Текст книги "Попугаи с площади Ареццо"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)

Пока она стояла у закусочной Абузера, к ней ринулся какой-то тип:

– Мадемуазель Бовер!

Она вытаращила глаза на темноволосого мужчину, который улыбался ей широченной улыбкой.

– Мадемуазель Бовер, как я рад вас видеть.

Она покрутила головой, словно собиралась позвать на помощь, но увидела только других таких же волосатых мужчин, как этот незнакомец, и в тревоге пробормотала:

– А вы кто?

– Вы меня не узнаете? Я жил с вами в одном доме.

– В одном доме?

– На площади Ареццо.

– Вы – на площади Ареццо?

– Ну да. У мадам Марселлы.

– Ах, ну да, конечно!

Тут она наконец-то его узнала: это его Марселла называла «мой афганец».

Он что-то прокричал на непонятном языке женщине с тремя детьми, которые остались на другой стороне улицы.

– Это моя жена и сыновья. Они наконец-то приехали ко мне сюда. – И он прибавил с сияющей улыбкой, словно они были хорошо знакомы: – Воссоединение семьи!

Мадемуазель Бовер с напускной любезностью пожала руку всем членам его семьи. Жена афганца и его сыновья, оробев, приветствовали ее с таким раболепием, словно встретились с английской королевой.

– Как у вас дела, уважаемый… – Она не могла вспомнить, как его зовут. – Вам удалось найти работу?

– Да, меня взяли на должность переводчика.

– О, великолепно. А я даже не знала, что вы говорите по-французски.

– Я говорю на французском, английском, арабском и пушту.

– А, вот оно что, ну конечно! – поддакнула мадемуазель Бовер, удивившись, почему Марселла говорила ей совсем другое.

Поскольку его близкие по-французски не понимали, он смог задать вопрос, который и заставил его окликнуть мадемуазель Бовер:

– А как поживает Марселла?

– Марселла? Ну что вам сказать… готовится к свадьбе сына. Знаете, он женится на одной из самых богатых наследниц в стране.

– Очень рад за нее. Она такая добрая женщина, Марселла приютила меня. Да, конечно, у нее есть недостатки, она не замечает, как идет время, и не хочет понять, что даме ее возраста от некоторых вещей пора отказаться. Но в остальном она такая симпатичная! Благодаря ей у меня была крыша над головой, было что есть и было время искать работу. Она просто ангел, Марселла, настоящий ангел.

– Вы с тех пор с ней больше не виделись?

Он покраснел, смешался:

– Нет, мадам. Я не смог. Из-за того, о чем я вам сказал, тех вещей, которые она себе вообразила… Она не могла смириться с тем, что я женат и люблю жену, что я был верен жене и ждал, когда мне удастся сделать так, чтобы она сюда приехала. – Тут он побагровел, смущенный тем, что сказал. – Но она добрая женщина, очень добрая. Я обязан ей жизнью и жизнью моей семьи.

И поскольку на его лице отразилось сильнейшее волнение, он, стараясь отвернуться от вопросительных взглядов своих родных, церемонно распрощался и двинулся прочь по улице, продолжая бешено махать ей рукой.

Еще несколько минут мадемуазель Бовер думала о нем и о Марселле. Кто из них говорил правду? Марселла? Ее афганец? Или они оба? Этого нам никогда не узнать. Возможно, они и сами ее не знают, ведь людям свойственно представлять реальность такой, какой они хотят ее видеть, а не такой, какая она есть.

Она прогнала эти мысли и пошла дальше. Все это никак не помогает ей вернуть своего попугая. Единственная в ее жизни история любви и та испорчена из-за ее собственной глупости. Единственное живое существо, которое ее любило чистой, удивительной и бескорыстной любовью, и то затерялось где-то во враждебном мире. И все из-за нее! Она вздохнула, остановилась еще раз – перевести дух, потом поплелась дальше, придерживаясь за стены.

Вот она уже заходит в подъезд дома номер пять по улице Бакмир. От мысли, что ей предстоит сейчас затвориться в своей темной комнатенке с осклизлыми стенами, у нее по спине побежали мурашки. Проходя мимо почтовых ящиков, она заметила, что ее ждут несколько писем; зная, что ничего хорошего в них не говорится, она даже не стала их доставать.

Она прошла во внутренний дворик, нащупала ключ, потом, опустив плечи и понурившись, вставила его в ломаную-переломаную замочную скважину.

– Серджо!

Она вздрогнула.

Прямо у нее за спиной, откуда-то с неба, доносился скрипучий голос, который с чувством выкрикивал:

– Серджо! Серджо! Серджо!

– Коперник!

Не успела она оглянуться, как попугай уже опустился к ней на плечо:

– Бонжур, мадам.

Он потерся о ее щеку; со слезами на глазах мадемуазель Бовер приняла эту ласку, а потом подставила пальцы, чтобы он сел поудобней, – и он устроился там, раскачиваясь, словоохотливый, будто джазмен, – а она толкнула дверь в свою каморку:

– Добро пожаловать, милый. Сегодня вечером нам будет хорошо.

Они смотрели друг другу в глаза. Ей показалось, что черные зрачки птицы горят огнем – настоящим пламенем, от которого она побагровела, ей сделалось жарко и тревожно. Она улыбнулась. Он склонил голову набок.

И она поцеловала его в ответ. Когда ее губы прикоснулись к его клюву, он задрожал, она тоже. Тогда она нежно прижала его к груди, думая о том, что сказал ей продавец из магазина птиц: большие попугаи ара, вроде Коперника, живут до пятидесяти лет.

Она закрыла за собой дверь. Теперь они будут стареть вместе. И если повезет, она может даже умереть первой…

9

– Дама с попугаем? Это весьма распространенный сюжет в живописи.

Вим, повернувшись к нескольким потенциальным покупателям, собравшимся в его лофте, рассказывал о большом полотне, на котором художник из Нью-Йорка акриловыми красками изобразил обнаженную красотку в окружении стайки попугаев; хотя размером полотно было два на три метра, но смахивало на небрежный оттиск, сделанный по шаблону, на аляповатую картинку, раскрашенную в яркие цвета.

– Обнаженная привлекательная женщина, которая держит попугая, узнаете эту тему? И разноцветная птица, как правило, с вожделением разглядывает белую женскую плоть.

Посетители удивились. Вим развивал тему:

– Вспомните Тьеполо – у него эта птица сидит на обнаженной груди очаровательной девушки. У Делакруа – одалиска ласкает красно-зеленого попугая. И Курбе, конечно, – помните его «Происхождение мира» и «Женщину с попугаем», написанные в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году. И в тот же год Мане, явно намекая на Курбе, пишет свою любовницу с попугаем – только на этот раз женщина более целомудренна: она изображена в халате. Хорошая шутка! Очевидно, что попугай символизирует эротизм и экзотизм. А потом уже художники стали часто обращаться к этой теме: Ренуар, Валлотон, Фрида Калло… А тут у нас Боб Джон, восходящая звезда, молодой живописец с Манхэттена, дает свою версию этого соблазнительного сюжета.

Дама в шелковом костюме задала вопрос:

– Про экзотизм мне все понятно. А вот почему попугай связан с эротизмом?

– Попугай как будто беседует с девушкой, на манер возлюбленного. Он выговаривает знакомые, заученные слоги, но что он хочет этим выразить? Когда птица произносит человеческие слова, звук тут играет большую роль, чем смысл. На каком языке на самом деле говорят попугаи, произнося слова из французского, английского или испанского, которым их научили? Для чего они их произносят? Что под ними подразумевают? И художники отвечают: желание.

– Никогда об этом не задумывалась.

– Попугай, как страстный мужчина, поддерживает видимость цивилизованности. Видимость такова, что птица составляет из слов фразы, по сути же стремится к обладанию. За его болтовней стоит необузданный природный инстинкт, он проявляется и дает о себе знать, в какие бы причудливые сложные формы он ни облекался.

– Само собой.

– И к тому же, не забывайте, – прошу прощения у дам за фривольность – про этих птичек иногда шутят, что у них «нос крючком». Как «хвост крючком»… или так еще иногда говорят про другую часть тела… Ну вы поняли, что я имею в виду.

Вокруг захихикали.

– Забавно, что вы все это нам рассказываете в двух шагах от площади с попугаями, – воскликнула дама в костюме, – ведь недавние события подтверждают верность ваших рассуждений об их эротическом магнетизме.

– Простите? – переспросил Вим.

– Захарий Бидерман, – насмешливо протянула она. – Он ведь здесь живет. В таком случае он явно поддался обаянию попугаев.

– Обаянию? А может, проклятию? – воскликнул ее муж.

– И то и другое. Сексуальность – это палка о двух концах.

– Но этой палкой лучше разбрасываться поосторожней!

И все засмеялись над остроумной репликой этого мужа, а он, толстый и наивный дядька, с красными прожилками на щеках, видимо, считал себя записным остряком. Вим терпеть не мог подобных весельчаков, которые слушают, что им рассказывают, лишь ради того, чтобы выхватить слово из контекста или обыграть какое-то выражение, – он недовольно отвернулся и бросил умоляющий взгляд на Мег. Она его поняла.

– Вим! – объявила она. – Вас к телефону! Из Дубая!

– Иду.

Слово «Дубай», за которым маячили безумные состояния в нефтедолларах, произвело желаемое действие на клиентов: Виму оставалось только добавить элегантное «прошу прощения», и он мог спокойно уходить, а они с восхищением смотрели ему вслед.

Он вернулся в свой кабинет и раздраженно толкнул дверь:

– Спасибо, Мег. Бывают дни, когда я начинаю ненавидеть свою работу.

– Почему?

– Они пришли сюда только из-за скандала с Бидерманом, ради адреса, чтобы увидеть площадь Ареццо из моих окон. Они ничего не купят. Можно не надрываться.

– Хотите, я расскажу им все до конца вместо вас?

– Это было бы очень любезно, спасибо. Но не выкладывайтесь, Мег; они не раскроют кошельки.

Решительным шагом Мег присоединилась к группе. Она была не так красноречива, как Вим, но эрудированна и всегда точна, так что вполне могла на должном уровне рассказывать о произведениях искусства. Вим, оставшийся в кабинете, расслабился и пролистал, чтобы развеяться, каталог аукционных продаж.

С той ночи, когда состоялся прием у Бидерманов, он уже не очень понимал, что происходит с его жизнью.

На следующее утро после приятно проведенной ночи они с Мег проснулись весьма удивленными. Точнее, Вим удивился тому, что он проснулся рядом со своей обнаженной ассистенткой, она завернулась в простыню, уткнулась в подушку и спала сладким сном. Из-за похмелья ему потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, что было вечером. Когда он наконец в нескольких словах обрисовал для себя эту ситуацию: «Я переспал со своей ассистенткой», ему стало не по себе. «Что на меня нашло? Во-первых, это совсем не мой тип женщины, а во-вторых, ну где я еще найду такую ассистентку?»

Ночью алкоголь позволял ни о чем не задумываться, но как теперь вспоминать эти события, когда хмель уже испарился? И если опьянение, снимая запреты, подсовывало ему множество причин, почему стоило заняться любовью, трезвость приводила причины, почему этого делать не следовало: «Чтобы я полез к этой фламандской корове? Она же мне не нравится. Хуже того, я даже не думал о ней как о женщине. Если уж я с ней сплю, пиши пропало. Всему же есть пределы. Когда ситуация превышает определенные пределы банальности, это вообще уже становлюсь не я».

Вим поднялся, принял душ, тщательно побрился, причесался, а потом, восстановив свой привычный облик, решил, что просто никогда не будет возвращаться к этой истории, а станет вести себя так, будто ничего не произошло. Он еще себе не представлял, как охотно Мег будет ему в этом помогать…

Сама Мег открыла глаза намного позже – так крепко она в этот раз заснула. Когда она вытянулась на кровати в пустой комнате, которой не узнавала, ее охватил страх. Снаружи доносился шум. На площади Ареццо раздавались какие-то крики. Она подошла к окну и увидела зевак, полицейских, фотографов и журналистов. Она рефлекторно отпрыгнула к стене, чтобы ее не заметили. Когда она осознала, что все они, скорее всего, явились сюда вовсе не из-за нее, она еще раз выглянула в окно.

Группы людей стекались к особняку Бидерманов.

Кучка женщин скандировала:

– Подлец! Подлец! Подлец!

А справа, на плакате, который держали люди в форме железнодорожников, была странная надпись: «Переспать с Бельгией не удастся!»

Мег почесала в затылке, немного побродила по квартире, потом пришла в себя, поискала телевизор и села смотреть.

За несколько секунд она узнала, что за скандал вызвал такое скопление народу. Она обдумывала эту первую за день новость – в растерянности и в шоке, голова раскалывается с похмелья; она привыкла, что с ней самой ничего особенного никогда не случается, поэтому даже не задумывалась о прошедшей ночи: помнила, что вечером ей пришлось остаться здесь и она выпила, чтобы убить время.

Она собрала одежду, прошла в ванную, энергично вычистила зубы и решила смыть остатки алкоголя, из-за которого у нее было противное ощущение во рту. Только под душем у нее перед глазами развернулась картина того, что произошло у них с Вимом. Вим ее обнимает. Вим входит в нее. Вим месит ее ягодицы. Вим доводит ее до оргазма – вот он, энергичный, с улыбкой, внимательно вглядывается в ее лицо. Она застыла. Может, это сон? Может, она перепутала мечты с реальностью? Ведь не может быть, чтобы…

Но эти картинки заново всплывали у нее в мозгу, такие яркие и невероятные. Что же случилось на самом деле?

Кстати, а где Вим? Если он сейчас не спит с ней рядом, значит он и не входил в ту комнату. И если она встала одна, то лишь потому, что и ложилась тоже одна. А все, что ей кажется воспоминаниями, наверно, на самом деле просто ее фантазии?

Мег была так ошарашена и смущена, что не могла собраться с мыслями, – точно так же у нее плохо получалось управлять своими движениями: ей понадобилось много времени, чтобы одеться и привести себя в более-менее нормальный вид.

Но когда она справилась с этой задачей, то вздрогнула от мысли, что сейчас ей придется выйти из этой спальни. Как только она внизу встретится с Вимом, она узнает правду. Не то он действительно на нее набросился и они правда были любовниками, как подсказывает ей измученный мозг. Не то он обращался с ней как обычно, а она все это выдумала. Какой вариант понравился бы ей больше? Пожалуй, у обоих есть свои плюсы.

Она спустилась по лестнице и тут же услышала громкие голоса.

Вим и Петра фон Танненбаум громко спорили.

– Да нет, я слишком хорошо тебя знаю, – усмехался Вим.

– Какая наглость!

– Ты же выдумала эту историю, Петра, только ради того, чтобы о тебе говорили.

– Чтобы обо мне говорили? А разве мне требуется переживать грязное насилие, чтобы обо мне говорили? Насколько мне известно, обо мне и так говорят.

– Да, говорят, конечно. Но недостаточно… Ничто не может насытить твоего нарциссизма, никакой славы тебе не хватит. Петра, это я давно понял. Это меня не смущает. Но сейчас ты поступаешь ужасно. Ты взялась за всемирно известного и уважаемого человека, который должен стать премьер-министром в этот кризисный период! Ты можешь натворить бед, которых будет уже не исправить. Это отвратительно.

– Но он принудил меня!

– Ни на секунду в это не поверю.

– И какие тебе нужны доказательства?

– Настоящие доказательства.

– Ну что ж, будь спокоен, они будут. Например, анализ ДНК…

– Да ладно!

– Тебе не приходит в голову, что я могла оказаться жертвой?

– Ты – жертвой? Да ты прирожденная хищница.

– Не важно, что ты об этом думаешь, мне на это плевать. Я же не прошу меня утешать, я просто прошу разрешения остаться в этой квартире.

– И речи быть не может.

Мег вздрогнула, услышав эти слова. Может, он так поступает, чтобы она, Мег, заняла место Петры? Тогда выходит, что действительно сегодня ночью…

Петра встала и возмущенно ткнула в Вима указательным пальцем:

– Отлично, господин продавец старых крашеных тряпок, так ты не хочешь, чтобы я оставалась? Что ж, если ты настаиваешь, я уйду и прямо сейчас отправлюсь к этим журналистам и фотографам, которые толпятся на площади, заплачу и расскажу, что мой жених, знаменитый галерист, вышвырнул меня на улицу, как этакий разгневанный мачо.

Вим отшатнулся, будто она его ударила:

– Ты омерзительна. Ты ведь не сделаешь этого?

– Ты тоже, мой дорогой, этого не сделаешь – ты не вышвырнешь меня отсюда сейчас.

Повисла тишина. Вим сел и, хотя он уже несколько лет как бросил курить, зажег сигарету.

– Ладно, оставайся.

И, не думая его благодарить, Петра удовлетворенно села. Она выждала минутку, а потом уточнила:

– Естественно, я больше не хочу делить с тобой спальню. После того, что я пережила.

– Ты это о чем?

– Об изнасиловании, кретин. Посели меня отдельно в другой части квартиры. Я хочу как можно реже с тобой видеться.

– В этом мы совпадаем, – заключил Вим, вставая.

Вот тут он и заметил Мег, которая стояла в коридоре, чуть ли не разинув рот.

– Мег, вы как раз вовремя. Передайте, пожалуйста, персоналу, чтобы они устроили мадам фон Танненбаум на нижнем этаже, объясните им, как все организовать. Чтобы ей там было удобно и не потребовалось подниматься наверх.

– Хорошо.

– И если вас не затруднит зайти на кухню, то чашечка эспрессо была бы как нельзя кстати. После той ночи, которую я сегодня провел… точнее, которую мадам Танненбаум нам всем устроила.

Петра презрительно повела плечами.

После этой фразы у Мег исчезли последние сомнения: ей действительно все это приснилось.

Жизнь продолжалась, и с виду все шло как обычно. Мег все так же помогала Виму, как крайне предусмотрительная и внимательная ассистентка; она ни разу не позволила себе ни фамильярного жеста, ни понимающей улыбки, ни томных глазок – ничего, что могло бы намекать на интимную близость с шефом.

Это было единственно правильное решение, если ее странные воспоминания были просто фантазиями.

А сам Вим скорее умер бы под пытками, чем признался бы в том, что произошло. Связь с Мег совершенно не соответствовала его жизненным принципам. Он был галерист, занимался искусством и продавал только прекрасные полотна, он культивировал красоту и окружал себя только прекрасным. Если станет известно, что у него роман с дурнушкой, – это, во-первых, покажет его профессиональную несостоятельность (как может хорошо подбирать картины человек, который не в состоянии выбрать женщину?), а во-вторых, пойдут насмарку все его прежние усилия. Прекрасная квартира, прекрасная машина, прекрасная женщина и прекрасная галерея – все это было взаимосвязано и пребывало в гармонии. Одна ошибка – и весь замок рухнет. За его манерами утонченного эстета, за всеми этими стилистическими изысками стояла наивная вера некрасивого ребенка, который хотел скрыть свою непривлекательность, окружая себя прекрасным, – как будто красота может затронуть, заразить и его и посредством капиллярного проникновения или путем мимикрии он тоже приобретет черты прекрасного. Когда-то давно, в юности, первобытный инстинкт, сходный с религиозным каннибализмом, заставлял его есть те же блюда, что и роскошные модные личности, с которыми он общался; теперь от этих магических практик осталась только оборотная сторона: в ресторане он никогда не выбирал то же блюдо, что и сосед, если тот был толстым. По той же логике, чтобы забыть о своей непритязательной внешности или поверить, что она не такая уж посредственная, он взял за правило заводить романы только с красавицами, даже если они оказывались скучными, глупыми или такими невыносимыми, как Петра фон Танненбаум.

Если бы он мог вымарать из памяти ту ночь с Мег… Если бы он хотя бы перестал о ней вспоминать! К сожалению, одна весьма важная деталь не давала ему забыть об этом случае: ему очень понравилось заниматься с ней любовью, и он сам был в ту ночь неутомимым любовником, он вызвал у нее оргазм. Обдумывая все это, он пытался придумать другие объяснения, не сводящиеся к личности партнерши: действие алкоголя, то, что все произошло так неожиданно… Ему удалось найти лишь одну внятную простую причину, которая показалась ему убедительной: Мег была для него не слишком привлекательна. Так вот почему он смог так долго заниматься с ней любовью, резвиться и так и этак… Значит, решение просто: чтобы у него все не происходило чересчур быстро, ему надо спать с женщинами, которые ему не нравятся!

Он стал обдумывать эту теорию, тем более что ее подтверждали наблюдения из его школьной жизни: когда им задавали перевод с латыни, он не блистал особыми достижениями, если только в тексте не было серьезных трудностей. Если учитель давал им несложный текст Цицерона, он получал средненькую оценку, а вот если на них сваливался запредельный Тит Ливий или заковыристый Лукреций, Вим преодолевал все трудности и оказывался лучшим в классе. Может, и с любовью то же самое? Такой уникальный случай, когда желаешь одних, а наслаждение получаешь с другими.

Вечером, увидев, что в галерею вошла малоприятного вида американка в шортах, с коротким ежиком на голове и землистого цвета лицом, он решил проверить свою теорию. Он сопровождал ее от картины к картине, увивался вокруг, развлекая ее рассказами, – словом, самым беззастенчивым образом добивался ее внимания. Сперва она не поняла, что происходит, потом догадалась, но сомневалась, а когда она убедилась в своей правоте, то покраснела и растерялась, не зная, смущаться ей или радоваться. Когда она уже стояла в дверях, он не отпустил ее, а настаивал, что хочет вручить ей свою визитку, и между делом признался, что его бы невероятно порадовало, если бы когда-нибудь он смог провести с ней вечер. Ей это показалось подозрительным, хотя искушение было сильным, – а он тем временем умудрился подобраться к ней совсем близко и со значением вложил ей в руку свою визитку. Как раз в этот момент появилась Мег и с удивлением взглянула на них. Вим сразу скис. По его реакции американка заключила, что Мег – его жена.

– Bastard![7]7
  Скотина! (англ.).


[Закрыть] – воскликнула американка.

Потом гневно отпихнула Вима, швырнула его визитку на пол с такой злостью, что казалось, она сейчас еще и плюнет себе под ноги.

Вим в оцепенении смотрел ей вслед… Хорошо, что на этом все и закончилось. Хоть быстро. Кажется, он не смог бы довести проверку своей гипотезы – «я хороший любовник только с женщиной, которая мне не нравится» – до конца.

Пристальный взгляд Мег его смутил. В тот момент, когда он заметил этот взгляд, одновременно его настигла неприятная мысль, что он просто жалкий тип. И почему-то чувство вины. Что же с ним происходит?

Прошло три дня, и анализ ДНК подтвердил, что на платке Петры фон Танненбаум присутствовали следы спермы Захария Бидермана.

Когда об этом сообщили по радио, Вим и Мег были в галерее вместе. Им все еще было трудно поверить, что Петра могла стать жертвой сексуальной агрессии. И хотя они упрекали себя за эти сомнения и внушали себе, что должны воспринимать ее как женщину, которая подверглась насилию, им не удавалось выжать из себя ни капли сочувствия.

Когда Петра появилась перед ними с победным видом, Вим счел нужным перед ней извиниться:

– Мне жаль, Петра, что я вам не поверил. Это мерзко. Собственно, я вел себя как другие мужчины – не поверил в возможность насилия. Прошу вас меня простить.

– О’кей, о’кей.

Вим удивился такому великодушию. Чтобы он догадался о его причинах, Мег, которая сидела, уткнувшись носом в компьютер, сказала:

– В Интернете все только об этом и говорят.

– Вот видите! – с гордостью воскликнула Петра. – А в «Матен» выходит интервью со мной на целый разворот.

– На целый разворот? Ничего себе!

И Петра собралась уже спуститься к себе, причем лицо у нее было явно радостное.

– Петра, вам удобно в том жилье, которое вам отвели внизу?

– Отлично, милый мой, все отлично. – И на этой волне взаимных любезностей она добавила: – И знаете, милый, вы можете и дальше спать с домработницей, меня это абсолютно не смущает.

Тут она с непринужденным видом указала на Мег, сидевшую за спиной у Вима, – ошарашенный вид девушки показался ей весьма забавным, поэтому она расхохоталась и удалилась к себе.

Вим сглотнул слюну, затылок у него горел огнем, и он не смел оглянуться.

А Мег показалось, что она за мгновение прибавила в весе тонну. Значит, ее чувственные мечты с участием Вима были все-таки воспоминаниями, хоть и сдобренными алкоголем, но все же имеющими отношение к реальности. Она вздрогнула и не нашла ничего лучше, чем крикнуть вслед Петре:

– Я не домработница!

В тот день Мег и Вим старались держаться друг от друга подальше, и это оказалось непросто, потому что по работе им все время приходилось пересекаться. Они старались, по крайней мере, не разговаривать и не смотреть друг на друга.

В конце дня эти усилия привели к обратному эффекту: оттого что они не могли обратиться друг к другу ни словом, ни взглядом, в воздухе накопилось такое напряжение, что они были в состоянии думать только друг о друге, ощущая эти мысли как некую лучистую огромную сияющую помеху, затмившую все остальные дела.

В семь вечера Мег рассудила, что ей станет легче, если она уйдет домой. Вим скрывался на кухне, так что она зашла туда с ним попрощаться.

На стол была выставлена бутылка виски и два стакана. А рядом сидел Вим, подпирая голову рукой.

Она поняла и севшим от волнения голосом предложила:

– Выпьем немножко?

– Давно пора, – глухо ответил Вим.

С тех пор они не расставались ни днем ни ночью. Ночью они были любовниками, днем – просто коллегами. Ночное существование отделяла от дневного непререкаемая граница. Чтобы преодолеть ее, они пользовались двумя средствами: виски в подступающих сумерках и сон утром. Пройдя через эти шлюзы, Мег, которая ночью была неиссякаемым источником сладострастия, превращалась в усердную сотрудницу, а Вим, неукротимый эксперт по наслаждениям, снова становился почтенным директором галереи.

Как-то, когда вот-вот должно было стукнуть семь вечера и Вим рылся на полке в поисках бутылки бурбона, он чуть было не сломал эту систему, проговорив: «Неужели нам необходимо стать алкоголиками, чтобы спокойно пережить этот роман, а, Мег?» – но тут же осекся, показав Мег, что жалеет о сказанном, и вернулся к той роли, которая ему полагалась в это время суток.

Петра фон Танненбаум давала интервью направо и налево, была страшно занята собственной славой и не обращала на них никакого внимания. Ее запросы ограничивались тем, что время от времени Виму полагалось сопровождать ее на премьерах и вернисажах, чтобы поддерживать в умах людей представление о том, что они живут вместе.

Мег не выказывала никакого недовольства по этому поводу, общалась с Петрой отстраненно, скрупулезно выполняя все профессиональные обязанности, в ее поведении не было ни малейших проявлений ревности, она не протестовала, когда соперница уводила Вима, а сама совершенно не претендовала на роль официальной спутницы.

Вим был внутренне очень благодарен Мег за понимание, но все же это его удивляло. Как-то вечером, после второго бокала виски, не дожидаясь того состояния охмеления, которое требовалось им, чтобы перейти в состояние любовников, он уставился на Мег с озадаченным видом:

– Мег, а вам не мешает присутствие Петры?

– Ни в малейшей степени.

– Что, правда?

– Правда. Пока вы ее терпите, я тоже вполне могу ее потерпеть. И мне необязательно, чтобы наша с вами жизнь соответствовала каким-то формальным правилам.

Он восхищался этой выдающейся женщиной. Как обидно, что нельзя показаться с ней в обществе.

Наливая себе вторую порцию виски, Мег добавила:

– А Петра, бедная, мне так ее жалко…

– С чего бы это, Мег? Нет никаких причин жалеть Петру.

Вим решил, что в данном случае человечность Мег доходит уже до глупости. По поводу Петры можно было много напридумывать: находить ее прекрасной, возбуждающей, уникальной или – ядовитой, омерзительной, вредной и невыносимой, но чтобы жалеть?

И он помотал головой в знак несогласия. Мег настаивала:

– Нет, есть. Я видела лекарства, которые ей приходится принимать.

– Петре?

– Вы не обращали внимания, какие баночки она прячет в своих косметичках? Там далеко не только тональный крем.

– Мег, вы рылись в ее вещах?

– Да. Вы меня осуждаете?

– Да нет.

– После нашей второй ночи я, честно говоря, не удержалась и подобрала флакон от жидкости, которую она себе колет. И это было полезно, потому что теперь я понимаю ее куда лучше. Мой брат, врач, с которым я посоветовалась, объяснил мне, что это было. Бедняжка…

– Не понял.

– Она сделала себе операцию, но все равно ей приходится колоть гормоны. И это уже на всю жизнь. Когда знаешь, куда проще переносить ее манеры, ее желание быть самой красивой, блистать на глазах у всех, а главное, понятно, почему она отказывается от интимных отношений.

– Да о чем вы говорите?

– А вы не знали? Петра фон Танненбаум родилась мужчиной.