Текст книги "Идентичность: юность и кризис"
Автор книги: Эрик Эриксон
Жанр:
Психология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)
Джемс обращается к сходному переживанию отчужде-* ния, пережитому и описанному его отцом:
"Однажды, ближе к маю, после приятного обеда я остался за столом один, лениво уставясь на горячую золу в камине, ни о чем не думая и чувствуя только удовольствие от хорошего пищеварения, как неожиданно – как вспышка молнии – на меня напали страх и дрожь, заставившие трястись все мои кости"4.
Сравнение двух приступов оставляет открытым вопрос о том, насколько внутренняя жизнь отца соответствовала его стилю жизни и насколько в этом переживании видно освобождение благодаря озарению. Ясно одно: каждый возраст имеет свои формы отчуждения (эти формы часто культурно более ограничены, чем чувство бытия "рядом с собой"), и внутренняя борьба как отца, так и сына
163
и*
происходила вокруг идентичности незащищенной и упрямой самости, столь типичной для крайнего индивидуализма, как против уступки какой-то более высокой идентичности – будь она открытой, или полностью скрытой, или внутренней, или всепроникающей. То, что отец, как он далее сообщает, в момент испуга обратился к жене (в то время как сын говорит, что он обычно не хотел тревожить свою необъяснимо веселую мать), поражает нас, ибо можно себе представить, скольких мучений и тревог стоило человеку, который "сам себя сделал", обратиться к женщине в поисках защиты.
Сэр Генри Джемс, в духе деревенского романтизма, говорит: "Снова и снова, живя в этом унылом состоянии и слушая бесконечную болтовню о диете и режиме, болезнях и политике, партиях и личностях, я сказал себе: проклятием человечества, которое делает наше мужество столь малым и испорченным, является его чувство самости и абсурдная, отвратительная самоуверенность, которую оно порождает. Как сладко, должно быть, обнаружить, что ты уже больше не человек, а одна из тех невинных и несведущих овец, что пасутся на безмятежном склоне и пьют вечную росу и свежесть щедрых закромов природы"5.
Об одном значительном шаге на пути У. Джемса к зрелости и освобождению от острого отчуждения сообщает он сам, о другом – его отец.
"Я думаю, что вчера в моей жизни произошел кризис, – пишет Джемс своему отцу, – я закончил первую часть второго "Эссе" Ш. Ренувье и не вижу причины, почему его определение свободной воли (доказательство того, почему я выбрал именно эту мысль, когда мог бы выбрать другие) является определением иллюзии. В любом случае на сегодня я (до следующего года) допускаю, что это не иллюзия. Мой первый акт свободной воли – поверить в свободную волю"6. К этому он добавляет предложение, которое ярко выражает принципиальную доминанту сегодняшней "эго-психологии".
"До сих пор, когда мне казалось, что я пользуюсь свободной инициативой, отваживаясь действовать оригинально, не выжидая с осторожностью, когда окружающий мир будет благоприятен ко мне, самоубийство казалось наиболее мужественной формой проявления моей отваги; теперь я сделаю следующий шаг в направлении моей воли – не только действовать с ней, но и верить в нее;
164
верить в мою индивидуальную реальность и созидательную силу. Моя вера не может быть оптимистичной, но я поставлю жизнь в основу саморегулирующегося сопротивления «эго» миру. Жизнь должна состоять из дела, страдания и творчества"7.
Я цитирую эту характеристику как саморегулирующегося, так и сопротивляющегося аспекта "эго", чтобы показать его психоаналитическое значение; это внутренний синтез, организующий опыт и направляющий действие.
А вот свидетельство сэра Генри Джемса о другом значительном и освобождающем мысленном эксперименте его сына: "Уильям пришел днем, когда я сидел в одиночестве, и, оживленно походив по комнате, выпалил: "Благослови мою душу! Какая разница между мною теперешним и тем, каким я был в это же время прошлой весной…" Он был очень многословен. Я побоялся вмешиваться в его высказывание, но отважился спросить, чем именно, по его мнению, вызвано это изменение. Он назвал несколько вещей, но главной среди них был отказ от представления о том, что все психические нарушения имеют физическую основу. Это казалось ему совершенно неправильным… Он освобождался от почтения к представителям подобной науки и становился даже более универсальным и беспристрастным в своих умственных суждениях, чем прежде…"8
Несомненно, старый сэр Генри слегка изменил слова своего сына в русле собственного стиля мышления, но эта сцена типична для Джемса. Очевидно, первое озарение, касающееся самоопределения свободной воли, соотносимо со вторым, заключавшимся в отказе от признания физиологических факторов фатальными аргументами против продолжающегося самоопределения невротической личности. Вместе они составляют основу психотерапии, которая, вне зависимости от того, как она описана и концептуализирована, нацелена на восстановление у пациента способности к выбору.
II. Генетический очерк: идентификация и идентичность
Автобиографии экстраординарных (и экстраординарно воспринимающих себя) индивидов служат одним из источников понимания процесса развития идентичности. Для
165
того чтобы охарактеризовать универсальный генезис идентичности, необходимо проследить ее развитие в истории жизни обычных индивидов. Здесь я могу полагаться на общие впечатления повседневной жизни, на коррекцион-ную работу с молодыми людьми, имеющими легкие нарушения, и на мое участие в одном из немногих лонгитю-дных исследований9 – источник, исключающий детальное опубликование биографических данных. В дальнейшем неизбежным станет генетическое описание, некоторое подобие которого мы приводили ранее.
Отрочество – последняя ступень детства. Отрочество можно считать полностью завершившимся только тогда, когда индивид подчинит свои детские идентификации новому виду идентификации, достигнутому в ходе социализации и соперничества со сверстниками. Эти новые идентификации уже не отличаются "игривостью" детства и экспериментами юности: они с поразительной настойчивостью принуждают молодого человека к выбору и волевому решению, с возрастающей непосредственностью ведут к жизненным свершениям. Эта задача требует от разных индивидов в различных обществах больших вариаций в длительности, интенсивности и ритуализации отрочества. Общество, как этого требуют от него индивиды, предоставляет более или менее санкционированные промежуточные периоды между детством и взрослостью, часто характеризующиеся сочетанием затянувшейся незрелости и спровоцированного раннего развития.
Постулируя "латентный период", который предшествует пубертату, психоанализ признает определенный тип психосексуального моратория в развитии человека – период задержки, который позволяет будущим супругам и родителям пройти школу, предоставляемую их культурой, и овладеть техническими и социальными элементами труда. Теория либидо между тем не дает адекватного описания второго периода задержки, а именно затянувшегося отрочества. На этой стадии сексуально зрелый индивид более или менее долго задерживается в реализации своей психосексуальной способности к близости и психосоциальной готовности к родительству. Этот период можно рассматривать как психосоциальный мораторий, в течение которого молодые люди могут путем свободного ролевого экспериментирования найти свою нишу в обществе, нишу, которая твердо определена и точно ему соответствует.
166
Если мы говорим о том, что общественность должна как-то ответить на потребность молодого человека в признании, мы имеем в виду нечто большее, чем простое признание его достижений. Для формирования идентичности молодого человека очень важно, чтобы он был восприимчив к функциям и статусу лица, чей постепенный рост и изменения становятся значимыми для него. В психоанализе мало говорится о том, что такое признание обеспечивает «эго» совершенно необходимую поддержку, причем к специфическим задачам отрочества относятся следующие: развитие механизмов, защищающих «эго» от постоянно возрастающей интенсивности импульсов (идущих теперь от зрелого генитального аппарата и мощной мышечной системы); умение консолидировать наиболее важные жизненные достижения; ресинтезирование всех идентификаций детства в единое целое, а также приведение их в соответствие с ролями, предлагаемыми более значительной частью общества, – будь то сфера соседских отношений, предполагаемая область профессиональных занятий, сообщество родственных умов (душ) или, возможно (как в случае с Шоу), «семейного скелета».
Мораторий – это отсрочка, предоставленная кому-либо, кто еще не готов принять ответственность или хотел бы дать себе время на подготовку. Под психосоциальным мораторием мы понимаем запаздывание в принятии на себя взрослых обязанностей, но не только это. Данный период характеризуется избирательной снисходительностью со стороны общества и вызывающей беззаботностью со стороны юности, и все же он часто ведет к значительным, хотя нередко и преходящим, достижениям и завершается более или менее формальным подтверждением достижения со стороны общества. Такие моратории характеризуются значительными индивидуальными различиями, которые особенно ярко выделяются у очень одаренных людей (одаренных как в позитивном, так и в негативном плане), и эти вариации непосредственно связаны с особенностями культуры и субкультуры.
Каждое общество и каждая культура устанавливают определенный мораторий для своих молодых граждан. Для большинства из них эти моратории совпадают с периодом учения и тех достижений данного этапа жизни, которые соответствуют ценностям общества. Мораторий может стать периодом краж и видений, временем путешествий
167
или работы, временем потерянной «юности» или академической жизни, временем самопожертвования или веселых шуток, а сегодня это зачастую время терпения или проступков. Большую часть юношеской преступности, особенно в ее организованной форме, можно рассматривать ^ак попытку создания психосоциального моратория. Я согласен с тем, что какая-то часть преступлений в течение длительного времени являлась в нашем обществе относительно узаконенным мораторием, и сейчас она увеличивается, ибо оказывается слишком привлекательной и притягательной для многих молодых людей. Кроме того, наше общество, по-видимому, находится в процессе признания психиатрического лечения одним из видов моратория для молодых людей, которые в противном случае были бы раздавлены стандартизацией и механизацией. Такое предположение следует делать весьма осторожно, поскольку клеймо или диагноз, полученные кем-либо в период психосоциального моратория, оказывают существенное влияние на процесс формирования идентичности.
Но мораторий не требует того, чтобы быть пережитым сознательно. С другой стороны, молодой человек может ощущать себя вполне состоявшимся и только со временем узнать, что то, к чему он относился так серьезно, было всего лишь переходным периодом; многие "выздоровевшие" делинквенты, возможно, чувствуют полное отчуждение от "глупости", через которую они когда-то прошли. Между тем ясно, что любые экспериментирования с идентичностью означают также игру с внутренним огнем эмоций и побуждений и содержат в себе риск попасть в социальную яму, из которой нет выхода. Бывает и так, что мораторий отсутствует: индивид слишком рано определился или его достижениям способствовали какие-то обстоятельства либо сильные мира сего.
Лингвистически, как и психологически, идентичность и идентификация имеют общий корень. Является ли идентичность простой суммой ранних идентификаций или это другой ряд идентификаций?
Ограниченность механизма идентификации становится очевидной сразу, как только мы предполагаем, что никакие детские идентификации (которые у наших пациентов принимают столь болезненные формы и находятся во взаимном противоречии), поставленные в ряд, не могут вылиться в нормально функционирующую личность. Дейст-
168
вительно, мы всегда считаем, что задачей психотерапии является замещение болезненных и чрезмерных идентификаций другими, более желательными. Но, как и любое лекарство, «более желательные» идентификации должны быть в то же время полностью подчинены новому единому гештальту, который есть нечто большее, чем просто сумма его частей. Дело в том, что идентификация как механизм имеет определенные ограничения. На разных стадиях развития дети идентифицируют себя с теми аспектами окружающих людей, которые производят на них наибольшее впечатление, в реальности или в их воображении – это не имеет большого значения. Их идентификация с родителями, например, сосредоточена на определенных переоцениваемых и болезненно воспринимаемых частях тела, способностях и внешних атрибутах роли. Более того, эти аспекты привлекательны не столько своей социальной значимостью, сколько тем, что отвечают природе детской фантазии, и этим они открывают путь к более реалистическому самоутверждению.
В более старшем возрасте ребенок сталкивается с понятной ему иерархией ролей, от младших сиблингов до прародителей и всех, кто так или иначе принадлежит к семье в целом. На протяжении детства это составляет круг его представлений о том, кем он может стать, когда вырастет, и уже очень маленькие дети способны к идентификации с целым рядом людей и отношений, и у них складывается своего рода иерархия ожиданий/ которые затем требуют "верификации" в дальнейшей жизни. Вот почему культурные и исторические перемены могут оказать такое травмирующее влияние на формирование идентичности: они могут разрушить внутреннюю иерархию ожиданий ребенка.
Если мы считаем формирование интроекции, идентификации и идентичности этапами превращения "эго" в более зрелое взаимодействие с достижимыми моделями, то возникает следующая психосоциальная схема:
Механизм интроекции (примитивное присвоение чужого образа) определяется тем, насколько удовлетворительно взаимодействие между опекающим взрослым и опекаемым ребенком. Только переживание такой исходной взаимности создает у ребенка то ощущение безопасности, которое приводит его к первым "объектам" любви.
169
В свою очередь судьба детских идентификаций зависит от того, насколько удовлетворительным является взаимодействие с заслуживающими доверия представителями значимой для ребенка иерархии ролей, принадлежащих членам семьи разных поколений.
Формирование идентичности, наконец, начинается там, где идентификация становится непригодной. Она вырастает из избирательного отказа от одних и взаимной ассимиляции других детских идентификаций и их объединения в новую конфигурацию, которая в свою очередь определяется процессом, посредством которого общество (часто через субкультуры) идентифицирует юного индивида с тем, кем он, само собой разумеется, должен стать. Общество, зачастую не без исходного недоверия, делает это с оттенком удивления и удовольствия от знакомства с новым индивидом. Общество в свою очередь тоже "признается" индивидом, ищущим у него признания; иногда же оно, по некоторым признакам, может глубоко и с оттенком мстительности отвергаться индивидом, не ищущим его покровительства.
Общественные способы идентификации индивида впоследствии более или менее успешно стыкуются с индивидуальными способами идентификации. Если общество сочтет, что молодой человек вызывает неудовольствие и дискомфорт, оно может предложить ему способы изменения, не затрагивающие его "идентификации с собой". Желаемое, с точки зрения общества, изменение представляет собой простое проявление доброй воли или силы воли (он мог бы, если бы захотел), тогда как сопротивление такому изменению воспринимается как проявление злой воли или даже неполноценности, плохой наследственности или чего-то подобного. Так, общество часто недооценивает, до какой степени долгая сложная история детства ограничивает возможности молодого человека в отношении изменения идентичности, а также то, до какой степени само общество может, если только оно может, все же помочь ему определиться среди возможных выборов.
На протяжении всего детства происходит пробная кристаллизация идентичности, которая заставляет индивида чувствовать и верить (начиная с наиболее осознаваемых аспектов) в то, что, если он приблизительно знает, кто он такой, ему необходимо лишь понять, что эта уверенность в себе вновь может стать жертвой разрыва самораз-
170
вития. Примером может служить разрыв между требованиями, предъявленными конкретным окружением «маленькому мальчику», и ими же, предъявленными «большому мальчику», который в свою очередь может удивиться, почему сначала его заставили поверить, что быть маленьким прекрасно, только для того, чтобы потом заставить изменить этот не требующий усилий статус на специфические обязанности «большого». Такой разрыв может в любое время привести к кризису и требует решительного стратегического моделирования действия, ведущего к компромиссам, которые могут быть компенсированы только последовательным нарастанием чувства реальности достижений. Остроумный, или жестокий, или хороший маленький мальчик, который становится прилежным, или вежливым, или твердым, выносливым большим мальчиком, должен быть способен – и ему должна быть дана для этого возможность – соединить оба ряда ценностей в ту идентичность, которая позволяет ему в работе и игре, в официальном и интимном поведении быть (и позволять другим быть) комбинацией большого и маленького мальчика.
Общество поддерживает это развитие в том смысле, что дает ребенку возможность на каждой стадии ориентироваться в направлении полного "жизненного плана" с его иерархией ролей, представляемых индивидами различных возрастов. Семья, соседи и школа обеспечивают контакты и пробную идентификацию с младшими и старшими детьми, с молодыми и старыми взрослыми. У ребенка в результате множества успешных пробных идентификаций начинают складываться ожидания по поводу того, что значит быть старше и что означает быть моложе, ожидания, (которые становятся частью идентичности по мере того, JaK они, шаг за шагом, проверяются психосоциальным опытом.
Установившаяся к концу отрочества идентичность включает в себя все значимые идентификации, но в то же время и изменяет их с целью создания единого и причинно связанного целого.
Первоначально критические фазы жизни были описаны в психоанализе в терминах инстинктов и защит, то есть как "типичные угрожающие ситуации"10. Психоанализ в большей степени интересовало влияние психосексуальных кризисов на психосоциальные и другие функции, а не
171
специфические кризисы, вызываемые созреванием каждой функции. Возьмите, к примеру, ребенка, который учится говорить: он овладевает одной из основных функций, обеспечивающих чувство индивидуальной автономии, и одним из основных средств расширения радиуса действия «давать-брать». Простая индикация способности издавать преднамеренные звуки в скором времени заставит ребенка «сказать, что он хочет». Правильная вербализация поможет ему привлечь к себе то внимание, которое раньше оказывалось ему в ответ на жесты, обозначающие нужду в чем-то. Речь не только неуклонно совершенствует индивидуальные характеристики его голоса и манеры говорить, она также определяет его как субъекта, способного отвечать окружающим. Они в свою очередь ожидают, что с этих пор ему и для понимания потребуется гораздо меньше жестов и пояснений. Более того, произнесенное слово – это договор. Это неизменяемый аспект, запоминаемый другими, хотя ребенок достаточно рано узнает, что определенные действия (взрослого по отношению к нему) подвергаются незаметному изменению, тогда как другие (его по отношению к ним) – нет. Это существенное отношение речи не только к миру сообщаемых фактов, но и к социальной ценности вербальных достижений является стратегическим среди переживаний, характеризующих развитие «эго». Это и есть тот психосоциальный аспект, который мы должны изучить для того, чтобы отнести его к уже известным на сегодняшний день психосексуальным аспектам, представленным, например, в аутоэротическом наслаждении речью, в использовании речи в качестве орального или любого другого эротического «контакта» или в таком органически обусловленном феномене, как произносимые или непроизносимые звуки или части слова. Таким образом, ребенок продвигается вперед в использовании голоса и слов, различных комбинаций воя и пения, суждений и споров для нового элемента будущей идентичности, так называемого элемента «человека, который говорит и с которым говорят определенным образом». Этот элемент в свою очередь будет соотнесен с другими элементами развивающейся идентичности ребенка (он умный и/или симпатичный и/или выносливый), будет сравниваться с другими людьми, живыми или мертвыми, считающимися идеальными или ужасными.
172
функцией «эго» является интеграция психосексуального и психосоциального аспектов на данном уровне развития и в то же время интеграция отношений вновь появившихся элементов идентичности с уже имеющимися с целью ликвидации неизбежных разрывов между уровнями личностного развития. Ранние кристаллизации идентичности могут возникать при условии возникновения конфликта, заключающегося в том, что изменения в качестве и количестве побуждений, экспансия в менталитет и появление новых, часто противоречивых социальных требований – все вместе делает предыдущие приспособления недостаточными, а прежние достижения – сомнительными. Однако такой эволюционный и нормативный кризис отличается от навязанного, травмирующего и невротизирующего кризиса тем, что сам процесс роста порождает новую энергию, подобно тому как общество предоставляет новые специфические возможности в соответствии с доминирующими в нем на данный момент понятиями о фазах жизни. С генетической точки зрения процесс формирования идентичности возникает как развивающаяся конфигурация – конфигурация, которая путем успешного синтеза и ресин-теза «эго» постепенно устанавливалась на протяжении всего детства. Эта конфигурация постепенно включала в себя конституционально обусловленные свойства, идеосинкре-тические потребности либидо, хорошие способности, значимые идентификации, эффективные механизмы защиты, успешные сублимации и последовательно принимаемые роли.
Окончательное соединение всех сходящихся в одной точке элементов идентичности (и отказ от дивергентных элементов)11 оказывается весьма трудной задачей: как может такая "ненормальная" стадия развития, как отрочество, рассматриваться как завершающая? Не всегда легко понять, что, несмотря на сходство симптомов и проявлений отрочества и невротических и психотических симптомов и проявлений, отрочество все же является не болезнью, а нормативным кризисом, то есть нормальной фазой возникшего конфликта, характеризующейся кажущейся неустойчивостью "эго", с одной стороны, и высоким потенциалом роста – с другой. Невротический и психотический кризис обусловливается конкретной причиной, возрастающей затратой энергии, необходимой для защиты, и углубляющейся психосоциальной изоляцией, в то время
173
как нормативные кризисы относительно более обратимы и отличаются избытком энергии, оживляющей дремлющую тревогу и возбуждающей новый конфликт, но в то же время поддерживающей новые, более широкие функции «эго». То, что в результате предвзятости может показаться проявлением невроза, часто является только отягощенным кризисом, который может самоликвидироваться и даже внести свой вклад в процесс формирования идентичности. Конечно, справедливо, что подросток на заключительной стадии формирования идентичности страдает от смешения ролей более глубоко, чем когда-либо прежде или когда-нибудь будет страдать еще. Справедливо также и то, что такое смешение делает многих подростков беззащитными перед неожиданными ударами латентных злокачественных нарушений. Но важно подчеркнуть, что диффузная и уязвимая, отстраненная и несовершенная, но требовательная и самоуверенная личность не слишком невро-тичного подростка включает в себя множество элементов полуосмысленных ролевых переживаний типа «я запрещаю тебе» и «я запрещаю себе». Таким образом, большая часть этих «смешений» должна рассматриваться как социальная игра – это настоящий генетический преемник детской игры. Аналогично развитие «эго» подростка требует и разрешает шутовство, а в случае запрета на него – фантазии и интроспекции. Мы склонны бить тревогу, когда подросток обнаруживает «близость к сознанию» своих опасных фантазий (фантазии, которые подавлялись на ранних стадиях и будут подавляться позже), особенно если мы, в нашем рьяном стремлении «довести до сознания» посредством психотерапии, начинаем давить на того, кто узнал уже чуть больше о «пропасти» бессознательного. Осознание подростком некоторого количества «пропастей» – нормальное экспериментирование с переживаниями, которые таким образом становятся более подконтрольными для «эго»; возникнув, они не оказываются преждевременно связанными с неизбежной серьезностью переростков или невротичных взрослых. То же самое можно сказать и о подростковой «подвижности» защитных механизмов, вызывающей интерес у ряда клиницистов. В целом эта подвижность не является патологией, поскольку отрочество – это кризис, в котором только «подвижная» защита способна преодолеть чувство давления внутренних и внешних требований и в котором только эксперименти-
174
рование и ошибки могут создать наиболее удачные средства самовыражения.
В общем, можно сказать, что предрассудки относительно социальной игры подростков, подобные тем, которые мы имеем относительно детской игры12, не так легко преодолеть. В качестве альтернативы мы предполагаем, что такое поведение является иррациональным, в нем нет необходимости, оно исключительно регрессивно и невротич-но. Как когда-то принижалось значение спонтанных игр детей в пользу игры в одиночестве, так сейчас "единство" поведения подростковой группы может быть неверно оценено вследствие нашего интереса к отдельному подростку. Берут ли начало вновь приобретенные данным подростком способности в детском конфликте, в значительной степени зависит от ценных, с его точки зрения, в группе сверстников возможностей и вознаграждений, равно как и от тех формальных путей, при помощи которых общество стимулирует переход от социальной игры к экспериментированию, а затем и к достижениям, причем все они должны быть основаны на имплицитном взаимном контракте между индивидом и обществом.
Является ли чувство идентичности сознательным? Иногда оно кажется слишком осознанным. Находясь под давлением витальных внутренних потребностей и жестких внешних требований, продолжающий экспериментировать индивид может стать жертвой преходящего острого осознания идентичности, что составляет общее содержание многих типичных для юности форм "самоосознавания". Там, где процесс формирования идентичности затянут во времени (фактор, способствующий творческому росту), на первый план начинает выступать озабоченность образом "я". Таким образом, больше всего мы знаем о нашей идентичности именно тогда, когда мы вот-вот ее достигаем либо находимся на пороге кризиса и чувствуем действие спутанной идентичности. Этот синдром мы опишем ниже.
С другой стороны, оптимальное чувство идентичности переживается просто как чувство психосоциального благополучия. Его наиболее очевидным спутником является ощущение "себя в своей тарелке" и внутренняя уверенность в признании со стороны авторитетов.
175
III. Патографический очерк:
клиническая картина тяжелого смешения идентичности
Патография остается традиционным источником психо
аналитического понимания. В дальнейшем я опишу синд
ром нарушений, возникающий у тех молодых людей, ко
торые не смогли ни приобрести профессию, предлагаемую
обществом, ни укрепиться (как это сделал Шоу) в своем
собственном моратории. Вместо этого они обращаются к
психиатрам, священникам, судьям и офицерам, вербую
щим новобранцев, с просьбой поместить их в какое-нибудь
"неудобное" место, в котором можно пщ» еждатъ трудный
момент. Первая формулировка наиболее тяжелого случаяГ
спхшш^и^щ^^ основана на проведенных в 50-е
годы клинических наблюдениях за больными в начальной стадии шизофрении или находящимися в пограничных состояниях (исследования проводились в Остин-Рштз-цент-ре в Беркшире и в Западном психиатрическом институте в Питтсбурге). Клинически ориентированный читатель может почувствовать, что, пытаясь понять явление спутанной идентичности как нарушение развития, я отказываюсь от тех диагностических признаков, которые могут выступать в роли злокачественных и даже необратимых условий ее возникновения. Спутанность идентичности, конечно, не является сущностью диагностики, однако я склонен думать, что описание кризиса развития, в котором нарушение имеет острое начало, должно стать частью любой диагностической картины, и в особенности любого прогноза и выбора терапии. Вся эта глава нацелена на выбор такого дополнительного диагностического направления, но не показывает, каким образом оно становится функциональным. С другой стороны, далекого от клиники читателя может тревожить то, что любое немедицинское описание психического состояния приводит к тому, что оно начинает распространяться на него и на его окружение. И действительно, гораздо легче выделить один или несколько симптомов явления спутанной идентичности, но гораздо труднее создать их ансамбль, в котором каждый симптом имеет индивидуальную форму проявления и может быть вычленен только опытным клиницистом.
176
Состояние острой спутанности идентичности обычно проявляет себя в тот период, когда молодой человек испытывает сложную гамму переживаний, связанных с возникновением потребности в физической близости (не обязательно только сексуальной), окончательным профессиональным выбором, соперничеством и психосоциальным самоопределением. Приведет ли такое напряжение к параличу, зависит преимущественно от регрессивного воздействия латентного заболевания. Это регрессивное влияние часто привлекает внимание специалистов в нашей области, отчасти потому, что мы находимся в этом случае на «знакомой почве», а частью из-за того, что эта регрессия требует лечения. Нельзя понять нарушения, не проникнув в специфику условий, превращающих преходящую подростковую регрессию в попытку отложить или избежать психосоциального определения. Социальная функция этого состояния паралича заключается в закреплении минимального актуального выбора и достижения. Но, увы, болезнь – это тоже достижение.
Проблема близости
То, что многие из наших пациентов "терпят катастрофу" в возрасте, который правильнее считать предвзрос-лым, чем постподростковым, объясняется фактом, что часто только попытка вступить в интимную дружбу и соперничество или в сексуальную близость полностью обнаруживает латентную слабость идентичности.