Текст книги "Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

43

Итак, свершилось… Конница Елачича перешла через светлую реку Драву. Гремел под обозными телегами дощатый настил моста. Глинистой мутью расплылись взбаламученные броды. Белым гноем сочились бесчисленные вмятины от копыт.

Серессоны в коротких штанах и расшитых красным кантом куртках двигались в арьергарде, замыкая сопровождавший ставку обоз и кавалькаду из офицеров императорского генштаба. Не слезая с седел, лихие кроаты совали горящие факелы под соломенные кровли, с плеча рубили кривыми саблями, хватали за косы приглянувшихся девушек. В крытой жандармской кибитке множились набитые отсеченными головами джутовые мешки.

Рядом с баном покачивался на атласных подушках лакированной берлины майор Эдён Зичи. За зеркальными стеклами окон дымилась дорога, трещали в огне деревянные балки крестьянских домов, летел по ветру горячий пепел. То ли судорога, то ли брезгливая усмешка кривила отмеченную шрамом щеку.

– Зачем ты это делаешь? – спросил Зичи отяжелевшего от вина Елачича, бывшего однополчанина и соперника в конкур иппик. – Нужно ли восстанавливать против себя чернь?

– Нужно, – уверенно подтвердил бан. – Пусть повсюду разносится слух о возмездии. Пусть заранее трепещет пештская и пресбургская сволочь.

В пештском театре Вигадо собрался на срочное заседание венгерский парламент. Взволнованный, негодующий люд заполнил набережную, еще мокрую после утреннего дождя. Из рук в руки передавали свежие номера «Элеткепек», где экстренно было напечатано воззвание опального, оклеветанного поэта:

«Семь месяцев истекло со времени февральской революции во Франции, и моя душа пребывает в постоянном волнении и колебании. Каждый день новая надежда, новое напряженное ожидание, новое воодушевление, новая тревога, новый гнев.

Неслыханное дело! Какой-то немец дает венгерской нации пощечину, – и я не плакал от отчаяния, не извергал пламя гнева, не стыдился, не краснел оттого, что я венгерец, и даже не крикнул: „Да здравствует республика!“…

И теперь я, тот самый, кто шесть месяцев назад писал, что „нет возлюбленного короля“, тот самый, которого за это мои венгерские собратья объявили изменником родины, я теперь спрашиваю: „Так, значит, есть еще „возлюбленный король““? – и при этом не смеюсь…»

Депутаты занимали места под сильным впечатлением горьких, но справедливых слов поэта…

Рескрипт наместника огласил председатель палаты. Заключительные слова: «…в соответствии с законом, все бразды правления беру в свои руки» потонули в негодующих выкриках. Депутаты бросились к столу президиума, над которым свисало трехцветное полотнище с девой Марией.

– Довольно! – как всегда, громче других кричали левые. – Покончим с политиканством! Сколько времени безвозвратно упущено! Какой выигрыш дали врагу!..

Теперь даже сам Кошут, постоянно призывавший к терпению, не смог бы унять разбушевавшуюся стихию. Но он и не помышлял о том, чтобы пойти наперекор народному гневу. Ведь недаром именно ему приписывали фразу о том, что политика – это наука понимать требование момента.

Кошут знает – минута пришла. Глаза всей Венгрии устремлены на него. Баттяни в полной растерянности, Деак сражен недугом, исстрадавшуюся душу Иштвана Сечени преследуют невидимые голоса.

Ласло Мадарас успокаивающе кивнул налево своим и поднял руку, прося тишины.

– Рескрипт наместника объявляю незаконным! – провозгласил он в полную силу легких. – В соответствии с параграфом третьей статьи закона сорок восьмого года, любое постановление может вступить в силу лишь с согласия венгерского министерства…

– Но правительство подало в отставку, – раздался одинокий голос, который заглушили протестующие возгласы.

– Кошута! – потребовало собрание. – Пусть говорит Кошут!

Кошут, по обыкновению бледный, но внешне очень спокойный, сидел среди депутатов оппозиции. Едва было названо его имя, он поднялся, зорко огляделся и направился к трибуне под нарастающие аплодисменты.

– Я отрицаю право эрцгерцога управлять страной без согласия министерства. – Искусно играя голосом, Кошут подтвердил заявление Мадараса и, не дав никому опомниться, решительно прошел к министерской скамье. – Вчера я подал в отставку с поста министра финансов, – сказал он, берясь за спинку резного кресла, – но сейчас вновь занимаю принадлежащее мне место, – и сел, акцентируя каждое движение, подчеркивая неповторимость происходящего отточенными жестами и выразительной мимикой.

И хотя Кошут всего лишь повторил заявление Мадараса, депутатов словно вихрем сорвало с мест.

– Эльен! – в едином порыве грянул театр. – Веди нас!

Мадарас подошел к окну, рванул на себя тяжелую раму и обернулся к Кошуту.

– Долой предателей! – полетело над запруженной набережной. – Смерть Елачичу! – пронеслось над ленивой зыбью Дуная. Но как только Мадарас подтащил слабо упиравшегося Кошута, негодующие требования сменились восторженным скандированием: – Ко-шут! Ко-шут!..

Казалось, возвратились незабвенные дни марта. Красные розетки и перья на шляпах вновь полыхали над городом. Словно маки в ковыльной степи, над которой волнами прокатывается ликующий ветер.

Ласло Мадарас надел на голову Кошута свою красноперую шапочку и на цыпочках отступил в тень.

Кошут остался один на один с народом. Огонь восстания, жгучий цветок баррикад властно бросил свой отблеск на черную аттилу, на алебастровый скорбный лик. Невозмутимый и сострадающий, как ангел господень, возвышался вождь над притихшей стихией людской.

Стоявший впереди «мартовец» с красной повязкой на рукаве первым преклонил, как на присяге, колено. И медленно, гребень за гребнем, вся набережная начала опускаться на землю:

– Веди нас, Кошут!

– Глас народа – глас божий, – печально, но твердо провозгласил Баттяни, страдая от тяжелых предчувствий. – Пусть Кошут возглавит нацию в сей трудный час… Да поможет нам бог!

– Аминь! – как тогда, в разговоре с надором, сурово откликнулся Кошут и высунулся в окно. – С пророчеством обращаюсь к вам, венгры, сыны отчизны моей. – Его красивый, насыщенный неуловимыми оттенками голос ощутимо набирал силу, расходящимися кругами излучая магнетическое воздействие. – Бедные венгры – жертвы измены. Из вторжения Елачича – я предвижу – родится наша свобода. Верьте мне, венгры, во имя бедной и преданной родины, верьте! К оружию! За нашу землю, за нашу честь, за наш древний очаг!

– Но ведь это мятеж! – воскликнул эрцгерцог палатин, узнав, что венгерский парламент дезавуировал рескрипт. – Революция? – спросил, словно прислушиваясь к звучанию слова, которое избегал называть даже наедине с собой. Все эти долгие, наполненные тревогой и роковыми переменами месяцы он жил ожиданием некого знака, способного бесповоротно определить происходящее.

Спокойно по мере возможности обдумав свое незавидное положение, Стефан решил искать встречи с Елачичем, чтобы убедить бана убраться восвояси. Только так можно было попытаться приостановить губительное нарастание кризиса.

Эрцгерцог интуитивно понял, что для власти, тем более власти чужеродной, самоубийственно оскорблять целый народ. Вторжение кроатских дружин уязвило мадьяров в самое сердце. Карательная экспедиция императорских войск и то не вызвала бы столь единодушного возмущения.

«А что есть революция, – подумал молодой эрцгерцог, – если не доведенное до крайности стремление к справедливости?»

Паровая яхта «Кишфалуди», служившая для прогулок по Балатону, бросила якорь в виду ставки хорватского предводителя. Раздвинув медные колена зрительной трубы, Стефан внимательно оглядел лагерь. В окруженном кострами стражи шатре, судя по всему, справляли разнузданную оргию. Серессоны таскали бочонки с вином, волокли упиравшихся, со связанными назад руками, длинноволосых пленниц.

– Генерал-лейтенант Елачич, – почтительно доложил офицер, называя лишь армейское звание бана, – уполномочил меня передать вашему высочеству приглашение на переговоры.

– Что?! – Кровь бросилась эрцгерцогу в лицо. – На переговоры?! Меня?!

– Барон Елачич, по-видимому, склонен опасаться недружественных действий, – дернув изуродованной щекой, высказал предположение офицер, чувствуя себя перед разгневанным палатином не совсем ловко.

– Он что же, – терзая лайковую перчатку, спросил Стефан, – боится, что его похитят или прикажут убить?

«Неужели этот бандит, – едва сдерживая праведную ярость, думал эрцгерцог, – и вправду считает, будто принц крови способен на предательство? Это же форменное оскорбление. Такое неслыханно между порядочными людьми…»

– Так каков будет ответ? – вскинув два пальца к треуголке, напомнил Зичи.

– Для меня невозможен визит к главарю наемников, – презрительно отказался эрцгерцог. – Попробуйте все же уговорить его прибыть на «Кишфалуди», дорогой Зичи, можете передать мое честное слово, – добавил нехотя. – Кстати, – удержал вновь козырнувшего офицера, – вы-то сами что делаете у этого бана?

– Приставлен к особе генерал-лейтенанта, – уклончиво ответил Зичи.

– Приставлены? Вы, императорский офицер и венгерский граф, приставлены к атаману наемной армии? – не скрывая негодования, переспросил Стефан.

– Смею уверить, ваше высочество, – с достоинством парировал Зичи, – что это сделано с ведома военного министра де Латура и генерала Ламберга, который назначен главнокомандующим венгерской королевской армией.

– Так, – слегка побледнев, произнес эрцгерцог, и не в силах далее говорить, кивком отпустил офицера.

Он, конечно, подозревал о тайных сношениях бана с Веной, но не хотел и мысли допустить о том, что возможно столь открытое, бесстыдное, если называть вещи своими именами, сотрудничество. Притом за его, надора, спиной. Ни сам император, ни граф де Латур даже не потрудились известить о назначении Ламберга! Какое низменное коварство! Какой цинизм! Эдак, чего доброго, венгры заподозрят его, Стефана, в предательстве! И будут правы, хотя он здесь совершенно ни при чем и сам сделался жертвой гнуснейшего из обманов. Единственное, что ему остается, это умыть руки и поскорее покинуть страну. Пусть Вена изыщет другого сатрапа, под стать бану Елачичу, для своих игр. Для принца крови они чересчур компрометантны.

– Господа! – Выслушав возвратившегося Зичи, бан глянул на сидевших за пиршественным столом высших офицеров императорской армии воспаленными от пьянства глазами. – Хотелось бы знать ваше мнение. – Он нетерпеливо столкнул с колен плясунью в прозрачных шальварах, уплетавшую рахат-лукум. – Могу я покинуть свой лагерь для встречи с эрцгерцогом? – спросил с явным намеком. – Или же нет?

– Ни в коем случае! – запротестовали порядком осоловевшие гусары и уланы из лучших австрийских семей. – Не позволим! – Они дружно взметнули кубки. – Нашему генералу, хох!

– Живео, Елачич! – пришли в неистовство отяжелевшие от сливовицы серессоны, срывая с себя красные колпаки.

– Вот видишь? – Бан удовлетворенно перевел выпученные, в кровавой сетке белки на Эдёна Зичи. – Увы, граф! Так и передай его высочеству палатину. – Он сделал знак приблизиться. – И сразу скачи в Вену. – Вынул запечатанный сургучом пакет из походной ташки. – Его превосходительство, очевидно, забыл свое обещание немедленно перевести нам шестьсот тысяч форинтов… Так большие дела не делаются. Словом, седлай коня.

Зичи привычно вскинул два пальца, спрятал пакет и, нагнув голову, вышел из шатра.

Эрцгерцог палатин, так и не дождавшись парламентера, велел развести пары. В Шиофоке его дожидалась запряженная шестеркой коней карета. Стефан решил отбыть в свое поместье, даже не заезжая для доклада в Вену, куда вновь перебрался из Инсбрука императорский двор.

«Его превосходительству графу де Латур, имперскому военному министру, фельдцехмейстеру, кавалеру ордена Марии-Терезии и других орденов, действительному тайному советнику и рыцарю Золотого ключа…

Имею честь сообщить, что мои войска без малейшего сопротивления победоносно продвигаются вперед. Через несколько дней я буду в Пеште, и оттуда, из гнезда мятежа, мы продиктуем условия капитуляции.

Генерал-лейтенант Елачич»

44

Дни революции подобны месяцам, месяцы равнозначны годам. Время сжато, как газ в орудийном стволе, события нарастают, подобно лавине, дух человеческий пылает невероятной ускоренной жизнью, подчиняя себе бренную плоть, властно чертя невиданные письмена на скрижалях судеб.

В неповторимые дни сентября, когда вопреки круговороту созвездий ветер марта вновь всколыхнул поникшие травы духмяной альфёльдской степи, Кошут забыл про отдых. Отказывая себе даже в короткой передышке, он спал и ел на ходу, где-нибудь в экипаже, везущем с одного митинга на другой. Пять, семь, девять речей ежедневно. На последнем пределе волнения, в унисон с сотнями нетерпеливых сердец, которые, повинуясь громоподобным раскатам чудесного голоса, то разрывались от боли, то сжимались от сладостной гордости за единственную в мире отчизну.

Вождь знал до последних тайных глубин гордую душу народа, боготворившего слово, свято верившего в порыв. Нет, недаром нация выбрала Кошута. Только он мог вернуть ей то, без чего стыдно быть человеком на грешной земле: справедливость. Извечную, снедающую сердца мечту, кормчую звездочку, мерцающую на недоступном горизонте.

Увлеченный магией собственных слов, Кошут беззаветно верил во все, что требовал и обещал. И вера передавалась. Электрическим флюидом бежала по живой цепи, заряжая всех и каждого нестерпимым накалом страсти.

– Я прошу у нации, – потребовал он, плавно выбросив руку, – двести тысяч форинтов военного кредита и сорок два миллиона солдат.

Речь, разумеется, шла о тысячах солдат и миллионах форинтов. Кошут явно оговорился, поменяв цифры местами, но завороженные речью депутаты уже не отделяли себя от вождя, и никто не заметил ошибки.

Национальное собрание единогласно одобрило требование правительства. Вместе с депутатами – многие плакали от восторга – Кошуту рукоплескали с хоров и лидеры «Общества равенства»: Петефи и Вашвари.

В тот же день началась запись в гонведы – армию защитников родины. Главнокомандующим избрали Морица Перцеля, одним из девяти капитанов – поэта.

Длятся неправдоподобно растянутые дни, отягченные грузом роковых происшествий, но мелькают, умножая число перемен, календарные даты.

На судовом мосту между Будой и Пештом патруль гонведов задержал карету с габсбургским орлом.

– Да как вы смеете! – возмутился сидевший в ней желчный, слегка перепуганный господин. – Я Ламберг, наместник и верховный главнокомандующий!

Набежавшая толпа выволокла опрометчивого генерала и темной тучей сомкнулась над ним. Когда все было кончено, начальник патруля вынул из кожаной сумки королевские грамоты. Покойный Франц Филипп граф фон Ламберг не лгал. Фердинанд действительно утвердил его своей бессмысленной закорючкой военным надором взбунтовавшегося Венгерского королевства.

– Да здравствует республика! – сам собою родился протестующий крик, и клочья гербовых листов, кружась на ветру, полетели в Дунай.

На следующий день гонведские полки встретили между Пакоздом и Шукоро наступающие колонны Елачича.

Прав был поэт. Вооруженные цепами, вилами и прочими орудиями мирного труда, крестьяне в боях узнали свое мадьярское знамя. Прошагав под проливным дождем двое суток без перерыва, ополченцы из Толны не отступили под артобстрелом врага. Неповоротливые, в отяжелевших от мокрой глины кожухах, они выдержали и отразили две штыковые атаки. Сражаясь одними косами, принудили к сдаче десятитысячный отряд. Разгром сил вторжения довершили гусары в новеньких, расшитых золотом гонведских мундирах.

Елачич запросил о перемирии, и оно, вопреки здравому смыслу и логике войны, было ему дано. Когда же затем потрепанные кроатские части неожиданно оставили боевые позиции и обратились в бегство, великодушные победители отказались от преследования. Гусары, действовавшие в бою блистательно и безупречно, не сдвинулись с места, несмотря на категорический и совершенно обоснованный приказ:

«Во имя нации вам строжайше предписано в соответствии с решением депутатов Государственного собрания организовать преследование войск Елачича повсеместно, даже и в Австрии, и не останавливаться до тех пор, пока вы его не уничтожите».

Враг ускользнул, сохранив боеспособность, угрожая зажать восставшее королевство в клещи.

По счастливой случайности бывший обер-лейтенант Артур Гёргей – вскоре он станет революционным военачальником, а затем могильщиком революции – перехватил гонца Елачича к де Латуру. Располагая лишь прежними победными реляциями бана, австрийский министр пребывал поэтому в блаженном неведении и поспешил назначить своего протеже венгерским наместником. Гонец же, граф Эдён Зичи, болтался в это время на дубовом суку, повешенный как изменник по приговору военно-полевого суда.

Упоенный докладной о форсированном марше от Дравы к Дунаю, Латур отдал приказ имперским войскам вступить на территорию Венгрии.

О поражении Елачича министр не знал, нового восстания в Вене, как это водится, не предвидел. Из такой двойной ошибки и составилась для него, вслед за Эдёном Зичи, петля. Отряды рабочих и Академический легион преградили дорогу в Венгрию полкам карателей, которым были приданы военные суды и жандармские части. Потомок же древнего рода граф де Латур, третий по счету граф, расставшийся с жизнью в эти грозные дни, был вздернут на фонаре.

Шандор Петефи откликнулся на его смерть нетерпеливым призывом: «Нет больше Ламберга – кинжал покончил с ним. Латура вздернули. Теперь черед другим. Все это хорошо, прекрасно – спору нет! Народ заговорил, и вот залог побед. Но мало двух голов! Смелей, друзья, смелей! На виселицу королей!»

Жутко, пусто, темно в продуваемой осенними ветрами Вене. Изрытые баррикадами улицы освещает только осколок месяца, раздувающего ледяным светом пепельные смятенные клочья. Все газовые фонари либо разбиты, либо с корнем выворочены из мостовых. Стены домов – в оспинах от пуль и кавернах от ядер. В развалинах прячутся бродячие псы и опасный, готовый на преступление люд. Городское отребье, облюбовавшее канал между улицами Шмельц и Гернлас, служивший для отвода горной воды в половодье, рассредоточилось по подвалам и брошенным домам.

Пылают костры в непроглядные лютые ночи прямо на драгоценном паркете. Трещат в каминах гнутые кресла в стиле бидермайер, краснодеревые столики, порубленные бюро. Поезда, само собой разумеется, не ходят, На вокзале Северной дороги, где рабочая дружина обратила против правительства готовый к отправке в Венгрию батальон гренадеров, расположились добровольцы, готовые отдать жизнь за чужую свободу. Легион так и называется «Мертвая голова». На шляпах приколоты жестянки с изображением черепа, жестко отсвечивающие в ночи.

По невежественному капризу попавшей в дурные руки истории эмблема эта и само наименование послужат в грядущем самой отчаянной контрреволюции – гитлеровскому нацизму… Но это случится потом, потом, в следующем столетии. Пока же студенты, мастеровые и бывшие гренадеры, согреваясь горячим грогом, не теряя надежды, ждут поезда на Буду и Пешт.

Скупо лоснятся пустые сходящиеся колеи. Не дрожат рельсы. Подстрекаемые подозрительными шептунами, голодные люмпены разрушили за городом полотно. Горит вся линия Мариахильф, взрываясь сиреневым пламенем, полыхают гранихштедские спиртозаводы. Огненные ручьи весело бегут по скованной ранними заморозками земле. Совершенно случайно пылающий спирт уберег от насилия монахинь из обители святой Бригитты, перерезав дорогу к монастырю.

Медленно приближается к затаившейся, темной столице толпа насильников и убийц. С балаганной поспешностью сменяют друг друга министры-президенты, но принцип Меттерниха действует с неукоснительным постоянством. Мутный, грязной пеной вскипающий вал пущен навстречу красной волне.

Пугая бюргеров, распространялись слухи о пожарах и грабежах, диких расправах над таможенниками, погромах на фабриках Зексхауса, Фюнфхауса и Браунхиршенгрундена.

Все ближе и ближе подкатывала к Вене опасная накипь. Даже правительство, науськавшее громил, было встревожено.

Голубые гусары, охранявшие дорогу между кладбищами Мариахильф и Лерхенфельд, получили приказ пустить в ход оружие и рассеять преступную чернь. Не успел, однако, командир отдать соответствующую команду, как прибыл гонец с новыми инструкциями. Вторая бумага не только отменяла прежний приказ, но и сообщала о смещении лица, его отдавшего.

Ощутимо веяло истерией. Не выдерживали напряжения нервы. Кромешной трещиной прорезала город обезлюдевшая Кайзерштрассе, молчала на городской башне веселая бронза колоколов. Только треньканье того, пражского, колокольчика мерещилось и преследовало неотвратимо.

В создавшейся обстановке императорская фамилия решилась вновь бежать из охваченной смутой столицы. Покинув Шенбрунн, загородный дворец для отдыха и увеселений, кайзер укрылся в замке ольмюцского архиепископа. Под защитой распятия и каменных, пятиметровой толщины, стен. Правительство в Ольмюце представлял уже не Фикельмон, чья звезда окончательно закатилась, а барон фон Вессенберг, которого вскоре оттеснил спешно прибывший из лагеря Радецкого князь Шварценберг. Приближалась заключительная стадия замысленного эрцгерцогиней Софией переворота. Она одна осталась верной себе в эти чреватые неожиданностью дни, продолжая терпеливо плести нити давно затеянной интриги.

– Чем хуже, тем лучше, – твердила сквозь стиснутые зубы. – Пусть наши милые компатриоты всерьез соскучатся по сильной руке.

Феликс Шварценберг всеми силами стремился показать, что долго искать эту вожделенную руку никак не придется. Взяв на себя часть забот Вессенберга по обороне, он не отказался и от обременительных обязанностей посланника в Неаполе и Турине, оставив тем самым открытой дорогу в Италию.

Стараниями князя фельдмаршал Виндишгрец, назначенный главнокомандующим имперскими силами на итальянском театре, не получил диктаторских полномочий. Ему было поручено только – императору по-прежнему подобная задача рисовалась простой – подавление беспорядков в Венгрии и умиротворение имперской столицы.

С Веной фельдмаршал справился сравнительно легко. Форсировав Дунай у Нусдорфа, он стянул войска к линейным валам, широкой дугой окружавшим город. К этому моменту пехотный гарнизон, ведомый генералом фон Ауэршпергом, уже соединился с недобитыми войсками стоявшего на Лейте бана Елачича и тихой сапой подвинулся к предместьям.

Командующий национальной гвардией Венцель Мессенгаузер отверг ультиматум фельдмаршала и начал спешно готовиться к обороне. В аптеках смешивали ингредиенты для пороха, резали бумагу на пыжи. Даже часть монашеской братии решилась присоединиться к сопротивлению. Посланцы франкфуртских демократов Роберт Блюм и Юлиус Фребель как могли старались поднять боевой дух отрядов самообороны.

В это время генерал революционных венгров Янош Мога, отразивший Елачича, находился в Парндорфе. По его приказу войска дважды пересекали австрийскую границу и дважды отзывались обратно. Генерал отказывался понимать поведение Комитета обороны. В интересах Венгрии было спасти восставшую Вену, которая столь славно выручила мадьярскую революцию; но армия так и не выступила.

Вместе с Мором Йокаи, единственным из молодых, кого приблизил к себе, скакал Лайош Кошут в черной шляпе с черным пером по проселкам Альфёльда, раскисшим от частых дождей.

– Я хочу спросить у венгерской нации, – вырвав саблю из ножен, молнией проносился он вдоль строя, – чего она желает: умереть с позором или жить со славой?

Полки, над которыми реял трехцветный с Пречистой Девой стяг, отвечали хором, что выбрали славу и жизнь.

Смертельное кольцо контрреволюции между тем туже стягивалось вокруг осажденной Вены. Двадцать восьмого октября под пение кавалерийских рожков начался общий штурм.

Существенное сопротивление императорская армия встретила лишь в Пратерштерне, в Егерском ряду и в предместье Виден. Еще засветло были взяты баррикады в предместьях и улицы, ведущие к бастионам внутреннего города.

Вена агонизировала, но крепко держалась за последний пятачок. Даже бомбы, которые исторгли в дыме и пламени осаждающие пушки, не принудили остатки рабочего легиона сложить оружие.

– Эти безумные пролетарии держатся дольше всех, – констатировал фельдмаршал и дал знак трубить кавалерийскую атаку.

Лишь на рассвете первого ноября имперские части овладели центром. Горели дворцы придворной библиотеки и музея естественных наук. Среди засыпанных каменной пылью руин стонали умирающие.

Армия потеряла при штурме шестьдесят офицеров и тысячу рядовых. Но многие тысячи венцев, кто с оружием в руках, а кто безоружный, сложили головы в то непроглядное серое утро, когда лужи подернулись кровавым ледком. Командира национальных гвардейцев казнили через неделю после того, как был расстрелян франкфуртский посланец Блюм. «Mitgefangen, mitgehangen» – действовал старый немецкий принцип. – «Вместе пойманы, вместе и…»

Теперь у дома Габсбургов оставалась единственная забота: усмирение Венгерского королевства. Запоздалая битва при Швехате закончилась отступлением тридцатитысячной, хорошо оснащенной стволами армии Мога. Если бы триколер с богородицей одолел двуглавого орла, была бы спасена не только восставшая Вена, но почти наверняка выиграна война за независимость.

Судьба, суммировавшая ошибки одних и удачи других, все приводящая к общему знаменателю богиня Фортуна решила, однако, иначе…

«Не так надо действовать в революционные времена, – писала пештская „Марциуш тизенетедике“.[68]68
  «Пятнадцатое марта» – радикальная газета.


[Закрыть] – Нужно было преследовать Елачича… Потом объединиться с венской демократией и одним страшным ударом сокрушить всю реакцию».

У венгров, впрочем, оставалась рвущаяся в бой почти стотысячная армия и все, за исключением Арада и Темешвара, укрепленные форты. Еще продолжали пребывать в неустойчивом колебании чаши надмирных весов, и ничьи вещие знаки не читались на заволоченном дымом огневом горизонте.

Лишь ольмюцская трагикомедия приблизилась к подготовленному финалу.

Второго декабря отрекся от престола император и король Фердинанд и отбыл в Богемию, чтобы на покое заняться геральдикой и, как мечталось, гуляя в парке по утрам, приподнимать шляпу в ответ на приветствия милых пражан. Натянутая еще при Бадьдуре, посланном генеральским повелением в Парагвай, пружина ее заржавела, и мышеловка захлопнулась в надлежащий момент. Брат императора эрцгерцог Франц-Карл отказался от своих наследственных прав, и на престол вступил восемнадцатилетний Франц-Иосиф, не связанный с венгерской автономией ни словом, ни подписью.

Осушив в честь нового государя бокал, Виндишгрец двинул к Лейте пятьдесят две тысячи штыков и двести шестнадцать орудий. Генерал Шлик ворвался в венгерскую степь из Галиции. Генерал фон Зимуних повел кавалерию на Нийтру.

Временное правительство оставило Пешт и перенесло столицу в Дебрецен.

Четырнадцатого апреля Кошут огласил перед депутатами Государственного собрания «Декларацию независимости». Заполнившие зал солдаты и вооруженные граждане Дебрецена вырвали из ножен сабли, когда вождь – в эти исторические минуты, как никогда, проявилось его истинное величие – провозгласил Венгрию свободным и независимым государством.

– Габсбургско-Лотарингская династия объявляется низложенной! – перекрывая бурю оваций, выкрикнул Кошут и прямо с трибуны шагнул в зал. Капитулянты из недавно оформившейся «Партии мира», быстро набиравшей влияние, почувствовали, что почва уходит у них из-под ног.

– Чему они радуются? – с горькой усмешкой шепнул Ковач кому-то из притихших единомышленников. – В пору рыдать неразумному плебсу. Зубами стучать от ужаса. Поверьте, что нынешний день знаменует трагедию…

Но трехцветные платочки, взметнувшиеся над головами восторженных гонведов, рабочих, крестьян, пророчили иное. Пусть были разобраны баррикады в Париже, Берлине и Вене, венгерская революция продолжала победный шаг. Так отчаянно, так упоительно пахла свободой эта победная весна.

Кампания обещала быть кровопролитной и затяжной. Новый император, дабы ускорить желательную для Австрии развязку, спешно выехал в Варшаву на свидание с русским царем.

Николай принял молодого монарха в роскошном Бельведере, который столь рьяно штурмовали в тридцатом году польские инсургенты. Царь ничего не забыл и горел желанием поскорее затоптать последние головешки.

Он был готов с грубоватым дружелюбием опытного военачальника наставить на путь истины почти необстрелянного юнкера, который вел себя так почтительно, даже раболепно.

– Признавая высокие достоинства и блестящие качества великолепной армии вашего величества, – униженно просил молодой Габсбург, – мы надеемся в короткий срок подавить мятеж.

Короче говоря, он молил о помощи и, как почтительный сын, облобызал царскую руку.

Польщенный Николай Павлович пообещал послать корпус под началом самого Паскевича, одного из немногих, кому доверял беспредельно. Конечно же, дружественную Австрию следует поддержать. Тем более что Меттерниха, которого он терпеть не мог, слава всевышнему, более нет, а на Феликса Шварценберга царь взирал почти как на собственного генерал-губернатора. Надежный малый. И в деле себя славно зарекомендовал, и перед канальями не растерялся: расстрелял-таки этого Блюма, распространителя конституционной заразы.

Нет, не раскусил русский государь ни юнкера, которого именовал по протоколу братом, ни лихого вояку Феликса. Францу-Иосифу суждено было долго жить и долго править. Уже в новом столетии этот юнец, ставший Мафусаилом, ввергнет Европу в кровавое месиво мировой войны… Но это случится не скоро, лет через шестьдесят после кончины царя Николая. Раскаяться же в поспешном решении, продиктованном более сердцем, чем разумом, государю императору предстоит в ближайшие годы.

– Знаешь, – спросит он незадолго до Крымской кампании графа Ржевуского, генерал-адъютанта, – кто из польских королей был самым глупым?.. Я тебе скажу, что самый глупый король был Ян Собеский, освободивший Вену от турок. А самый глупый из русских государей я, потому что помог австриякам подавить венгерский мятеж.

Польский граф, разумеется, почтительно промолчит. Лишь тень улыбки тронет его красиво очерченные губы.

Все это тоже случится потом, потом. За пределами повести о витязе чести.

Еще не была взята Вена и не оставлен правительством Пешт и вообще война с Габсбургами лишь начиналась на дальних границах, когда Петефи подсунули под дверь конверт.

Расставшись с Мором Йокаи, он снял небольшую квартиру на улице Лёвес и перевез в город обоих стариков. Его беспокойная совесть на время примолкла, но жизнь зато сделалась нестерпимой. Тем более что на двести форинтов в месяц – деньги печатались на обычной бумаге в несметных количествах – почти ничего уже нельзя было купить. Юлия, ожидавшая ребенка, тяжело переносила беременность, и отношения в семье стали еще напряженнее, чем прежде.