Текст книги "Попугаи с площади Ареццо"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

5

– Черт, опять это чучело!

– Кто-кто?

– Патрик Бретон-Молиньон, главред газеты «Матен». Уже много лет за мной ухлестывает.

Пока Фаустина произносила эти слова, вышагивая по улице под ручку с Дани, тот человек вылез из машины и заискивающе помахал ей рукой.

Дани потянул ее за локоть, он думал свернуть за угол, чтобы избежать общения с тем приставалой, но Фаустина не согласилась.

– Сейчас привяжется к тебе, – проворчал Дани.

И действительно, Патрик Бретон-Молиньон уже бежал к ним. Он был высоченный, непропорционально сложенный, и его неловкая иноходь смахивала на бег верблюда по пересеченной местности.

– Пошли его на фиг, – вполголоса велел Дани.

Фаустина, вместо того чтобы послушаться, отстранилась от своего спутника и двинулась навстречу Патрику, разыгрывая радостное удивление:

– О, Патрик, как я рада!

– Я думал, ты меня не видела, – пропыхтел он, пытаясь восстановить дыхание.

Дани Давон презрительно смерил взглядом этого смехотворного типа, который не может даже пройтись быстрым шагом, чтобы не запыхаться, как щенок на стометровке.

А Фаустина бросилась на шею этому верзиле, который неловко врезался в ее лоб подбородком, прежде чем попасть губами в щеку.

– Дорогой Патрик, знакомься, это Дани Давон, адвокат.

– Кто же не знает господина Давона? – воскликнул Патрик Бретон-Молиньон, протягивая ему влажную пухлую руку. – Ваша книга-то скоро выйдет?

– Простите, как? – переспросил Дани.

– Мы думаем об этом, очень серьезно думаем! – воскликнула Фаустина.

– Конечно, это о деле Мехди Мартена?

– Пока об этом ни слова! – ответила Фаустина.

– Ясно, значит, о деле Мартена. Браво, адвокат! Я первый в очереди на публикацию отрывков, Фаустина, – поставлю их в ежедневный выпуск!

– Мы еще поговорим об этом…

– Адвокат Дани Давон и Мехди Мартен – это сногсшибательно! Я могу на тебя рассчитывать, Фаустина, ведь так?

Фаустина потупила глазки, как школьница, которая готовится к первому причастию, и проговорила:

– Я обещаю тебе, Патрик.

– Великолепно!

Он повернулся к Дани:

– Вам известно, что Фаустина просто ас в этих делах?

– В каких делах? – переспросил Дани, и в глазах у него сверкнули озорные искры.

Фаустина чуть не прыснула, глядя на него. А Патрик Бретон-Молиньон не уловил его намека и их насмешливого обмена взглядами.

– Она блестящий пресс-атташе! Такого уровня, что у нее не осталось конкурентов.

Фаустина сочла необходимым возразить:

– Не слушайте его, господин Давон, он просто хочет сделать мне приятное.

Дани дернулся от этого «господин Давон».

Повернувшись к нему спиной, Патрик Бретон-Молиньон шагнул к Фаустине и проговорил со слащавой настойчивостью, как будто мулата вообще с ними не было:

– Когда я могу пригласить тебя поужинать?

– Я посмотрю в свой ежедневник и перезвоню тебе.

– Ты каждый раз так отвечаешь.

– Когда я перезвоню, ты поймешь, что я каждый раз говорила правду.

С этими словами она привстала на цыпочки и запечатлела на его щеке легкий поцелуй, а потом бодро двинулась в сторону своего дома в сопровождении Дани.

– Почему ты позволяешь этому слюнявому увальню за тобой ухлестывать?

– Он руководит самой крупной ежедневной газетой в стране.

– Он же тебя хочет.

– Это нормально, разве нет?

– Ты его поощряешь!

– Пока он редактор «Матен», он может питать надежды. Мне же нужна работа…

– А откуда мне знать, что когда-то раньше ты с ним уже не…

– Я тебя умоляю. Ты знаешь, как его за глаза окрестили? За то, что он ничего не может в постели. Вареной морковкой!

Дани повеселел и, вздернув подбородок, улыбнулся:

– Тебе такой мужчина уж точно не подойдет.

– Ах ты, хвастунишка!

Но все же кивнула ему, и они поднялись в квартиру.

Было пять часов дня. Фаустина изображала идеальную домашнюю хозяйку, выжимая сок из фруктов для тропического коктейля.

– Я приготовлю нам сок ассорти из попугайчиков с нашей площади!

Дани задумчиво следил, как она хлопочет, даже не пытаясь поучаствовать.

– Он к тебе клеился при мне, как если бы меня там вообще не было…

– Я бы сказала, как если бы ты не был моим любовником.

– А ему такая мысль даже в голову не могла прийти? Он считает тебя святой, которой неинтересны наши земные радости?

Она рассмеялась. Он настаивал:

– Так почему тогда?

– Наверно, ему ни на минуту не пришло в голову, что я могу спать с мулатом.

Дани передернуло. Он вскочил, стал мерить широкими шагами коридор, как человек, которому надо выплеснуть избыток сил, а потом потер подбородок и вернулся к ней:

– А ты спишь с мулатом?

– Скорее да, чем нет.

Она хотела поцеловать его в подтверждение своих слов, но он ее оттолкнул:

– Так я для тебя мулат?

Почувствовав, что атмосфера накаляется, она попробовала ее разрядить:

– Дани, ты все путаешь. Я тебе объясняю, что этот придурок Патрик Бретон-Молиньон – расист, потому что не может себе представить, что мы спим вместе, а ты злишься на меня.

– Да, злюсь, потому что я плевать хотел на Патрика Бретон-Молиньона. Он, может, и расист, но, оказывается, ты тоже расистка.

– Я?

– Ну да, ты ведь спишь с мулатом.

– Что за бред! На самом деле, если я сплю с мулатом, значит я уж точно не расистка.

– Ничего подобного. Ты должна была сказать «я сплю с тобой», а вовсе не «я сплю с мулатом»!

– А что, ты разве не мулат?

Он замахнулся, готовый ее ударить. Лицо его исказила гримаса, он скрипнул зубами, отдернул руку и отшатнулся.

Пару мгновений Фаустина обдумывала, как лучше выкрутиться из этой ситуации: один способ, помягче, состоял в том, чтобы понять, почему он так злится, когда упоминают о его крови, какая скрытая боль стоит за его гневом, какие детские обиды возникают в его мозгу, когда его воспринимают просто как человека его крови; другой способ, наступательный, – разбить его доводы в пух и прах.

Он сам прервал ее размышления:

– А что ты думаешь, когда мы с тобой в постели: «Я трахаюсь с мулатом»?

Фаустина застыла в замешательстве, потому что это было как раз то, что она подумала в первый вечер, восхищенно рассматривая тело Дани. Если она признается в этом, он выйдет из себя.

– А что я должна думать: я трахаюсь с пасхальным зайчиком?

– Какая ты вульгарная, детка.

– Может, и вульгарная, но я не расистка! Ты сдурел, Дани. Если бы я не ответила на твои ухаживания, ты бы считал меня расисткой. Я ответила, и ты все равно считаешь меня расисткой. Что же я должна была делать? Спать с тобой, не догадываясь, что ты мулат, да? Прости, я не такая идиотка.

– Ничего ты не понимаешь…

– А что ты думаешь, когда спишь со мной: «Я трахаюсь с белой»?

Дани на секунду замер, разинув рот, как Фаустина только что. Она сделала вывод, что угадала верно.

– А теперь скажи мне правду, адвокат Дани Давон: у тебя есть чернокожие любовницы?

– Я запрещаю тебе…

– Отвечай.

– Я не…

– Значит, чернокожих не было. А мулатки?

– Да ты…

– Врать бесполезно, те, о которых ты мне рассказывал, были белые. Ты спишь только с белыми!

– Да.

– Значит, это ты расист.

– Это не одно и то же. В Европе все белые. В этом нет ничего особенного, это нормально.

– Вот оно что! А мне казалось, что в сексе ты не очень-то стремишься к тому, что нормально. Значит, тебе можно ударяться во все тяжкие, только если твои партнерши – белые. Знаешь что? Ты сам – настоящий расист, ты ненавидишь и черных, и мулатов. Я-то, по крайней мере, могу сказать, что выбираю, с кем мне спать, не руководствуясь предрассудками. А ты – да.

– Могут же мне нравиться белые.

– А они тебе правда нравятся? Или ты сходишься с ними, чтобы забыть, что ты мулат?

Но Фаустина недолго радовалась своей последней реплике, уже через минуту она пожалела, что сказала такое. На Дани ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы: он взвыл, скорчился от гнева и принялся крушить все, что попадалось ему под руку. Ваза, посуда, телефон, телевизор, фотографии в рамках – все полетело на пол. Он перевел дух, метнулся в соседнюю комнату и стал мощными ударами сбрасывать с полок книги и топтать их ногами. Фаустина прижалась к стене и кричала, чтобы он прекратил, понимая, что, если попасть под горячую руку, он может ее просто убить.

Когда вдруг обнаружилось, что ломать больше нечего, он застыл, тяжело дыша, расставив ноги и растопырив руки, готовый разнести что-нибудь еще. И налитыми кровью глазами уставился на нее.

Она сперва выдержала его взгляд, потом, сообразив, что лучше подчиниться доисторическим законам покорности, опустила глаза.

Он в последний раз взревел, вновь обрел человеческий облик и, хлопнув дверью, выбежал из квартиры.

Убедившись, что она точно одна – и наконец-то в безопасности, – Фаустина опустилась на пол и как следует выплакалась; она не знала точно, о чем рыдает, но собственные всхлипы успокаивали ее, убеждая, что не произошло ничего особенного.

За четыре часа она выбросила все, что расколошматил Дани, и расставила по местам все, что уцелело. И чем меньше в квартире оставалось следов этого побоища, тем лучше она себя чувствовала. Она решила не докапываться до причин его срыва. Просто Дани получил у нее ярлык «психопата». А психопат – это значило: «надо держаться подальше», это значило: «ни к чему разбираться, нам этого все равно не понять». Словом, он попал в разряд монстров. Гитлер, Чингисхан, Сталин и даже Мехди Мартен, серийный убийца, которого господин Давон защищал, – кстати, ничего удивительного, одного поля ягода.

Итак, роман с Дани закончился. Что ж, тем лучше. Ей как раз стало надоедать… Конечно, приятно было так бурно трахаться, по сто часов и в ста пятидесяти разных позах. Но повторение приедается. За время этих безумств она дважды заработала вагинит. В первый раз ее это даже порадовало – будто ее наградили медалью за отвагу на поле боя: воспаление слизистых оболочек она восприняла как военный трофей, доказательство того, что она стояла насмерть в любовной схватке. Вынужденное воздержание очень усложнило их жизнь в следующие дни: они с Дани чуть ли не съесть друг дружку были готовы, пока у них не было возможности слиться в экстазе. Но уже второй вагинит заставил ее из осторожности инсценировать срочную поездку к матери. Вычищая пылесосом осколки стакана из щелочек между паркетинами, она поняла, что подвергала собственное здоровье опасности. Хотя свингерские клубы, к примеру, ей быстро наскучили. Это вообще всегда было ее слабым местом: ей быстро надоедали и люди, и занятия.

Звук открывающегося замка застал ее врасплох. Какая-то тень проскользнула по коридору. Перед ней возник Дани. Она застыла.

– Прости, – пробормотал он.

Она не реагировала.

– Фаустина, прости меня. Я разозлился, но не на тебя, тебе пришлось расплачиваться за других.

– Каких еще «других»?

– Тех, кто видит во мне только мулата.

После долгой паузы между ними вроде как воцарился мир. Фаустина почувствовала, что Дани говорит искренне: он страдает, ему стыдно за себя.

Она задумалась, страдает ли она сама, и поняла: больше всего ее раздосадовало, что пришлось ухлопать четыре часа на уборку.

– Умоляю, Фаустина, прости меня. Я куплю тебе все, что я испортил. И другие вещи тоже. Пожалуйста…

Она рассматривала его мясистые розовые губы, правильные черты лица, чистую кожу, удивительно яркие белки глаз. Внутри у нее взметнулась мощная волна, которую она приняла за прощение и в которой, должно быть, скрывалось что-то и от желания. Она раскрыла объятия. Он тут же бросился ей на шею.

«Только бы он не заплакал. Ненавижу, когда мужчины хнычут».

Она хихикнула: ловкие пальцы Дани уже начали стягивать с нее юбку.

Назавтра Фаустина потребовала, чтобы Дани остался на вечеринку, которую она у себя устраивает.

– Увидишь, мои друзья тебе понравятся: они все педики.

– Чего?

– Ну да, уж не знаю, как так вышло, но все мои друзья педики. Ты им понравишься, это уж точно.

На самом деле она отлично знала, почему ее друзьями были мужчины, которые любят мужчин: это давало ей ощущение власти. В их глазах она была воплощением женщины: обольстительной соблазнительницей, которой они не рвались обладать, но хотели подражать ей.

Ее мать заранее объяснила ей, как это работает: «После пятидесяти лет, моя девочка, ты останешься женщиной только для голубых. Для нормальных мужчин ты превратишься в старый хлам». Фаустина не стала так долго ждать, чтобы подстегнуть свою женственность, общаясь с геями, которые подвернулись ей на жизненном пути. Ее забавляла возможность говорить о мужчинах так же прямо, как это делают они, ей нравилось чувствовать, что они ею восхищаются, не испытывая желания, нравилось освободиться от роли сексуального объекта, которая временами бывает тягостной, – с ними она смеялась и шутила без задней мысли.

Дани заволновался:

– Ты уверена, что мне надо остаться?

– Конечно. Боишься, что тебя скушают как редкий деликатес? Вообще-то, может, так оно и будет. Но ты не дрейфь, – может, они и будут на тебя глазеть, принюхиваться и прислушиваться, но уж в постель-то в любом случае не затащат.

– Какая же ты дурочка! – смеясь, воскликнул он.

– Я знаю, без этого мое обаяние было бы неполным.

Когда появились друзья Фаустины, которых она называла «мальчики», Дани почувствовал облегчение. Их реплики летали по комнате – дурацкие, едкие, комичные; их взгляды, которые он на себе чувствовал, ему льстили. Фаустина лелеяла его, первым подавала ему кушанья, превозносила его успехи в юриспруденции – словом, обращалась с ним по-королевски, и все восемь приглашенных признали за ним право на эту привилегию.

Том и Натан заговорили о загадочной истории с анонимными записками, которая не давала им покоя.

– Мы обнаружили четыре анонимных письма. Сначала два наших, и потом, переговорив с цветочницей, а это, наверно, самая злоязычная сплетница во всем Брюсселе…

– В мире, мой дорогой, в целом мире! – поправил Натан.

– …так вот, мы узнали еще о двух письмах: одно получила сама Ксавьера, а другое – это она случайно узнала от его жены – получил высоколобый аристократ из дома шесть.

– А этот тип, слушай-ка, если он гетеросексуал, то я – испанская королева.

– Да мы же не об этом говорим, Натан.

– И об этом тоже! Воспитатель нашелся! Чтобы меня учил приличиям озабоченный тип, который вечно держит руку на ширинке, – это уж слишком!

– Короче, – заключил Том, – во всех случаях наблюдаем одни и те же приметы: желтый конверт, желтая бумага, один и тот же текст: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Фаустина вздрогнула:

– Я тоже получила такое.

Ее признание произвело фурор. Она умчалась в свою комнату, по квартире разнеслось несколько крепких ругательств, и она вернулась с листком бумаги.

Том и Натан ликовали: их гипотеза об оригинале, разославшем любовные послания жителям площади Ареццо, подтверждалась.

– И как ты отреагировала, когда получила это письмо?

– А обязательно это рассказывать? – спросила Фаустина и побледнела.

– Да, это непременно нужно для расследования.

Она с безнадежным видом обернулась к Дани:

– Я подумала, что это Дани мне его прислал.

Он подошел поближе, проглядел письмо:

– Это не мой почерк.

– Мы тебе верим, Дани, – подтвердил Том. – Тем более что я не понимаю, зачем бы ты стал посылать нам такое письмо.

– Хотя и жалко, – сказал Натан, – я был бы рад.

Фаустина легонько хлопнула его по затылку:

– А ты даже не пытайся похитить у меня дружка.

– Но не трахаться, хозяйка, не трахаться, – простонал Натан, изображая певучий акцент нянюшки из «Унесенных ветром».

После этой выходки всем стало неловко. Натан так разошелся, насмешничая, что вышел за рамки политкорректности, – он забыл, что передразнивать акцент рабов в присутствии мулата не было проявлением хорошего тона… Фаустина приготовилась к худшему.

Но Дани величественно соблаговолил обойтись без скандала, схватил листок, повертел его так и сяк:

– Боюсь, друзья мои, я не смогу вам сильно помочь в этом, потому что я никогда не занимался делами об анонимках.

– Но здесь речь идет не о злобном, как ворон, анониме, а скорее о мирном голубке. В этих письмах ведь говорится о любви, а не о ненависти.

– Зато я могу вас уверить, что их автор – левша. Посмотрите внимательно на буквы. Они все прочерчены справа налево.

– Наш голубь – левша!

– Давайте рассуждать, – продолжал Дани. – Обычно анонимщик – это кто-то обиженный, неудовлетворенный – маргинал.

– Круг сужается, – вставила Фаустина.

– Зачастую у анонимщика бывает какой-то физический недостаток.

– Не знаю никого такого у нас в округе.

Том взглянул на нее:

– А то, что ты получила письмо, привело к каким-то последствиям?

– Шутишь? Конечно нет.

– Ты решила, что это Дани тебе его написал. Значит, оно подтолкнуло тебя к нему.

– Честно сказать, я и так уже двинулась в его сторону. Однако соглашусь, что оно помогло ему обосноваться – не скажу «в моем сердце», потому что у меня его нет, но в моей жизни.

– Вот так же и у нас с Натаном – оно произвело положительное действие. С тех пор мы не расстаемся.

– Я выбираю себе свадебное платье, – уточнил Натан. – Кремовое, of course[1]1
  Конечно (англ.).


[Закрыть]: вдруг белое мне не пойдет?

Они подумали, и Фаустина высказала то, что подумали все:

– Идея, что кто-то незнакомый хочет мне добра, меня как-то смущает. Мне от этого не по себе.

Разговор перешел на другие темы – и атмосфера снова стала веселой и радостной.

Около одиннадцати вечера пришло время расходиться. Чтобы не целоваться с восьмью парнями, которые только этого и ждали, Дани помахал им рукой и уединился в дальней комнате, объяснив это срочным звонком.

Фаустина проводила своих гостей до двери, и они похвалили ее выбор. Оживленная, с горящими глазами, она приняла комплименты так, словно это она выдумала красоту Дани, а потом подтвердила им несколькими нарочитыми вздохами, что все, чего они не видели, тоже заслуживает внимания.

– Вот негодяйка! – сказал Натан. – Но меня утешает, что хотя бы ты теперь удовлетворена. А то как посмотрю на этих девиц, которые отхватят себе отличных парней и мучат их воздержанием, прямо зло берет.

– Успокойся, Натан! – воскликнул Том. – Пора оставить нашу подругу Фаустину с ее Вагинитом.

– Отличное прозвище, мне нравится, – проквохтал Натан.

– Молчи! – пробурчала Фаустина, а сама чуть не помирала со смеху.

– Когда ты его так прозвала, Фаустина, я ржал целый день. Теперь у меня в голове его так и зовут. Несколько раз за вечер я чуть было не сказал: «Выпьете еще, Вагинит?» или «Вагинит, вам передать сосиски?».

Все засмеялись. Фаустина нахмурила брови и прижала указательный палец к губам:

– Давайте, мальчики, возвращайтесь по домам и ведите себя хорошо.

– Доброй ночи с Вагинитом, дорогая.

Даже закрыв дверь, она слышала, как они дурачатся на лестнице. Она обожала Тома и Натана, потому что у них были такие же фривольные циничные шуточки, как и у нее.

Она вернулась в гостиную, где Дани, с перекошенным лицом, собирал свои вещи.

– Что случилось? – встревожилась Фаустина.

– Я все слышал.

– Что?

– Вагинит…

Она задрожала и стала лепетать:

– Ну, слушай, это… это скорее лестное прозвище. Оно намекает на твою… твою потенцию… Для них, понимаешь, это имеет значение…

Дани прошел мимо нее, не глядя бросил ключ от ее квартиры в корзиночку для мелочей у входа и вышел:

– Прощай. Ты меня ни капельки не уважаешь.

6

– А у вас хорошо работает точка G?

Марселла, прижимая к себе блюдо, которое она мучила с помощью тряпки, предполагая, что она его протирает, пришла из кухни, чтобы обсудить с мадемуазель Бовер то, что ее занимало.

– Это я к тому, что у меня лично точка G еще до того была, как ее вообще открыли. Я в этом передовик. Еще в семнадцать лет, когда никто о таком не говорил, я ее уже знала. Невероятно, да?

Мадемуазель Бовер, не желая поощрять подобные откровения, ничего не ответила. А Марселла, которая снова принялась натирать фаянс, продолжала:

– Вообще-то, моей заслуги тут и нет: я просто создана для этого. Мне только вставят, как я уже на седьмом небе.

Она покачала головой, перебирая какие-то воспоминания, чтобы убедиться, что она не ошиблась:

– Каждый раз о-го-го. Держись крепче, улетишь!

И она утвердительно кивнула, довольная собой, потом подняла глаза и удивилась молчанию хозяйки квартиры:

– А у вас, мадемуазель, как с точкой G?

– Марселла, подобные разговоры…

– Хорошо-хорошо, поняла, точка G – это не ваше. Бывают такие женщины. Сколько угодно. Может, даже их большинство. Бедняжки… Ну, с этим кому как повезет. И главное, у вас ведь есть такие достоинства, каких нет у меня.

– Какие же?

– Деньги. Воспитание. Происхождение.

– Спасибо, Марселла.

– Ну да, честно сказать, судьба вас побаловала. Вот мне, на самом деле, если не считать, что мужчины ко мне тянутся и что у меня точка G, – с остальным-то не повезло.

Мадемуазель Бовер рассматривала Марселлу с сочувствием и неприязнью: чем, спрашивается, эта приземистая насупленная тетка, по грациозности напоминающая кабана, привлекает мужчин? А она их привлекает, сомнений нет, ухажеры у нее сменяются с неотвратимостью метронома, консьержка никогда не остается в одиночестве больше чем на месяц. Вот мадемуазель Бовер мечтала об идеальной любви; союз, перед которым она преклонялась, был соединением женской красоты с красотой мужской, а все другие сочетания представлялись ей смешными, неприемлемыми и даже неприличными. Если каждая жаба в итоге должна найти партнера себе под стать, то это уже получаются не человеческие отношения, а какие-то животные нравы.

Конечно, природа выдумала еще и другие стороны привлекательности, кроме красоты, чтобы пары образовывались и род человеческий продолжался; да, в атмосфере витали какие-то невидимые материи: запахи, энзимы, молекулы – словом, всякая химия, подталкивающая вполне приличных с виду самцов к уродливой, словно крот, Марселле. И вот этого невидимого излучения мадемуазель Бовер была лишена. И тем лучше! Всю свою сознательную жизнь она не воспринимала себя как будущую жену или мать, только как «дочь таких-то», связанную со своими обожаемыми родителями. Предписание, полученное ею в молодости, о том, что ей стоит избегать плотских утех, выполнялось.

Она не поддалась животному разврату. По ее мнению, благодаря своему безразличию к искушениям плоти она дышала чистым воздухом, а не влачила порочное существование, запятнанное похотью. И тело ее тоже оставалось чистым. А душа наслаждалась чудесной свободой. Она не испытывала ни дурацкой тоски, ни постоянной подавленности, одевалась, как ей нравилось, сама ласкала свою кожу, к которой никто не прикасался, кроме парикмахерши, массажистки и маникюрщицы – короче, профессионалов по поддержанию формы. Больше того, в отличие от других дам своего возраста она не ощущала, что стареет; прекращение месячных для нее означало только отмену бессмысленных мучений, а о новых морщинах или некоторой одутловатости сказать ей было некому – и сама она не обращала на это внимания.

Иногда она уверяла, что причина ее жизнерадостной активности кроется в том, что она сохранила девственность. Ведь такая наивная беспечность как раз бывает присущей монахиням и богомолкам. Весьма сомнительно, что сексуальность помогает женщине расцвести… И материнство только отнимает силы, больше ничего.

– Как вы провели выходные в Женеве?

Мадемуазель Бовер улыбнулась:

– Чудесно…

– Как там, в Женеве, весело?

– Джон приехал со мной повидаться.

– Джон?

– Ну да, Джон.

– А, этот ваш жених, друг Обамы.

– Других у меня нет, Марселла.

– Ух ты, хотела бы я быть на вашем месте. Эти поездки на выходные по разным столицам… Я вот всегда мечтала съездить в Рим, Москву, Стамбул…

– Значит, и съездите, Марселла.

– Да на какие шиши, мадемуазель? Откуда я деньги возьму? Вот, к примеру, ваш билет в Женеву сколько стоил?

Жестокая мысль мелькнула в голове у мадемуазель Бовер, и она не смогла ей воспротивиться:

– Двести сорок два евро.

– Двести сорок два евро? Не может быть! Как раз та сумма, которую я отдала сыну, чтобы он мне сделал ночной столик! Если так пойдет, я не увижу ни Женевы, ни ночного столика, ни моих денег!

– А когда запланирована свадьба вашего отпрыска?

– Сначала обручение, мадемуазель! Уж так в семействе Пеперик заведено. Они живут по старинным правилам.

«Тянут время, – наверное, они не в восторге от того, что наследница собралась выйти за сына консьержки», – подумала мадемуазель Бовер.

Марселла захихикала:

– А вот что смешно-то, что сама я сыграю свадьбу раньше сына.

– Как это?

– Мой афганец сделал мне предложение. – И неожиданно она, как девочка, прижала ладони к побагровевшим щекам.

Мадемуазель Бовер застыла. Нет, она не допустит, чтобы свершилась такая глупость. Она должна вмешаться. Сперва она попыталась говорить экивоками:

– Подождите, по крайней мере, пока ваш сын не женится.

– А что, так даже лучше будет – приду на свадьбу к сыну под ручку с моим афганцем. Пусть не думают, что я такая уж бедная старушка, одна-одинешенька…

Тут ей показалось, что она обидела собеседницу.

– Ох, простите, я совсем не имела в виду вас, мадемуазель Бовер, про вас-то никто так не скажет: вы такая шикарная, и потом, вы же можете выйти замуж за приятеля Обамы, этого вашего чернокожего жениха, который играет на саксофоне.

– Он не чернокожий, а играет на рояле.

Мадемуазель Бовер властным жестом помешала Марселле это прокомментировать:

– Я надеюсь, вы еще не приняли его предложение?

– А с чего мне ему отказывать?

– Ну, за других же вы не выходили замуж.

– Ни один мне этого не предлагал. А мой афганец только об этом и мечтает.

– И вы не думали почему?

Марселла озадаченно замолчала. Мадемуазель Бовер выпрямилась, преисполненная важностью того, что она собиралась сказать:

– Вам не приходит в голову, что у вашего афганца корыстные интересы?

– А в чем корысть-то? У меня ведь ничего нет.

– У вас есть вещь, драгоценная с его точки зрения.

– Дом, что ли?

– Гражданство. Женившись на вас, он тоже его получит. А значит, получит право остаться здесь.

– Так это нормально.

– Какая вы наивная, бедняжка Марселла… А вы не боитесь, что он хочет на вас жениться, только чтобы уехать из своей страны, перестать прятаться, скрывать, что у него документы не в порядке, получить вид на жительство?

– Какие гадости вы говорите.

– Я это говорю потому, что вы мне симпатичны, Марселла. Имейте в виду, не одной мне это придет в голову: как только вы дадите объявление о браке, тут же сюда, на площадь Ареццо, нагрянут социальные службы и начнут разбираться.

– В чем?

– В мэрии каждого района в Брюсселе есть по нескольку инспекторов, которые отслеживают фиктивные браки.

– Фиктивный брак – вы шутите, что ли! Мы с моим афганцем не дожидались брака, чтобы…

– Фиктивный брак – не значит брак без сожительства, а значит, что он заключен, чтобы получить документы. Явятся следователи и будут выяснять, не заплатил ли вам ваш афганец, чтобы на вас жениться.

– Он – мне заплатил? Наоборот, это я за все плачу, у него нет ни гроша.

– Они обязательно спросят про мотивацию вашего афганца. Ему ведь на двадцать лет меньше, чем вам… Это внушает сомнения в его искренности.

– Это еще почему?

– Я просто говорю вам, что подумают люди, Марселла, я-то этого не думаю, я знаю, что вы привлекаете мужчин. Я вам рассказала, что будет дальше: эти социальные службы испортят вам всю романтику и выставят вашего спутника мошенником, а вас – дурочкой.

– Черт бы их подрал!

– Да, это будет неприятно, Марселла. У вас-то сил хватит. А у него ведь, кроме вас, никого нет.

– Бедный мой афганец…

Раздался звонок в дверь.

Обе женщины застыли раскрыв рот, не в силах оторваться от захватившей их темы.

Звонок прозвенел второй раз.

Марселла сморщилась:

– Что ж, пойду открою. В любом случае мне пора к мадам Мартель.

Она сунула в руки мадемуазель Бовер фаянсовое блюдо:

– Держите, я завтра закончу.

Как всегда, она оставила в квартире полный развал.

Через несколько секунд она ввела в гостиную Еву:

– К вам посетительница, мадемуазель.

– Спасибо, Марселла, до завтра.

Марселла осмотрела Еву с головы до ног, оценила ее ровный загар, тонкую талию и пышную грудь; раздув ноздри и насторожившись, она приготовилась к схватке и смерила соперницу взглядом. Потом заметила каблуки высотой в пятнадцать сантиметров, презрительно на них глянула и, пожав плечами, вышла из комнаты.

– Как у вас миленько! – воскликнула Ева.

Убедившись, что Марселла ушла, мадемуазель Бовер поблагодарила Еву за то, что та взяла на себя труд приехать, и предложила ей сесть.

– Перед тем как вы посмотрите квартиру, я вам объясню свою ситуацию.

Тут мадемуазель Бовер замялась… Она занервничала, попыталась справиться с эмоциями. Подошла к Копернику и достала его из клетки. Попугай благодарно прижался к ней. Его нежность подбодрила ее.

– Я встретила человека, с которым меня связывает сильное чувство.

– Это же чудесно! – от души воскликнула Ева.

К сожалению, он живет в Бостоне. Мне придется расстаться со всем, что у меня есть. Мебель… квартира… Ну и бог с ним, я решила рискнуть.

– Вы правы!

Попугай стал выкрикивать:

– Серджо! Серджо!

Мадемуазель Бовер наклонилась к нему и шепнула:

– Нет, милый, это не Серджо. – Потом вскинула глаза на Еву и тревожно добавила: – Как вы считаете, сколько я за это получу?

– За что? – не подумав, брякнула Ева.

– Ну, за квартиру. Вы ведь агент по недвижимости, так?

– Вы живете в золотом районе Брюсселя, где самая высокая цена за квадратный метр. К тому же у вас окна выходят на нашу любимую площадь Ареццо.

– Так сколько? – повторила мадемуазель Бовер.

– Разрешите мне осмотреть квартиру, и я вам отвечу.

– Давайте. Я подожду вас здесь.

Настроение у мадемуазель Бовер было не слишком веселым; обычно она так хорошо умела притворяться, но сейчас у нее не хватало сил. В последние выходные, которые, по ее словам, она провела за границей, как и предыдущие, она отправилась в казино в Льеже, за сто километров от дома, и проиграла там астрономические суммы. Ее наследство было уже растрачено на оплату проигрышей, у нее не осталось ни копейки, ни ценных бумаг, ни страховых обязательств, ни ликвидных средств, ни золота в сундуке – вообще ничего! Драгоценности тоже были уже давно заложены. И теперь ее банкир отказал ей в займе. Так что оставалась только квартира и обстановка. Если не поторопиться, явятся судебные приставы, наложат арест на ее имущество, и все пойдет с молотка.

Пока Ева осматривала квартиру, мадемуазель Бовер со своим попугаем на плече подошла к столу и взяла в руки бланк Министерства внутренних дел, который уже заполнила утром: оставалось только поставить подпись – и ей будет запрещен вход в казино на всей территории Бельгии.

«Подумаешь, доеду до Лилля», – тихонько проговорил какой-то голос у нее в голове.

Эта мысль ее испугала. Неужели она никогда не сможет остановиться? Неужели демон снова подтолкнет ее проигрывать, чтобы попробовать отыграться?

Она расписалась так стремительно, будто от этого зависела ее жизнь, вложила формуляр в конверт, заклеила. По дороге опустит в ящик. От этого решения ей ненадолго стало легче, как бывает, когда во время болезни проглотишь первую таблетку антибиотика.