Текст книги "Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

18

Кружится земля в мировом пространстве, чередуя с рассветом закат, проплывают в лютой черноте далекие зимние звезды. Наступил в урочный срок и день сретения, добрый Maria ünner.[46]46
  Праздник святой Марии.


[Закрыть] В прежние времена радостный праздник начинался с того, что повсюду огни гасили, а после вновь зажигали от освященной в церкви свечи и гуляли всю ночь. Утром же наступала пора почтить и святого Балажа, оберегающего детей и дающего исцеление горлу. Яблоками этого дня и воском церковных свечек добрые католики весь год лечились потом от простуд, а добрые протестанты, промочив глотку сливянкой, исцелялись на свой лад. Чудные дни, святые…

Сверкает заснеженное поле. Белым полотном простирается в вечность едва початый год. На сретение гадают о сроках весны. Если медведь, высунув нос из берлоги, заметит свою тень, то зима обещает быть долгой и мохнатый хозяин снова завалится лапу сосать.

О медведях пештские жители справлялись, конечно, у окрестных крестьян, чьи телеги стояли на заезжем дворе возле гостиницы «Красный бык» или прямо на ярмарке в Ракошском поле. Зато про Балажа напоминали им школяры, бегавшие от дома к дому с мешочками для гостинцев. Хочешь не хочешь, отворяй дверь, хозяин, одаривай ребятню, доставай колбасы из погреба; хозяюшка, тащи из кухни яйца и жирные пироги. Часть снеди завтра учителю отнесут в школу, а что повкуснее сегодня съедят на веселой пирушке.

Керосиновые фонари, которые обычно безбожно коптят, а то и вовсе гаснут на главных улицах Пешта, нынче светят в полную силу. Фонарщики стекла протерли, сняли нагар с фитилей, щедро залили жестяные вонючие недра. На то и праздник.

И лишь на окраине города тишина, глухота, кромешная темень. Только звезды ледяным крошевом кружатся в вышине.

В зловещий переулочек у гостиницы «Два пистолета» не то что ночью, а и при свете дня не каждый решится завернуть. Недобрая слава у странноприимного дома. Сколько тут кошельков отняли, сколько доломанов сорвали с плеча – не счесть. Хорошо если только грабят, а то и голову могут топориком проломить или горло ножом перерезать. Порядочный человек едва ли завернет в «Два пистолета» пропустить стаканчик. Здесь приют бетяров с большой дороги, городских воришек, цыган-лошадников. Шпионы всякие тоже тут вьются, девки гулящие, ибо у тех и других особое чутье на рискового человека, особый нюх на легкие денежки. Редактор Вахот навряд ли отправился бы в столь подозрительное место, если бы некая особа не прислала за ним фиакр. Существуют приглашения, от которых нельзя отказаться. Как говорится, себе дороже. Потом долго будешь каяться, что легкомысленно пренебрег.

Сам начальник тайной полиции Фукс, потягивая винцо, поджидал дорогого гостя в уединенном покое с отдельным входом, куда не каждый посетитель доступ имел. Здесь, как в простой деревенской чарде, деревянный стол стоял посредине и две тяжелые лавки вдоль грубо побеленных стен. Как рябина на снегу, рдели связки паприки на известке. Насаженный на вертел барашек горячим салом кормил ненасытный огонь. Упоительный дух подрумяненного мяса заглушал освежающий холодок мяты, которой с утра окурили комнату. Бродильным запахом тревожил налитый вином бурдюк. И каким вином! Здешний хозяин знал, что всем винам на свете господин Фукс предпочитает «Кровь ведьмы», вызревшую в балатонских погребах иезуитского братства.

– Guten Abend, mein Herr,[47]47
  Добрый вечер, господин (нем.).


[Закрыть] – угодливо поклонился Вахот, ибо глуп тот редактор, кто не заискивает перед полицией.

– Isten hozott![48]48
  Бог принес! (венг.).


[Закрыть] – ответил Фукс на мадьярский манер, поскольку был от природы деликатен, а по-венгерски говорил много лучше, чем по-немецки. Отодвинув локтем цилиндр с перчатками, нацедил в глиняную кружку вина. – Выпей-ка с мороза, – предложил и с дружеской фамильярностью хлопнул Вахота по плечу. – Давненько мы не виделись с тобой, Имре!

– Давненько, Ферди! Как дела?

– Ох, лучше не напоминай! – посетовал полицейский. – Одно расстройство. Третьего дня на карету графа Каройи напали.

– Вся Буда только о том и говорит. Рассказывают, будто бетяры отделали беднягу до полусмерти, раздели, отняли деньги и ларчик с важными письмами, а потом еще и лошадей выпрягли. Ты же помнишь, какие у него были лошади?

– Полиция узнает последней, – вздохнул Фукс. – Не то что ваш брат газетер. Я про письма первый раз слышу.

– Кого-нибудь хоть поймали?

– И след простыл, – махнул рукой полицейский. – Так что плохи мои дела. Ожидаю серьезных неприятностей. Ежели услышишь что ненароком, так скажи.

– Непременно, Ферди, можешь на меня положиться.

– Я тоже всегда рад оказать тебе услугу. Мне кто-то сказал, будто тебя донимают какие-то там сопляки?

– Ничего себе сопляки! Первые поэты в Венгрии, которых я своими руками вытащил из грязи! Верь после этого в людскую благодарность.

– А в чем, собственно, дело, Имре?

– Эти щелкоперы объявили форменную забастовку. Как тебе нравится? Кажется, всякого нагляделись, к любым беспорядкам привыкли, но чтоб литературная стачка – такого я не упомню. Это, господа, слишком!

– Литературная стачка? – Фукс сделал удивленные глаза. – Это что за зверь?

– Не желают у меня печататься, бандиты! – Вахот побагровел и закашлялся. – Черт их дери.

– Перебежали к конкурентам?

– Если бы! Нет, эти молодчики метят выше. Всем издателям объявили бойкот и собираются открыть собственное дело. Эдак мы все по миру пойдем.

– Что же делать? – Фукс озадаченно скривил губы. – Вот уж действительно ситуация. Я бы и рад их упечь, но за что?

– В том-то и загвоздка… Да и какой мне прок от того, что их посадят? Они мне здесь нужны, на свободе. Господа подписчики требуют новых сочинений. Объявленных, кстати сказать.

– У них есть главарь, закоперщик?

– А как же! Все он, прославленный господами конспираторами Шандор Петефи. Подумать только, это я, старый дурак, выкормил его чуть ли не из соски! – Вахот взъерошил волосы и хлопнул по столу так, что подскочили кружки. – Ты видел второго такого дурака, Ферди?

– Нет, – честно признал начальник тайной полиции. – Но какой-то выход должен найтись?

– Одна надежда, что их надолго не хватит. Журнал – штука канительная, а кушать-то надо, притом каждый день.

– Вот видишь, все не так уж и мрачно.

– Для других, может быть, но не для меня. Эти проходимцы объявили мораторий на год, но у меня поклялись не печататься более никогда. Ничего себе?

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Даже у стен бывают уши, и свет не без добрых людей. Ума не приложу, как буду делать апрельский номер. Мы же объявили поэму Петефи, рассказ Пака, новый роман Йокаи…

– А нельзя их как-нибудь расколоть? Отъединить друг от друга?

– Как? – Вахот вопросительно глянул поверх кружки. – Ты знаешь такое средство, Ферди? Если знаешь, подскажи.

– Надо подумать. – Фукс озабоченно почесал макушку.

Пока он размышлял, молчаливый кельнер в кожаном переднике водрузил на стол исходящего соком барашка и принес корзину с крупно нарезанными ломтями пшеничного хлеба. Отерев о волосы, которые придерживал ремешок на лбу, засаленные ладони, учтиво пожелал приятного аппетита.

– Барашек, кажется, действительно недурен, – глотая слюнки, причмокнул полицейский, вооружившись острым, поистине разбойничьим ножом.

На том разговор и оборвался. Ели молча, жадно глотая большие сочные куски. С хрустом разламывали нежные косточки, чтобы высосать обжигающий мозг. Хлеб и вино с едва уловимым железистым привкусом обновляли приглушенную жиром остроту вкуса. Хозяин, трансильванский румын, занимавшийся между делом перепродажей краденого, сделал все, чтобы угодить важному клиенту, почтившему своим выбором его скромное заведение. Ведь если «Два пистолета» и снискали себе кое-какую известность, то уж никак не хорошей кухней.

– Как же нам быть? – спросил Фукс, утолив первый прилив голода. Опустив пальцы в лохань с водой, сосредоточенно облизал губы. – К сожалению, я плохо разбираюсь в редакционной кухне… Что, например, значит объявить произведение?

– Очень просто. – Вахот удовлетворенно вздохнул и отвалился от стола. – Мы заранее сообщаем своим читателям о наиболее интересных вещах, которые лежат в редакционном портфеле. Не выполнить обещанного – значит лишиться подписчиков.

– Понятно, – важно кивнул Фукс. – Значит, объявленные вещи к этому моменту уже находятся у тебя?

– Не обязательно. Иногда мы даем сообщение, еще даже не понюхав товара. Разумеется, такое возможно лишь в том случае, если автор знаменит и мы уверены, что подвоха не будет.

– Петефи, к примеру, тебя не подводил?

– Чего нет, того нет.

– Ну, это понять можно, – благодушно рассмеялся Фукс. – А как остальные из его шайки?

– Все одним миром мазаны, но я, между нами говоря, их не шибко баловал. В узде держал. На голодный желудок легче работается. Стимул есть.

– Вот и зря, что не баловал. Теперь можешь локти кусать, – назидательно заметил полицейский.

– Это почему же? – насторожился Вахот.

– Если бы в твоем, как ты говоришь, портфеле лежали сейчас оплаченные, но еще не распубликованные рукописи всей братии, мы бы смогли сорвать их дурацкую забастовку. Тебе достаточно было бы напечатать лишь пару стишков, чтобы внести раскол. Грош цена клятвам, которые не подкрепляются делом.

– Гениальная мысль! – Вахот восторженно затопал ногами и потянулся к своему визави с поцелуем. – Я обшарю все столы, все корзины, но что-нибудь эдакое выужу…

– Погоди, – брезгливо уклонился от нежностей Фукс. – Такое нужно делать с умом, тонко, примерно так, как мы поступаем с «защитниками бедняков».

– С кем? – не понял Вахот.

– С «защитниками бедняков». Неужели не знаешь? Так называют бетяров, давших зарок грабить только богачей и помогать бедным. Это, конечно, сказочка для малых детей, потому что кого и потрошить, если не богачей? С нищего не разживешься. Но всегда находятся простаки, которые принимают наивную легенду близко к сердцу. Они предоставляют разбойнику кров, кормят его, прячут от полиции. Такой ловкач становится, во-первых, почти неуловимым, во-вторых, приобретает респектабельную репутацию политического преступника, почти революционера. Только какой он, к дьяволу, революционер? Просто хитрый и наглый бандит.

– И как же вы поступаете в подобных случаях? – заинтересованно спросил Вахот, суча ногами от нетерпения.

– Очень просто. Находим бедняков, которых этот субъект обобрал до нитки или, того хуже, убил.

– Он и вправду так поступал?

– Неважно, – отмахнулся обер-шпион. – Главное, что находим. После этого остается лишь терпеливо ждать. Кто-нибудь обязательно выдаст мерзавца. Чаще всего это делают его же ближайшие сообщники, вступившие в шайку из так называемых «идейных» соображений… Понял теперь, редактор, как тебе надлежит поступать?

– Можешь не сомневаться! Уж я-то их знаю всех как облупленных. Партитура будет разыграна по всем правилам.

– И конечно, не забудь атамана.

– С ним хуже, – огорченно поцокал языком Вахот. – Все, что он продал мне, я давно опубликовал. Не пойти могли только стихи, напрочь зарубленные цензурой.

– Если найдешь их, сразу же дай знать, – предупредил Фукс. – Я помогу тебе протолкнуть любую крамолу. Монархия от этого не рухнет, а заговор мы наверняка сорвем.

– Не знаю, как благодарить себя, Ферди, – совсем расчувствовался редактор. – Ты даже не представляешь себе, как возрастет подписка, если мы сумеем дать хоть одну антиправительственную вещицу!

– С тех пор, как финикийцы придумали деньги, благодарность перестала быть проблемой, – пошутил полицейский. – Как-нибудь сочтемся, Имре!

Когда на блюде остался лишь обглоданный костяк и трапеза закончилась, сам хозяин помог нетвердо стоявшему на ногах Вахоту сойти по крутой лестнице вниз, где в ночной кромешной тени терпеливо дожидался наемный фиакр. Вместе с разбуженным возницей владелец «Двух пистолетов» подсадил грузного редактора на откидную ступеньку.

– Bunâ seara! – напутствовал по-румынски. – Добрый вам вечер. Заходите еще.

– Поищи Банди, – кивнул Фукс хозяину, когда тот возвратился наверх. – Он, должно быть, сидит в общем зале.

– Слушай, Банди, – строго вскинул подбородок господин Фукс, когда перед ним предстал унылый верзила в непременной глухой пелерине и с цилиндром, почтительно прижатым на сгибе локтя. – В городе болтают о каком-то ларчике с важными бумагами. Разве я не предупреждал, чтобы твои олухи держали язык за зубами? Бумаги нигде не должны фигурировать.

– Как можно, патрон, – укоризненно пробасил агент. – Никто и словцом не обмолвился.

– Откуда тогда пошел слух?

– Да, видимо, сам граф рассказал, как было дело.

– И верно, сам граф… Как просто, – Фукс неожиданно зевнул и сладко потянулся. – На той неделе что-то уже должно найтись? Допустим, лошади и часть денег.

– Не, патрон. – Банди неловко переступил ножищами. – Деньги вряд ли найдутся…

– Это еще почему? – грозно нахмурился начальник.

– Ребят жалко, уж очень старались… Да и где это видано, чтоб полиция возвращала деньги?

– И в самом деле. Такое, чего доброго, на подозрение наведет, – ухмыльнулся Фукс. – О поимке одного из соучастников ты официально доложишь мне, скажем, накануне дня святого Матиаша… Успеешь?

– Успею, патрон. Сегодня утром ребята взяли Черного Габора, за ним много грехов. Его нашли в стогу сена вместе с каким-то бродягой.

– Mitgefangen, mitgehangen,[49]49
  Вместе пойманы, вместе повесят (нем.).


[Закрыть] – пробормотал Фукс и еще раз потянулся. – До чего же устал я сегодня!..

В день святого Матиаша, который в народе зовут «ледокольным», ибо к нему приурочено таяние льда, суд, продолжавшийся около часа, вынес приговор налетчикам, задержанным в связи с дерзким ограблением графа Каройи. И хоть оба упорно отрицали свою вину, улики явно свидетельствовали против них. Полиция, обнаружившая поблизости от злополучного сеновала, в котором укрывались бетяры, краденых лошадей, могла торжествовать победу. Вот и получилось, что первому налетчику, с учетом предыдущих деяний, судьба уготовила петлю, второму же – только пятнадцать лет каторги. Однако, по личному ходатайству отца провинциала Общества Иисуса, наместник смягчил приговор, и Черный Габор получил ровно столько же, сколько ни в чем не повинный бродяга. Напрасно тот твердил о своей непричастности и называл свидетелей алиби. На его беду, граф уверенно опознал обоих обвиняемых, несмотря на то, что надругавшиеся над ним бандиты, как он сам заявил на суде, были в масках.

Справедливость, таким образом, восторжествовала, но начавшееся через две недели после «ледокольного» Матиаша таяние отсрочило исполнение приговора. Пока не вскрылся Дунай и не спало весеннее половодье, надолго разделившее левый и правый берега, преступники сидели в Будайской крепости. Вместе с порядочными людьми, застрявшими в Буде, они ждали, впрочем без особого нетерпения, часа, когда будет наведен наплавной мост.

19

В типографии, где печатался «Пешти диватлап», журнал Имре Вахота, тоже в ожидании переправы громоздились аккуратно перевязанные бечевкой кипы. Будайские подписчики уже вовсю читали журнал, а пештские даже не подозревали, какой сюрприз преподнес им господин редактор, отважный человек и пламенный патриот.

– Я убью его! – вне себя от гнева и отчаяния выкрикнул Петефи, когда увидел наконец свое давно позабытое стихотворение на первой странице журнала.

Терзая и комкая бумагу, он упал на кровать и зарылся лицом в подушку. Плечи его сотрясали рыдания, но глаза оставались сухими. Казалось, что большего унижения он еще не переживал, не умирал так, как сейчас, от смертельного оскорбления, потрясшего, перевернувшего все существо. Мир рушился, разламываясь на отвратительные разрушенные гнилью куски. Невозможным казалось думать, смотреть, дышать, когда существует такая подлость. Рождение и жизнь человека, его мечты и стремление к идеалу предстали жалким фарсом, который разыгрывал циничный до мозга костей кукловод. Каким же неисчерпаемым запасом наивной чистоты должен обладать человек, если гонимый, затравленный с детства поэт обнаружил в себе вдруг такую незащищенность! Оказывается, он жестоко ошибся, когда уверовал в то, что измерил мыслью и чувством глубины низости. Они разверзлись теперь беспредельно, и нет у него оружия для борьбы. Он снова гол и безоружен перед чудовищной машиной, сминающей, словно кузнечный пресс, высокие стремления. Зачем жить, если в мире безраздельно царят ложь и животная жалкая подлость.

– Но прежде я все-таки убью его! – простонал поэт.

Мозг горел, перед глазами метались черные мошки, в пересохшей гортани холодел ядовитый металл. Пошатываясь и сжимая виски, он поднялся и приблизился к Мору Йокаи.

– Я знаю, у тебя есть ящик с пистолетами. – Голос сел и слова звучали невнятно.

– Не безумствуй. – Мор поднял с пола журнал и машинально попытался разгладить скомканные страницы. – Хочешь сесть из-за этого негодяя в тюрьму?

– Я вызову его на дуэль!

– Разве с такими стреляются, Шандор? Он и не примет твоего вызова, я уверен.

– Но что делать? Что делать, брат? Надо же хоть что-то сделать!

– Все уже сделано, к сожалению, будем смотреть фактам в лицо. Нам нанесли подлейший удар, но нацелен он верно, помяни мое слово. «Обществу десяти» конец, нужно жить дальше.

– Думаешь, они поверят? – тоскливо спросил Петефи, прижимаясь лбом к холодному стеклу. – Я же им все расскажу.

– Кое-кто все равно поверит, но, даже если останется просто сомнение, прежнему доверию не вернуться. А сомнение останется, я точно знаю.

– Но ты-то хоть веришь, что я абсолютно к этому непричастен? О господи, лучше б мне умереть! Какая тоска!

– Разве я пришел бы к тебе, если б хоть чуточку сомневался? – печально улыбнулся Йокаи. – О, Вахот знал, что делал! Он намеренно выставил всех вас обманщиками и отступниками. Особенно тебя, потому что твое стихотворение уже переписывают из альбома в альбом по всей Венгрии. Какой иезуитский маневр!

– Я навеки растоптан и проклят!

– Нет, не отчаивайся. Пройдет немного времени, и все разъяснится. Это только так кажется, что ложь сильнее правды. Правда не погибает, она остается и выходит наружу. Людей нельзя обмануть надолго, ибо ложь иссякает быстро, она постоянно нуждается в новой лжи.

– Рассуждать, конечно, просто, – Петефи почти не слушал товарища. – Ах, боюсь, что мы напрасно теряем время. Необходимо срочно созвать всех наших!

– Всех созвать не удастся, – тихо промолвил Йокаи. – Подозреваю, что придут не все. А ты слишком горд и нетерпелив, чтобы убедительно объясниться.

– Объясниться? Разве одного моего слова недостаточно? Мне не в чем оправдываться! Я и знать не хочу лжеединомышленников, могущих уверовать в клевету!

– Вот так всегда. – Йокаи разжал пальцы, и сенсационный выпуск «Пешти диватлап» упал в корзину с макулатурой. – Думаешь, тебя одного наделила природа гордостью испанского гранда? Гонор на гонор, как клинок на клинок. Ничего не получится, кроме звона. О, если бы вы все больше внимали доводам рассудка…

– О каких доводах ты говоришь, когда задета честь?! Единственное, что у меня осталось. Стоит только поставить ее под сомнение, и я онемею как поэт, исчезну как венгерский патриот. Честь – это неизмеримо больше, чем я, чем ты, чем все мы! В противном случае мы вынуждены будем признать, что миром правит подлость. Мне нестерпима даже такая мысль!

– Разве я спорю с тобой? – Йокаи с тревогой взглянул на горящее, как в лихорадке, лицо поэта. – Успокойся. Не растравляй себя.

– Да, ты не споришь. Твоему спокойствию может лишь позавидовать безумец, подобный мне. – Шандор едва ли сознавал, что говорит. – И с таким холодным спокойствием, с такой самодовольной рассудочностью ты собираешься делать революцию?

– Ты задался целью обидеть меня, Шандор? Подумай прежде, с кем ты останешься.

– Я готов даже к полному одиночеству, лишь бы со мной была моя честь. Революции нужны витязи – фанатики чести.

– Ты невменяем, Шандор, и я оставлю тебя, иначе мы в самом деле рассоримся. Зайду вечером, когда ты немного остынешь. Успокойся и, умоляю, не делай глупостей.

Мор Йокаи внезапно ощутил себя виноватым, не мог понять лишь, в чем именно, и страдал от этого неясными угрызениями. Последние, сорвавшиеся в полубезумном отчаянии слова задели его за живое. Он проникся их глубиной и точностью, силясь осознать, чем и как они рождены: озарением, страданием или тем и другим вместе? Он, как, впрочем, и сам Петефи, не мог знать, что девять лет назад, в непроглядную зимнюю ночь, когда пурга сметала уже ненужную солому возле дома, где закрыл глаза свои Пушкин, почти те же слова вылетели из-под пера юного Лермонтова.

И все же в его сознании кружились, сочетаясь роковой противоестественной связью, обрывки речи; «фанатик чести», «пистолеты», «дуэль»…

Пока Йокаи дошел до своего дома, подсознательная тревога и раскаяние, хоть и непонятно по-прежнему в чем, настолько захватили его, что пришлось кликнуть извозчика и лететь обратно.

Но Петефи он уже не застал. Все осталось без перемен в комнатенке со скошенным у окна потолком. Только суконный плащ, сушившийся возле печи, исчез, да в корзине для бумаг недоставало изувеченного журнала.

Шандор ворвался в кабинет Вахота, сея в квартире тревогу и разрушение. Споткнувшись о задранный угол ковра, он опрокинул горшок с какой-то волосатой бегонией, чуть не столкнул плечом с комода китайского болванчика из цветного фаянса.

Редактора, задремавшего после кофе в необъятном кожаном кресле, вторжение застало врасплох.

– Что? Как? – ошарашенно пробормотал Вахот, глядя то на подступавшего к столу разгневанного поэта, то на застрявшую в дверях испуганную горничную, делавшую глазами какие-то знаки. – Ах, это ты? – Он попытался состроить радостную улыбку, но вместо этого лишь прикрикнул на горничную: – Сколько раз нужно говорить, чтоб закрывали дверь!

– Да, это я, – подбоченясь, сказал Петефи. – А это – ты! – выкрикнул он, швыряя на стол журнал.

– Н-не знаю, о чем ты? – искательно пролепетал Вахот. – Но если насчет гонорара, то я, по-моему, тебе заплатил, впрочем я могу проверить и, если окажется…

– Как ты смел напечатать это без моего согласия? – скрипнув зубами, процедил Петефи. – Не предупредив других наших товарищей? Вопреки нашему решению никогда больше не знаться с тобой?!

– Не понимаю твоих претензий. – Оправившись от неожиданности, редактор принял надменную позу. – Ты хоть знаешь, чего мне стоило напечатать это стихотворение? Сейчас его разучивают наизусть. Твое, слегка забытое, смею заметить, имя теперь снова у всех на устах. Чего же ты хочешь?

– Немедленного опровержения!

– Что?! – Вахот невольно присел. – Ты хочешь отказаться от своих стихов? Трусишь?

– Да как ты смеешь! – Не зная в минутном замешательстве, что ответить, Петефи замахнулся для удара.

– Но-но! – Вахот проворно выскочил из-за стола и, метнувшись в угол, схватил трость с костяным набалдашником. – Не подходи! – взвизгнул дискантом, фехтуя палкой.

– Если ты немедленно не напечатаешь, что затеял все это нарочно, я убью тебя.

– Нарочно? Конечно, нарочно, – обретя уверенность, но так и не выпустив из рук трости, признал Вахот. – Я нарочно лезу вон из кожи, чтобы повсюду прославить молодую свободолюбивую венгерскую литературу. Нарочно продолжаю, продолжаю – заметь, прославлять одного талантливого глупца, который платит мне черной неблагодарностью. Что ж, если ты настаиваешь, я повторю все это печатно.

– Ты знаешь, о чем я с тобой говорю, подлый провокатор!

– Ну, а если и знаю, то что тогда?

– Я напишу статью, в которой расскажу о подоплеке твоей гнусной затеи. Ты – вор. Ты просто-напросто украл у меня стихотворение! Оно валялось у тебя больше года…

– Не имеет значения… Но мне больно слышать твои оскорбления. Кого ты поносишь, наглый щенок? Своего благодетеля, который поднял тебя из грязи и сделал человеком? Где бы ты был сейчас, если б не я! В ночлежке, в подзаборной канаве? В тюрьме? Я, как господь бог, создал тебя из глины.

– Ты напечатаешь мою статью! – стоял на своем Шандор.

– Какую? – Вахот вызывающе вскинул голову и, продолжая фехтовальные упражнения, прокрался к креслу. За столом ему было как-то спокойнее.

– Статью, где я назову тебя вором.

– Я еще не сошел с ума!

– Ладно. – Петефи сунул руки в карманы, скрывая бившую его дрожь. – Надеюсь, в нашей несчастной стране найдется газета, которая не побоится сказать правду.

– Только посмей! – взвился, окончательно перестав владеть собой, Вахот. – Если ты пикнешь, я тебя уничтожу! Тебя и твоих собутыльников-бунтарей!.. У меня есть такие возможности, – добавил глухо.

– Что ж, теперь ты окончательно раскрыл себя, Имре Вахот… Эти слова я тоже приведу в своей статье. Пусть нация знает, какие пауки присосались к венгерской литературе.

– Вон отсюда, подлец! – редактор ткнул в сторону двери костяным шаром.

– Я ухожу, – почти спокойно ответил Петефи, – но на оскорбление отвечу острием клинка или пулей, – и повернулся к Вахоту спиной, и пошел к двери, неосознанно по-солдатски печатая шаг. – Сегодня же пришлю к вам своих секундантов, сударь, – бросил, не оборачиваясь, и толкнул дверь ногой, чуть не расплющив нос бедняжке горничной, тайно и безответно влюбленной в него.