Текст книги "Попугаи с площади Ареццо"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 38 страниц)

Часть вторая
МАГНИФИКАТ

Прелюдия

Присутствие на брюссельской площади Ареццо этих птиц с крючковатыми клювами удивляло.

Как эти жители теплых стран доверились нашему холодному континенту? Почему эти тропические джунгли пустили корни в центре северного города? По чьему капризу эти дикие вопли и гортанные крики спаривания, эти безумные потасовки, эти яркие, насыщенные, варварские цвета оживляли тусклый покой европейской столицы?

Только здешние дети считали нормальным заселение площади попугаями всех мастей, но известно, что слабость – а равно и сила – молодых состоит в том, что они принимают всякую ситуацию.

У взрослых для оправдания этой несуразности была легенда.

Лет пятьдесят тому назад особняк, который значится под номером девять, занимал консул Бразилии; и вот однажды он получил телеграмму с распоряжением безотлагательно вернуться в Рио. Ввиду срочности ему пришлось воспользоваться самолетом и урезать часть багажа, тем самым – расстаться с коллекцией пернатых. Не найдя, кому пристроить драгоценные экземпляры, он в день отъезда с сердечной тоской распахнул дверцы клеток и выпустил птичек на волю. Непривычные к дальним полетам, какаду, амазоны, ара, лорикеты, квакеры, кореллы, неразлучники, какарики выпорхнули с разноголосым гвалтом и, не видя причины покидать первые попавшиеся на пути деревья, осели на площади Ареццо.

И теперь прохожим казалось, что они соучастники безумного фильма, где путем коварного наложения урбанистический зрительный ряд соединился с диким саундтреком.

1

Когда Патрисия открыла дверь и увидела на пороге улыбающегося Ипполита, большого, счастливого, с огромным букетом, она была озадачена.

Он протянул ей букет:

– Это вам.

Глядя на цветы и не в силах их принять, она воспользовалась ими как защитным бастионом.

Видя ее сдержанность, Ипполит оробел:

– Вам они не нравятся?

Прочтя на его прекрасном лице, омраченном беспокойством, что садовник готов отступить, Патрисия неожиданно для себя схватила подарок.

Он вздохнул с облегчением.

– Почему?

В этом куцем вопросе Патрисия не узнала звука собственного голоса.

– Что – почему? – эхом откликнулся он.

– Почему эти цветы?

– Потому что я вас люблю, – чистосердечно заявил он.

Патрисия застыла с выпученными глазами и открытым ртом.

Ей хотелось бежать… и остаться.

– Я люблю вас уже три года, – пролепетал он.

Патрисия запаниковала; она пыталась сообразить, когда вернется дочь, и нужно ли вызвать полицию и в какой момент захлопнуть дверь, и зачем она напялила этот балахон, делавший ее еще необъятнее. Ноги ее подкашивались.

Но глухой стук привел Патрисию в чувства: у ее ног покоился Аполлон, потерявший сознание и рухнувший на пороге.

С этого дня жизнь Патрисии изменилась. Не в силах думать ни о чем, кроме Ипполита, она вела тройную жизнь.

С одной стороны, она ежедневно встречалась с садовником в дешевом кафе квартала Мароль; здесь обитал простой люд, и никто не мог ее узнать. Они болтали, его ласковый взгляд согревал ее, иногда их руки касались; она таяла от счастья.

С другой – она играла привычную роль матери своей ершистой Альбаны, от которой скрывала роман с садовником.

А оставшееся время она тратила на борьбу с лишним весом. Зная, что не сможет долго противостоять обаянию Ипполита, она маниакально боролась за свое физическое преображение: нет, она больше не потерпит в своем зеркале тучную корову. С той минуты, как ее полюбил этот красавец, она возненавидела свое тело; она мечтала о ноже хирурга, который откачает ее жир, обстругает тазовые кости, убавит желудок до размеров перепелиного яйца, удалит лишние метры кишечника и заправит оставшиеся в аккуратно ушитый животик. Но, понимая иллюзорность этих мыслей, она стала измываться над собой. Вместо того чтобы наладить режим питания и подобрать подходящий комплекс упражнений, она голодала, довольствуясь двумя зелеными яблоками и тремя литрами минеральной воды, изнуряла себя многокилометровой ходьбой и тратила кучу денег на спортивные гаджеты, которые заказывала по телефону и которые теперь бесстыдно наводняли ее квартиру: тут были и тренажеры для ягодичных и брюшных мышц, и гантели, и прочие орудия пыток.

Альбана, разумеется, радовалась этим переменам, полагая их своей заслугой и упиваясь своей властью над матерью, которую видела теперь только в костюме-сауне.

Оставшись одна, Патрисия приступала к самоистязаниям всерьез. Она подключала электроды к своим пышным прелестям и пускала на них электрические разряды. Подчас она вскрикивала от боли. Сколько раз, задыхаясь, с покрасневшими глазами, брела она в ванную, чтобы пожаловаться зеркалу, игравшему роль Ипполита: «Ты видишь, любовь моя, что я делаю?»

Впрочем, идя на свидание в кафе, она уничтожала следы своих усилий, молчала о страданиях, которым себя подвергала, и обретала внезапную легкость. Странное дело: в присутствии Ипполита привычные суставные боли и ломота улетучивались.

В этом мужчине ей нравилось все: предупредительность, деликатность, беспечность в разговоре. Но его физическое совершенство сводило ее с ума.

Патрисия сожалела, что ей уже не двадцать лет: во-первых, потому, что в двадцать лет ей было двадцать лет: она была хорошенькая, гибкая и пропорциональная, а во-вторых, ей было наплевать на чьи-то косые взгляды. Время разрушает не столько тело, сколько наше доверие к нему; мы обнаруживаем, что ноги, руки, плечи, ягодицы могут быть не такими, как у нас, что мы уступаем в сравнении, и мы узнаем в ходе этих жестоких откровений, что мы изменились. После одержанных в юности побед Патрисия знала лишь поражения, и предложить теперь свое тело, такое разрушенное временем и неухоженное, красавцу Ипполиту казалось ей непристойностью.

Впрочем, Судный день приближался… Ипполит все яснее давал ей понять, что хочет ее, и Патрисия все слабее сопротивлялась. Скоро пробьет час, когда они окажутся в постели, – перспектива и соблазнительная, и страшная.

Итак, она укрепляла себя мыслью: подготовиться.

Как-то днем, запершись в ванной, она покрасила свою интимную шевелюру в каштановый цвет. Она всхлипнула, ведь ей теперь предстоят постоянные подтасовки, ей придется непрестанно что-то исправлять, подменять, скрывать. Бедный Ипполит сожмет в объятиях самозванку.

Вечером в кафе, за чашкой чая, она едва удержалась от вопроса: «Что вы во мне нашли?» За этим вопросом она вывалила бы наружу свои комплексы и страхи, выложила бы все свои недостатки; и она сдержалась. Пусть Ипполит лелеет свои иллюзии, она не станет намеренно их разрушать. «Если он любит бегемотов, то королева бегемотов не будет разубеждать его».

И она придерживалась неопределенностей. Раз ее поклонник, восторженно поблескивая глазами, говорил с ней как с неотразимой женщиной, она опускала ресницы и краснела, будто одалиска, привыкшая производить подобный эффект. Другая неопределенность касалась анонимных писем: поскольку она уловила, что он решился на ухаживания только после того, как приписал ей любовное послание, она не оспаривала и не подтверждала истины и не стала говорить ему, что тоже получила такое послание.

Ипполит держал при себе свою записку, «самую главную свою драгоценность», по его словам. А свою Патрисия спрятала в дорогом иллюстрированном издании «Искусства любви» Овидия. Иногда под вечер, когда Альбана засыпала, Патрисия со священным трепетом гладила пальцами желтый листок, почти уверовав, что прислал его Ипполит. Какое это имеет значение? Откуда бы он ни явился, этот клочок бумаги стал виновником их сближения.

Она вспоминала минуту, когда ей пришлось приводить в чувства Ипполита, рухнувшего у нее на пороге: эта сцена покорила ее гораздо больше, чем любые слова и поступки. Пока он лежал без памяти, она приподняла его тяжелую голову, запустила пальцы в его густые волосы, ощутила упругость мускулов под футболкой, зачарованно погладила удивительно нежную кожу. Жизнь позволила ей дотронуться до мужчины, которого она страстно желала и который о том не подозревал, и она испытала мгновенный страх совершения недозволенного. Между тем он сам пришел к ней, вручил ей свое тело, которое теперь нуждалось в ее прикосновениях.

Открыв глаза, он сначала улыбнулся, потом забеспокоился:

– Простите меня. Я…

– Не волнуйтесь. Я тут.

Они взглянули друг на друга. И Патрисия поняла, что могла бы любить этого мужчину долго, она представила себе, как она заботится о нем и как однажды он умрет у нее на руках. В один миг она приняла все, что будет от него исходить. Как можно не довериться такому чувствительному любовнику, этому большому ребенку? Его беззащитность пленяла ее больше, чем его могучее телосложение… В эту минуту она без оглядки прилепила свою судьбу к судьбе Ипполита: до сих пор она желала его, теперь она его любила.

В четверг Альбана объявила матери, что собирается в субботу на вечеринку в Кнокке-ле-Зут в компании Квентина.

– Квентин? – удивилась Патрисия.

– Ну да, я же сто раз говорила тебе о нем! Мы уже месяц вместе.

Эту главную новость она сообщила сердитым тоном. Странное дело, мать кинулась к ней и с жаром обняла ее:

– Как я рада, дорогая!

Альбана была тронута, она растерянно молчала. Патрисия затараторила:

– Целый месяц, это же чудесно! Это… грандиозно!

Патрисия отправилась крутить педали на домашнем велотренажере, строя план: если Альбана не вернется в субботу вечером, можно пригласить Ипполита… И кто знает…

Красная как рак, она побила все прежние рекорды. Надо маневрировать осторожно. Мать и дочь поменялись местами: старшая, как подросток, скрывала свои сердечные дела и пыталась хитростью избавиться от мешающего ей присутствия дочери.

– Альбана, – спросила она в тот же вечер, – у кого в субботу будет вечеринка?

– У Зои, в Кнокке-ле-Зуте.

– Далеко. Кто привезет тебя?

– Сервана.

– Как жаль! Тебе придется уехать с вечеринки рано. А не остаться ли тебе ночевать у тети Матильды?

– У Матильды?

– Ну да. Ты же, случалось, ночевала у нее.

– Но ведь не после праздника.

– Послушай, ты выпьешь, натанцуешься, устанешь. И зачем тебе тащиться битый час на машине?

Альбана подумала, улыбнулась, удивилась:

– Ты жутко клевая мать…

– Просто я доверяю своей дочурке. И хочу, чтобы она была счастлива. Хочешь, я позвоню Матильде?

– Нет, мама, не беспокойся, я сама все устрою. Просто надо сказать ей, что ты не против. – И растерянно добавила, отвернувшись: – Хм… спасибо.

На следующий день Патрисия предложила Ипполиту прийти к ней пообедать. Он вздрогнул, понимая, чем может окончиться этот вечер:

– Я снова окажусь в дурацком положении, Патрисия.

– Прости?

– Я буду так счастлив, что могу снова вырубиться.

Она схватила его руку, не решаясь сказать, что это потрясло ее до глубины души. В тот день разговор у них не клеился, настолько их мысли были поглощены предстоящей встречей.

«Это будет начало или конец, – говорила себе Патрисия, возвращаясь домой. – Либо он поймет, что я чудовище, либо нет – тогда мне повезет».

За обедом Альбану обеспокоило, что мать ни к чему не прикоснулась».

– Мама, если ты не будешь есть, ты начнешь сдавать.

– Мм?

– Если не будешь питаться, у тебя выпадут волосы и зубы.

Патрисия встретила эту реплику раскатистым смехом, однако ночью ей снилось, что она улыбается Ипполиту и ее зубы вываливаются; этот кошмар преследовал ее всю ночь.

Суббота была изнурительной. Патрисия с самого утра выпроводила дочь, сунув ей денег на обновки и кино с приятельницами перед поездкой в Кнокке-ле-Зут, а затем вылизала квартиру так тщательно, будто ожидала полицейского обыска. Она потрудилась спустить все гимнастические снаряды в подвал; ей показалось, что выставлять их напоказ так же нелепо, как перечислять свои недостатки.

Затем она занялась праздничным ужином. Тут она чувствовала себя привольно: готовить она умела.

Наконец она отправилась в ванную, несколько раз вымылась, умастилась кремом, сняла его, наложила другой крем, соорудила прическу, развалила ее, уложила волосы иначе; она понимала, что перегибает палку, но не могла удержаться. Она несколько раз в ужасе переоделась, ненавидя все, что было извлечено из шкафа, и в конце концов остановилась на карминном платье с газовой накидкой.

Красное? Не слишком ли броско?

Ничего страшного! Преимущество этого яркого цвета в том, что он ослепляет и скрытые под ним формы становятся не так заметны.

В спальне она расставила ароматические свечи, на ночные лампы накинула тюль, рассеивающий свет, создав приятную, загадочную, почти таинственную атмосферу, которая была призвана пощадить стыдливость.

Когда прозвенел звонок, она вздрогнула.

Ипполит стоял с букетом, в темном костюме, простом и элегантном.

– У меня сегодня день рождения! – выпалила она, дурачась.

– Неужели?

– Нет, я пошутила…

– Я надеюсь, что однажды настанет наш день рождения.

Он произнес эту фразу так серьезно и значительно, что Патрисия оцепенела.

Он медленно положил букет на столик в прихожей и без малейших колебаний подошел к Патрисии, обнял ее и поцеловал в губы.

Вечер пошел не по заданному сценарию: они не стали болтать в гостиной и дегустировать приготовленные Патрисией изысканные блюда, а сразу оказались в спальне.

Он медленно ее раздел, целуя каждый сантиметр ее тела по мере того, как его пальцы снимали с нее покровы. Патрисия дрожала – так сладостны были прикосновения его шелковистых губ, и ей хотелось продлить эти мгновения еще и потому, что, целуя, он ее не видит.

Несколько раз ее начинало трясти не на шутку, и тогда он успокаивал ее долгим поцелуем, а затем продолжал священнодействовать, как истовый идолопоклонник.

Когда она осталась в одном белье, он дал ей понять, что хочет, чтобы теперь она раздела его. У нее пересохло в горле, но она это проделала. Когда в прошлый раз она расстегивала пуговицу мужской рубашки? И ремень?

Ее руки двигались быстро, ей не терпелось слиться с теплом его тела.

Когда он остался в одних трусах, она отпрянула: она боялась увидеть его член. Несмотря на свой не слишком богатый опыт, она знала, что тут таится опасность: понравится ли он ей? Не покажется ли слишком… или недостаточно?.. Еще хуже, если напомнит ей член другого мужчины… или покажется странным… А какого он цвета? Внезапно их сближение стало слишком конкретным, слишком телесным, оно могло в один миг разрушить иллюзии.

Будто читая ее мысли, Ипполит поднял ее, положил на постель, накрыл ее и себя одеялом и лег на нее. Непрестанно целуя ее тело, едва заметными движениями он стянул с нее и с себя трусы, и его член вошел в нее так, что ей не пришлось его разглядывать.

2

На исходе европейской встречи Захария Бидермана окружили министры и председатели кабинетов; все были крайне возбуждены. Экономиста поздравили на двадцати трех языках, провозгласили текущий момент историческим, явили всеобщее воодушевление. Его выступление было блестящим: этот выдающийся ум предложил выход из тупика, в который завели Европу идеологизированные политики; он набросал план ее развития и поддержания равновесия на ближайшие пятнадцать лет. Не напрасно пригласили его на этот круглый стол, проведенный перед Советом Евросоюза. Его мозг был наделен свойствами, казалось бы, несовместимыми: тщательный анализ, владение синтезом, строгость, воображение, выдвижение неожиданных гипотез, способность выработки конкретной тактики, умение слышать собеседника. В этой черепной коробке было сокрыто множество интеллектов: то был интеллектуальный монстр, лернейская гидра, несокрушимая никакими испытаниями и даже прирастающая новыми головами после каждого нанесенного ей удара.

Хитрюга-еврокомиссар упивался комплиментами, зная, что ему позволено насладиться ими только сейчас: завтра действующие политики вооружатся его теориями, присвоят себе авторство и забудут об их истинном происхождении. А Захарию Бидерману хоть бы что! Для него были важны интересы людей и народов. Этот состоятельный человек с изысканными вкусами был великодушным гражданином и республиканцем: его заботило всеобщее благо. Он ненавидел демагогическую риторику, боялся пафоса и сантиментов, а потому скрывал истинную цель своей миссии. Никто не подозревал о его благородстве, и это вполне его устраивало; ему было сподручней влиять на современников, прячась за маской интеллектуала-специалиста.

После десятиминутного гвалта Лео Адольф, президент Европейского совета, взял под руку своего давнишнего друга и уединился с ним.

– Захарий, ты слишком нужен нам и здесь, и в Либеральной партии, чтобы я скрывал от тебя правду.

– Что такое?

– Мы получили жалобу на тебя.

– От кого?

– Эльда Брюгге.

На лице Захария обозначилась раздраженная складка: он оценил опасность.

– Жалоба на что?

– Сексуальное домогательство.

– Еще чего!

– Ты говоришь «Еще чего!», однако это уже пятая чиновница, которая на тебя жалуется.

Захарий предпринял отвлекающий маневр:

– Ты же знаешь, Лео, сегодня стоит оказать внимание женщине, как она называет это сексуальным домогательством. Галантность превращает меня в грубияна.

– Значит, ты не отрицаешь.

– Ну, ничего там не было серьезного!

– Может, и ничего, но тебя ждут неприятности.

– Если дело получит огласку, Роза все прекрасно поймет, она научена опытом: я никому не позволяю читать мне нравоучения. Слава богу, мы не в Америке! Европа не страдает избытком пуританства. Но все-таки что она говорит, эта Эльда Брюгге?

– Что ты неоднократно преследовал ее после собраний, звонил ей по личному телефону, давал поручения, чтобы встретиться с ней наедине в твоем кабинете, где будто бы несколько раз пытался…

– Изнасиловать ее?

– Нет. Речь о ласках и поцелуях.

– Это преступление?

– В ее глазах – да, поскольку цель ее встреч с тобой сводится к профессиональному общению, она не ищет флирта. Таким образом, напоминаю тебе, что твое поведение является сексуальным домогательством.

– И это все?

– Что – все?

– Ее жалоба ничем не подтверждена?

– Нет.

– Ни видео, ни фотографий, ни записок?

– Ничего.

– Только ее свидетельство против моего?

– Да.

Захарий расхохотался. Несколько успокоенный, Лео Адольф все же удивился:

– И что же, это так мало тебя волнует?

– Послушай, Лео, будет легко доказать, что эта женщина мстит за то, что не получила повышения по службе, на которое рассчитывала. Я без труда докажу ее профессиональную несостоятельность. Все поверят, что она задумала карательную операцию с досады. И потом еще… – Он снова рассмеялся и продолжил: – И потом еще, ты ее видел? Она же уродина! Правда уродина!

Лео Адольф вытаращил глаза. Захарий упорствовал:

– Нет, серьезно! Когда дисциплинарная комиссия, административный совет или не знаю кто там еще увидят, как выскочит эта вешалка для одежды с толстой задницей и индюшачьей шеей, никто не поверит, что я мог ее захотеть. Особенно если я покажу фотографии Розы. Ее жалоба покажется абсурдной. Ее сексуальная привлекательность! Она выставит себя посмешищем!

Лео Адольф был так шокирован ходом мысли своего друга, что не нашел слов. Хоть Захарий только что признал, что не раз пытался кадрить эту женщину, он принялся азартно развивать идею, что его желание показалось бы неправдоподобным.

– Но… но…

– Что? – невинно спросил Захарий.

– Ты гнусный тип! Ты хотел ее трахнуть, а теперь утверждаешь, что она уродина.

– А с тобой такого не случалось?

Лео Адольф резко развернулся и пошел в сторону. Захарий поймал его за руку:

– Лео, не будем кривить душой: нет лучших любовниц, чем полукрасавицы или полууродины, как на них взглянуть. В отличие от красавиц, они отдаются целиком, без оглядки. Они беспредельны. Обычное дело: полукрасавицы стараются доказать, что они стоят больше, чем красавицы!

– Замолчи!

– Да брось, Лео, ты же был любовником Карлотты Весперини.

Лео Адольф побледнел, губы его дрогнули, и он с ненавистью взглянул на Захария:

– Представь себе, что я находил Карлотту Весперини великолепной.

Захарий опустил глаза, понимая, что допустил чудовищную бестактность.

– Хватит об этом, – заключил Лео Адольф.

– Хватит об этом, – эхом откликнулся Захарий.

Президент Евросовета вышел, а Захарий, облегченно вздохнув, что обвинитель закончил свой идиотский разговор, присоединился к участникам фуршета, организованного в кулуарах, где собирались основные члены европейского строительства.

Он выпил три бокала шампанского, пытаясь унять смутную тревогу. Но, побеседовав с энархами и развив кое-какие новые идеи, он снова нащупал почву под ногами и расслабился.

Он подошел к советнице из шведского представительства. Он еще и рта не успел открыть, как его заблестевшие глаза и потемневшие зрачки объявили ей, что она великолепна. Она покраснела и заговорила с ним. Поддерживая интеллектуальную болтовню, он с вожделением разглядывал собеседницу, ее тонкую талию, высокую грудь, маленькие ушки… Ей казалось, что перед ней два Захария, один с блеском развивал экономическую модель, другой вынюхивал наподобие пса, который примеривается, как бы ему вскочить на сучку. Она растерялась, потому что не могла раздвоиться подобным образом: она то отдавала предпочтение рассудку и тогда была занята только интеллектуальным обменом, то превращалась в самочку, вертела попкой и виляла хвостом.

Захарий поставил ее в трудное положение, и это его веселило. К нему наклонился очкастый блондин:

– Хочу воспользоваться вашей беседой с моей невестой, господин комиссар, и поблагодарить вас за ваше сообщение.

Последовала масса комплиментов, которых он не слушал. Превращения шведки, призванной к порядку появлением жениха, прекратились; она бесповоротно покинула телесную ипостась и превратилась в политика, беседующего со всемирно известным экономистом.

При первой же возможности Захарий Бидерман откланялся и стал искать другую добычу. Несколько секунд он безуспешно разглядывал публику и уже почувствовал дурноту, но приободрился, заметив статную немку лет сорока; их глаза встретились. Он бесцеремонно подошел к ней, не ожидая приглашения.

Его тело мгновенно послало ей позывные влечения. Он попереминался с ноги на ногу, приблизился к ней вплотную, улыбаясь и давая понять, что она желанна.

Немка приняла сигнал, смутилась и замялась; Захарий завязал разговор. Поведение экономиста никак нельзя было назвать нейтральным, и женщина внезапно выпалила:

– Вы что, пристаете ко мне?

Он улыбнулся:

– Кто научил вас сказать это?

Она что-то забормотала, покраснела:

– Простите, не знаю, что на меня нашло.

– Не волнуйтесь. Но я готов приударить за вами, если вы дадите на то согласие.

– Я не уверена, что хорошо поняла вас.

– Вы невероятно привлекательны.

Немка заволновалась. Она беспомощно покрутила головой в поисках поддержки, хрустнула пальцами и воскликнула:

– Я запрещаю вам так со мной обращаться!

– Как?

– Как с вульгарной бабенкой. Я дипломированный специалист по политическим наукам, доктор социологии, работаю больше восьмидесяти часов в неделю для моей страны и для Европы. Я полагаю, что заслуживаю другого отношения.

Захарий понял свой промах: прихлестывая за этой женщиной, он лишал ее всех достижений, распылял созданный ею образ, отрицал ее усердие и пройденный путь, оставляя только телесную оболочку, доставшуюся даром.

Не проронив ни слова, он отошел в сторону так внезапно, что она усомнилась, верно ли истолковала пережитую ситуацию, и даже едва не кинулась извиняться перед ним.

Он подошел к одной из организаторш; эта уж точно не рассердится, если он начнет с ней заигрывать.

В эту минуту мимо него прошел Лео Адольф. Захарий ощутил затылком ого тяжелый укоризненный взгляд.

Разозлившись, он оставил организаторшу в покое и юркнул в кабинет, отведенный в его распоряжение, заперся, включил компьютер и ввел адрес порносайта.

Когда замелькали груди, губы, бедра и анусы в самых неожиданных комбинациях, он с облегчением вздохнул, что наконец освободился от общественного давления и сможет разрядиться.

Он выбрал одну из рубрик, расстегнул ширинку, поласкал себя и кончил.

Он умиротворенно улыбался и был готов заняться переустройством мира и горы своротить; он взглянул на циферблат, высветившийся на мониторе, и умилился: ему понадобилось лишь семь минут, чтобы сбросить напряжение. Ах, как бы он жил, не будь у него этой отдушины? Умер бы от скуки. Или от депрессии, потому что упорное, стойкое отчаяние всегда подстерегало его.

Правда, сегодня у Захария Бидермана были новые озарения, и он приметил две-три ясные головы.

В половине седьмого он позвонил своему шоферу, чтобы отправиться восвояси, когда к нему в кабинет неожиданно нагрянул Лео Адольф.

– Захарий, мне хотелось бы убедиться, что ты меня понял. Мы возлагаем на тебя большие надежды. Это ничтожество Вандерброк не потянет руководство Бельгией во время кризиса. Население презирает его, массмедиа смешивают его с грязью, депутаты треплют. Будучи премьер-министром, он потерял всякую поддержку. Ты прекрасно знаешь, что на его место хотят поставить тебя. Я не буду выяснять, откуда пошел этот слух…

Захарий хохотнул. Сочтя этот смех подтверждением, Лео Адольф продолжал:

– А слухи всегда закрепляются в умах. Вот это для меня и важно! Захарий, тебя считают спасителем, ниспосланным свыше, и справедливо, поскольку ты самый блестящий ум из всех нас. В Либеральной партии мы тебя поддержим. Однако твои привычки могут сыграть с нами злую шутку.

– Такты опять об этом?

– Речь идет о твоем и нашем благополучии.

– От того, где и с кем я завожу шуры-муры, благополучие страны никак не зависит.

– Не соглашусь. Хоть тебе и удается всякий раз замять скандалы, вызванные твоим поведением, в этой шумихе возникает вопрос, который волнует твоих сторонников все больше.

– И какой же?

– Способен ли Захарий Бидерман владеть собой?

Экономист опешил – таким вопросом он никогда не задавался.

– Иногда от хорошего сексуального аппетита до зависимости один шаг.

– Ах вот как? И ты в этом вопросе специалист?

– Я могу задать тебе ряд вопросов, ответы на которые скажут, есть ли у тебя зависимость. Можешь ли ты остановиться? Уже пытался это сделать? Приходится ли тебе иногда лгать, чтобы скрыть свои делишки? Испытываешь ли ты смутную тревогу, чувство, что тебе чего-то не хватает в промежутках между любовными приключениями? – Он сделал прощальный жест. – Можно не давать ответа сейчас. Ответь для начала сам себе.

С этими словами президент вышел.

Захарий Бидерман запер кабинет в очень дурном настроении. Если он вернется в игру Лео Адольфа, то будет чувствовать себя больным, будучи абсолютно здоровым. Он никому не позволит решать, как ему бороться со стрессом.

Сев на площади Мориса Шумана в лимузин, он велел шоферу везти его домой.

– Владеть собой, – ворчал он. – Никто так не владеет собой, как я. Если бы они знали… Мелкочленные! И спермы у них не больше, чем идей! Сборище слюнтяев! Плевал я на вас!

Обозленный, Захарий встрепенулся и постучал по плечу шофера:

– На улицу Мулен, Жорж. А на площадь Ареццо потом.

Он вошел в сауну «Тропики» и с облегчением вздохнул; это было жалкое, дешевое заведение. Да, ему нравилось и такое: примитивный декор, искусственные пальмы, ночные фото на стенах, едкий запах хлорки. Никто из его коллег не мог бы себе вообразить, что этот уважаемый человек посещает подобные места; а ему просто хотелось вылезти из шкуры.

Сложив одежду в помятый жестяной шкафчик, он опоясался затасканным полотенцем и спустился в подвальный этаж.

На последних ступеньках в нос ему ударил запах пота, лесной прели, гниющих грибов. Он пробирался по темным коридорам, на пути ему встречались пары, иногда одиночки. По сторонам раздавались протяжные хрипы и стоны. Он вошел в хаммам, прислушиваясь и принюхиваясь, и пробирался вперед, привлеченный запахом тимьяна; эти испарения окончательно опьянили его: пряный дух, знакомый с детства аромат лекарственных отваров, освобождавший бронхи, стал для него афродизиаком, обещанием счастья. Он толкнул запотевшую стеклянную дверь. В призрачном рассеянном свете колыхались безликие тела. Пять мужских теней осаждали две женские. Он подошел, развязал салфетку и – голый, безымянный и вожделеющий – бросился в месиво переплетенных тел.

Через час элегантный Захарий Бидерман вышел из лимузина на площади Ареццо возле дома номер двенадцать, отпустил шофера, проскользнул в ванную принять привычный душ, дабы истребить подозрительные запахи, и с улыбкой заявился к Розе, которая в нетерпении ждала его.

– Не слишком устал, дорогой?

– Я в прекрасной форме!

– Ты неподражаем! И как тебе это удается?

Захарий Бидерман, польщенный признанием своих сверхчеловеческих возможностей, вместо ответа поцеловал ее.