Текст книги "Попугаи с площади Ареццо"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

9

– Спасибо, что нашли для нас время.

– Я вас умоляю, это вы оказали мне честь. Если мне выпадает удача побеседовать с истинными ценителями искусства, я не раздумывая распахиваю двери.

Вим, радостно поблескивая глазами, поклонился чете Ванденборен, знаменитым коллекционерам из Антверпена.

– Вы, мне кажется, знаете мою ассистентку?

Мег подошла со словами:

– Мы встретились в галерее.

Она протянула им руку, но Вим, полагая, что двух секунд для представления ассистентки довольно, вклинился и галантно подхватил мадам Ванденборен под руку. Мег пришлось вжаться в стену, чтобы пропустить их и месье Ванденборена, семенившего в кильватере жены в нетерпении увидеть полотна.

Вход был узким: по просьбе Вима архитектор выстроил декорации, которые должны были впечатлить посетителей. Лофт площадью двести квадратных метров казался еще огромнее, поскольку вы попадали в него через горловину узкого коридора.

Ванденборены были поражены огромным объемом помещения, белизной стен и лаконизмом обстановки, задача которой – не отвлекать от сути. Еще не увидев ни одного полотна, они были в восторге, очутившись в этом пронизанном светом пространстве.

С напускным безразличием Вим – румяное личико трубящего ангела – болтал сноровисто и пылко:

– Полотна блекнут, если на них не смотрят. Им, как женщинам, нужно, чтобы их вывозили в свет, показывали, хвалили, желали. Взаперти они чахнут. Одиночество убивает их. Или вы думаете, что Матисс, Пикассо или Бэкон мастерили шедевры для музейных запасников или сейфов? Если мне посчастливилось приобрести шедевр, я помещаю его сюда и каждый день смотрю на него, изучаю в деталях, разговариваю с ним. Что нужно прежде всего, так это правильное содержание и внимание. Творения, созданные с любовью, с неменьшей любовью должны и храниться. Вы не согласны?

Супруги покивали. Мег восхитилась подходом Вима. Зная, что Ванденборены очень любящая пара, он для начала подпустил галантности.

– Я разделяю экспозицию таким образом: в галерее помещаю временные выставки, посвященные определенному художнику; здесь же моя постоянная коллекция. Тут я храню лучшие работы, те, что мне дороги. Впрочем, они здесь долго не задерживаются!

Он рассмеялся, увлекая и Ванденборенов в свою мгновенную веселость.

Мег восхищалась, как ловко Вим применяет коммуникативные методики: снять напряжение у собеседника, чтобы он почувствовал себя в своей тарелке. Ее удивляла естественность, с какой Вим, известный сноб, преображался в завзятого коммерсанта. Что это, расчет или инстинкт?

– Могу я позволить себе на несколько минут покинуть вас? Я должен спуститься этажом ниже и попрощаться с художником, с которым у меня утром были переговоры. Вы же знаете, это народ обидчивый.

Принцип второй: когда гармония воцарилась, дать посетителю немного поскучать без своего общества. Вим собирался оставить Ванденборенов одних в этом роскошном ангаре, им предстояло восхищенно замолчать, проникнуться тишиной, величием пространства и полотен и обрести душевное равновесие лишь с возвращением хозяина.

Вим кивнул Мег, чтобы она следовала за ним. Они прошли по внутренней деревянной лестнице, но вовсе не к художнику, а к потенциальным клиентам из Франции, которые уже битый час смотрели полотна.

Вим сделался серьезным, строгим, почти хмурым:

– Возвращаясь к нашей беседе, сегодня единственное хорошее инвестирование – в произведения искусства.

– Если выбрать хорошего художника.

– Естественно. Если у инвестора дрянной вкус, лучше и не соваться.

Мег снова мысленно поаплодировала актерству Вима: он взял иронично-вульгарный тон, чтобы потрафить вкусам парижан.

– Картина, – продолжал он, – это не только прибыльное финансовое вложение, но еще и разумное налоговое предприятие.

Французы тяжко вздохнули. Когда французу говорят о налогах, его намеренно задевают за живое, но неизбежно привлекают его внимание. Вим продолжал:

– Франция не облагает налогом произведения искусства.

– Сейчас нет, – скептически крякнул француз.

– Они никогда этого не сделают.

– Да от них… всегда приходится ждать только изменений к худшему.

Мег улыбнулась на эти «они» и «их». Кого Вим и чета французов имели в виду? Политиков? Правый сектор? Левый? Налоговиков? Руководство Минфина Франции? За этим «они» скрывался конгломерат неосознанных страхов.

– Нет-нет, – щебетал Вим, – они не сделают этого никогда. Для поддержания бедных нужны богатые.

– Здравого смысла в нашей стране больше нет. Его сожрала идеология.

Вим сочувственно закивал, понимая, что множить доводы бесполезно. Тучи сгустились. Беседа продолжилась в русле ожидания мирового апокалипсиса.

По опыту Мег знала о необходимости фазы разговора, когда для движения вперед французам необходим изрядный глоток пессимизма.

– Ну хорошо, итак, эту скульптуру Луизы Буржуа вы мне уступите за?..

– Четыреста тысяч.

– Вы можете сбросить?

– Я уже сбросил. Час назад я предложил вам четыреста пятьдесят.

– Давайте попробуем поторговаться.

– Мне это ни к чему. Завтра ко мне придет голландец, китаец или русский, и они торговаться не станут. Не забывайте, что речь идет о Луизе Буржуа, непревзойденной французской художнице.

Мужчина шумно вздохнул, получив от жены тычок локтем в бок. В три секунды все было решено.

– Луиза Буржуа француженка, и она останется во Франции!

Вим и Мег переглянулись: сделка состоялась. Вим был прав, оживляя национальную гордость: если французы и говорят о Франции дурно, они сохраняют самосознание принадлежности к великой нации; стоит при них упомянуть «голландца, китайца или русского», они уже начеку, ждут нашествия варваров и готовы спасать мировую цивилизацию, возвращая свое добро домой, во Францию.

– Я поздравляю вас, – воскликнул Вим, – с великолепным приобретением! Я очень счастлив, что произведение, фундаментальное в карьере этого скульптора, отбывает к вам, в Париж, где родилась и училась Луиза Буржуа. Поистине, возвращение к истокам.

Французы одобрительно улыбались. Даже совершая частную покупку, они были озабочены законностью владения, которую ни один иностранец не получил бы.

Вим с чувством пожал им руки:

– Прекрасно! Пройдемте в мой кабинет для согласования деталей. Мег, загляните на нижний этаж, а потом в мезонин.

Мег прекрасно поняла, что от нее требуется. Она застала чету Ванденборен, застывшую у входа в лофт, и извинилась за Вима ритуальной фразой:

– Вим задержался и просит прощения, что вынужден был оставить вас наедине с его любимцами. Прошу вас, ходите и смотрите в свое удовольствие, он вырвется к вам, как только сможет.

Она прошла с ними метра три, ободрила их несколькими лаконичными замечаниями и оставила наслаждаться прекрасным, направившись в мезонин.

«Мезонином» здесь называли наиболее приватный уголок здания. Если Вим и пытался создать представление, что весь огромный лофт составляет его жилище, на самом деле это был выставочный зал, а Вим занимал только третий этаж. Диваны, бар и кухня были оформлены весьма броско, жилая часть оставалась скромной.

Мег постучала в дверь спальни.

Через полминуты высокая девица с длинными светлыми волосами, в трусах и футболке, открыла ей дверь:

– Ой… здравствуйте, Мег.

Она откинула прядь, тотчас снова упавшую ей на глаза.

– Здравствуйте, Оксана. Вим послал меня узнать, не нужно ли вам чего-нибудь.

– Чего-нибудь?.. Ох, даже не знаю…

Она снова бросилась воевать со слепившей ее прядью. Мег подумала, что мозги Оксаны пребывают в том же состоянии, что и волосы: в беспорядке.

– Ну, может, вы хотите позавтракать?

– Ох… нет… все в порядке… я съела киви.

Мег раздраженно спросила себя, как девица ростом метр восемьдесят могла удовольствоваться на завтрак одним киви, тогда как она, будучи на двадцать сантиметров ниже ростом, не могла обойтись без нескольких бутербродов с маслом и вареньем.

Хотите, я закажу вам такси?

– Такси?

– Да, для вашей встречи.

Оксана растерялась и забегала вприпрыжку по комнате, налетая на мебель: волосы неизменно мешали ей ориентироваться в пространстве.

– Моя записная книжка! Где моя записная книжка?!

Мег удрученно наблюдала, как та ощупывает кровать, кресло и диван, удерживая волосы одной рукой. Видя ее отчаяние, Мег предположила:

– Возможно, в чемодане?

Найдя эту идею сногсшибательной, Оксана бросилась к чемодану, перерыла его и победно прищелкнула пальцами:

– Вот! Сегодня… фотосессия в шестьдесят шестой студии. – Откидывая прядь, она восхищенно посмотрела на Мег. – Какая у вас память, Мег! Я потрясена.

Мег едва удержалась от слов: «Я от вас же и слышала об этой встрече раза три или четыре».

Оксана раздражала Мег в высшей степени, но Мег старательно скрывала свои эмоции, поскольку Оксана представляла для нее великую тайну. Тайну соблазнения…

Мег считала Оксану существом совершенно иной породы, чем она, Мег. Как можно обладать бесконечно длинным телом и не иметь ни капли жира? Как ноги могут быть такими длинными, а таз таким узким? Как можно переваривать пищу с таким впалым животом? Как в нем могут уместиться несколько метров кишок? Мег считала, что Оксана похожа не на женщину, а на манекен – чем она, по сути, и была. Манекенщица – это же гибридная раса, нечто среднее между ребенком и жирафом. Тем временем Мег, прислонясь к дверному косяку, изучала пространство обитания нового зоологического вида, эту клетку, в которой шевелюра на паучьих лапках, осаждаемая падающими прядями, в отчаянии металась от сумки к чемодану.

Если первая тайна состояла собственно в немыслимом физическом образе, то вторая касалась притягательности этого образа: мужчины были от Оксаны без ума. Для Мег оставалось загадкой, как мог Вим – интеллектуал, умница, хитрец и краснобай – поселить у себя в спальне долговязое животное, Оксану. Ведь Оксана не была ни глупой, ни умной, ни доброй, ни злой, ни пылкой, ни равнодушной, ни расчетливой, ни беззаботной, нет, об Оксане нельзя было сказать ничего. То есть ничего вообще. В лучшем случае – теплая водичка. Как Виму было с ней не скучно? Как он, прекрасный говорун, любитель интеллектуальных поединков, мог терпеть эту переводную картинку, женщину для глухонемых?

– Вот ужас… не успеваю принять душ… ну ладно, надеваю платье и иду как есть, – вздохнула Оксана, утомившись от суеты.

Тут была и третья тайна: Оксана, никогда не успевавшая принять душ, казалась чистой, и пахло от нее вполне сносно. Мег начинала подозревать, что это был обманный маневр: кто поручится, может, Оксана вставала ни свет ни заря, мылась, ухаживала за кожей, а затем напяливала вчерашнюю футболку и ныряла в постель?

– Я закажу вам такси, – заключила Мег. – Оно придет через десять минут, хорошо?

Не ожидая ответа – ожидание могло затянуться на минуту-полторы, – Мег заказала машину и вернулась в лофт, где Вим увлеченно рассказывал Ванденборенам о своих полотнах.

Мег отошла в угол, уверенная, что на нее никто не обратит внимания, и наблюдала за Вимом. Почему, собственно, некоторые ее приятельницы находили его страшилой? Одна называла его Рике с хохолком… Конечно, он не похож на прекрасного принца – коротконогий, широкобедрый и узкоплечий, – но он легок, быстр и точен, весь как на шарнирах, с хорошей осанкой, и жестикулирует так пленительно, когда увлечен разговором. А во всех чертах какая-то округлость: и в форме глаз, и носа, и рта, и подбородка, уж не говоря о щеках; круглая голова топорщится смешным младенческим хохолком. Да, Вим похож на героя мультфильма. А мультики Мег всегда любила.

Он издали подал ей знак, чтобы она просмотрела почту. Она кинулась выполнять его поручение. Какой блестящий человек!

Увлеченно развивая перед Ванденборенами идею о тайной нежности художника Бэкона, он умудрился заметить ее и дать ей поручение.

Она рассортировала почту, отобрала счета, вложила профессиональные предложения в специальную папку и выбросила рекламу в корзину. Ее внимание было привлечено письмом:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Ей это письмо не понравилось. Кто его написал Виму? Во всяком случае, не Оксана, у нее с французским проблемы. Так кто же?

Мег восхитилась отвагой интриганки: та, несомненно, умела опережать события.

В лофт ввалилась Оксана на каблуках, удлинявших ее на пятнадцать сантиметров. «Эта девица могла бы подрабатывать фонарщицей». Оксана подковыляла к Виму, который приголубил ее, возложив руку на место, где должны быть бедра, и представил Ванденборенам.

Наблюдая со стороны за этой сценой, Мег вдруг поняла своего патрона: Оксана была для него статусным элементом. И не важно, что мадам Ванденборен смотрит на нее с легким презрением, а месье стушевался, чтобы не беспокоить супругу, – оба они воспринимали Оксану как знак процветания фирмы.

Позвонили, что такси подано.

Мег разрушила квартет, сообщив Оксане, что той пора сматываться. Оксана откинула прядь и побежала к выходу.

– Мег, три маленьких кофе.

Купля-продажа затягивается…

Мег добыла из кофемашины три ароматных эспрессо.

Оставив Ванденборенов перед работой Баския, которая очень им понравилась, Вим подошел к Мег:

– Что нового в почте?

Она коротко резюмировала, он принял ее отчет к сведению. Потом протянула ему анонимное письмо:

– Вот, было еще и это. Очень сожалею, что распечатала его.

Он схватил записку, пробежал ее глазами, вопросительно взглянул на Мег, перечел, поморщился и бросил на кухонный пол:

– Надо быть уродиной и идиоткой, чтобы написать эту чушь. Выбросите.

Он подхватил два блюдца и направился к Ванденборенам.

Мег отправилась в туалет – не то чтоб ей надо было справить нужду, вовсе нет: она любила уединиться, когда чувствовала, что переполнена событиями.

Запершись в черном антрацитовом пространстве, она предалась своим мыслям: «Почему он не любит меня? Почему он ни разу не посмотрел на меня с чувством?»

Зеркало ей ответило: она увидела в нем приземистую ширококостную женщину с угреватой кожей и старомодной прической. Она мгновенно увидела в ней свою мать, не двадцатилетнюю, а сегодняшнюю.

Мег отвернулась, бросила записку в унитаз, нажала слив, захлопнула крышку, села и позволила себе несколько минут поплакать.

10

«Ночной птиц, приятный, болтливый, заядлый курильщик и выпить не дурак, трудный в общении, ненавидящий бывать на людях чаще одного раза в месяц и предпочитающий сидеть дома, сноб, музыкальный фанат, вплоть до передоза (когда музыку не слушает, то говорит о ней), ищет птичку сходной породы: депрессивную, склонную к крайностям (истеричность приветствуется), никудышную стряпуху и безрукую хозяйку – для страстных бесед. Сексуально озабоченным особам просьба не беспокоиться. Равно как и кандидаткам в жены. Единственное непременное условие: иметь красивый негромкий голос. Присылайте кассету с записью. Субъективность рассмотрения всех кандидатур гарантируется».

Людовик, с карандашом в руке, проглядывал свое объявление, пытаясь встать на место той, что его прочтет. Довольный, он приписал: «Достаток значения не имеет» – столь привлекательным показалось ему это уточнение.

Его недавняя подруга Тиффани вышла из кухни с купленными по дороге круассанами и продолжила допрос:

– Как! Людо, неужто ты хочешь сказать, что в двадцать шесть лет еще ни разу не спал с девушкой?

– А я это сказал?

– Мне так показалось.

– Странно…

Тиффани с инквизиторской улыбкой придвинула столик. Людо оттолкнул в сторону блокнот.

– Ладно, хватит играть в кошки-мышки. Отвечай: Людо, ты спал с девушкой?

– Хороший вопрос. Мне тоже хотелось бы знать ответ.

– Не увиливай. Отвечай коротко, одним словом: ты когда-нибудь спал с девушкой?

– Мм…

– Мм?

– «Мм» – это одно слово.

– И что оно значит?

– Нечто между «да» и «нет».

– Выражайся понятней.

– В моем бедном сексуальном опыте мне тоже многое непонятно.

– Нет, ты невозможный!

– Полностью разделяю твое мнение.

Тиффани смотрела на Людо с нежностью. Это был склонный к полноте коротыш, привлекательный благодаря буйной черной шевелюре, светло-серым глазам и ярко-красным губам; он оказался чудесным приятелем, нескучным, всегда доступным и к тому же любителем поговорить по душам. Одевался он неприметно, в великоватые джинсы и свободные джемперы, поношенные и неопределенного цвета. Однако в сравнении с ровесниками его поведение было необычным. Это был увлеченный классической музыкой холостяк, владелец нескольких тысяч дисков, создатель узкоспециального журнала «Ключи к подмосткам», существовавшего и в Интернете, и на бумаге, в котором культурная жизнь комментировалась по существу и независимо.

При всей своей чудаковатости, Людо будил в окружающих нежную доброжелательность. Многие не только становились его друзьями, но им начинало казаться, что они знакомы вечно. Может, потому, что он напоминал мальчика, старающегося повзрослеть? В его внешности было что-то совсем юное: мягкая округлость, ясность взора, явная нехватка мускулатуры – перед вами был мальчишка, одним скачком прыгнувший с детской площадки в мир взрослых. Гормоны и тестостерон очень неохотно поучаствовали в формировании его тела; хоть ему и удалось вырасти до метра семидесяти и тощие волоски кое-где торчали на его подбородке, все же он, казалось, так и не достиг половой зрелости. Его центр тяжести располагался выше пояса, глаза никогда не загорались чувственным блеском, а побуждения были невинны; его поцелуй в щеку был сродни рукопожатию, машинально-вежливым, без намека на то, что, прикасаясь к телу другого, он преодолевает некий барьер, отмечающий близость. Быть может, явное отсутствие сексуальности и толкало знакомых называть его Людо вместо Людовик. Уменьшительное имя напоминало, что этому милому существу чего-то недоставало.

В течение нескольких недель Тиффани, пытаясь ему помочь, силилась понять, почему он живет один.

Людо вовсе не противился ее назойливому дознанию, он охотно рассказывал о себе, и его ответы приводили ее в изумление. Тиффани продолжила расспросы, чуть ли не по буквам выговаривая слова, будто ее собеседник страдал тугоухостью:

– Спать, Людо, спать! Да я же не спрашиваю тебя о технических подробностях…

– А что, в сексе есть технология?

– …а имею в виду физические детали.

– Ты права: если уж речь о физике, то важны детали.

– Как далеко ты зашел в своих… флиртах?

Людо рассмеялся:

– Флирты! Как ты за меня взялась… Множественное число мне льстит. А флиртов, в твоем понимании, у меня было один-два. Ну, может, три…

– Быть может?

– У меня это бывает в мелкую нарезку…

– Людо, а ты когда-нибудь… заходил дальше флирта?

– Ну что ты, это флирт заходит дальше меня.

Тиффани вздохнула. Понимая, что совсем замучил ее, Людо подался вперед и попытался объясниться:

– Хочешь, расскажу тебе мою самую прекрасную и длинную любовную историю? Мне было пятнадцать лет. На нашей улице в доме напротив поселилась новая семья. Отныне из моего окна я видел пятнадцатилетнюю Ариану, старшую из четырех сестер Морен. У Арианы была венецианская шевелюра немыслимой густоты, и я так влюбился, что меня оставили на второй год.

– На второй год?

– Да! Разве это не любовь – ставить чувства выше карьеры! По вечерам я перестал делать домашние задания – вместо этого я смотрел, как она делает свои. Все остальное перестало иметь значение. Так я провел полтора года.

– И что потом?

– Потом ее родители переехали в Испанию.

– И вы плакали, расставаясь.

– Я – да, ведь я посвятил ей полтора года моей жизни. Она – не знаю.

– Ну и ну!

– Едва ли она знала о моем существовании. Мы не сказали друг другу ни слова. Я выяснил, что ее зовут Ариана, но ей, наверно, было неизвестно мое имя.

– И что было дальше? Ты обещал мне рассказать свою самую прекрасную историю любви.

Людо прыснул:

– Моя история на этом и заканчивается. Послушай, Тиффани, если я западаю на девчонку, я начинаю глупить и тупить. Я не приближаюсь к ней, перестаю с ней разговаривать, отвожу глаза.

– По сути, с девушками, которые тебе безразличны или неприятны, ты ведешь себя точно так же?

– Ты начинаешь понимать меня.

Людо удовлетворенно свернул папиросу.

Тиффани глядела на него, скрестив руки.

Зазвонил телефон. Людо усмехнулся:

– Ты готова поспорить, что это моя мать?

– Как догадался?

Он снял трубку:

– Да, мама. Конечно, мама. Обещаю, мама. До скорого, мама. – Он весело улыбнулся. – Моя мама сообщила мне, что сегодня у нее день рождения и что ей «ничегошеньки» не надо дарить. Она четко определила значение «ничегошеньки», чтобы убедиться, что я правильно ее понял. «Ни цветов, ни книг, ни парфюма». Вот так я получил от нее поручение и знаю, что должен искать.

Он взял щепотку табака, свернул листок бумаги, набил его и ловким ударом языка склеил. Тиффани восхищенно воскликнула:

– Браво!

– Знала бы ты, сколько табака я просыпал, пока научился. У меня руки кривые.

– Ты не пробовал говорить о себе что-то хорошее?

– Не получается. Думаю, дело в воспитании…

Людо крутил в руках старую табакерку. Тиффани возмутилась:

– Ты что хочешь сказать? Что ты воспитан лучше других?

– Я не привык к комплиментам. Мой отец был на них скуп, он никогда не поздравлял нас – ни моих сестер, ни меня. Замечания, насмешки, оскорбления – вот все, на что он мог расщедриться. Что касается матери… бедняжка… ей и в голову не приходило. Знакомые пытаются понять, почему моя мать не сделала того или сего; мне кажется, что она просто не задумывалась об этом.

– Ты смеешься над ней!

– Мою мать нельзя упрекнуть ни в злых, ни в добрых намерениях. Ни в каких.

– Ты не слишком снисходителен к матери.

– Напротив, это так гуманно – указать слабые места. Короче, за свои двадцать шесть лет я получил не больше похвал, чем пустыня Сахара – дождей.

– Значит, пришло время измениться, Людо. Глупо все время говорить про себя гадости.

– Я стараюсь опередить события, ведь отец всегда вытирал об меня ноги: лучше уж я сам унижу и осужу себя, чем дождусь, пока это сделают другие. Но иногда случается, что они опровергают мои слова, как и ты… Так что спасибо…

Тиффани промолчала. Она знала, что он не из числа нарциссов, которые чернят себя лишь для того, чтобы спровоцировать славословие окружающих; далекий от мысли снискать похвалу циничными поступками, Людо судил себя сурово, будучи уверен, что не обладает ни одним приятным качеством.

– Такой взгляд на себя, дорогой мой Людо, обрезает тебе крылышки. Занимаясь самобичеванием, ты себя подавляешь.

– Это недалеко от истины.

Он наблюдал за дымом, медленно струившимся из его ноздрей.

– И даже очень верно.

Тиффани воспользовалась случаем снова пойти в атаку:

– Если ты не решаешься подойти к девушке, то лишь потому, что боишься наступить на грабли.

– Это не столько страх, сколько память: я лишь на них и наступаю. Впрочем, это нормально: чем я могу похвастаться? Я не Аполлон, талантов особых за мной не водится, в карманах пусто, и к тому же никто не знает, и в том числе я сам, каков я в постели. Так что акции мои не в цене…

– Я знаю девушку, которая сделала бы на тебя ставку…

– Она завсегдатай скачек?

– В конце концов, я знаю парней, у которых нет и трети твоих достоинств, но они пристроены.

Людо отреагировал на слово «пристроены». Тиффани пожалела, что у нее вырвалось слово, уводившее разговор в сторону, и тут же поправилась:

– Многие мои подруги считают тебя ужасно милым. Правда. И я тоже, Людо, считаю тебя ужасно милым. Если бы я уже не была с Джошем, я не говорю, что…

Он положил руку ей на запястье, чтобы и поблагодарить ее, и остановить:

– Не стоит продолжать, Тиффани. Это чертовски трогательно. Но вот ведь беда: только девушки, уже «пристроенные» и притом склонные к постоянству, объясняют мне, что, возможно, в другой жизни они рассмотрели бы мою кандидатуру. А свободные и те, что ищут мужа, на шею мне не бросаются. Обо мне вспоминают лишь тогда, когда быть со мной не могут. – Он снова рассмеялся. – «Would have been loved» – это как раз про меня: страдательный залог, нереальное действие. Сожаление верных женщин… Я бы предпочел быть их угрызением совести.

Людо говорил с живостью и блеском, старательно отделывая фразы и разнообразя формулировки, будто неудачи не огорчали его. Тиффани с удивлением спрашивала себя, была ли эта отстраненность мужской чертой или особенностью Людо: девушка никогда не касалась бы своих болевых точек без слез.

Людо со страстью предавался самобичеванию. Губы его налились кровью, взор затуманился, а изменившаяся осанка сделала его присутствие более ощутимым. Неужели это его единственная страсть?

Этот мальчишка поражал Тиффани: она искренне любила его, но в ее чувстве было много удивления.

Снова зазвонил телефон.

– Да, мама? – ответил Людо, не глядя на высветившийся номер.

Голос в телефонном аппарате стрекотал с минуту, потом Людо положил трубку со словами: «Я тоже, мама, я тоже».

Он взял круассан и пояснил:

– Она пытается понять, не у меня ли она забыла молочко для тела от Шанель. Притом что она никогда не принимает здесь душ или ванну. Одним словом, заказ определился.

– Заказ?

– Ну да, заказ: чего я не должен покупать, а что мне следует подарить ей сегодня вечером.

Он схватил блокнот, где было записано его объявление, и протянул Тиффани:

– Вот ты, девушка, прочла такое объявление, и что ты о нем думаешь? Только честно.

Тиффани принялась разбирать его каракули. «Ночной птиц, приятный, болтливый, заядлый курильщик и выпить не дурак, трудный в общении, ненавидящий бывать на людях чаще одного раза в месяц и предпочитающий сидеть дома, сноб, музыкальный фанат, вплоть до передоза (когда музыку не слушает, то говорит о ней), ищет птичку сходной породы: депрессивную, склонную к крайностям (истеричность приветствуется), никудышную стряпуху и безрукую хозяйку – для страстных бесед. Достаток значения не имеет. Сексуально озабоченным особам просьба не беспокоиться. Равно как и кандидаткам в жены. Единственное непременное условие: иметь красивый негромкий голос. Присылайте кассету с записью. Субъективность рассмотрения всех кандидатур гарантируется».

Она сглотнула слюну:

– И долго ты это сочинял?

– Три минуты и всю жизнь. Ну как тебе?

– Катастрофа.

Людовик снова развеселился, он был в восторге. Тиффани опять недоумевала:

– Ты нарочно? Хочешь, чтобы ничего не вышло?

– Нет. Я хочу, чтобы она была на меня похожа.

– Ты безнадежен.

– В этом абсолютно с тобой согласен.

Тиффани встала, чтобы идти на работу, вздыхая: «Ох, бедный мой Людо».

Людовик спустился с ней вниз, чтобы прихватить почту.

Жадно затягиваясь самокруткой на свежем воздухе, он взял письма, остановился у подъезда лицом к площади Ареццо, на которой стоял птичий гвалт, и принялся распечатывать конверты.

Когда он добрался до послания на желтой бумаге: «Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто», легкая зыбь исказила его лицо, и он поежился, шепча: «Мама, ну что ты…»