Текст книги "Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

14

Воистину блажен умеющий ждать. Правы оказались умудренные жизнью бойцы. Площадная брань критиков не только не убила поэта, но разнесла славу о нем по всем венгерским комитатам. И хоть хула от этого не умерилась, в терновом венце зардела первая роза.

Не веря своим глазам, Петефи прочел первый о себе похвальный отзыв.

«Можно смело сказать, что он истинный гений, – писал восторженный, но одинокий ценитель. – Точно молния, пробил он себе путь в небе венгерской поэзии и сверкает теперь среди самых блестящих, самых крупных звезд, с холодной и насмешливой улыбкой взирая на то, как завистливо моргают эти маленькие падающие звездочки… Эти господа считают величайшим недостатком Петефи, что он пишет так, как чувствует и думает… И разве не страшно виноват Петефи, что он посмел заговорить на языке народа? Удивляюсь, как это его еще не привлекли за такое демократическое преступление к суду с обвинением в измене родине… Но напрасно тщатся эти гусеницы объесть вечнозеленые листья венца Петефи. Изнемогая от напрасных усилий, они сами же падут с древа жизни в могилу забвения, а поэт, которого они забрасывали грязью, нетронутый и победоносный, переступит порог дворца бессмертия».

Несмотря на некоторую выспренность, статья звучала пророчески.

Немало позабавило Петефи и то обстоятельство, что вырезки со столь лестной оценкой прислали ему, словно заранее сговорившись, сразу несколько человек. И первым среди них, что было удивительнее всего, оказался не кто иной, как Лайош Кути.

До Шандора доходили последнее время вести, что Кути упорно домогается с ним встреч. Но после первого и последнего свидания их в Пожони, когда боготворимый местными дамами светский лев едва взглянул на представленного ему молодого поэта, Петефи отнюдь не жаждал возобновить знакомство. Лишь неустанные увещевания издателя Эмиха подточили его упрямое нежелание и заставили откликнуться на пятое, а то и шестое приглашение, любезно написанное на обороте визитки. Чего только не сделает зависимый от всех и вся литератор ради издателя, купившего у него ненаписанные еще строки! Да и не стоило так уж препираться с добряком Эмихом из-за такой, в сущности, малости, как ни к чему не обязывающий визит. Тем более в столь трудную для поэта пору, когда он, порвав с Имре Вахотом, вновь соскальзывал по наклонной от бедности к нищете.

Видит небо, Петефи не настраивал себя по дороге на схватку, но отвращение и злость так и взметнулись в нем, когда он переступил порог дома Кути.

Кокетливая горничная внушительных форм, играя бедрами, провела гостей через анфиладу комнат в дальние покои, где в дверях кабинета дожидался с застывшей улыбкой радушный хозяин. В тяжелом, почти оранжерейном воздухе Петефи чувствовал себя рыбой, выброшенной на горячий песок. Пряные испарения тропических растений, смешанные с ароматом парижских духов и дымом восточных курильниц, вызывали тошноту. Покруживалась голова, в глазах мелькало от полированных, инкрустированных перламутром столиков, горок с кружевным фарфором из Севра и китайскими нефритовыми безделушками. Пробираясь сложным путем мимо бесчисленных пуфиков и разных подставок для наргиле, Петефи едва удержался от желания поддать ногой катавшуюся по толстому ковру кошку. Стены комнат тоже были завешаны мягкими хоросанскими коврами, а с лепного вызолоченного потолка спальни ниспадал живописными складками тончайший муслин, приоткрывая необъятное, подпираемое пухленькими амурчиками ложе.

В таком доме могла жить модная гетера, но только не художник, тонким искусством слова зарабатывающий свой хлеб. От этого алькова, от всей этой нарочито выставленной напоказ роскоши веяло чем-то постыдным, недостойным уважающего себя мужчины. Петефи знал, конечно, о слухах, ходивших насчет богатых поклонниц Кути, выписывавших для своего кумира французскую мебель и брюссельские кружева. Тем более что Кути не только не опровергал подобную молву, но даже как будто гордился ею. И все же Шандор, утром едва наскребший семь крейцеров на доплатное письмо, пожалел собрата по ремеслу, у которого господь в гневе своем отнял и вкус, и разум. Все было ненавистно гонимому жизнью артисту в этом жилище великосветского баловня и карточного партнера эрцгерцога Иосифа.

Кути полураскрыл объятия и сделал шаг навстречу долгожданному гостю. Отражаясь в зеркалах, обрамленных бронзовыми завитками, они медленно сблизились, столь непохожие, столь противоположные друг другу, что близорукому Эмиху стало неуютно. Он вдруг пугающе ясно представил себе, чем это может кончиться. Если набычившийся, мрачно сверкающий глазами из-под насупленных бровей Петефи отвергнет протянутую руку, может возникнуть неприятное объяснение, даже дуэль, а этого чувствительный издатель боялся смертельно.

Но Кути ловко избег опасной ситуации, преувеличенно крепко обняв Эмиха. Ломая беднягу так, что у того хрустнули кости, словесные приветствия он адресовал, однако, Петефи, и возможное недоразумение на первых порах разрешилось.

В кабинете, где безделушек было едва ли не больше, чем книг, сидели в креслах два неизвестных господина. Едва закончилась церемония взаимных представлений, как они поспешили раскланяться. У прозорливого Эмиха сложилось впечатление, что именно так и было задумано с самого начала. Он не мог лишь понять, зачем понадобилась Кути эта торопливая демонстрация, да и сам Петефи, которого пришлось тащить чуть ли не на аркане.

Вначале нехитрые петли пустой, чисто светской болтовни плел один лишь хозяин, потому что Петефи угрюмо отмалчивался, а Эмих, пытаясь разгадать истинную подоплеку встречи, отделывался междометиями. Но постепенно беседа приблизилась к злободневным литературным делам и стала всеобщей.

– Мне было особенно приятно направить к вам первую ласточку, дорогой Петефи, – намекнул Кути на давешнюю рецензию. – Не сомневаюсь, что теперь и остальные критики воздадут должное вашим стихам. О, они великолепны, – он томно возвел очи к потолку. – И достойны всяческой похвалы.

Нет людей, абсолютно нечувствительных к лести. Тем более беззащитен пред нею поэт, так доверчиво раскрывающий сердце, все свое сокровенное раздающий другим. Вот почему, не доверяясь ни смыслу, ни тону преувеличенных похвал, Шандор тем не менее внимал им не без сочувствия.

– Чем пламеннее влюблялся я в вашу музу, – не прерывал сладкоголосого журчания Кути, – тем сильнее зрело во мне желание предостеречь вас от некоторых неверных шагов. Это ведь так естественно, не правда ли? – и, не дождавшись согласного кивка, поспешил объясниться: – Только этим и вызвано мое настойчивое стремление продолжить наше знакомство, начавшееся, быть может, и не слишком удачно еще в Пресбурге.

– В Пожони, – уточнил Петефи на мадьярский лад.

– Совершенно справедливо, в Пожони… Я сохранил об этом периоде жизни самые прелестные воспоминания.

– А я нет, – не давал усыпить себя сладкой музыкой Шандор. – Разве непотребные девки, просто так, по доброте душевной, дававшие мне временами ночлег, вспоминаются с теплотой. Я околевал там от голода и спал на садовых скамейках.

– Как много вам пришлось пережить, – вздохнул Кути. – Но теперь все переменилось, вы знамениты, по-прежнему молоды, у вас прекрасное будущее.

– Разве что будущее, – с горечью усмехнулся Петефи.

– Скоро выйдет у нас твоя книга, – ласково попенял ему Эмих. – И ты снова будешь богат. Такова участь артиста, – заметил философски, – то пусто, то густо.

– Собственно, именно эти мысли и владели мной все это время, – поспешно вернулся к исходной точке Кути. – У такого артиста, как вы, дорогой друг, – не решаясь обращаться к коллеге на «ты», он называл его «дорогим другом», – должно быть прочное положение и, простите за прозу, твердый доход.

– Бесспорно, – поддакнул Эмих с известной опаской. Разговор о доходах собственных авторов неприятно травмировал чувствительную душу.

– Как бы вы посмотрели на свое, причем самое деятельное, участие в новом литературном журнале?

– Что за журнал? – насторожился Петефи.

– Пока еще не знаю, – беззаботно отмахнулся Кути. – Даже названия еще не придумано… Но тем не менее это дело ближайшего будущего, и мне бы хотелось заранее заручиться вашим согласием.

– На что именно?

– Разумеется, на публикацию ваших творений. Более ничего, никаких других обязанностей. – Кути убеждал торопливо и жарко, словно самого себя стремился в чем-то переубедить. – Условия самые подходящие. Сто, а то и сто пятьдесят пенгё-форинтов в месяц. Это синекура, мой друг, понимаете, си-не-кура, о какой можно только мечтать.

– Какого направления будет придерживаться журнал? – спросил Петефи хрипло и резко.

– О, самого либерального, можете быть совершенно спокойны. – Кути умоляюще прижал к груди скрещенные руки. – Но без крайностей, разумеется, без самых крайних крайностей, – счел нужным он конфузливо уточнить.

– Что имеется в виду под «крайними крайностями»? – Поэт безотчетно повторил интонацию.

– Видите ли, дорогой друг, – Кути сосредоточенно замолчал, подыскивая нужные слова. – В вашей душе таятся неисчерпаемые сокровища поэзии, но вы часто тратите их необдуманно и расточительно. Не разбрасывайтесь, и вас увенчают лавры… – он споткнулся и, не совладав, должно быть, с собой, сухо уточнил: – …одного из ведущих поэтов страны. – А хотел ведь сказать «первого», но не сумел, язык не повернулся, ибо лишь себя почитал за первого и не был в этом мнении одинок.

– Не разбрасываться? – вяло удивился Петефи, не заметив запинки. – Это как же понять?

– Ну, если угодно, не мечите бисер перед свиньями. Вы ведь хотите писать для народа, но пишете почему-то лишь для крестьян, для наименее чувствительного к поэзии и наиболее грубого слоя общества. Увлекаясь, вы, по-видимому, просто забываете, что народ и чернь – понятия далеко не равноценные.

– Кто же тогда по-вашему представляет народ?

– Кто? Ну, это по-моему ясно: элита, образованное, думающее, ответственное за свои поступки меньшинство. Оно и олицетворяет нацию, ее творческое начало.

– А «чернь», значит, миллионы обездоленных венгров?

– Не стоит прибегать к таким грубым приемам полемики, дорогой друг, – укоризненно улыбнулся Кути. – В своем узком кругу мы бы могли обойтись без взаимных уколов… Хорошо, каюсь, я оговорился, употребив слово «чернь», но ведь вы понимаете, о чем я говорю?..

– Вы склоняете меня на путь дворянской поэзии, хотите зачислить в стан ревнителей реформ?

– По-вашему это дурно, реформы? Экий вы колючий.

– Может быть, оно и не дурно, да только не для меня. Я и вправду не салонный цветочек, а буйный степной чертополох.

– Очень жаль… Вооружившись большей умеренностью, вы бы смогли принести много пользы: народу, себе лично, да и критиков ваших порядком обезоружили бы.

– А что критики? Мнят себя Юпитерами-громовержцами, а толку чуть. Я, как видите, жив и здоров, несмотря на всю их трескотню. Проходит неделя-другая, и от их писаний даже следа не остается, а стихи живут.

– Вижу, что не переубедил вас, – с притворным вздохом развел руками Кути и дернул сонетку звонка. – Кофе по-турецки, – велел заглянувшей в комнату горничной. – В дубовой столовой.

– Прошу прощения, но я тороплюсь. – Петефи решительно поднялся, увлекая своим примером задремавшего Эмиха.

– А я-то надеялся, что мы вместе поужинаем, – вновь неискренне огорчился Кути. – Ожидаются интересные люди: архитектор Кошшаи, генерал Янковиц, отец Бальдур…

– Терпеть не могу попов, – потеряв терпение, махнул рукой Петефи. – А иезуитов особенно. Их подлейшая цензура высосала из нашей литературы живую кровь… Честь имею кланяться! – бросил и кинулся прочь.

Порывисто, резко, что, впрочем, не считалось дурным тоном в эпоху «бури и натиска».

– Ничего не поделаешь, – сочувственно развел руками Эмих, – такой уж он дикий…

Вечером, беседуя с Бальдуром, Кути, не жалея подробностей, пересказал свой разговор. В пересказе вышла, однако, небольшая перестановка. Отзыв Петефи о попах и иезуитах перемещен был в начало рассказа, а согласие поэта на большую умеренность, к чему якобы сумел склонить его ловкий мастак Кути, – в конец.

– Одним словом, у меня создалось впечатление, что в нем произошли известные сдвиги к лучшему, – заключил он доклад. – Во всяком случае, он безропотно принял половину ассигнованной вами суммы. Это, я считаю, большой успех.

– Почему половину? – осведомился иезуит.

– Не хотелось рисковать сразу всем, – озабоченно признался Кути. – В случае явно выраженного движения к добру можно будет подкормить его еще раз. Так будет вернее.

– Допустим. – Бальдур на мгновение поднял глаза. – А вы верите в такое движение?

– Ничуть, – зачем-то бравируя, ответил Кути. – Этот недоучка способен на любую подлость. Денежки-то он взял, но я не поручусь, что в эту минуту там, в якобинском кабаке, не кропаются строки о… черных сутанах, – досказал чуть ли не со сладострастием.

– Что ж, – бесстрастно ответил отец Бальдур, – посчитаем тогда наш маленький опыт неудавшимся… По крайней мере, половина денег, что вы столь рачительно уберегли, пойдет на богоугодные цели.

– Конечно, – поддакнул, потеряв почему-то голос, Кути. – Вы совершенно правы, монсеньор.

В ту же ночь, понтируя против гостившего у эрцгерцога палатина фельдмаршал-лейтенанта Кауница, он спустил две тысячи пенгё. Подвела бубновая дама, которую его превосходительство придавил тузом.

Болтая за ликерами и сигарой с недавними партнерами по ломберному столу, он вновь, но уже в самых черных красках пересказал свой диалог с поэтом.

– Можете верить моему глазу, господа, – сделал окончательный вывод, – он сумасшедший.

– Или русский шпион? – высказал свою точку зрения Кауниц.

– А что? Вполне возможно, – словно бы прицениваясь, склонил голову набок Лайош Кути. – Он, знаете, обмолвился как-то, что хотел бы видеть на венгерском престоле словака.

– Тогда вы правы, он действительно сумасшедший, – заключил Кауниц.

О деньгах, которые нужно будет вернуть, как только Петефи напечатает очередное злопыхательское творение, чего, видимо, не придется ждать особенно долго, он старался не думать.

Той же ночью в «Пильваксе» действительно родился набросок: «Что вы лаетесь, собаки? Не боюсь! Умерьте злость! В глотку вам, чтоб подавились, суну крепкую я кость. Не тепличный я цветочек, вам меня но срезать, нет! Я безудержной природы дикий, вольный первоцвет!»

Догадавшись, а это было вовсе не трудно, что на сей раз его просто хотят купить, он ощутил удалую бесшабашную ярость, которую и поспешил перелить в энергичные, злые стихи. О другой стороне предпринятой Кути неуклюжей попытки он, естественно, не догадывался. Зато отец Бальдур удостоверился, что, по крайней мере, одна из двух певчих птичек уже крепко запуталась в его силках. Две тысячи пенгё за великосветского шпиона со столь разветвленными связями, в сущности, было не очень дорого.

15

Стекают струйки по замшевой коре венских платанов. Бледные листья ложатся на мокрый булыжник. Омытые дождем, ядовито зеленеют шпили и купола.

Вновь цокают копыта по мостовым имперской столицы. Пятерик вороных – пара дышловых и тройка на выносе – мчит забрызганную навозной жижей карету мимо старой стены, обагренной холодеющей кровью дикого винограда, по кольцу бульваров, в тихие улицы Альзергрунда. Гайдук в дождевике поверх ливреи, знай себе, пощелкивает кнутом. Звенят бубенцы и поскрипывают колеса. Фонари задевают шуршащие ветки, опавшие листья прилипают к выгнутой дверце, где под графской короной в девять зубцов сусально поблескивает на черном герб семейства Колло-до-Турн.

Но, невзирая на герб, на ливрею, на фамильные цвета пестрой сбруи, не сиятельного маркграфа покачивают бархатные подушки берлины. Прильнув к затуманенному оконцу, бесстрастно взирает на проплывающую мимо роскошь барокко монсеньор Бальдур, залетный венгерский гость.

От замка к замку, от монастыря к монастырю мчался он, не зная отдыха, прямо из Эстергома. Меняя, словно на почтовых станциях, подставы, а то и сам экипаж, спешил с тайной вестью, которую не мог доверить письму.

У голубого дворца, построенного фон Эрлахом, тонким, изысканным зодчим, карета описала дугу и замерла под навесом подъезда.

– Я от его высокопреосвященства эстергомского кардинала, – шепнул Бальдур надменному дворецкому в завитом парике. – Доложите эрцгерцогине, – и повернулся к зеркалу пригладить седеющие виски.

В зале, увешанной доспехами для конных и пеших, было сумрачно и тихо. Витражные окна, выполненные в виде фамильных гербов, почти не давали света. Отражаясь в глубоком стекле витрин, где хранилось драгоценное оружие толедской работы с чеканкой и узором чернью по золоту, экономно горела одинокая свеча. С дубовых балок потолка свисали тяжелые знамена. Их витая бахрома, кисти и позеленевшие от времени вензеля скупо переливались случайными отсветами.

Ждать пришлось недолго. Бесшумно раздвинулась дубовая обшивка, и в освещенном проеме возникла полная, с горделивой осанкой женщина в газовом платье и бальной коронке, венчавшей затейливый шиньон. На левом рукаве, чуть выше локтя кавалерственной дамы, выделялся орденский знак «Рабыни добродетели», которым награждались только принцессы крови, – солнце и четыре алые розы.

После bain cosmetique de lait[42]42
  Косметическая молочная ванна (фр.).


[Закрыть] эрцгерцогиня София выглядела моложе своих лет и, при благоприятном освещении, могла даже показаться красивой.

– Значит, время настало? – Она приглашающе улыбнулась. – И вам не страшно? – спросила, когда сомкнулась стена маленькой белой гостиной, примыкавшей к оружейной зале. Подобрав шлейф, присела на кушетку, нервно раскрыла эмалевую табакерку с тончайшей макубой, взяла понюшку и вволю чихнула. – Сядьте здесь, – поманила к себе и грузно подвинулась, хрустнув пластинами бурно входившего в моду корсета.

– Момент, которого все мы так ждали, видимо, наступил, – кивнул Бальдур, привычно скрестив руки. – Известное вам лицо сильно скомпрометировало себя финансовыми махинациями и прочими предосудительными поступками.

– И вы считаете, что одного этого достаточно, чтобы свалить Клеменса? – Пренебрегая конспирацией, София назвала имя престарелого канцлера и залилась театральным смехом. – Что это: непростительная наивность или ловушка? – спросила, приблизив к глазам лорнет.

– Немедленной отставки скорее всего не последует, но ветхое здание все равно пошатнется и рано или поздно обрушится от нового толчка.

– И все же меня не перестает тревожить… – она задумалась, подыскивая подходящее выражение, – столь радикальная перестановка фигур на шахматном столике. Вы понимаете меня?

– Это вызвано обстоятельствами, – объяснил Бальдур. – Церковь живет категориями вечности, и потому мы делаем ставку не столько на отдельных людей, которые, увы, смертны, сколько на идею.

– Но разве не было более преданного слуги идеи, чем Клеменс?

– Вы сами сказали «было», ваше высочество.

– Значит, все в прошлом? – Она раскрыла черепаховый веер. – На кого же вы ставите теперь, монсеньор?

– Я? – Бальдур позволил себе удивленно повести бровью. – Я всего лишь скромный посланец, ваше высочество, и не могу питать никаких личных пристрастий.

– Пусть не вы. – Веер нервно затрепыхался в ее руке, уже обтянутой для выхода лайковой перчаткой. – Но чего тогда хотят они, те, кто над вами? Генерал, например?

– Все те же возвышенные цели, эрцгерцогиня. Процветание церкви и благополучие Габсбургского дома.

– Но падение канцлера неизбежно отзовется и на монархе. Ручаетесь ли вы за то, что перемены ее затронут и августейшую власть?

– Ни в малейшей мере.

– Тогда я просто отказываюсь понимать вас, отец Бальдур!

– Отчего же? По-моему, я говорю достаточно ясно в откровенно. Речь идет об идее, а не о конкретном лице, о Габсбургском доме в целом, ваше высочество.

– Ах, вот как? – Щелкнув веером, она торжествующе всплеснула руками. – Кажется, мы договорились с вами до заговора против его апостольского величества!

– Не нужно громких слов, эрцгерцогиня, – бестрепетно ответил провинциал. – Когда приходится выбирать между монархом и монархией, мы предпочитаем поспешить на помощь последней. Сколь ни труден выбор, но он необходим.

– А сами вы верите в то, что необходимые перемены смогут спасти положение? Палатин Иосиф, насколько я знаю, не ожидает в Венгрии революции.

– Ее не надобно ждать, ваше высочество, она уже пришла. Я имею в виду не крикунов, размахивающих трехцветными тряпками, и даже не якобинские клубы. Это лишь внешние проявления, так сказать, нетерпеливые ростки, до срока проклюнувшиеся сквозь тщательно унавоженную почву. Все дело как раз в ней, в этой подготовленной почве. Куда опаснее молодых горлопанов представляются мне возникшие в последнее время всевозможные общества: «Промышленное», «Балатонского пароходства», «Фиумской железной дороги», «Регулирования Тисы» и несть числа. Промышленники, банкиры – это они перекраивают дух и облик страны, прежде всех замечая неудобства от таможенных границ и прочих ограничений. Их недовольство, вполне справедливое, ибо следует не сопротивляться неизбежным переменам, а тщательно их направлять, создает питательный субстрат для всходов духовных. То здесь, то там распускаются яркие ядовитые венчики. То заезжий гастролер вроде Ференца Листа свалится на голову, то доморощенный гений Петефи преподнесет очередной сюрприз. В обществе сгущается недовольство, раздражение, одним словом, создается подходящая атмосфера для непредвиденной вспышки.

– Генерал ордена, конечно, одобрил ваши действия?

– Само собой разумеется, ваше высочество.

– А папа? – Она продолжала ходить вокруг да около, то ли боясь довериться окончательно, то ли в надежде найти оправдание потаенным мечтам.

– Великий понтифик выше мирской суеты.

– И все же, отец Бальдур, что вы думаете о папе? Разве он не подал надежду итальянским карбонариям?

– Итальянцам – возможно, карбонариям – никогда.

– Боюсь, что это одно и то же.

– Ошибаетесь, эрцгерцогиня. И вообще положитесь на промысел божий. Слухи, которые распространяли о новом папе его противники, не следует принимать на веру. Папа олицетворяет идею и служит идее, а посему не столь важно, кому и что он говорил до того, как занял престол святого Петра. Своей энцикликой «Qui pluribus»[43]43
  «Сколь многих» (лат.).


[Закрыть] Пий Девятый доказал это достаточно ясно. Отрицая противоречия между наукой и верой, великий понтифик утверждает примат веры. В наше суровое время, отмеченное невиданным наступлением безбожного материализма, глас Ватикана прозвучал как спасительная надежда. Доверьтесь мудрости папы, августейшая дщерь матери церкви, доверьтесь гибкости боговдохновенной руки Общества Иисуса.

– Но она замахивается на кесаря, увенчанного апостольской короной!

– Странное заблуждение, ваше высочество, – холодно отверг Бальдур. – Я хочу говорить лишь о министре государя. Слава этого достойного человека пребудет в веках, а былые заслуги станут вдохновенным примером. Но плоть человеческая слаба и несовершенна, муж состарился и превратился в злейшего врага той высокой идеи, которую лелеял столько лет. Не в мыслях, разумеется, на практике. Что же следует делать нам, имеющим очи и разум?

– Как у вас все просто, – с легким осуждением, а точнее, со скрытой завистью прошептала эрцгерцогиня. – Но допустим, вы правы, и все получится… С первой попытки.

– Допустим, – выжидательно согласился Бальдур.

– Кто тогда займет… высшее место, если государь, – произнесла она еле слышно, – действительно захочет отказаться от трона. – И резко, с вызовом спросила: – Вы предусмотрели такую возможность?

– Такую возможность? – переспросил Бальдур, словно был захвачен врасплох, хотя отлично знал, что проблему престолонаследия эрцгерцогиня тщательно обсудила с папским нунцием в Вене. – На сегодняшний день, – медленно процедил он, – я вижу только одну кандидатуру, хотя со временем все может перемениться, ибо в эрцгерцогах Габсбургский дом никогда не испытывал недостатка.

Бальдур высказался с нарочитой резкостью. Намек и сопряженную с ним угрозу нетрудно было понять.

– Скажите кто, – потребовала София, решив для себя, что время околичностей подошло к концу.

– Франц-Иосиф, – будничным тоном промолвил Бальдур.

София вспыхнула и как бы в испуге прикрылась веером, хотя и не ожидала услышать от посланца иезуитов ничего иного.

– Мой сын наделен от бога блестящими способностями, но он всего лишь племянник императора, – сказала она, справившись с невольным волнением.

– В нынешних обстоятельствах это не столь существенно, – менторским тоном объяснил Бальдур.