Текст книги "Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

39

Как светлы и бездонны лужи после весенних дождей! И разверзается под ногами зовущая бездна, впитавшая сияние неба, и кружит головы нектар земного пробуждения.

Еще не отблистала заря воспаленными скважинами и летучими фосфористыми облачками, как вспыхнули факелы, торопя темноту, загорелись фонарики, очертив неземные ворота и арки.

Пешт ликовал, рассыпая огни. Печатники Ландерера – герои дня – в синих рабочих блузах и бумажных колпаках национальных цветов прошли со свечами мимо музея. В театре актеры покинули сцену и, смешавшись с публикой, грянули хором «Национальную песню».

«Встань, мадьяр!» – летело над площадями и набережными.

«Зовет отчизна!» – откликались предместья.

Чуткий к перемене ветров Эмих поспешил обновить экспозицию, водрузив в самом центре освещенной витрины портрет Шандора Петефи. «Мартовская молодежь» Пала Вашвари сменила трехцветные кокарды на красные розетки республиканцев.

Кружились карусели на Ракошском поле, и силачи выжимали гири, и факиры глотали огонь, и женщина-русалка стыдливо демонстрировала декорированные ненюфарами[64]64
  Так в девятнадцатом веке высоким стилем именовались кувшинки.


[Закрыть] груди.

Вот только крестьяне, накупив хомутов, горшков и сахарных сердец, начали разъезжаться. Погуляли в городе – и хватит, пора домой, где ждет ожившее, жадное поле.

– Мы обманывали самих себя, – с горечью признался Мор Йокаи, зазвав Петефи к себе в комнату. – Мы полагали, что у нас есть народ. Но его нет. Да и прежде было лишь дворянство. Для огромного числа землепашцев даже слово «родина» незнакомо. Народ любого готов благодарить за малейшее облегчение, только не родину, обещающую свободу. Человек в сюртуке крестьянину ненавистен, ему и закон не закон, покуда нет под ним императорской печати с большим двуглавым орлом. Он не возьмется за оружие, чтобы защитить нас, слову нашему не верит, планов наших не поддерживает. Так наказывает нас господь за грехи отцов наших.

– Что ж, – сурово сказал поэт, – значит, настал час искупления.

– Поздно, – покачал головой Йокаи. За одни сутки лицо его совершенно переменилось: щеки ввалились, обозначились скулы, свинцовая тень залегла под глазами.

– Почему поздно? Революция только начинается.

– Они не знают даже герба своей страны! – Пытаясь согреться, Мор подвинулся ближе к камину, где дымилась промокшая одежда.

– Мы объясним.

– Национальных цветов…

– Они увидят их на боевых знаменах. Сыгран лишь первый акт.

– Я не верю в бои.

– А я не только верю, но твердо знаю, что они на подходе. Поверь мне, вчерашняя бескровная победа скоро будет вспоминаться как последняя улыбка судьбы. Свобода не падает в руки, как спелый плод из райского сада.

«Передо мной кровавой панорамой встают виденья будущих времен».

В Пожони, которая салютовала возвратившимся из Вены победителям, не разделяли ни пештских восторгов, ни опасений. Кошут, поначалу приветствовавший горячий порыв «мартовской молодежи», видя в ней средство давления на неподатливое крыло сейма, вознамерился осадить не в меру резвых юнцов.

Особое раздражение вызывал неугомонный поэт. Если бы он ограничился тем, что согнал вооруженных крестьян на Ракошское поле – слух продолжал действовать, – да самовольно упразднил цензуру, то можно было бы подумать о дальнейшем сотрудничестве. Но в своем безумном, иначе не назовешь, неистовстве он замахивается на самые основы порядка и права.

Кошут с растущим раздражением проглядел заботливо подобранное досье. Хорошеньких дел натворили в Пеште доморощенные якобинцы, пока он отстаивал интересы нации в императорском дворце! Они замахнулись на все разом.

«Объявляем, что из нашего журнала изгнана буква „Y“ („ипсилон“), – не веря своим глазам, читал он отчеркнутое секретарем оповещение в свежем номере „Элеткепек“. – Отныне ничье имя мы не станем писать с этим аристократическим окончанием».

На первый взгляд – безответственная, дикая выходка расшалившихся школяров. Но хуже всего то, что за ней просвечивает явное намерение продолжить атаки на дворянство – элиту нации, фундамент государственного устройства. Впрочем, и на это можно было бы закрыть глаза. Отнести к неизбежным перехлестам, как-то сгладить, просто высмеять, наконец. Если новым редакторам «Элеткепек» фамилию Szechenyi угодно писать упрощенно, бог с ними. Даже новое – Kosut, вместо аристократического Kossuth, готов простить чуткий к слову создатель «Пешти хирлап». Новоявленным реформаторам венгерской письменности не отнять у него ни древнего имени, ни славы. Иное дело – явный выпад, нацеленный на раскол нации. Такого Кошут не простит никому и никогда.

Тонкие бледные пальцы с неожиданной силой сминают в комок тщательно переписанную копию стихотворения:

 
Как здоровье ваше, баре-господа?
Шею вам не трет ли галстук иногда?
Мы для вас готовим галстучек другой,
Правда, он не пестрый, но зато тугой.
 

Нет, избави бог от такого союзничка! Это не поэт, служитель муз, а настоящий бешеный пес, готовый кусать без разбора. Во имя интересов общества подобных субъектов следует изолировать. Грозя другим виселицей, они сами просятся в петлю…

Лайош Кути, который, быстро сориентировавшись после парижских событий и внезапного исчезновения Бальдура, получил место личного секретаря графа Баттяни, застал Кошута в угнетенном состоянии духа.

– Мой принципал, – Кути позволил себе снисходительную улыбку, мягкой кошачьей походкой подступая к столу, – обращается к вам с покорнейшей просьбой…

– Что такое? – все еще думая о своем, озабоченно нахмурился Кошут.

– Прибыла депутация из Пешта, эта «мартовская молодежь» с красными перьями… – Кути, по обыкновению, не договаривал, позволяя собеседнику самому сделать конечный вывод.

– Они хотят встречи со мной?

– С вами, с принципалом, с полковником Месарошем, с графом Сечени… Со всеми, коротко говоря.

– Конечно, господин Петефи? – криво усмехнулся Кошут.

– Представьте себе, нет. – Кути держался заискивающе и одновременно чуточку фамильярно. – Некто Вашвари, лидер «мартовцев», присяжный уличный крикун.

– Мне бы не хотелось встречаться с подобными людьми…

– Принципал тоже не в восторге, – поспешил вставить Кути.

– Но если Сечени не откажется прийти, я буду. Пора приструнить кофейных якобинцев.

– «Кофейные якобинцы»? Бесподобно! Это куда лучше, чем «ультрабаррикадисты» и «апостолы паровых гильотин» господина Сечени, – умело польстил Кути.

– Вы находите?

– Никакого сравнения!.. Позвольте обратиться к вам с небольшой просьбой не личного, так сказать, характера.

– Слушаю вас. – Кошут сделал участливое лицо.

– Меня одолевает жена редактора Вахота, ее можно понять, она хлопочет за мужа…

– Это какой Вахот? Тот, кто выпестовал Петефи?

– Увы. – Кути смиренно опустил веки. – Но он наказан за свое благодеяние черной неблагодарностью, будьте уверены. В его лице Петефи нажил страшного врага. – Он передернулся в шутливом ужасе. – И поделом.

– И чего же просит госпожа Вахот для своего мужа?

– Вахот мечтает о газете.

– Хорошо, я подумаю, – пообещал Кошут. – Значит, Сечени вы берете на себя?

Пал Вашвари, не снимая плаща, гордо вступил в залу Государственного собрания, где за председательским столом уже ожидали его Баттяни, Кошут и Сечени. Следом за ним вошли и заняли передние места остальные посланцы Пешта.

Больше в зале не было никого. Молчаливая троица на возвышении поразительно смахивала на королевский суд.

– Мы уже информированы, господин Вашвари, – без всякого предисловия начал Кошут, желая поскорее покончить с неприятными объяснениями, – о событиях в Пеште и в принципе готовы одобрить ряд выдвинутых горожанами требований.

– Одобрить? – Вашвари вызывающе вскинул голову. – Но «Двенадцать пунктов» венгерской свободы приобрели силу закона и не нуждаются ни в чьем одобрении. Мы исходим из принципа, что делегация революционного Пешта более полномочна представлять венгерский народ, чем все пожоньское собрание.

– Ого! – Сечени многозначительно поднял палец.

– Да, сударь, пожоньские депутаты представляют только самих себя и свои собственные интересы.

– Зачем сразу же начинать с дерзостей, молодой человек? – упрекнул Баттяни. – Если вы хотите хоть о чем-то договориться. Ведь хотите? Это действительно так?

– Я только напомнил господину Кошуту о правах граждан революционного Пешта.

– Нет у Пешта никаких особых, отличных от прочих прав! – взорвался Кошут. – Мы не позволим дробить родину на куски. – И, не сдержав переполнявшего его раздражения, выкрикнул уже совсем несусветное: – Кто не покорится, тот будет вздернут!

Сечени, скрывая усмешку, наклонил голову: судя по всему, новорожденная революция уже готовилась пожрать самое себя.

«Что я делаю? – с запоздалым сожалением подумал Кошут, и тоскливо защемило внутри. – Какие жуткие слова говорю…»

Он вспомнил, как ему самому сулила виселицу державная Вена. Жестокую фразу Сечени – «повесить или использовать», произнесенную, пусть в иных обстоятельствах, вспомнил, и краска стыда полыхнула на белом, как алебастр, лице.

«Что же я делаю? – Прихлынула вновь невыразимая тоска. – Куда нас неудержимо несет?..»

Вашвари, впавший в мгновенное оцепенение, сначала не поверил своим ушам. Чтоб такое позволил себе «отец венгерской свободы»?

– Подобные угрозы не есть свидетельство силы, – с трудом произнес Вашвари, и губы его исказила горькая гримаса. – Скорее напротив – слабости… Мне искренне жаль вас, Кошут, впрочем, я передам ваш ответ.

«Это не ответ, постойте!» – взмыл из глубин умоляющий голос, но Кошут только молча кивнул. Слово сказано, и его не вернешь…

«До чего докатился!» – подумал Вашвари и выжидательно перевел взгляд на Баттяни. Пусть и этот выскажется.

– М-м, любезный господин э… Вашвари, – смущенно пожевал губами Баттяни. – Все мы одинаково заинтересованы в процветании отечества… Лично я счастлив проинформировать делегацию славного Пешта о том, что на последнем заседании нижней палаты были приняты законы об освобождении крестьян с выкупом земли и об ответственном министерстве. Правда, – он поспешил с оговоркой, – законы еще подлежат утверждению в верхней палате, но прогресс, как вы изволите видеть, налицо.

– Мне также приятно сообщить, – присоединился, заставив себя успокоиться, Кошут, – что большая часть требований Пешта уже фигурирует в программе Государственного собрания. Наши разногласия носят скорее эмоциональный, нежели деловой, характер, и я сожалею, что отклонился от существа. Как и мои коллеги, я считаю, что население Буды и Пешта играет исключительно важную роль, но было бы неверно считать его единственным распорядителем судеб нашей, господа, родины. Нация достаточно сильна, чтобы защитить себя от чрезмерных притязаний, – он бегло глянул на «мартовцев» в зале, – откуда бы они ни исходили.

Вашвари вызывающе усмехнулся.

Сечени, в центральном кресле, важно кивнул.

– Прошу также довести до сведения граждан, – счел необходимым добавить Баттяни, – что вместе с барщиной отныне и на вечные времена упраздняются помещичья девятина и церковная десятина. Вот так, господин Вашвари. Полагаю, что у всех нас есть основания испытывать законную гордость и удовлетворение.

– Что думает сейм о назначении хорватским наместником, с титулом бана, генерал-лейтенанта Елачича, известного мадьярофоба?

– Обещаю вам, что этот вопрос со всей серьезностью будет поставлен перед императором.

– А как быть с посылкой наших солдат в Италию? Вместо того, чтобы охранять завоевания революции, их посылают расстреливать чужую свободу. Не кажется ли это вам несколько странным, сиятельные господа?

– Вы преувеличиваете, – поморщился Сечени.

– Мы обсудим и этот вопрос, – заверил Кошут.

– Несомненно, – заключил Баттяни, которого прочили в премьеры.

40

Опустело Ракошское поле, где под отмершими корнями ржавеют в окаменевшем песчанике доспехи и косы. Только колышки шатров и праздничный хлам оставила безобидная весенняя ярмарка. Тень крестьянского восстания тысяча пятьсот четырнадцатого года, когда на Ракошской кочковатой равнине собралась добрая сотня тысяч холопов, нарисовало пугливое воображение. Вместе с туманом, сгустившимся после дождя, она испарилась на солнце.

Едва прошел первый испуг, Наместнический совет начал собирать подробную информацию о действительном положении в стране. На сей раз специалисты по венгерским делам как в Буде и Пожони, так и в самой Вене постарались отсеять вздорные слухи вроде тех, что так напугали немецкую комендатуру.

– Пушек Будайской крепости, ваше величество, – доложил императору Иштван Сечени, прибывший в Хофбург как глава парламентской депутации, – да двух эскадронов кавалерии было бы вполне достаточно, чтоб в корне подавить беспорядки. К сожалению, армия оказалась не на высоте возложенных на нее задач. Теперь же для обуздания молодчиков с красными лоскутами потребуются усиленные контингенты. Ежели господь бог не поможет, то якобинский террор покажется безобидной комедией по сравнению с кошмаром, ожидающим нас.

Венгерскому графу, чье обращение к возлюбленному королю не было санкционировано ни Баттяни, ни тем более Кошутом, и в голову не пришло, что он совершает измену.

В ответ на запрос его апостольского величества эрцгерцог палатин, которого вскользь укоряли за проявленное бездействие, направил подробный отчет о настроениях в Буде и Пеште, подкрепив им сделанные ранее выводы, оказавшиеся пророческими:

«Ваше величество!

Положение в Венгерском королевстве в настоящее время настолько тяжелое, что со дня на день следует ожидать самого опасного взрыва. В Пеште царит анархия… во многих местах взбунтовалось дворянство.

Кратко перечислю три способа действий, которые считаю единственно возможными для того, чтобы хоть как-то сохранить за собой Венгрию. Первый: отозвать все войска из страны и, оставив таким образом ее на погибель, не вмешиваться даже тогда, когда крестьяне будут жечь дворянские усадьбы. Второй способ: вступив на основе проекта закона в переговоры с графом Баттяни, спасать вместе с ним то, что еще можно спасти… При третьем способе действий следует направить в Пожонь человека с полномочиями, который, опираясь на мощную военную поддержку, распустит Государственное собрание, а затем войдет в Пешт и будет держать нацию в железном кулаке до тех пор, пока это окажется необходимым.

Первый способ мне противен: он аморален, да и не стоит подданных Вашего величества подвергать ужасам революции. Второй способ хорош и может быть успешным, хотя на первый взгляд и кажется, что он приведет к разрыву. И тем не менее это единственная гарантия удержать взбунтовавшуюся провинцию. А когда наступят лучшие времена, многое можно будет изменить… Остается еще и третий способ. Но здесь возникают четыре вопроса: а) хватит ли средств, чтобы послать в Венгрию крупный воинский корпус?.. б) достаточно ли войск вообще?.. в) есть ли человек, который возьмется за это дело?.. г) наконец, есть ли уверенность, что этот способ оправдает себя и что остальные провинции останутся мирными?

Откровенно говоря, считаю, что при нынешнем положении дел следовало бы прибегнуть ко второму способу действий.

Вена, 1848 года февраля 24 дня

Преданнейший слуга Вашего величества

эрцгерцог Стефан».

Коловрат, продолжавший следовать примитивно коварной методе прежнего канцлера, ухватился вначале за способ номер три, прозорливо подсунутый еще провинциалом Общества Иисуса отцом Бальдуром, и незамедлительно направил к Йосипу Елачичу, бану Хорватии, майора Эдёна Зичи, снабженного необходимыми полномочиями и денежными средствами.

Пештские события, однако, не позволяли смиренно дожидаться плодов затеянного эксперимента, побуждая к принятию срочных мер.

Взвесив все «за» и «против», Вена решила приступить параллельно и к разработке варианта за номером два, разумеется, в своей, точнее, меттерниховской интерпретации.

Результатом явился императорский рескрипт от двадцать девятого марта. Соглашаясь с образованием ответственного перед парламентом правительства Венгерского королевства, Фердинанд тем не менее счел возможным оное ответственное правительство подчинить канцелярии императорского двора. Военные и финансовые дела Венгрии, по убеждению императора, должны решаться все-таки в Вене, а не в диких степях Паннонии. Нетерпеливо развернув документ, снабженный сургучной печатью и подписями имперских министров, наместник с первых же слов понял, что это конец. Если учесть, что распоряжение финансами было поручено Кошуту, то занятая Веной позиция выглядела не только вызывающей, но и провокационной. В создавшейся обстановке никакое венгерское правительство – этого в Хофбурге не знать не могли – и дня не просуществует без Кошута. Разрывая отношения с лояльной оппозицией, династия открывала дорогу откровенной анархии, чтобы получить повод для применения военной силы, едва наступит подходящий момент.

Таким образом, и способ за номером один, но чудовищно извращенный, перевернутый с ног на голову, тоже принимался к возможному руководству.

Молодой надор Стефан с ужасом взирал на рескрипт, словно это была бомба, у которой вместо тесьмы с сургучом болтался подожженный фитиль. Но делать нечего, приходилось исполнять монаршую волю. На яхте с наместническим штандартом на фок-мачте срочно развили пары.

Стефан предпочел лично объясниться с мадьярскими лидерами. Только бы не наделали непоправимых глупостей сгоряча. Нужно потерпеть, попробовать еще раз договориться. В крайнем случае, палатин сам возьмет на себя посредничество между венгерскими министрами и венским двором.

– Я подам в отставку, – решительно пресек любые уговоры граф Баттяни. – Я честный человек, ваше высочество, и не терплю лицемерия. Подобные игры не для меня.

Сечени, только что вернувшийся из Вены, сделал вид, что крайне огорчен, но, если есть шансы на изменение высочайшей позиции, готов ждать сколько угодно.

Кошут, как и следовало ожидать, высказался с язвительной резкостью. Причем публично, с высокой трибуны.

– Рескрипт, господа, – сказал он, обращаясь к депутатам, которых следовало именовать отнюдь не «господами», а «уважаемыми сословиями», – не что иное, как возмутительная насмешка, легкомысленная игра с отчизной и троном. Независимое министерство в Буде окажется всего лишь второразрядной почтовой конторой, как был Наместнический совет.

Сечени только руками развел и многозначительно взглянул на Ференца Деака и полковника Месароша, стоявших за сохранение связей с династией. Пусть задумаются лишний раз над тем, куда может завести нацию человек, открыто оскорбляющий наместника, приехавшего с самыми благими намерениями, даже императора.

Но и Деак, и Месарош, напустив озабоченность, отвели взгляды. Рескрипт окончательно выбивал из-под ног почву, не позволяя надеяться на компромисс. Лазар Месарош, ответственный за оборону, вообще почувствовал себя оскорбленным. Если император позволяет столь презрительно относиться даже к людям благонамеренным, то ему нечего и надеяться на лояльность открытых противников. Кошут по-своему прав.

– Одумайтесь! – натолкнувшись на враждебное молчание, взмолился наместник. – Проявите достойную сдержанность. На нас с вами, – он всем видом показывал, что не отделяет себя от общей судьбы, – возложена высокая ответственность. Да поможет нам бог оказаться достойными! Иначе прольется безвинная кровь, иначе не будет прощения ни на небе, ни на земле!

– Кому, ваше высочество? – печально спросил Кошут. – Разве я не твердил на каждом шагу, что кровь не должна проливаться? Сама мысль об этом приводит меня в содрогание!.. Но в Пеште, как, впрочем, и в Вене, гуляют разные настроения. Я знаю людей, которые еще неделю назад заявляли о своей приверженности монархии, но это было, повторяю, неделю назад. Теперь они далеко превзошли в непримиримости самых крайних из сидящих в этой зале. О себе, всю жизнь терпевшем муки ради высоких принципов человеческого достоинства, я уж не говорю. Несмотря на открытый вызов, брошенный венгерской нации, я по-прежнему питаю надежду, что благородная уверенность в торжество правого дела позволит избегнуть трагического финала.

Проникаясь, почти против воли, растущей симпатией к человеку, на которого привык возлагать ответственность чуть ли не за все невзгоды и неурядицы своего наместничества, эрцгерцог благодарно прижал руку к сердцу и молча покинул собрание.

Сдержанные, полные гордого достоинства и чувства высочайшей своей ответственности слова Кошута производили глубокое впечатление. Они отнимали последнюю надежду на мирное разрешение спора. Яснее открытых угроз, беспощаднее горестных обвинений.

– Я попробую еще раз обратиться к его величеству, – нарушил общее затянувшееся молчание Сечени.

– Ты уже пробовал, – с присущей ему грубоватой бесцеремонностью осадил Баттяни. – Я сам поеду в Хофбург!

В Пеште и в Буде появились неведомо откуда возникшие личности, подстрекавшие население к беспорядкам. Выдавая себя за вождей революции, они ловко подзуживали распаленную, сбитую с толку публику.

– Виват свободе, друзья! – громогласно вопили одни где-нибудь на углу возле булочной, – Кто голоден, пусть смело забирает свой хлеб!

– Вино, – нашептывали в ночлежках для бездомных другие. – Знаете бочки на винокуренном заводе графа Каройи?

– Долой квартирную плату! – науськивали третьи обитателей доходных домов. – Революция отменила ее раз и навсегда…

И, словно завороженная дудочкой крысолова, толпа подвигалась к губительному краю, огрызаясь на предостережения бессильных пророков. Участились случаи избиения «мартовцев», призывавших не поддаваться провокационным соблазнам. И вообще мода на красное заметно ослабевала.

Казалось бы, эрцгерцог Стефан мог лишь радоваться подобному обороту событий, тем более что он догадывался, из каких щелей выползли новоявленные крысоловы. Но именно по этой причине и были бессонны его тяжкие ночи. Со дня на день, изнемогая от собственного бессилия, ждал он начала кровавой бойни. Не выдержав однажды среди ночи напряженного ожидания, послал карету за Кошутом. Только с ним, пусть врагом, но врагом открытым и благородным, можно было хоть о чем-то договориться в столь ответственный, чреватый непоправимыми переменами час.

О венских переговорах сообщений не поступало. Да и не приходилось ждать оттуда сколь-нибудь добрых вестей.

– Простите великодушно, что поднял вас среди ночи. – Стефан усадил Кошута поближе к пылающему камину и сел в кресло напротив, устало свесив набухшие синими жилами кисти рук. – Я совсем не сплю. – Будто снимая невидимую паутину, он провел по лицу.

Редкостный, недавно открытый самоцвет, названный александритом в честь русского цесаревича, сверкнул на пальце кровавым изменчивым бликом.

«Как зрак циклопа», – подумал Кошут.

– Я встревожен молчанием Баттяни. – Стефан зябко поежился, несмотря на жар потрескивающих поленьев и наброшенный на плечи белый с золотом ментик, подбитый горностаевым мехом. – Вам он ничего не писал?

– Нет, – односложно ответил Кошут.

– Интересно, что сказал император…

– Вы ждете ответа от меня? – дернул плечом Кошут.

– Разумеется, нет, – смешался эрцгерцог. – Это лишь так, к слову, но я не нахожу себе места от волнения… Неужели все наши надежды пойдут прахом?

– Ничего не могу сказать, ваше высочество, ибо не знаю.

– Но если император все же не согласится? Вспыхнет война?

– Не на жизнь, а на смерть, – с бесстрастным спокойствием подтвердил Кошут. – Мы не позволим расчленить родину.

– Разве на нее кто-то посягает?

– А вы как полагаете, ваше высочество? Или, быть может, Елачича не стоит принимать всерьез?

– Да, вы правы, вы правы, – пролепетал Стефан, мысленно сопоставив погромные заявления бана и свои собственные советы императору Фердинанду. – Куда все катится? К чему мы придем?

Кошут видел, как мечется зажатый между двух огней злосчастный наместник, как тщится хоть ненадолго отсрочить одинаково губительный для него выбор между приверженностью к династии и доверием страны. От чего-то приходилось отказываться, приносить в жертву главному второстепенное. На его глазах совершался трудный, мучительный процесс окончательной переоценки. Кошут догадывался, чем закончится внутренняя борьба, и не желал вмешиваться, хоть и сочувствовал отчасти прекраснодушному совестливому принцу.

– Скажите же хоть что-нибудь, – тихо попросил Стефан. – Что, по вашему мнению, я, лично я, должен сделать?

– Добиться точного выполнения обещаний, данных венгерской нации.

– Короче говоря, встать на сторону оппонентов его величества?

– На сторону закона, который должен стоять выше государей.

Оба понимали, что спор не имеет смысла, ибо выбор, в сущности, предрешен. Династии, вне которой эрцгерцог не мог и помыслить себя, удалось выиграть главное – время. А раз так, то нечего и мечтать о самостоятельных решениях. Преодолев первоначальный шок, консолидируются противостоящие анархии силы, укрепляются гарнизоны в Италии, хорватский бан с каждым днем набирается мощи для решительного броска. Стоит ли бежать из армии победителей? Причем накануне боя?

Что по сравнению с весомыми реалиями тайный голос, взывающий к справедливости, инстинктивное отвращение к чужим страданиям? Страх крови?

– Итак, война? – подвел итог внутренним борениям палатин. – И каковы, по вашему мнению, будут ее последствия?

– Смотря для кого. – Кошут отвел глаза от налитых винным свечением угольев и решительно поднялся, – Если для меня, то вполне возможно – эшафот, для вас – возвращение в Вену… Я, ваше высочество, давно готов отдать жизнь за честь моей родины, вы же, – он помедлил, – вы могли бы надеть на себя корону.

– Что вы говорите? – прикинулся изумленным Стефан. – О чем?!

– О короне святого Иштвана, вашего доброго ангела. – Кошут устремил на палатина проникновенные, расширенные волнением зрачки. – О славной стемме[65]65
  Тип короны.


[Закрыть] нашей государственности.

– Это безумие, – прошептал палатин. Конечно, он знал, что венгерская аристократия с радостью водрузит на его чело королевский венец. Соблазнительная мысль о том, что при известных обстоятельствах и Вена была бы вынуждена одобрить подобный выбор, все чаще и чаще приходила ему на ум. Обдумывая ее вновь и вновь, он всякий раз терпел крушение, не находя в себе нравственных сил бросить вызов династии, к которой принадлежал с рожденья.

– Неужели вы считаете меня способным на низость? – Стефан поспешно оставил кресло и ответил Кошуту гневным взглядом. – Я не могу оспаривать трон у моего кузена.

– Будьте выше семейной щепетильности, ваше высочество, – сильный, хорошо поставленный голос Кошута внезапно сорвался, – не дайте кровавому наводнению затопить землю. Этим вы не только спасете Венгрию для династии, но приобретете вечную благодарность всех народов империи; и мадьяров, и немцев.

– Безумие! – закрывая руками лицо, повторил Стефан. – Я всего лишь австрийский эрцгерцог. Один из многих… В одиночку я ничего не значу, как Антей без земли, – прошептал он с откровенностью обреченного. – Нет, не могу, не зовите…

– Вы хорошо обдумали? – спросил Кошут, откинув упавшую на лоб прядь.

– Да! Да! – мучительно простонал наместник, не открывая лица. – И пусть свершится, чему суждено.

– Аминь! – сурово откликнулся Кошут.

Фельдъегерь из Вены застал наместника в состоянии, близком к истерике.

– Давайте, давайте! – Он нетерпеливо выхватил черно-желтый пакет, надеясь узнать результаты последних переговоров.

Однако в непроницаемом для света конверте с императорским орлом содержался документ несколько иного рода:

«Милый племянник мой, господин Наместник и эрцгерцог! С сим посылаю вашему высочеству сочиненное Александром Петефи стихотворение „Королям“, кое направлено против существующего правопорядка и на уничтожение королевского авторитета; примите необходимые меры в соответствии с новыми венгерскими законами о печати, Вена, 5 мая 1848. Фердинанд».

«Безумие, – эрцгерцог выронил письмо из рук. – В такую минуту, когда распадается все, они занимаются каким-то рифмоплетом. Воистину господь решил обрушить на нас свой гнев, отказывая в последних искрах здравомыслия. Поделом же, поделом! Пусть поскорее поглотит нас бездна!»

– Что он там написал, этот литературный бетяр? – страдальчески морщась, поинтересовался наместник у спешно вызванного куратора по печати.

 
Редкостный подарок – откровенность —
Вам я, короли, преподношу!
Как хотите: хоть благодарите,
Хоть казните – выслушать прошу!
Пусть еще он цел, ваш замок Мункач, —
Не страшны подвалы и петля!
Что бы там льстецы ни толковали, —
Нет возлюбленного короля!
 

Выделенное курсивом слово было повторено пять раз.

«Это ответ, – подумал эрцгерцог. – Мне ответ».