Текст книги "Попугаи с площади Ареццо"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц)

– И шел за ним следом…

– Да.

– И?..

– Наш отец проводил время в женском обличье. Пил кофе. Прогуливался по магазинам женской одежды, женского белья и косметики, где покупал себе всякие пустяки. В эти часы он был женщиной.

– Пьер рассказал вам об этом?

– В то лето Пьер ничего не сказал. Но на следующий год у него разладилась учеба. Он без предупреждения ночевал не дома. Мы боялись, что у него проблемы с наркотиками. Как-то в воскресенье за завтраком отец, восседая, как патриарх, во главе стола, устроил ему при всех нагоняй. Брат побледнел, выскочил из-за стола и на какое-то время исчез. Вернулся он очень скоро: принес отцовское женское обмундирование и бросил его на стол. Тогда-то он и рассказал о виденном.

Северина сдержала дрожь в руках.

– Тут же обвинитель стал обвиняемым. Поскольку мертвенно-бледный отец молчал, возмущенная мать встала и попросила Пьера покинуть дом и больше никогда не переступать его порога. Пьер послушался. Некоторое время нам хотелось представлять нашего брата выдумщиком, лжецом, чудовищем. Между тем отец замкнулся. Неделю спустя мы осознали, что долгие годы отец нас обманывал. Тремя месяцами позднее сестра объявила, что уезжает жить в Нигер со своим приятелем Бубакаром. Тогда мать отреклась от нее. Брат, с которым мы тайком встречались, улетел в Индию. Через год отец, не произнесший с того рокового утра и десяти фраз, врезался на машине в платан – этот несчастный случай мы молчаливо считали самоубийством. Дальнейшее тебе известно. Мы узнали о смерти брата в Бомбее. У матери обнаружился рак груди, и она безропотно угасла за четыре месяца. Наконец Сеголен, перебравшись в Ниамей, отреклась от нашей семьи, отказавшись от своей доли наследства.

Франсуа-Максим подошел к Северине и обнял ее, но она тут же высвободилась, желая продолжить рассказ. Его это не задело, и он опустился на колени рядом с ней.

– Итак, ты единственная, кто уцелел в этой катастрофе.

– Казалось бы, да.

– Что ты хочешь сказать?

– Меня гложут сомнения. – Она взглянула ему в глаза. – Я сомневаюсь, что люди представляют собой то, чем они кажутся. Я не уверена, что мои близкие соответствуют своей внешности. Я все время жду каких-то страшных откровений.

Франсуа-Максим непроизвольно встал. Что пыталась она ему сообщить? Знала ли она, что он не тот, за кого себя выдает? Означал ли ее рассказ, что она осведомлена о его шалостях?

– Представь, Франсуа-Максим, что однажды наши дети тоже узнают о том, что мы с тобой не то, чем хотим казаться…

На сей раз Франсуа-Максим уже не сомневался: она знает!

– Что… ты хочешь сказать?

– Ничего.

– Ты хочешь… мне в чем-то признаться?

Она посмотрела на него долгим взглядом, удрученная своей трусостью: ей не хватило духу признаться в своей связи с Ксавьерой. Она сокрушенно прошептала:

– Нет.

– Нет?

– Нет.

Франсуа-Максим воспрянул духом и стиснул ее в объятиях:

– Я люблю тебя, Северина! Даже не представляешь, как сильно я тебя люблю!

Его порыв был искренним, но питала его не только любовь, но и чувство облегчения. В эти несколько мгновений он боялся потерять все, что ему было дорого: жену, семью, успешную карьеру, свои тайные радости. Теперь же его охватило лирическое воодушевление, и он без устали твердил Северине, что любит ее, радостно кружа по краю бездны, в которую едва не рухнул.

Северина залилась слезами.

Он утешал ее, потом бережно, как фарфоровую вазу, отвел в спальню и уложил на кровать.

Невероятно… С ним всякий раз случалась эта странность… Когда жена плакала, он испытывал к ней влечение. Почему? Неужели в нем бродят садистские наклонности? Или он думал, как первобытный самец, что только его ласки способны ее успокоить?

Чувствуя, что потребуется терпение, он прижал ее к себе и шептал ей на ушко тысячу нежностей. Когда она наконец улыбнулась, он развеселился и стал легонько постукивать пальцем ей по носу. Она замурлыкала от удовольствия, прирученная его добродушием, потом прильнула к мужу, положив голову и руку на его широкую грудь.

Она обмякла в его руках, и он уже не сомневался, что достиг цели; поймав ее взгляд, он увидел, что она засыпает.

Он лежал не шевелясь и выжидая, когда она погрузится в глубокий сон, затем осторожно освободился, встал с кровати и проскользнул в гостиную.

Не зажигая света, он встал на деревянную лесенку и достал с верхней книжной полки художественный альбом. Задернул шторы, закрыл двери комнаты, включил торшер и устроился в кресле.

Альбом работ великого нью-йоркского фотографа Роберта Мэпплторпа привычно раскрылся на страницах с изображением истерзанных торсов Геракла, черных эрегированных членов, изощренных садомазохистских сюжетов, где пластическое совершенство соединено с эротическими фантазмами. Франсуа-Максим поблагодарил Создателя, что ему дозволено, не выходя из дому, наслаждаться волнующими образами под видом искусства, и принялся снимать напряжение, мешавшее заснуть.

5

– Вы выходили из дому вчера вечером?

– Простите?

Мадемуазель Бовер подняла голову, чтобы еще раз услышать вопрос, заданный Марселлой; та, вооружившись тряпкой, придирчиво высматривала, на что бы ей наброситься.

– Да я вчера принесла вам белье из глажки. Раз десять звонила. И третьего дня тоже, хотела вернуть ваши журналы.

Марселла обожала журналы, посвященные жизни королей и принцесс, и часами могла разглядывать у себя в комнатушке платья, шлейфы, диадемы и дворцы – глянцевые картинки давали ей доступ к роскошной жизни.

И заключила:

– Больно уж вы часто гуляете по вечерам!

Мадемуазель Бовер залилась румянцем. Попугай громким голосом заверещал:

– Что это значит, господин Крючконос? Что это значит?

Мадемуазель Бовер испепелила его взглядом, что подвигло птичку прохрипеть:

– На помощь! На помощь, Серджо! На помощь!

Марселла удивленно посмотрела на попугая:

– Да он совсем чокнутый, ваш Коперник. – И мысленно добавила: «Мой афганец куда лучше».

Мадемуазель Бовер встала и подошла к Марселле, хрустя пальцами.

– Я должна вам кое в чем признаться.

– В чем это? – заинтересованно откликнулась Марселла.

– Я встретила одного человека.

Марселла вытаращила глаза и медленно покивала.

Пронзительным смешком мадемуазель Бовер изобразила восторг:

– Это всемирно известный музыкант. Пианист. Американец.

– Он черный?

– Нет, белый. Но очень близок к Обаме.

Марселла восхищенно замахала руками:

– И давно вы встречаетесь?

– Год.

– Он живет здесь?

– В Бостоне.

Мадемуазель Бовер целомудренно опустила глаза, будто упоминание Бостона касалось самых волнующих достоинств ее возлюбленного. Марселла удивилась:

– И как это вам удается? Он в Бостоне, вы тут?

– В настоящий момент он в Брюсселе. В другое время мы общаемся по телефону.

– Ну вы даете, мадемуазель!

Марселла недоумевала, как можно крутить роман по телефону. Ну как бы они, живя в разных городах, миловались с ее афганцем, который совсем не говорит по-французски, а она ни слова не знает на его пушту?

– А на каком языке вы говорите?

– На английском…

– Обалдеть!

– …но он и по-французски говорит хорошо, ведь он два года проучился на курсах в Париже. И французский стал для него языком любви.

Она снова покраснела, будто призналась в очень интимной подробности.

Марселла кивнула и заключила:

– Схожу за пылесосом.

Мадемуазель тоже кивнула, подумав, что Марселле самое время заняться уборкой.

Пока Марселла рылась в стенном шкафу, мадемуазель Бовер подошла к письменному столу и записала на клочке бумаги: «Пианист. Американец. Учился в Париже. Знакомы с ним год».

Марселла снова появилась:

– Очень близок к Обаме, говорите?

– Да, Марселла, очень близок.

– И не черный?

– Нет, Марселла.

Марселла воткнула штепсель в розетку.

– Знаете, черных у меня не было никогда. Но мне очень бы хотелось попробовать. Из любопытства.

– Какого любопытства?

Марселла посмотрела на мадемуазель Бовер, замялась с ответом, понимая, что он ее наверняка шокирует, пожала плечами и нажала кнопку. Пылесос взревел.

– Ваш, во всяком случае, не черный. Так что…

Марселла свирепо атаковала ковер. Мадемуазель Бовер добавила запись: «Очень близок к Обаме, но не черный». Прежде чем сунуть листок в потайной ящик, она взглянула, что на его обороте: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

«Что ж, забавно. Прослежу за продолжением этой рекламной кампании. Им удалось возбудить любопытство, но, если они будут тянуть, люди забудут».

Она с облегчением подумала, что Марселла не станет следить, куда она отправится сегодня вечером, зато начнет спрашивать про ее любовника. Как бы его назвать?

Шум пылесоса прервался. Марселла, поставив ногу на его корпус и придерживая шнур, была похожа на охотника, позирующего с добычей; она в упор посмотрела на мадемуазель Бовер:

– Мой сын через три месяца женится.

– Замечательно. И кто его невеста?

– Кристелла Пеперик.

Мадемуазель Бовер испугалась, что у нее слуховые галлюцинации:

– Кристелла Пеперик?

– Да.

– Та самая Кристелла Пеперик?

– А что, разве их две?

Мадемуазель Бовер сердито встала:

– Марселла, не притворяйтесь идиоткой: я говорю о Кристелле Пеперик, принцессе империи шампанских вин Пеперик.

Марселла почесала голову:

– Так и я о ней.

– Как! Вы хотите мне сказать, что ваш сын – ваш сын! – женится на наследнице дома Пеперик?

– Ну да.

– И вы так просто мне об этом сообщаете?

– А как надо?

– Весь мир сбился с ног, чтобы только глазком на них взглянуть. А что касается Кристеллы Пеперик, то это лучшая партия в Брюсселе. Как вашему сыну это удалось?

– Как и с другими: он ее закадрил.

– Где он встретил ее? Как? Почему? Вы не отдаете себе отчета, до какой степени эта женитьба…

Она хотела сказать «неожиданна», но в последний миг вильнула в другую сторону:

– …чудесна!

Марселла воздела очи к потолку и проворчала:

– Поживем – увидим! С женитьбой ведь как: сначала огонь и пламя, а потом одна зола. Посмотрим, сколько они продержатся, эти голубки.

– Марселла, ваш сын станет богатым!

– Тем лучше, ведь он мне задолжал двести сорок два евро! Не знаю, говорила ли я вам, но я выдала ему авансом двести сорок два евро, чтобы он смастерил мне ночной столик. И вот тебе: и столика нет, и двести сорок два евро плакали! Худо дело…

Она наткнулась на стул, путавшийся у нее под ногами, в сердцах саданула по нему ногой и поставила в угол.

Мадемуазель Бовер не могла уразуметь, как эта тупая мамаша без конца пережевывает историю про двести сорок два евро и ночной столик, в то время как ее сыну предстоит свадьба века!

Видя эту несообразность, она решила уточнить:

– Марселла, а где живут родители вашей будущей невестки?

– В самом конце авеню Луизы, Сквер дю Буа.

Мадемуазель Бовер вздрогнула: на Сквер дю Буа, частной улице с черно-золотыми решетками, располагались роскошные жилища площадью от семисот до тысячи квадратных метров; это была своего рода элитная деревня, обиталище старых и новых толстосумов; во времена бельгийского франка ее называли «тупиком миллиардеров», а с переходом на евро стали называть «тупиком миллионеров».

– А вы уже видели эту девушку? И ее родителей?

– Нет еще.

– Ваш сын вам не предлагал встретиться?

– Он намекнул мне на одну вещь, которая мне страшно не понравилась, и я вытолкала его за дверь. Но если он вернется, я поручила своему афганцу выставить его снова.

– Но что произошло, Марселла?

– Он хотел проверить, как я собираюсь одеться и что буду говорить.

Ну какие могут быть сомнения! Рассказ Марселлы – чистая правда.

– Вот так, мадемуазель, – продолжала Марселла, – можно подумать, ему стыдно за мать!

Она выпустила из рук пылесос, стукнула себя кулаком в лоб и разрыдалась. Мадемуазель Бовер бросилась к ней, обняла за плечи, зашептала слова утешения, хотя на самом деле очень понимала этого мальчика, который, вытянув выигрышный билет, не на шутку боялся, что мать спугнет его удачу.

Ее захлестнула волна доброты. Она усадила Марселлу в кресло, села на табурет напротив и, держа ее за руки, стала увещевать:

– Марселла, ваш сын хочет убедиться, что его любимая мама понравится родителям его невесты. Он хочет быть уверенным, что вы сумеете построить с этой семьей добрые отношения. В его просьбе нет ничего ужасного.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверена. Если хотите, я вам помогу.

– В чем?

– В подготовке вашей встречи.

Марселла поморщилась:

– В конце-то концов, мадемуазель, ведь речь идет всего лишь о девчонке и ее родителях, торговцах шипучкой. Он же не собирается представить меня английской королеве!

– Боюсь, Марселла, вы недооцениваете Пепериков. Оставим английскую королеву, но Пеперики входят в полусотню самых состоятельных семейств Европы.

Консьержка побледнела:

– Да бросьте!

– Именно так. Обычно такие девушки, как Кристелла Пеперик, – и это совершенно нормально – выходят за самых богатых наследников. Или уж за принцев. Но не за вашего сына!

– Бог мой, в какое дерьмо он вляпается!

– Помогите ему.

– Хорошо. Но что мне делать?

Мадемуазель Бовер встала и придирчиво оглядела толстушку:

– Как насчет небольшой диеты для начала?

– С какой стати?

– У богатых принято быть стройным. Даже если денег невпроворот, они не уписывают за обе щеки, а встают из-за стола чуть голодными. При больших доходах доблесть состоит не в том, чтобы набить брюхо, а в том, чтобы от этого удержаться.

– Мой бедный сынок, он привык уплетать за четверых…

– Он молод, у него жир не накапливается. А вот мы, в наши годы…

Марселла оглядела свои ляжки, живот, руки и, наверное, впервые в жизни осознала, что она довольно упитанная.

– Как только вы немного похудеете, Марселла, займемся вашим гардеробом.

– На какие шиши?

– Думаю, сын вернет вам двести тридцать…

– Двести сорок два евро! Это в его интересах. Вот черт, мне же нужно идти к мадам Мартель. Я ухожу, закончу завтра.

Она бросила дела и направилась к дверям. Мадемуазель Бовер машинально пошла следом за ней.

– Но если даже он мне вернет мои двести сорок два евро, у меня так и не будет ночного столика.

– Попросите вашего афганца смастерить его.

– Моего афганца? Да если он берет в руки тарелку, он ее, как пить дать, разобьет. У него руки растут не из того места. Он у меня интеллектуал, доктор филологии!

– Филологии? – воскликнула мадемуазель, удивленная, что Марселле знакомо это слово.

Когда дверь за Марселлой закрылась, мадемуазель Бовер раскисла. Вот ведь какая несправедливость! Если бы ей вернуть ее двадцать лет, она бы развернулась. В рассказанной Марселлой истории мадемуазель пыталась представить себя на месте двоих участников: богатой девицы, не доверяющей мужчинам, и бедного молодого человека, строящего жизнь на выгодном браке. А ведь мадемуазель Бовер никогда не могла преодолеть страх перед корыстными женихами и никогда не считала брак фундаментом счастья. Вывод?

Никакого вывода…

«Если будет продолжаться в таком духе, я снова пойду туда…»

В сумерках раздался хриплый вопль:

– Серджо! Серджо!

– Заткнись, Коперник!

Попугай разразился сварливым порочным хохотом. Она мстительно накрыла клетку пледом:

– Пора спать.

Потом упала в кресло и задумалась. Она испытывала острое беспокойство. Ее размеренная жизнь была нарушена. Она собиралась почитать и посмотреть телевизор, а тут приходится перекраивать картину мира, выдумывать себе нового претендента… и эта невероятная женитьба консьержкиного сына.

«Это слишком. Надо будет туда сходить еще раз».

Она была разочарована, она так мало в жизни испытала! Сидя почти безвылазно в своей унылой квартире, она ощущала пустоту и внутри и снаружи. Зачем длить это бессмысленное и беспредметное существование? Пустота не приносила ей успокоения. Тайная тревога снедала ее – назойливое беспокойство, бывшее в ней едва ли не единственным признаком жизни.

«А что, если пойти прямо сейчас?»

Но ее альтер эго тотчас возразило:

«Нет. Ты ходила туда уже не раз на этой неделе. Ты должна владеть собой».

«Согласна».

Часа три она боролась, мечась, как тигр в клетке. Она схватила телевизионный пульт и стала перескакивать с канала на канал в надежде, что какая-нибудь передача ее зацепит. Она предприняла разборку платяного шкафа. Она проверила на кухне срок годности всех продуктов – один, два, три раза. Она взялась было за книжку живущего по соседству писателя Батиста Монье «Женщина на берегу вод», первую главу которой сочла неудачной, потому что не могла запомнить ни одного персонажа.

Ночью она сдалась.

«Почему нет? Кто об этом узнает, кроме меня?»

Она измененным голосом заказала такси.

Когда она забралась в машину и назвала шоферу адрес, тот понимающе улыбнулся; мадемуазель Бовер – само достоинство – удивленно вздернула подбородок, и шофер понял, что он ошибся в своем предположении.

Он высадил мадемуазель Бовер у подъезда казино.

Она поднималась по лестнице, и жизнь по капле возвращалась к ней. Повеселевшая, воодушевленная и дрожащая от нетерпения, она вошла в зал, где весь персонал обращался к ней по имени.

«И почему я упрямилась? Я едва переступила порог, а мне уже легче».

Однако она хотела наказать себя, потому что превысила свою обычную дозу – на этой неделе она играла несколько раз кряду, – и решила отказать себе в игре по крупной и ограничиться автоматами.

Она устроилась перед сверкающим хромированным шкафом, разрисованным всевозможными фруктами, опустила монету, потянула рычаг. С головокружительной скоростью замелькали лимоны, дыни, клубника, бананы и киви. Через долю секунды мадемуазель Бовер заметила три доллара, выстроенные в ряд, окрылилась, один исчез, еще один, она рассердилась, снова безумное мелькание, снова картинки утихомирились: два доллара и одна груша.

«Почти удачно. Не хватает только одного».

Она снова запустила автомат. На сей раз она закрыла глаза, будто говоря машине: «Ты не посмеешься надо мной, кормя меня фальшивыми радостями, ты меня будешь слушаться, а не наоборот». Резкий звук возвестил, что игра окончена, и она вытаращила глаза: три доллара! Бинго!

Шумным металлическим дождем посыпались монеты, они не уместятся в кошелек.

Она схватила добычу и радостно устремилась в кассу.

«При таком везении я не останусь у игральных автоматов: зачем оскорблять судьбу!»

Это решение казалось ей самым разумным: нужно уважать судьбу, если она выказала благосклонность. Мадемуазель Бовер решительно приблизилась к зеленому столу, вокруг которого почтительно теснились люди. Заметив свободное место, она ловко проскользнула на него, кивнула игрокам, подмигнула крупье.

При виде игрового стола, жетонов и рулетки она испытывала приятное покалывание в голове. Уверенным отточенным жестом она поставила жетоны на красное, тройку.

Шарик запрыгал, будто сорвавшись с цепи.

Все затаили дыхание. Сердце мадемуазель Бовер бешено колотилось, она была без ума от этой бесконечной скачки. Игровые автоматы не утоляли ее жажды, в них выиграть было слишком просто; волнение от большого риска захватывало больше, и чем меньше шанс выигрыша, тем упоительнее ожидание развязки. Есть ли более мощный источник эмоций, чем опасность? С каждой партией она рисковала своими деньгами, честью, общественным положением; одним жестом она ставила на карту хрупкое равновесие своей жизни, и эта шаткость не утомляла ее, а, напротив, позволяла ощущать каждое мгновение жизни с неведомой прежде остротой. Пока шарик катился, у нее не было за плечами пятидесяти пяти лет, одиночества, несбывшихся любовей – она была в центре мироздания. Затевалась поистине космическая партия: мадемуазель противостояла хаосу, бросала вызов судьбе. Нет, она не пыталась опровергнуть законы вероятности, но желала доказать, что ее воля, ум и настойчивость одержат победу над слепым случаем. Любовные утехи никогда не смогли бы так вскружить ей голову. Барахтаться в постели – ничтожная игра, мельче игры с автоматом.

– Ставки сделаны!

Она дотла сожгла свою скуку, она была полна жизни, непохожей на тусклое домашнее прозябание. Еще несколько подскоков, и шарик успокоился.

– Пять, черное! – объявил крупье.

Проиграла. Ну и ладно, она продолжит игру.

6

Фаустина пробралась между машинами, сверила номерной знак, вытащила из сумки нож для устриц, огляделась по сторонам и, не заметив чьего-либо интереса к своей персоне, присела на корточки и быстро проткнула правую заднюю шину, затем, не разгибаясь, протиснулась к левому колесу и проткнула его. Наконец невозмутимо встала, сделав вид, что подняла оброненный предмет, и вернулась на тротуар.

Ну вот, Дани попался. Ему не удастся уехать в десять вечера, как вчера, и он останется на ночь у нее. Она удовлетворенно вернулась домой.

Она с наслаждением прислушалась к голосу в ее гостиной; босоногий адвокат, уроженец Антильских островов, сидел в кресле и обсуждал по телефону подробности какого-то дела; рукава его рубашки были засучены.

Она с любовью на него посмотрела. Когда он оставался у нее, она его обожала. Но если он находился вне ее квартиры, она, не желая смириться с особенностями его профессии, ревновала его; подозревала его в том, что, болтая с коллегами, он выставляет себя неотразимым мачо и смеется над ней, Фаустиной; боялась, что он навещает прежних любовниц, но еще больше ее страшила мысль, что он спит дома один и забыл о ней. Короче, когда он выходил за дверь, ей была совершенно неинтересна его жизнь, она испытывала к ней только ненависть.

Когда он закончил разговор, она села к нему на колени и обвила его руками.

– Женщина гибнет, ей требуется помощь, – прошептала она.

Он отозвался на ее ласки. Она добавила чувственности. Их губы встретились.

В этот миг телефон зазвонил снова.

– Закрыто! – дурачась, выкрикнула Фаустина голосом булочницы, опускающей железный ставень своей лавки.

Дани склонился посмотреть, кто ему звонит.

– Нет! – запретила ему она.

– Ты как ребенок.

– Я сказала: нет!

– Фаустина, я должен ответить.

Она не отпускала его, и он силой разомкнул ее руки, высвободился, бесцеремонно поставил ее на ноги и сердито взял трубку.

Она была в бешенстве. Мало того что он отверг ее ласки, так еще прибегнул к физической силе. До сих пор она знала только крепость его объятий, а теперь этот скот обратил свою мощь против нее. Насилие в чистом виде.

«Ненавижу его!» В ту же секунду у нее появилась единственная цель: сделать ему больно сразу, немедленно.

Сейчас Дани продолжал обсуждать с коллегой какое-то срочное запутанное дело, стараясь при этом не подходить близко к Фаустине, распространявшей волны язвительности.

Она вернулась в кухню, заставила себя успокоиться, приготовила аперитив и вернулась с подносом.

Она увидела, что Дани, краем глаза наблюдая за ней, заметил перемену. Попрощавшись с коллегой, он повернулся к ней:

– В моей профессии есть неотложные обстоятельства. У меня был незавершенный разговор, который нужно было довести до конца.

– Да, конечно, опять твоя профессия, твоя исключительная профессия.

– Твоя ирония неоправданна.

– Когда ты говоришь о своей работе, у меня складывается впечатление, будто я бездельница и все мы, простые смертные, не удостоившиеся чести быть Дани Давоном, членом адвокатской коллегии Брюсселя, погрязли в дилетантстве.

– Я говорил тебе, что у меня есть определенные ограничения.

Она схватила телефон и занесла руку над вазой с тюльпанами:

– А у меня нет!

С этими словами она разжала пальцы, и телефон плюхнулся в воду.

Он в бешенстве прыгнул и вытащил его:

– Несчастная идиотка!

Он обтер телефон салфеткой и бросился в ванную, чтобы высушить его феном. Фаустина смотрела на его суету с улыбкой, означавшей: «Если б ты знал, как ты смешон».

В конце концов он, затаив дыхание, попытался включить его, и – о чудо! – телефон заработал. Дани с облегчением сел на край ванны:

– Не вздумай повторить свой фокус!

– А что будет?

Он сокрушенно вздохнул:

– Чего ты добиваешься?

Фаустина опешила. Она была готова к боевым действиям, ждала раздражения и лицемерных увещеваний, но, когда ее без экивоков спросили, чего она хочет, вся ее воинственность иссякла.

Он миролюбиво ждал ответа, и она поняла, что должна подчиниться; поколебавшись, она пробормотала:

– Ты оттолкнул меня.

– В ту минуту мне нужно было ответить на звонок.

– Мне показалось, что это навсегда.

– Ты не поняла. Ты думаешь, я пришел сюда, чтобы тебя оттолкнуть? Чтобы сказать, что не желаю тебя видеть?

До Фаустины дошла абсурдность ее поведения; как с ней нередко случалось, она мгновенно сменила амплуа: бешеная фурия мигом превратилась во влюбленную женщину. Она бросилась ему в объятия и прошептала влажным голосом:

– Я дорожу тобой. Ты поразил меня, когда применил силу.

Он приосанился, довольный поворотом событий:

– Я сделал тебе больно?

– Нет.

– Вот видишь, значит, я себя контролировал.

Чтобы убедить ее в своей правоте, он взял ее на руки – а она не только позволила ему это сделать, но вдобавок старалась показаться ему как можно более тяжелой. Он отнес ее в гостиную, бережно положил на диван и обнял.

Фаустина забыла, что происходило несколько минут назад, забыла свою ярость и досаду и прильнула к нему. Они занялись любовью.

Два часа спустя они наслаждались дарами моря за маленьким складным столиком, который Фаустина втиснула на балкон.

На площади ярко-синяя ночь нежно омывала деревья, их баюкало пение птиц. Птицы болтали не так пронзительно: мягче, сдержанней и дремотней, чем днем.

Дани с наслаждением заглатывал устриц. Всякий раз, высасывая содержимое раковины, он пристально взглядывал на Фаустину.

– Ну у тебя и физиономия! – прыснула она со смеху.

– Устрицы – это сама женственность… эта их нежность, запах, соприкосновение. Мне кажется, что я тебя ем, да, тебя!

Он жадно высосал последнюю раковину.

Фаустина вздрогнула, будто это она проскользнула ему в рот.

Он подлил ей белого вина.

– Нельзя доверять сексу, Фаустина, это наркотик.

– О чем ты?

– Наркотик, то есть удовольствие, взлет и падение, а потом ломка и страдание, пока не получишь новую дозу. Если мы продолжим трахаться так же хорошо, мы уже не сможем без этого обойтись.

Она подумала: «Продолжим трахаться… А что он хочет предложить еще?» Он добавил:

– Если мы продолжим в таком же духе, мы начнем биться в истерике в дни воздержания.

Да, подумала Фаустина, это как раз ее диагноз. В те редкие дни, когда их профессиональная жизнь не позволяла им встретиться, ее одолевала неутолимая нервозность и она испытывала настоящую боль. Покачав головой, она предложила:

– Значит, единственный выход – трахаться плохо.

– Очевидно. Но для меня – с тобой – это невозможно.

– Для меня с тобой – тоже.

Они глубже вдохнули душистый вечерний воздух. Оба были не склонны к романтизму, и, дабы избежать сентиментальной болтовни, они заговорщицки переглянулись.

– А ты уже испытал такого рода зависимость? – осведомилась Фаустина.

Он улыбнулся:

– Мне тридцать восемь лет, Фаустина. Когда мы с тобой встретились, я не был невинным младенцем.

– Ну и что! Во всяком случае, ты не знал меня.

– Согласен. Хотя у меня и не было столь ярких открытий, как с тобой, во время моих прошлых опытов, более… как бы это сказать… обыкновенных, я уже познал этот наркотик.

Фаустина приняла объяснение. И тут же бросилась в новую атаку:

– Если единственный недостаток наркотика в том, что он порождает зависимость, то зачем от него отказываться?

Дани восхищенно рассмеялся:

– Согласен.

Они чокнулись.

– По мне, так в сексе не должно быть ограничений.

– Точно…

– И секс был изобретен как раз для того, чтобы преодолевать ограничения: стыдливость, благопристойность, приличие.

Он посмотрел на Фаустину долгим взглядом и произнес влажным голосом:

– Ты сказала гениальную вещь. – Он помедлил, будто готовясь к прыжку. – Это не только… слова?

– Прости? – раздраженно прошептала она.

– Мне нечасто встречались женщины, готовые пойти до конца этого рассуждения. Знаешь ли, мы, мужчины, мечтаем о женщине, которая понимала бы сексуальность по-нашему – вечный праздник, чистая радость оргазма, разделенная с другими, сильная и бесхитростная.

– Кажется, ты читаешь мои мысли.

– Это правда?

– Это правда!

Мулат заморгал, его чувственные губы задрожали.

– Фаустина, я не решаюсь понять тебя буквально.

– Решись.

– Ты пошла бы со мной на сексуальные безумства?

– Спорим, что да!

Фаустина ликовала: никогда прежде она не видела Дани таким увлеченным, возбужденным, полностью развернутым к ней. В эту минуту она чувствовала, что становится для него незаменимой и сможет сделать ему то, чего не сумела ни одна из его прошлых пассий.

– Ну так что? – подтолкнула она его.

– Мне хотелось бы показать другим, как ты прекрасна, добра, великолепна. Догадываешься, о чем я? О том, чтобы у меня стояло от гордости за тебя. Пусть знают, что ты несравненна.

Она судорожно сглотнула, прельщенная такой ролью:

– Это мне подходит!

– Гениально… Ты бывала в «Тысяче свечей»?

– В «Тысяче свечей»?

– Это лучший в Европе ночной клуб с групповухой.

Дани подался вперед, напряженно ожидая ее ответа; рот его был полуоткрыт, глаза горели. Да, он покажет всем, как ее ценит… Фаустина задумалась, что ответила бы ее мать в такой ситуации. «Разумеется, нет». Бедняжка… Разве ее мать женщина? Только вдова. А кто из ее подруг рискнул бы согласиться на такое предложение? Ни одна. Одни закомплексованы, другие безнадежные собственницы. Фаустина поняла, что ей представился случай стать единственной. Если она отвергнет его предложение, то выкажет себя такой же простушкой, как и все его прошлые любовницы; если рискнет, то привяжет к себе Дани.

– Я участвую в забеге.