Текст книги "Попугаи с площади Ареццо"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

7

– Двести сорок два евро! Вы представляете? Я же давно дала ему двести сорок два евро, чтобы он сделал мне ночной столик!

Вытягивая нитку в вышивке, мадемуазель Бовер вполуха слушала сетования Марселлы; следя за тем, чтобы вышитая роза удалась на славу, она не слишком прислушивалась, ведь болтовня консьержки всегда имела две составляющих: пожаловаться и поговорить о деньгах.

– Мне он так нужен, мадемуазель, этот ночной столик! Ведь я сменила матрас. Из-за моего афганца. Двести сорок два евро я отдала ему, сыну. Двести сорок два евро, не так уж и плохо за четыре деревяшки!

Марселла встряхнула, потом отшлепала тяжелые складки бархата, наказывая их за дурную привычку напитываться пылью.

– У него в лапах двести сорок два евро, а теперь говорит, что у него есть дела и поважнее.

– Какие же, дорогая Марселла?

– Он женится!

Марселла грозно толкнула занавески на место, к стене, и промчалась по комнате, как разъяренный буйвол.

Осознав слова Марселлы, мадемуазель Бовер встрепенулась:

– Ваш сын женится?

– Да. И по такому случаю этот пройдоха бросил подработки. А теперь мне остается только мечтать о ночном столике… Плакали мои двести сорок два евро!

Она еще раз помянула «двести сорок два евро» и скрылась в кухне.

Мадемуазель Бовер потянулась было за ней, но потом сочла, что лучше закончит лепесток цвета бедра испуганной нимфы, а там, глядишь, Марселла и сама вернется и все расскажет.

Мадемуазель Бовер воздела глаза к потолку. И как Марселла расставляет приоритеты? Как можно двести сорок два евро и ночной столик ценить выше свадьбы сына? Какая ограниченность! У нее кругозор коротконогой и низколобой посудомойки.

– Серджо! Серджо!

– Да, мой дорогой, ты прав! – вздохнула мадемуазель Бовер.

– Серджо! – не унимался скрипучий голос.

Мадемуазель Бовер подошла к огненно-красному попугаю, открыла клетку, просунула в нее руку и предложила ему выйти.

Птичка схватилась восьмью тоненькими пальчиками за безымянный палец мадемуазель Бовер, дала вызволить себя из заточения и принялась тереться на приволье о хозяйкин джемпер.

– Серджо!

Попугайчик заегозил еще больше, ненасытное крючконосое создание ерзало под ласковой хозяйской рукой все азартней, его возбуждение только нарастало.

– Ты понимаешь меня, Коперник!

Коперник стал переминаться с лапки на лапку.

В этот миг вернулась Марселла, грациозная, как питбультерьер: нижняя губа ее отвисла, глаза были выпучены, а шея втянута в квадратные плечи.

– Да, представьте себе, этот парнишка женится. И меня не спросил.

– Вы, наверно, рады?

– Чему?

– Ну не знаю… он, наверно, влюблен… нашел женщину своей мечты…

– Да уж, будет он ее искать! Не знаю, что он там нашел!

– Она вам не нравится?

– Откуда мне знать? Он мне ее не представил.

– То есть как?

– А так. Он не хочет, чтобы свадьба была у меня. Хочет на стороне.

Мадемуазель Бовер считала такое решение мудрым. Не стоит пугать молодую девицу, приведя ее в каморку, где обитала Марселла. Эта клетушка пропахла пореем и капустной похлебкой и была загромождена чудовищными безделушками: деревянными петушками, фарфоровыми спаниелями, плюшевыми котятами, календарями, барометрами и швейцарскими часами с кукушкой; кресла, комоды и стол были устланы вязаными салфетками; что касается чистоты жилища, она была весьма сомнительной, хотя Марселла прекрасно чистила квартиры других. Даже если невеста была из небогатой семьи, она могла быть девушкой со вкусом.

– Серджо! – выкрикнул попугай, когда мадемуазель Бовер на миг отвлеклась от него, и она снова затеребила его твердую макушку.

Марселла рьяно надраивала телевизор, который полагала самым важным атрибутом домашнего очага.

– Он маньяк, ваш Коперник.

– Простите?

– Он все время повторяет «Серджо».

Мадемуазель Бовер вспыхнула:

– Коперник не маньяк, а телепат.

– Что-что?

– Телепат.

Марселла не уловила слова, ей послышалось что-то медицинское.

– Смотрите!

Воодушевленная мадемуазель Бовер посадила Коперника на жердочку возле телевизора.

– Он проникает в мои мысли.

Она отошла в дальний угол, села в кресло, раскрыла журнал и уставилась в него, пряча журнал от Коперника.

Через несколько секунд птичка заверещала:

– О, классная машина!

Мадемуазель Бовер просияла, поднялась и протянула журнал Марселле: на развороте красовалась реклама спортивного кабриолета.

– Невероятно, – буркнула Марселла, с недоверием глядя на попугая.

– А теперь он отгадает, что я собираюсь делать.

Она прошлась по комнате, поколебалась и застыла, озаренная идеей.

Попугай прострекотал:

– Телефон. Дзынь. Дзынь. Телефон.

Мадемуазель Бовер тут же раскрыла ладонь, в которой лежал мобильный телефон.

Марселла нахмурилась. Если она и убедилась в способностях птички, то находила их подозрительными.

Мадемуазель Бовер торжествовала:

– Я подсчитала, что он знает четыреста слов.

– Четыреста слов? Не уверена, что столько знаю я.

Мадемуазель Бовер засмеялась звонким, почти истерическим смехом:

– Лингвисты утверждают, что можно обойтись тремя сотнями слов.

Сжав челюсти, Марселла хмуро смотрела на попугая:

– Можно обойтись? Ну, мой-то афганец наверняка знает слов меньше, чем ваш попугай.

Восхищенная успехом своего представителя славного семейства попугаевых, мадемуазель Бовер решила быть снисходительной и коснулась руки Марселлы:

– Марселла, почему вы говорите «мой афганец»? Можно подумать, что речь идет о собаке.

– А что такого? Я ведь и собачек люблю тоже. У меня их было две – пекинес и бернская. И вот ведь непруха: обе отравились. Никогда мне со зверюшками не везло.

Мадемуазель Бовер отвела глаза, желая скрыть от Марселлы причину этих кончин: некоторые жильцы так плохо переносили этих блохастых и брехливых кабысдохов, что подмешали крысиного яда в мясные шарики и подбросили их псам.

Она нравоучительно повторила:

– Марселла, я не шучу: вам не следует говорить «мой афганец». У молодого человека есть имя.

– Гумчагул.

– Как?

– Гумчагул. Его зовут Гумчагул.

– Ай…

– И я не назову вам фамилию, еще не научилась.

– Ах, да ладно… А имя, что оно значит?

– Гумчагул?

– Непривычные для нашего слуха восточные имена часто имеют совершенно неожиданное, прелестное, поэтическое значение.

– Кажется, оно значит «букет цветов».

Мадемуазель Бовер раскрыла рот: ей трудно было найти что-то общее между букетом цветов и смуглым широкоплечим волосатым здоровяком, делившим ложе с консьержкой. Марселла пожала плечами:

– Поэтому я и называю его «мой афганец».

Тема была исчерпана, и Марселла ушла на кухню.

Мадемуазель Бовер поджала губы. «Тем хуже для нее. Эта Марселла не заслуживает того, чтобы узнать…»

После демонстрации телепатических способностей Коперника она ждала вопроса Марселлы: если попугай выкликает «Серджо» по сорок раз на дню, то кто такой Серджо? Да, минуту назад она могла бы открыть свою тайну, потому что бывают мгновения, когда хочется предать огласке то, что сокрыто долгие годы и что мы держим за семью печатями, – эта тайна определяет нас, слита с нами воедино и позволяет сказать: это я. К счастью, обстоятельства удержали ее от ненужного признания.

В этот миг Марселла снова ввалилась в комнату, набычившись и сжав кулаки.

– А кто такой Серджо?

– Простите?

– Ваш попугай, ну, психопат, который угадывает мысли, он повторяет «Серджо»: то есть вы думаете день-деньской о каком-то Серджо?

Мадемуазель Бовер встала, щеки ее полыхали, будто ее застукали в объятиях проходимца, прошлась, раскачивая юбкой, снова села, расправила складки, тронула волосы, убедившись, что прическа в порядке, и прошептала с горящим взором:

– Серджо был моей первой любовью.

– Да ну?

Заинтересованная, Марселла подошла ближе:

– А откуда он знает?

– Кто?

– Попугай.

Мадемуазель Бовер разглядывала носки своих туфелек. Польщенная вниманием, которое ей оказывала Марселла, и смущенная.

– Когда мне подарили Коперника, я научила его произносить это имя.

– Это Серджо вам подарил его?

– Ах, вовсе нет, Коперник появился позднее.

– Уф… Вот уж не хотелось бы мне, чтобы мой любовник, уходя, на прощание подарил мне попугая, который повторяет его имя.

Мадемуазель Бовер вскинулась:

– Да что вы говорите, Марселла! Серджо вовсе не бросал меня.

– Ох, простите.

– Он умер!

– Он умер?

– Ну конечно! Он погиб в открытом море, неподалеку от Кипра. Его яхта затонула.

– Он был один?

– Увы, я не могла разделить его пристрастие: у меня морская болезнь. Это так досадно… Лучше бы мы погибли вместе!

Тысячу раз мадемуазель Бовер видела, как она стоит на палубе рядом с Серджо и роковая волна накрывает их… Потом представляла себе как двое, затерянные в морской пучине, вцепились друг в друга, а затем, понимая неизбежность гибели, сливаются в долгом поцелуе, прежде чем утонуть. То есть гибнут они не потому, что их захлестнула волна, а из-за слишком долгого поцелуя.

Расчувствовавшись, она усиленно заморгала. Марселла схватила мозолистой лапой ее запястье:

– Не плачьте, мадемуазель.

При этих словах слезы хлынули из глаз мадемуазель Бовер. Как это упоительно – не стыдясь, нарыдаться прилюдно, это совсем не то, что бывало обычно, в одиночестве.

Марселла говорила ей ласковые слова, грубовато похлопывая ее по плечу.

Наконец мадемуазель Бовер глубоко вздохнула, и это означало, что она намерена взять себя в руки.

– Как жаль, – вздохнула Марселла, – что вы не успели пожениться и сделать ребеночка.

– О, зачем производить на свет сирот?

Марселла попыталась сменить тему:

– Смешно сказать, я ведь никогда не думаю про мою первую любовь. То есть я ее прекрасно помню, но это дело прошлое.

– У меня иначе.

– А думать про нее мне мешают новые.

– Неужели вы полагаете, Марселла, что в моей жизни был единственный мужчина?

– Ну да… я так думала… раз попугай повторяет его имя…

– Я встречала замечательных людей, множество замечательных людей.

– Конечно, мадемуазель. Такая хорошенькая, такая классная, вся с иголочки, к вам мужчины должны прямо-таки липнуть, это уж точно.

Мадемуазель Бовер показалось, что Марселла сказала это совершенно искренне. Она разделяла это мнение, считая себя очень красивой. И очень хорошо сохранившейся в свои пятьдесят пять лет.

Поощренная комплиментами, она продолжала:

– Да, я их иногда привлекаю, мужчин, но они меня нет.

Марселла скривилась:

– Да вы ж лесбиянка!

Мадемуазель Бовер вздрогнула:

– Вовсе не так!

Наблюдая ее многолетнее воздержание, кое-кто полагал, что мужчинам она предпочитает женщин.

– Нет, правда, не так! Какая чушь!

– Да вы же сами только что сказали, что мужчины вас не привлекав. Ну вот, значит, вы лесбиянка.

– Нет, женщины меня не прельщают.

Пунцовая, с горящими глазами, мадемуазель Бовер задыхалась от возмущения; Марселла отвернулась, обвела взглядом комнату и, глядя на Коперника, едва удержалась от слов «прельщают только попугаи»; при всей своей неотесанности, она почувствовала, что задела бы мадемуазель Бовер за живое.

– Да, я не доверяю мужчинам, которые ко мне тянутся.

– Вот уж это странно.

– Не могу отделаться от мысли, что они небескорыстны.

– Ну…

– Их манят деньги!

Мадемуазель Бовер выдохнула последние слова шепотом.

Марселла кивнула. В квартале вокруг имени мадемуазель Бовер ходила легенда, согласно которой мадемуазель была куда состоятельней, чем представлялось с первого взгляда; поговаривали, что она миллиардерша, но хочет казаться только обеспеченной. Ее внезапное признание подтверждало суждения самых осведомленных умов.

Марселла была потрясена. Хозяйка в ее глазах выросла в одно мгновение. Из двух внезапных признаний, о первой любви и о деньгах, ее поразило второе.

– Как мне узнать, может, они стремятся только к моим деньгам? Ах, будь я бедней, я не подозревала бы их в неискренности.

Марселла поддакнула, но потом воскликнула:

– Будь я при деньгах, я бы не заморачивалась, что их во мне привлекает, лишь бы липли ко мне!

Мадемуазель Бовер иронически усмехнулась, давая Марселле понять: вы не знаете, о чем толкуете.

Марселла не настаивала и вернулась к утренним делам на кухне.

Когда она принесла мадемуазель Бовер пачку писем, попугай объявил:

– Почта!

Марселла испепелила его взглядом.

– Ладно, ухожу, мадемуазель, вернусь после обеда.

– Хорошо, дорогая Марселла, до вечера.

Коперник прогундосил ей вслед:

– До свидания, дорогая Марселла, до свидания.

Марселла яростно сорвала с себя передник и обернулась на пороге:

– Не хотела бы я жить со зверюшкой, которая умнее нас.

Мадемуазель Бовер оторвалась от корреспонденции и развеселилась:

– Коперник не умнее нас с вами.

Марселла пожала плечами:

– Умнее.

– Нет.

– Вы можете угадать, что думают другие?

– Нет, но…

– Вот видите! – И с этими словами Марселла ушла.

Тем временем мадемуазель Бовер распечатала конверт со сложенным вдвое листком бумаги, на котором были начертаны всего две строчки:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Мадемуазель Бовер ненавидела такого рода рекламную продукцию, ту, что завлекает, подпитывает, поддерживает внимание: вас будут заваливать сообщениями, пока вы не раскошелитесь. Она раздраженно бросила письмо в ящичек с обрывками бумаги, которые еще можно использовать для записей. Потом встряхнулась и снова внимательно склонилась над счетами – видом печатной продукции, которая ей нравилась больше прочих.

А Марселла, с тряпкой в руке, спускалась с лестницы, протирая по пути перила.

Толкнув застекленную дверь с ажурной занавеской, она сквозь нее увидела силуэт афганца, который валялся на диване и слушал новости своей страны, облапив крошечный радиоприемник. На секунду она задумалась, не лучше ли было бы ему пойти поискать работу, но потом, залюбовавшись на него – каков крепыш, в свои тридцать тянет на все сорок! – она поняла, что ей очень подфартило подцепить в пятьдесят пять лет молодого и сильного мужика, а из разговора с мадемуазель Бовер она сделала вывод, что ее, несостоятельную, афганец любил бескорыстно.

Она распечатала единственный конверт, пришедший к ней с утренней почтой:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Марселла тяжко осела и устало потерла лоб, разглядывая конверт.

Кто бы это написал? Сын? Неужто он хочет, чтобы она простила ему двести сорок два евро и ночной столик? А может, любовник, кто-то из бывших? Поль? Руди? Или помощник аптекаря?

Да не важно. Кто бы то ни был, он вклинился не вовремя.

«Все, точка. Место занято. Год назад еще куда ни шло, но сейчас у меня мой афганец».

Она вскинула голову, посмотрела на него и ласково ему пробасила, чтобы он убрал ноги с подушек.

8

– Это невыносимо!

– …

– Правда, надо было меня предупредить.

– …

– Я волнуюсь.

– …

– Очень волнуюсь.

– Зря.

– Я такая: волнуюсь. Мы с тобой почти не виделись на этой неделе, и вот суббота, и ты идешь без меня.

– Я делаю, что мне хочется.

– Конечно.

– Мы же не муж и жена!

– Да, но…

– Ну вот я и иду с друзьями в субботу, я так хочу.

– Ну да, ты свободен. Но мог бы предупредить меня.

– О чем предупредить?

– Что ты идешь с друзьями.

– И с какой стати?

– С какой стати!

– Ну да, с какого перепугу?

– Потому что я ждала, что мы проведем субботу вместе.

– Я этого не обещал. Разве обещал? Разве я сказал: «Альбана, давай проведем субботу вместе»?

– Мм… нет.

– Вот видишь!

– Мы об этом не говорили, потому что это и так было ясно.

– Неужели?

– Само собой, раз между нами кое-что происходит…

– Из того, что между нами происходит, непременно следует, что все субботы до конца моих дней я должен проводить с тобой?

– Ты шутишь?

– Вовсе нет.

– А я так несчастна, когда тебя нет рядом, мне хочется прыгнуть в окно.

– Альбана, вспомни, месяц назад мы не были знакомы.

– Любовь с первого взгляда! Такое бывает!

На площади Ареццо воцарилась тишина. Только попугаи и попугаихи на верхушках деревьев продолжали трещать, равнодушные к людским горестям.

Двое подростков понуро сидели на парковой скамейке, стараясь не смотреть друг на друга, возбужденные и обескураженные сложностями, которые им принесла их недавняя связь. Последние слова Альбана выкрикнула больше с ожесточением, чем с любовью. А Квентин замкнулся; его огромное юное тело, еще непропорциональное – широкие и длинные ступни составляли чрезмерную опору для узкого торса, – враждебно съежилось, только что иголок не хватало.

У Альбаны начался нервный тик; она понимала, что говорит сбивчиво и сумбурно:

– Я, во всяком случае, не собиралась в субботу никуда идти… У меня и планов никаких не было, кроме нас с тобой. В общем, я не стала бы занимать субботу, не предупредив тебя.

– Да неужели!

– Да, уж поверь! Никогда бы так не поступила.

– Ну ладно, ты – это ты, я – это я. Согласна?

– Но разве нам было плохо в прошлые субботние вечера?

– Вовсе нет. Но зачем их повторять?

– Ах так! Значит, тебе со мной скучно?

– Альбана…

– Ну скажи, скажи! Вот видишь, ты это сказал!

– Я ничего не говорил.

– Тогда скажи обратное.

– Как я могу сказать обратное к тому, чего я не говорил.

– Вы, парни, интересные! Я готова отдать все-все-все, а у вас хлебной крошки не выпросишь.

– Парни! Кто это – парни? И много нас?

– Ноль.

– Неужели?

– Только ты.

– Правда?

– Ты один…

– Да ну!

– Жизнью клянусь! Ах, Квентин, я весь субботний вечер проплакала. Честное слово, весь вечер.

– И зря.

– Вовсе не зря! Просто потому, что я люблю тебя…

– Зачем красивые слова?

– Честное слово, люблю тебя! Даже если тебе плевать, все равно люблю. Нравится тебе или нет, люблю.

Эхом к этому признанию над скамейкой раздалось хриплое карканье попугая.

Девочка закусила губу. Ее любовь опять выплеснулась раздражением. И почему она выражает чувства, как кипящая кастрюля?

– И кто же был в субботу вечером?

– Мои друзья.

– Кто именно?

– Тебя это интересует?

– Меня интересует все, что касается тебя. Франк был?

– Да, и Пьер, Рафаэль, Тома… все наши.

– А еще кто?

– …

– Девчонки?

– Ты ревнивая?

– Нет, просто интересуюсь.

– Ревнивая!

– Скажи мне, кто там был, и я посмотрю, есть ли у меня причина для ревности.

– Девчонок не было.

– Неужели? Вы что, ходили на ночную дискотеку в гей-клуб?

– Не было девчонок, которых ты знаешь.

– Но ты-то их знаешь прекрасно!

– Альбана, мы встретились месяц назад, и я виделся с людьми, с которыми был знаком до тебя.

– С девчонками… с которыми ты, наверно, и не расставался…

– Черт, ну ты зануда!

– Это я зануда?

– Да. И приставала.

– Я приставала?

– Ты меня бесишь своими вопросами. «Что ты делал? С кем?» Черт, оставь меня в покое! Дурь какая-то, раньше ты не была такая разговорчивая.

– Раньше чего?

– До того, как мы стали вместе.

Снова молчание.

Альбана была еле жива: Квентин только что высказался куда уж откровеннее: они «вместе», но притом у него к ней претензии. Что ответить? Да и стоит ли открывать рот? Она слишком разговорчива, плохо выражает свои мысли, и ее все время заносит. Она даже не говорит, а тявкает. Квентин прав: она зануда. А если она сама себя не переносит, так чего ждать от других? Альбана заключила, что ее жизнь зашла в тупик.

– Альбана, не плачь…

– Хочу – и плачу…

– Хватит…

– Тебе-то что, раз я зануда и приставала?

– Альбана…

– И вообще, что ты тут забыл? Ты же в гробу видал зануду и приставалу.

– Хватит плакать, я не говорил этого…

– Нет, сказал.

– Сказал, потому что ты меня достала. И я совсем другое хотел сказать…

Альбана воспрянула духом: у Квентина изменился тембр голоса, сейчас он излучал примирение. Так, надо заткнуться. Пусть продолжает в таком же духе. И не портить все своими резкостями.

– Альбана, мы же с тобой вместе.

– Да неужели?

– Ну конечно мы вместе.

– Правда?

– Вместе! Разве ты не веришь, что вместе?

– Верю. Мы вместе. Тогда почему ты ушел без меня, Квентин?

– Привычка… старая привычка… так быстро человеку не измениться…

Альбана совсем не умела признавать свои ошибки и потому ощутила безумное восхищение Квентином, у которого для этого хватило и смирения, и смелости.

– Я люблю тебя, Квентин! Ну просто безумно люблю!

– О’кей.

– И люблю только тебя одного.

– О’кей.

– Я для тебя готова на все, я защищу тебя от кого угодно.

– Все в порядке, Альбана. Мне помощь не нужна, у меня и самого кулаки крепкие.

Он хвастливо возразил ей тоном самодостаточного самца, а Альбане послышалась насмешка над ее не слишком спортивной фигурой. Вместо того чтобы воспользоваться перемирием, она подпустила желчи:

– Я собиралась защитить тебя от критиков.

– Каких критиков? Меня что, критикуют?

– Нет, ничего особенного.

– Кто критикует? Кто?

– Лучше уж мне помолчать, а то снова будешь упрекать меня в болтливости.

– Конечно! Ты болтаешь как заведенная, когда я этим сыт по горло, и молчишь, когда мне интересно.

– О тебе же забочусь. Если ты узнаешь, тебе будет неприятно.

– Альбана, кто меня критикует? Скажи, я ему морду набью!

Разволновавшись, Квентин забыл, что у него в прошлом году ломался голос: он порой почти исчезал, тембр его менялся, скача от высокого до низкого. Альбана ликовала, что Квентин в ее власти.

– Никто… никто конкретно… так, вообще… скорее, слухи…

– Слухи?

– Кажется, ты хочешь нравиться девчонкам… и очень им нравишься.

– Это не критика, а репутация. И притом хорошая.

Он самодовольно вытянул вперед свои длинные ноги и скрестил на груди руки. В этот миг ему вдруг захотелось, чтобы работавший неподалеку садовник, присутствие которого его смущало, когда Альбана всхлипывала, услышал, что она сейчас сообщила.

– И еще говорят, что ты соблазняешь девчонок, а потом бросаешь, что ты ими пользуешься, как бумажным носовым платком. Это что, не критика?

– Хм… нет. У парней это вроде испытания характера.

– А девчонки сказали бы, что ты негодяй.

– Негодяй? А что тебе больше нравится? Лицемер, который вешает тебе лапшу на уши? Который кричит: «Ты женщина моей жизни!» – а потом прыгает в постель к другой?

– Твои слова – это чудовищно.

– Нет, это честно. Кажется, ты предпочитаешь болтуна, а не того, кто скажет тебе правду.

– А ты говоришь правду?

– Всегда.

– Неужели?

– Всегда!

– Клянешься?

– Клянусь.

– О’кей. Ты и сейчас скажешь мне правду?

– Безусловно.

– Здесь и сейчас?

– Безусловно.

– Очень хорошо, скажи мне правду: ты меня любишь?

– Ты опять о себе!

– О том, что меня интересует: ты и я. Отвечай, ведь ты поклялся сказать правду: ты меня любишь?

– Какая ты упертая!

– Хорошо, я упертая, но ты меня любишь?

– Ты очень-очень упертая!

– Ты меня любишь?

– Черт, ну до чего же ты иногда упертая…

Они снова удрученно замолчали.

Они никогда еще не были так далеки друг от друга, как теперь, сидя на этой скамейке. Разговор принимал самые неожиданные обороты. Встретившись, чтобы потрепаться и провести вместе свободное время, они только и делали, что грызлись без остановки. Каждый из них имел несчастье быть неловким в выражении мыслей и приписывал неразбериху в своих речах злым намерениям собеседника.

– Квентин, а ты уже это говорил?

– Что?

– «Я тебя люблю» кому-нибудь?

– Нет, я таких вещей не говорю.

– А думал такое раньше?

– Нет, хватит! Это уж мое личное дело.

– Отвечай, ведь ты обещал сказать правду. Ты уже любил кого-нибудь?

– До тебя?

– Да.

– Нет.

– А после?

– После чего?

– После меня ты кого-нибудь полюбил?

– Кого-нибудь, кроме тебя?

– Да.

– Нет.

– А меня?

С горящими ушами и отводя глаза он поймал ее запястье, пытаясь руками сказать то, что отказывались произнести губы. Альбана дрожала от возбуждения:

– Я счастлива.

– А только что плакала.

– Конечно. И по той же причине теперь счастлива.

– По какой?

– От того, что ты сказал. То есть от того, чего ты не сказал.

Они засмеялись – он смущенно, она довольно. Он посмотрел ей в глаза:

– Какие вы, девчонки, сложные.

– Вовсе нет. Нас нужно понимать, вот и все.

– А как вас понять?

– Слушать.

Над ними раздался шум: хлопая крыльями и хрипло крича, два попугая-самца отчаянно дрались за самку. Попугаи-зеваки, перескакивая с ветки на ветку, комментировали ход битвы. Кроны деревьев излучали бешеную энергию.

– Альбана, ты легла бы со мной в постель?

– Что?

– Ну раз мы вместе, можно вместе и спать.

– Нет! Мне еще рано.

– То есть?

– Мне пятнадцать.

– А мне уже десять дней как шестнадцать.

– Я поклялась себе, что не лягу с парнем в постель, пока мне не исполнится шестнадцать с половиной.

– Почему шестнадцать с половиной?

– Потому что моя кузина в таком возрасте это сделала в первый раз.

– Альбана, ты что-то не догоняешь. Ты достаточно взрослая, чтобы быть со мной, но слишком молодая, чтобы со мной спать. Так что же, по-твоему, значит «быть вместе»?

– Это означает, что мы об этом знаем и другие тоже знают.

– Знают что?

– Что мы вместе.

– По мне, так «быть вместе» значит гораздо больше. Это значит, что мы любим друг друга до конца.

– До конца?

– До конца.

В кронах деревьев бой разгорался сильней, вопли драчунов становились все воинственней.

– Квентин, дай мне, пожалуйста, время.

– Если надо подождать, когда тебе стукнет шестнадцать с половиной…

– Что касается меня, я готова тебя ждать. Потому что я люблю тебя.

– О’кей.

Квентин встал, поправил рубашку, выбившуюся из джинсов, запустил пятерню в шевелюру, добавив ей хаотичности, и, как неспешный путник, вскинул на спину рюкзак.

– Надо успеть на автобус.

Альбана вздрогнула:

– Уже? И ты меня оставишь тут одну?

– А с кем я должен тебя оставить?

– Вот так, просто, не сказав ни слова…

– Если ты в силах изменить расписание общественного транспорта, я останусь. Не беспокойся, Мэри Поппинс!

– Ты смеешься, а мне грустно!

– Я не просил тебя быть грустной.

– Я грустная, потому что останусь без тебя.

– Ладно, до вечера, здесь, в шесть, о’кей?

И он стремительно умчался, с каждым прыжком набирая скорость.

Альбана следила за ним в надежде, что он обернется, уже готовая послать ему воздушный поцелуй, но он уже исчез за углом. Она вздохнула.

Подхватив ранец, она заметила на скамейке желтое письмо. Ее осенило: он так бесцеремонно сбежал лишь потому, что нацарапал ей записку. Она с нетерпением развернула листок:

«Просто знай, что я тебя люблю. Подпись: ты угадаешь кто».

Она подпрыгнула и захлопала в ладоши: ох уж этот Квентин, как он ее напугал, притворился равнодушным, не желал признаться, что любит ее.

Радость захлестывала ее, она завертелась волчком вокруг скамейки, как наэлектризованная, не замечая удивления садовника. Снова плюхнулась на скамейку и, весело болтая ногами, вытащила мобильник, чтобы поделиться новостью с подругой. С бойкостью профессиональной машинистки она набрала: «Гвен, я жутко счастливая. Потом расскажу».

У нее оставалось еще десять минут до трамвая, и она решила разыграть маленькую мизансцену: сложить записку, бросить на скамейку, притвориться, что не замечает ее, а потом вдруг увидит. И она снова переживет этот безумный прилив радости.

И, положив сложенный листок на скамейку, она скрестила ноги и стала насвистывать, любуясь на попугаев, перелетавших с ветки на ветку в весеннем воздухе.

В этот миг из-за ее спины высунулась рука и схватила письмо.

– Уф, думал, что потерял.

Запыхавшийся Квентин засовывал конверт в рюкзак. Альбана отшатнулась:

– Но как же, Квентин…

Он уже убегал:

– Ничего, я просто забыл одну мою вещь. Бегу на автобус, пока, до вечера. Буду железно! – И скрылся за углом.

Альбана сидела с раскрытым ртом, не в силах собраться с мыслями. Если записка адресована не ей, то кому?

Через десять кошмарных минут она втянула носом воздух, схватила телефон, и ее пальцы уверенно забарабанили: «Гвен, я, наверно, покончу с собой».