Текст книги "Витязь чести. Повесть о Шандоре Петефи"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

24

– Меттерних окончательно спятил. – Небрежным движением кисти Кошут перебросил через рабочий стол газету с последними сообщениями. – Полюбуйтесь, господа, что происходит в Галиции… Поджоги имений, крестьянские самосуды, отвратительные зверства, в коих виновны обе стороны.

Сидевшие напротив братья Мадарасы и граф Баттяни молча склонились над листами, на которых еще не просохла пахучая типографская краска.

Никто из гостей редактора «Пешти хирлап» прямого отношения к редакционной кухне не имел. Однако как-то само собой получилось, что кабинет Кошута сделался в последнее время центром, вокруг которого кристаллизовалась еще зыбкая, не имеющая четко очерченных границ либеральная оппозиция. Не удивительно поэтому, что и Мадарасы, и Баттяни, весьма далеко отстоявшие друг от друга в своих политических чаяниях, поспешили завернуть к Кошуту, как только распространилась весть о галицийском восстании.

– Ты действительно уверен, что канцлер приложил тут руку? – спросил Баттяни, промокая платком широкую лысину.

– Кто же еще? – пожал плечами Кошут, машинально поправляя красиво повязанный шейный платок. – Излюбленный стиль, характерный почерк. Польское дворянство было настроено крайне антиавстрийски, и Вена день за днем теряла рычаги власти. Поэтому старый Клеменс решил прибегнуть к излюбленному трюку, натравить силу на силу.

– Но одна из этих сил крестьянство! – негодующе воскликнул Баттяни. Его мясистое волевое лицо покраснело от гнева.

– Кошут прав, – спокойно кивнул Йожеф Мадарас. – Меттерних уже не ведает, что творит. Надеясь погасить пожар встречным огнем, он рискует спалить всю округу.

– Восстание свободно может перекинуться к нам, – поддержал брата Ласло Мадарас, – и уж, конечно, в русскую Польшу, что вообще чревато войной.

– И все же с трудом верится, что опытный государственный деятель способен на такое безрассудство, – упрямо мотнул головой Баттяни. – Нужны доказательства.

– За ними дело не станет, – Кошут подавил улыбку, заметив крошки бисквита, запутавшиеся в кудрявой черной бороде упрямого графа. – Наверняка все было разыграно по старым нотам: переодетые жандармы, шпики, иезуитские провокаторы. Им нетрудно было распалить крестьян, доведенных до крайней степени отчаяния, против спесивых магнатов. Вы же знаете, что польское шляхетство иначе как быдлом народ и не называет. Можно не сомневаться, что Меттерних не замедлит поднажать со своей стороны и возьмет непокорных панов в кольцо.

– Если только восстание не распространится дальше. Он совершенно прав, – Баттяни кивнул на Ласло Мадараса. – За украинцами могут подняться словаки, да и за братьев мадьяров я не поручусь. Что тогда? Меттерних, конечно, сгорит, но какой ценой? Вместе с нами?

Кошут отметил про себя, что богатейший помещик и промышленник граф Баттяни хоть в чем-то публично согласился с максималистами Мадарасами. Видимо, и вправду пришла пора консолидировать силы, прибрать осторожно к рукам отдельные группы, уравновесить противоположные веяния, примирить лагери. Что ж, посмотрим…

– Не хочется? – спросил с усмешкой, вперяясь взглядом в крошки на бороде. – Не желаешь гореть в одном костре с Меттернихом?

– Пусть с ним черти горят, – в сердцах махнул рукой граф. – И венская камарилья.

– Но для этого нужно что-то делать! – воскликнул Йожеф Мадарас.

– Что именно? – повернулся к нему Баттяни. – Баррикады? Или, может быть, заговор? Не хочешь ли ты застрелить старого идиота? Именно теперь нам не следует торопиться. Неспособность Меттерниха вскоре станет очевидной, и тогда ему конец. Русский царь тоже, надеюсь, внесет свою лепту. Он не потерпит волнений в Польше.

– По-прежнему надеешься, что кто-то сделает твою работу за тебя, – осуждающе покачал головой Йожеф. – Напрасные надежды. По вине таких, как ты, мы только теряем драгоценное время…

– Вы оба совершенно правы! – торжествующе заявил Кошут. – Я целиком согласен с тобой, Йожеф, и стою за консолидацию всех прогрессивных сил. Но и Лайош тоже очень верно заметил, – последовал дружеский кивок в сторону Баттяни, – что кресло под канцлером закачалось. Поэтому не нужно спешить. Пусть сам свалится.

– Ты защищаешь Меттерниха? – удивленно раскрыл глаза Ласло Мадарас. – Браво! Заключение в крепости явно пошло тебе на пользу.

– Да, пока меня держали в одиночке, я успел полюбить этого выдающегося человека, – с полной серьезностью ответил Кошут. – Меня также глубоко трогает, что каждый номер газеты специально для него переводился на немецкий. Более того, узнав, что издатель Лайош Ландерер доносил лично канцлеру о каждом моем шаге, я понял, что любовь оказалась взаимной.

– В чем же дело тогда? – Сложив из бумаги лодочку, Ласло щелчком направил ее Кошуту через весь заваленный гранками стол. – Объяснись!

– Я стою за то, чтобы сосредоточить силы на главном. Все мы давно согласны с тем, что крестьянский вопрос необходимо наконец разрешить. Если мы этого не сделаем, то пропадем, помяните мое слово. А Меттерних подождет, реформа окончательно сведет его в могилу.

– Интересное умозаключение, – скептически поморщился Йожеф Мадарас. – Я бы даже готов был принять его в качестве тактического хода, если бы…

– Что именно? – быстро спросил Кошут.

– Если бы только один Клеменс стоял у нас на пути!

– Теперь ты попал в точку, – удовлетворенно отметил Кошут. – Да, нам противостоит не только старый канцлер, но и вся прогнившая камарилья. С той лишь разницей, что нынешнее положение существенно отличается от того, каким оно было десять или даже пять лет назад. Меттерних с каждым днем теряет влияние. Уже граф Аппони и тот повсюду заявляет, что стоит за реформы. Нам сулят средства на строительство дорог, обещают долгожданную таможенную реформу.

– Какая благодать! – саркастически умилился Ласло. – Не понимаю лишь, почему ты до сих пор воюешь с Сечени. Да он расцелует тебя, услышав такие речи!

– До чего горяч! – снисходительно улыбнулся Кошут. – Словно молодой петушок из «Пильвакса». – И разъяснил терпеливо – Разве я сказал, что принимаю всерьез заявления всяких аппони? Или верю посулам правительства? Но не замечать того, что тон в Вене изменился, мы не можем. Что же касается Сечени, то своим согласием войти в Наместнический совет он совершенно себя дискредитировал. С человеком, который поддерживает камарилью, у нас нет точек соприкосновения.

– Рад, что ты по-прежнему так считаешь, – кивнул Ласло.

– Эх, Сечени, – вздохнул Баттяни и, глянув случайно вниз, стряхнул крошки. – Как он изменился! Ведь он еще двадцать лет назад выступил за освобождение крестьянства. Все мы воспитывались на его книгах… «Кредит», «Мир», «Стадиум» – это же вехи! Этого у него не отнимешь. Я наизусть помню превосходные слова о труде и богатстве. – Он замолк на короткий миг и тут же просиял, вспомнив: – «Труд – краеугольный камень богатства, однако крепостной труд малопроизводителен, ибо крестьянин не заинтересован в работе на земле помещика…» Сейчас это тривиальная истина, господа, общее место, а тогда, ого! Набат, откровение, ниспровержение основ…

– Не надо преувеличивать, граф, – поморщился Кошут. – И вообще при чем тут Сечени? С ним, по-моему, все ясно.

– Пожалуй, – неохотно признал Баттяни. – Он, конечно, патриот и много сделал для нации, но слишком заискивает перед Габсбургами, нам с ним не по пути.

Мадарасы согласно кивнули.

– Наконец-то! – Кошут довольно потер руки. – По крайней мере, по одному пункту мы достигли полного взаимопонимания. – Он задумался, затем, словно осененный внезапно родившейся мыслью, воскликнул: – Раз уж начали, то давайте продолжим! Попробуем отыскать и другие точки соприкосновения, приемлемые для нас и наших единомышленников?

– Говори, Лайош, – одобрительно кивнул Йожеф Мадарас. – Только достигнув единомыслия, можно надеяться на практические шаги. – Он обернулся к брату за поддержкой. – Всем нам, в конце концов, не обойтись друг без друга.

– Золотые слова! – озарился Кошут. – Все, кому дорога родина, должны стать единым целым, и тогда многое разрешится само собой. Забудем пока о расхождениях и попробуем достигнуть согласия хоть в чем-то. – Он стремительно поднялся, вышел из-за стола и, приоткрыв дверь, окликнул жену. – Тереза, душечка, меня ни для кого нет дома… Слышишь?

– Чего стоит согласие по пустякам, когда нет единства в главном? – скептически пожал плечами Ласло, когда Кошут вернулся на свое место. – Нельзя игнорировать тот, на мой взгляд, наипервейший факт, что мы по-разному представляем себе будущее. Я говорю о форме правления. Я, например, за республику, а ты, Кошут? Ты, граф Баттяни?

– Даже заикаться сейчас о республике самоубийственно! – решительно отказался Баттяни. – И притом наивно. Мы не дозрели пока. Regnum independens[54]54
  Независимое королевство (лат.).


[Закрыть] – это тот оптимум, который следует отстаивать. Тогда можно надеяться и на собственную таможню, и на самостоятельную денежную систему. Искусственные препятствия на вывоз продукции сельского хозяйства и всяческие помехи, мешающие промышленному росту, сразу же отпадут, как только между нами и короной исчезнет ненужный посредник, засевший в Буде. Венгрии нужен не наместник, а конституционный король.

– Ну вот, – обреченно махнул рукой Ласло. – О какой общей платформе можно тогда говорить? Свобода торговать и свобода жить – совсем разные понятия. Мне действительно куда более симпатичны молодые республиканцы из «Пильвакса», чем аристократические приверженцы Габсбургов.

– Плевал я на Габсбургов и терпеть не могу немцев, – отмахнулся Баттяни. – Но у королей нет национальности. Какого послал господь, тот и хорош.

– Будем реалистами, друзья. Всякий цивилизованный человек предпочтет республику монархии. Но ты, граф, справедливо отметил, что наша Венгрия еще не дозрела до столь высокой стадии национального самосознания. Для большинства народа даже сама идея республики покажется опасной и дикой.

– Не спеши говорить от имени народа, – запротестовал Ласло Мадарас. – Он не снабдил тебя полномочиями.

– Ты что? – отчужденно покосился на него Кошут. – За немедленную революцию? За ужасы крестьянского восстания? – Он скомкал и с отвращением отшвырнул гранки. – Пусть хоть Галиция послужит для тебя предостережением! На нас лежит ответственность за судьбу нации, друзья, и давайте останемся на высоте задачи… И притом, Ласло, разве конституционная независимая монархия хуже нынешнего, столь унизительного для нас состояния? Разве она не шаг вперед по пути прогресса? По пути, если угодно, к республиканскому правлению?

– Что ж, в такой оговорке есть резон, – признал Йожеф.

– Допустим, – вынужденно признал и Ласло Мадарас.

– Вот и отлично! Итак, на ближайшее будущее у нас здесь разногласий нет, – торжественно констатировал Кошут. – Все мы готовы бороться за преобразование страны на новых конституционных началах в духе демократии, свободы, равенства и братства. Так?

Баттяни скривился, как от зубной боли, но ничего не сказал.

Братья Мадарасы ответили неопределенной улыбкой.

– Превосходно, – подвел итог Кошут. – Основа для консолидации оппозиционных сил есть.

– Ты имеешь в виду выборы? – спросил Баттяни.

– Не только. Пора всерьез подумать о сообществе единомышленников. Нам нужна не только общая предвыборная программа, но и нечто более важное…

– Это хорошо, хоть и попахивает заговором, – перебил Кошута импульсивный Баттяни. – Но давайте-ка возвратимся к крестьянам. Корень вопроса в них.

– Ни о каком заговоре не может быть речи, – отчеканил Кошут. – Я имею в виду абсолютно легальную оппозицию со своим уставом, печатным вестником и все такое. В вопросе же о крестьянах все мы давно согласны: крестьяне должны быть освобождены, а повинности уничтожены.

– Освобождены! – взорвался Баттяни. – Конечно же освобождены, но как?! Ты хоть представляешь себе это?

– Я давно думал над этим вопросом. Освобождение конечно же должно сопровождаться выкупом земли.

– И кто ее выкупит? – Граф недоверчиво прищурил глаз.

– Сами крестьяне и, разумеется, правительство. В равных долях.

– Да чтобы выкупить всю землю у помещиков, нужно двести, а то и все триста миллионов форинтов! – возмутился Ласло Мадарас. – Откуда у народа такие деньги?

– Он прав, – граф назидательно цыкнул. – Нет таких денег, а «за так» свою землю никто не отдаст.

– Вспомните, что писал Штанчич! – воскликнул Йожеф. – «Разве не заплатили они кровавого выкупа, – говорил он о крестьянах, – веками неся все повинности да еще отдавая сыновей для защиты родины от врага?» О каком выкупе может идти речь?

– Мало ли глупостей в книгах, – хмыкнул Кошут.

– Все это так, – сокрушенно вздохнул Баттяни, – только нельзя без выкупа, никак нельзя. Иначе это будет не реформа, а революция, беззаконный грабеж… Вот и получается, что мы год за годом толчем воду в ступе, с места не двигаемся, а положение не терпит. Галиция та же… И урожай выдался такой, что не приведи господь. Зимой голод начнется. Того и гляди, голодные бунты вспыхнут.

– Лишнее напоминание, что время не ждет, – наставительно заметил Кошут. – Хватит спорить, хватит бесконечно теоретизировать. Пора приниматься за дело. Если позволите, я берусь подработать примерный манифест оппозиции. Думаю, что трех-четырех месяцев мне хватит. Спорные вопросы постараюсь по возможности обойти. Теперь я лучше представляю себе масштабы наших разногласий. Отрадно, что в главном все мы едины, все выступаем против абсолютизма и экономической зависимости от Австрии, требуем ответственного перед парламентом правительства. Так?

– Так, – подтвердил Баттяни.

– Свобода печати, – подсказал Йожеф.

– Да, мы требуем также свободы печати, – кивнул Кошут.

– Всеобщее избирательное право, – поднял указательный палец Ласло Мадарас. – Без него не может быть ни равенства, ни свободы.

– Категорически отрицаю! – воспротивился Баттяни, – и Деак на такое никогда не пойдет. Всеобщее избирательное право – это та же революция, республика!

– Согласен, – словно отстраняясь от чего-то, выставил руки Кошут. – С этим пока подождем. Я за постепенность. Она крепче, надежнее. Чтобы освоиться с переменами, людям необходимо время. – Он облегченно перевел дух, уверенный, что согласие достигнуто и можно торжествовать победу. Она пришла нежданно, сама упала в руки, разом вознаградив за все сомнения, за кропотливую, исподволь проведенную работу. Слепой случай, который свел в его кабинете вождей самых крайних течений оппозиции, помог найти кратчайший путь к успеху. Основа будущего сообщества, словно из воздуха, возникла почти в готовом виде, как по волшебству. Впрочем, какое там волшебство! Какой еще случай! Если бы не существовал уже центр приложения разнородных влияний и не была затрачена колоссальная мыслительная работа, позволившая заранее привести к общему знаменателю разнонаправленные усилия, ничего бы достичь не удалось. Только устроив одновременный приход Мадарасов с Баттяни, слепо метнула свои кости судьба. Остальным распорядилась закономерность. Финал был бесповоротно предопределен.

Служанка бесшумно вкатила столик, на котором был сервирован легкий завтрак. Вкусно запахло крепчайшим, как любят в Венгрии, аравийским мокко.

Кошут привстал уже, чтобы произнести приветливые слова и шуткой положить конец недавним спорам. Но совершенно неожиданно для него поднялся Ласло и твердо сказал:

– Нет, на этой основе мы не договоримся.

– Слишком разные у нас цели, – встал, обняв брата, и Йожеф Мадарас. – Деак нам не пример, граф. Меньше всего мы с братом мечтаем удовлетворить господ либералов.

25

Колос уронит зерно, и обернется оно новым колосом. Жизнь, как звездочки зодиака, вычерчивает во времени замкнутый круг. От жатвы до нового урожая провисит на матице[55]55
  Главная балка потолка.


[Закрыть] затейливый венок, сплетенный из последних пшеничных колосьев, связуя концы и начала, замыкая бессчетно повторенным кольцом причины и следствия. Посев за посевом, поколение за поколением. Человек – не зерно, хоть и зерна, возможно, полны друг пред другом неповторимых различий, человек – не звезда, хоть и звездам исчислены сроки. Метеорным сверкающим следом прочерчены наши судьбы. Мы летим из темноты и сгораем во тьме.

Был вечер последнего в году праздника девы Марии. За тополями нездешним светом горела даль. И мазанки Надь-Кароя то заливала бутафорская синька, то гасила непроглядная тень.

В «Олене» готовились к танцевальному вечеру. Убирали стены золотом тугих венков, выковыривали из позеленевших шандалов расплывшиеся огарки. Скрипачи в малиновых безрукавках истово натирали смычки канифолью.

Петефи вместе с Ришко решили прогуляться по главной улице, едва очнувшейся от зноя. Предвечерняя яркость нежной лаской блеснула в глаза. Из сада напротив пахнула цветочная сладость. Мир был словно застигнут врасплох в потаенный момент перемены дневных декораций. Жара спала, прохлада не снизошла, и сквозь выпитый воздух с неестественной четкостью различалось все, что прежде казалось невидимым: налитые кровью жилки листьев, ползущих по шершавой стене, полосатые улитки, облепившие водосток, острые пики садовой ограды, истекающие огнем.

Но прежде чем все эти незначительные штришки очертились в мозгу, Петефи увидел девичье лицо и белое платье в тени абрикоса. Платье смутно синело, сливаясь с изгибом скамьи, но оставалось освещенным лицо, и мельчайшие его движения различались издалека. Весь облик был мгновенно постигнут, угадан, волшебным обмиранием отозвался внутри, а взгляд, расчленяя вновь и вновь на детали, не уставал выхватывать то корону волос и пробор посредине, то лоб, высокий и чистый, то упрямые скулы, то влажно темневший капризный рот. Азиатским забытым бредом повеяло от этих скул угловатых, от мечтательных карих очей.

– Кто это? – прошептал поэт, придерживая разбежавшегося Ришко. – Вон там, на скамейке в саду?

– Где? Ах, эта. – Ришко, знавший всех хорошеньких девушек в округе, картинно подбоченился. – Это Юлия, дочка эрдёдского управляющего.

– Какого управляющего? – переспросил Петефи, не отводя глаз от скамейки под абрикосом.

– Игнаца Сендреи, управляющего замком Эрдёд. Он, кстати, принадлежит тому самому графу Каройи, которого ты позавчера так лихо разделал.

– Будь проклят граф и его продажные предки! – пылко воскликнул поэт. – Но я благословляю замок, в котором живет такая девушка.

– Неужели она тебе нравится?

– Да она прекрасна! Разве ты не видишь?

– Ну-ну, – скептически промычал Ришко. – На мой взгляд, ничего особенного. Обычная провинциальная барышня. Избалованна, как всякая единственная дочка, взбалмошна, к тому же заметно косит. Приглядись хорошенько.

Девушка, ощутив на себе чье-то пристальное внимание, подняла глаза, но различила лишь темные тени за оградой, сквозь которую струился тягучий медлительный свет. Она и в самом деле немножко косила, но это уже ничего не могло изменить. Ее встревоженный ускользающий взгляд лишь окончательно пленил восторженного поэта, Отныне действительность перестала существовать для него. Все творило воображение. Порвав оковы привычного времени, в котором живут и чувствуют люди, оно с непостижимой быстротой охватило необъятные дали и расцветило вселенную праздничными гирляндами. Полилась полузабытая мелодия, как из музыкальной шкатулки. Сказочная страна фей приоткрыла оплетенные вьющимися розами воротца. Поманила призраком счастья неосознанная мечта.

– Я хочу знать о ней все! – Жестом слепого он нащупал и крепко сжал руку приятеля. – Слышишь, все…

– Ее папаша, весьма несимпатичный, между прочим, господин, кичащийся своими дворянскими предками…

– К дьяволу папашу! – закинув руки за голову, мечтательно выдохнул Петефи. – Меня интересует только дочь.

– Вот я и говорю, – упрямо тряхнул головой Ришко. – Папаша лишь совсем недавно забрал ее из пансиона фрау Танцер, вернее, Лиллы Лейтеи, где дочерей из благородных семейств обучают иностранным языкам и хорошим манерам. Не знаю, как насчет манер, но по-французски она двух слов связать не может. Только и хватает, чтобы надписать на конверте «Mademoiselle Marie de Terey». – Он указал на окна, блистающие в глубине сада. – Это подруга, у которой она сейчас гостит. Они переписываются чуть ли не ежедневно.

– Подруга, отец… Какое мне до них дело? Я хочу, чтобы меня представили ей. Незамедлительно.

– Думаю, это нетрудно устроить. Хотя бы сегодня же, на балу. Готов держать пари, что мы увидим ее в танцзале «Оленя».

Девушка в саду захлопнула книгу, лежавшую на коленях, бросила последний взгляд на улицу и ушла в дом.

– Ты мне поможешь? – спросил Петефи, глядя ей вслед.

– Охотно, но имей в виду, что отец просватал ее за барона Ураи… По крайней мере, так говорят.

– Что граф, что барон – все едино. Плевать!

– Тогда смелее вперед! На тебя работает твоя слава. Весь город гудит по поводу недавней баталии.

– Это может мне повредить? – нахмурился Петефи.

– Совсем напротив. Дамы от тебя без ума. Как же: один против всех! Поэтому будь решительным, дерзким. Юлия ведь тоже воспитана на французских романах и наверняка мечтает о таком герое, как ты. Больше всего ее восхищает храбрость.

– Превосходно! – Петефи рванулся к парадному входу, убранному по торжественному случаю снопами пшеницы. – Я побегу одеваться!..

Поворачивая зеркало над умывальником то вверх, то вниз, Петефи в который раз оглядел по частям свой туалет.

Черная шнурованная аттила с отложным широким воротником была еще ничего, но серые суконные брюки и, главное, стоптанные башмаки не слишком подходили для бала. Впрочем, ничего, сойдет. Поэт, прихотью судьбы завернувший в неведомое захолустье, может позволить себе небрежность в одежде. Откуда ему знать, что в гостинице, где придется остановиться, состоится роскошный бал? Тем более он не танцует, не ищет знакомств. Просто забредет от нечего делать на огонек, послушать музыку, полюбоваться на барышень, опрокинуть стаканчик в буфете.

Так оно и получилось, как было задумано. Он с рассеянным видом остановился в дверях, когда вечер был в самом разгаре. Только что отгремел галоп, и кавалеры разводили взволнованно дышащих барышень по местам. Отыскав взглядом приятелей – они уже сидели рядом с Юлией и ее подругой Мари, – Шандор пересек танцевальную залу. Шел нарочито медленно, хоть и стучало нетерпеливо и обмирало от волнения сердце.

На него оглядывались, перешептывались с улыбкой. Но атмосфера не казалась враждебной. Скорее наоборот, ощущалась всеобщая заинтересованность. Если появление прославленного поэта и явилось для кого-нибудь неожиданностью, то неожиданность эта была приятной. Она льстила самолюбию и дразнила воображение. От него определенно чего-то ждали, быть может нового, щекочущего нервы скандала, чтоб удивлять потом рассказами соседей в долгие зимние вечера.

Но поэт и не помышлял о драке. Мирно и даже робко был настроен в этот раз, и разноцветные огни, как кометы, кружились перед его глазами, пока он проталкивался сквозь оживленное, надушенное столпотворение. До других ему не было дела, но девушка, которой друзья поспешили назвать его имя, уже знала о нем и явно его ждала. Она была и взволнована, и смущена, ей льстили известность представленного кавалера, и всеобщая заинтересованность, и ощутимая аура влюбленности, вдруг коснувшаяся ее.

В первое мгновение, впрочем, Юлия Сендреи разочарованно померкла. Поэт оказался совсем не таким, как она себе его представляла. Он ничем не напоминал ни графа фон Рудольштадта, ни других героев Жорж Санд, изломанных, сильных, прекрасных. Мальчишеская худоба, непокорный ежик волос и торчащий зуб, то и дело обнажавшийся в застенчивой улыбке, никак не вязались с шумной славой бретера и храбреца. Конечно, она слыхала о нем и раньше. Ей даже попадались какие-то его стихи, скорее всего слишком сложные, потому что она не поняла их и мгновенно забыла. Но литературная шумиха, слабо докатывавшаяся до отдаленных углов, и стихи, пусть самые распрекрасные, и даже разочаровывающая внешность – вскоре все это отошло на невидимый план, растворилось в упоительном чувстве своего собственного лучезарного блеска.

Этот юный герой, о котором вот уже третий день шумит весь Надь-Карой, определенно сделал ее, Юлию, царицей бала. Его почтительная робость и молчаливое обожание – как иначе можно истолковать эти угрюмо-пламенные взгляды? – приковали к ней всеобщее внимание. Кавалеры наперебой приглашали ее на танец, дамы расспрашивали о ней осведомленных подруг.

Кто она, эта Цирцея, так и слышалось в шелесте шелка, укротившая отчаянного буяна? Как зовут эту очаровательную волшебницу?

Чуткий на чужие переживания, одаренный проснувшейся вдруг нечеловеческой зоркостью, поэт сразу же уловил перемену настроений. Обогретый благодарным вниманием – Юлия не могла не чувствовать благодарности к человеку, вознесшему ее на недосягаемый пьедестал, – он оживился, оттаял, начал непринужденно болтать, сначала по-французски, затем по-венгерски, когда обнаружил, что она смеется невпопад и вообще не всегда понимает его.

Жаль, что он не умел танцевать. Когда кружась в объятиях полузнакомых кавалеров, она ловила его напряженный и ищущий взгляд, ей становилось как-то не по себе. Что ж это, думала она, за наваждение? Откуда? Почему? По какому праву? И не могла понять и ощущала приятную, расслабляющую истому. Не хотелось противиться, не хотелось рвать тончайшую нить, что лопнет от одного лишь усилия воли, столь нежданно, столь непозволительно возникшую между ними.

Любовь всегда подобна чуду, потому что необъяснима. Понять и исчислить ее нельзя, как нельзя понять и исчислить веру. Но была ли чудом эта крохотная искра, воспламенившаяся под пение провинциальных смычков?

Приближение музы, ее властный, как гроза, налетевший порыв поэт или рожденный стать поэтом может принять за любовь. Его закружит, завертит, вознесет в небеса и швырнет с размаху на грешную землю, где лишь острые камни омоются кровью. Ах, нет, не одни только камни… Боль, кровь, даже ставшая грязью в песках, перельются в заветные строки. И кто знает, что время оставит себе: восторги, молитвы или спазмы, кровавую массу на месте крушенья. Равно благословенны полет и провал. Равно мудры нектар опьянения и горечь ошибки. И сколь бы краток ни был блистательный взлет поэта, его с лихвой хватит на сотни простых человеческих жизней, а порой и на все человечество до скончания лет. Мудрено ли, что семнадцатилетнюю девочку втянул пробудившийся смерч? Завертел ее с такой быстротой, что память отшибло, что не только маменькины советы забылись, но и само ощущение времени исчезло?

К концу вечера Юлии показалось, что она знает поэта давно, что они, прожив долгую жизнь, приблизились к опасному пику, а может, обрыву.

Неприкаянный, одинокий, гонимый поэт всем существом рвался навстречу любви и безоглядно бросился на первый же огонек. Ему на помощь пришла вся скука провинции, где жили сплетнями и мечтою от бала до бала. Вся романтическая эпоха с культом порыва и преувеличенными восторгами божественного безумия, громыхая слегка проржавевшей сталью и попахивая нафталином, по первому зову встала у него за спиной.

Гремела музыка, сотрясая полы, скакали разгоряченные пары, распорядитель с газовым бантом что-то выкрикивал и делал ручкой.

Петефи и сам не заметил, когда заговорил о любви. Очнулся, лишь услышав уклончивый ответ.

– Я слышала, что поэты так непостоянны. Они быстро воспламеняются и еще скорее остывают. – Она первой опомнилась от наваждения. Стреляя глазками, как учили подруги, играла голоском, помахивала веером. – Разве девушке можно доверяться поэту?

– А Петрарка? А божественный Данте? – Он едва понимал смысл ее кокетливых простеньких слов. От него ждали легкого флирта, а он зачем-то звучно декламировал итальянские терцины. – Нет ничего возвышеннее, чем любовь поэта, – сказал под конец. – Она движет солнца и светила.

– Но мне трудно поверить, чтобы кто-нибудь мог по-настоящему влюбиться всего за несколько часов, – настаивала она, томно вздыхая.

– Порой достаточно и мига, – твердил он свое, так и не вспомнив, когда успел объясниться. – Данте видел свою Беатриче один только миг и до гроба сохранил ей верность.

– Верность в мечтах!

– Может и так, но разве он не обессмертил свою возлюбленную навеки?

– Я так и знала… – Она капризно ударила его веером по руке. – Нет, я устала, прошу простить, – отказала склонившемуся в поклоне кавалеру. – …так и знала, что вы заговорите об идеальной любви, – вновь обратила томный взгляд на Петефи. – В каждом поэте сидит ловелас. Вы мечетесь из крайности в крайность между идеальной любовью и обманом и губите нас, бедняжек, рискнувших поверить прекрасным словам. Возможно, идеальная любовь и способна возникнуть с первого взгляда, но любовь настоящая, тем более верность…

– Но вспомните хотя бы Шекспира! – Литература, как всегда, выручала его. Волнение было не властно смутить память. – Сколько времени понадобилось Ромео, чтобы полюбить на всю жизнь?

– Н-не помню…

– Минута, одна-единственная минута! А знаете ли вы что-либо более прекрасное, чем любовь Ромео и Юлии? Я не знаю! Ее звали Юлией, четырнадцатилетнюю пылкую веронезку, как и вас, Юлия!

– Но вы не Ромео!

– Да, я не Ромео. Я Александр Петефи. Но любовь считаю величайшим даром и презираю тех, кто не ценит его или любит лишь частицей сердца.