Текст книги "Метод супружества (ЛП)"

Автор книги: Энн Малком

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Глава 14
«Крушение»

Просыпаюсь я с чувством надежды.

Все говорили, что Кип придет в себя, как только осознает реальность появления ребенка, как только встанет на свой собственный путь. Что ж, все говорили это с самого начала, были уверены. Но по мере того, как шли недели, я видела, как мои – и его – друзья постепенно начали сомневаться в этих заявлениях. Но они не отказались от них полностью. Даже Нора, несмотря на всю свою ярость, продолжала надеяться на это чудо.

Я?

Нет.

Я склонна верить людям, когда они показывают себя с худшей стороны. Так вот, это не означает, что я списываю их со счетов. Во мне тоже есть много скверного. Но когда люди показывают только худшие стороны себя, не имея ничего, что могло бы искупить это – как, например, мой первый муж, – лучше всего в это поверить.

Я усвоила это на собственном горьком опыте.

Так что у меня не было надежды, что Кип одумается.

За исключением прошлой ночи.

Он посмотрел на меня и разбудил то, что я считала давно умершим. Испек мне брауни. Включил «Гарри Поттера». Сел рядом со мной на диван и потер мне ноги. И он, очевидно, отнес меня в постель, потому что последнее, что я помню, – это поедание четвертого брауни, Гарри, сражающегося с профессором Волдемортом, и пальцы Кипа, поглаживающие мой ступни.

Теперь я в своей постели.

Кип не только был добр ко мне, когда я оказалась подавлена и в полном беспорядке, но и знал, что лекарство – это «Гарри Поттер» и брауни. И он прикасался ко мне почти как… почти как муж к своей беременной жене.

Это не означает, что он прощен. Ни в коем случае. И меня не одолевают нереалистичные фантазии о том, что мы будем большой счастливой семьей. Но я вижу нечто иное, чем проплывающие в ночи корабли, каждый из которых выплескивает обиду на другого. Может быть, будет другая жизнь, а не «мать-одиночка и отсутствующий отец».

Я хватаю свой телефон, обнаружив, что сейчас всего шесть утра. В кои-то веки мне не хочется свернуться калачиком под пуховым одеялом и проспать тысячу лет. Я выспалась. Бодрая. Готовая к новому дню.

Это не только из-за Кипа.

А потому, что прошлой ночью я хорошо очистилась. От целой куча дерьма, которую держала в себе. Слезами, которые не проливались чертовы годы.

Иногда долгих рыданий достаточно, чтобы снова почувствовать себя отдохнувшей. Этого и шоколадных пирожных.

И, возможно, парня, растирающего ноги.

Звуки шагов Кипа на кухне разносятся по всему дому. Он не шумит, но дом маленький, и, вероятно, он тоже не собирается из кожи вон лезть, чтобы вести себя тихо. Я сплю как убитая. То, из-за чего он неустанно дразнил меня – после того, как будил своим языком у меня между ног.

Пальцы на ногах поджимаются при одном воспоминании, и мое либидо воспламеняется потребностью.

Может быть, просто может быть, если он решит перестать быть мудаком, я снова смогу проснуться с его языком между моих ног. Мне не придется прощать его, чтобы кончить. На самом деле это самое малое, что он может сделать.

С новыми силами я встаю с постели, снимаю потрепанные спортивные штаны, и выбираю легкое полупрозрачное платье, которое обычно надевают поверх бикини. Накидываю сверху халат, но оставляю развязанным. Затем быстро умываюсь и чищу зубы.

Мои глаза все еще слегка красные, а лицо немного опухшее, но выгляжу нормально. Я не делала мелирование с тех пор, как помочилась на палочку, поэтому мои грязно-русые корни видны среди искусственных прядей золотистого и бело-русого цвета. Пусть отрастают дальше.

Мои сиськи великолепны. За исключением вен и того факта, что теперь соски огромные. Я снова перешла на твердую пищу, щеки стали полнее, а глаза кажутся ярче и бодрее. Даже губы припухли.

Когда я вхожу на кухню, становится ясно, что Кип не ожидал моего раннего подъема. Он чуть не подпрыгнул, когда я вошла.

Поднимаю руки.

– Пригнись, солдат, – дразню. – Я не вооружена.

Не собиралась дразнить его. Хотела быть несколько настороже. Хмурится на него и все такое. О том, чтобы хмуриться в этот ранний час не могло быть и речи.

Но по какой-то причине я поддразнила его. Даже ухмыльнулась. Не полная улыбка, но все же.

Кип моргает, глядя на меня, затем быстро оглядывает, прежде чем его лицо меняется. Целиком и бесповоротно. Исчезают тепло и мягкость прошлой ночи. Уходит тот мужчина, с которым я была прошлой ночью. Этот совершенно другой.

Нет, это знакомый человек. Это Кип, который был последние несколько месяцев.

Мое сердце уходит в пятки.

Он мне ничего не говорит. Буквально просто кивает один раз и возвращается к тосту, который готовил.

Меня чуть не рвет. А еще я хочу швырнуть ему в голову кофейную кружку. Моим первым побуждением было поджать хвост, убежать обратно в свою комнату, спрятаться под одеялом и плакать тысячу лет.

Вместо этого я направляюсь вперед, чтобы взять кружку из шкафчика, не обходя его, даже чуть стукаю его плечом, но он в последнюю минуту прижался к стойке.

Я чувствую в этом маленькую победу. Ставлю его в неловкое положение, заставляю двигаться ради меня. В молодости мне нравилось делать это на улице. Если я видела человека, идущего в моем направлении, на пути столкновения, не двигалась с места. Почему женщинам всегда приходится уходить с дороги от мужчин? Почему мужчины думают, что могут просто прогуливаться по гребаной улице, как будто она их собственность, никогда не меняя курс, пусть подстраиваются под других.

Конечно, не все мужчины такие. Есть много вежливых, порядочных парней. Я просто никогда не сталкивалась с ними на улице.

И несколько раз эти ублюдки затевали со мной игру и заканчивали тем, что сильно врезались мне в плечо.

Кип не играет. Он не хочет сталкиваться.

Проблема в том, что гребаная авария между нами уже произошла.

Кип

Я в плохом настроении.

Сейчас в этом нет ничего необычного.

Все избегают меня. Парни, которые работают на нас много лет, парни, с которыми я делился пивом и шутил, парни, которых считал друзьями, – все склоняют головы, уважительно кивают и больше не встречаются со мной глазами. Больше нет ни шуток, ни непринужденной атмосферы на рабочем месте. По крайней мере, не рядом со мной. И я единственный человек, который виноват в этом дерьме.

Потому что не могу держать себя в руках. Потому что измотан до последней крупицы здравомыслия. Это из-за Фионы, всей этой ситуации. Я чувствую себя загнанным в ловушку. Задыхаюсь. И я мог бы уйти. Но не уверен, смогу ли жить в ладу с собой, если сделаю это. Более того, не могу повернуть жизнь в другое русло, где меня никто не знает, где всем на меня также насрать. И список людей, которым не наплевать на меня сейчас, значительно короче, чем пять месяцев назад.

Дело не только в Фионе. Факт, что я женат на ней, мирюсь со всей этой гребаной ложью, означает, что я не могу сбежать от своего дерьма, как это было последние пять лет. Не могу утопить себя в дешевой выпивке, в киске, не могу замаскироваться под личность, которая скрывает, насколько я сломлен.

Так что да, я сварливый ублюдок. Огрызаюсь на людей, которые этого не заслуживают, отдаляюсь от своих друзей и причиняю боль своей жене.

Моей беременной, блять, жене.

Я не могу перестать думать о ее лице этим утром. Она встала рано. Гораздо раньше, чем обычно. Я заметил, что теперь, когда беременна, она встает еще позже. В этом есть смысл. Она чертовски страдает, весь день на ногах и растит человека. Ей не нужно вставать ни свет ни заря.

На самом деле однажды утром я разыскал Нору, чтобы поговорить об этом.

Та поприветствовала меня изогнутой бровью и настороженным выражением лица, когда я постучал в дверь пекарни до того, как она открылась. Чаще всего Роуэн был там с ней, потому что моему другу не нравится находиться вдали от своей жены, и ему не нравится, что она остается одна в пекарне до того, как проснется большая часть города. Я также знаю, что теперь он изменился, так как им нужно думать о ребенке, и он сидит дома с малышкой.

Настороженное выражение ее лица имеет смысл, и все же задевает. Исчезли теплые, застенчивые улыбки жены моего лучшего друга.

– Фионе нужно выйти на более позднюю смену, – говорю я, решив, что сейчас нет смысла в любезностях.

Враждебность на лице Норы сменяется удивлением. Не знаю, чего она ожидала, но явно не этого.

– Она слишком устала, ей не нужно начинать так рано, – выдавливаю я из себя. – Ей нужно поспать.

Нора наклоняет голову, теперь рассматривая меня с интересом. Она никогда по-настоящему не умела поддерживать враждебность. Слишком хороший человек. Фиона все время разглагольствовала о том, что ей нужно называть некоторых клиентов сучками, потому что они так себя и ведут.

Фиона считает себя «стервозной опекуншей» Норы. Хотя я думаю, что эта женщина сможет постоять за себя, когда будет нужно.

– Так и есть, – соглашается она.

Я точно не ожидал споров по этому поводу, но и не думал, что получу такое быстрое согласие. Я пришел сюда довольно взволнованным.

– Ну, тогда переведи ее на более позднюю смену, – ворчу.

Нора кладет руку на бедро, и ее бровь снова выгибается.

– Я бы запомнила, если бы ты был на открытии пекарни – ну знаешь, кровь, пот, слезы, бессонные ночи, споры с французскими дистрибьюторами, – она перечисляет эти вещи по пальцам. – Потому что, если бы ты присутствовал при всем этом, у тебя было бы право диктовать мне расписание. Раз ты не был, значит, и не можешь, – ее голос резок, саркастичен, и я чувствую себя отчитанным.

Несмотря на это, стискиваю зубы.

– Ты заботишься о ней. Должна знать, что у нее не все хорошо.

Ее глаза сужаются.

– Да, я забочусь о ней, – говорит она. – Я была с ней на каждом приеме у врача, придерживала ее волосы, когда ее рвало, успокаивала, чтобы она не проходила через это в одиночку.

Слова Норы попадают в цель.

– Тогда переведи ее на более позднюю смену, – огрызаюсь я, намереваясь развернуться и уйти.

– Она не возьмет позднюю смену, – огрызается Нора в ответ. – На случай, если ты не заметил, Фиона упрямая. Сильная. И она никому не позволит относиться к себе по-другому из-за беременности, – она оглядывает меня с головы до ног таким взглядом, который наводит на мысль, что ей чего-то во мне не хватает. – Хотя она позволила своему мужу относиться к ней по-другому, но это только потому, что она абсолютно не виновата в том, что он мудак.

Я застигнут врасплох. Нора явно злится на меня, если в открытую называет мудаком.

Которым я и являюсь.

– Что-нибудь еще? – спрашивает она, вздернув подбородок.

Выгоняет.

Я пришел сюда с намерением сделать что-нибудь, облегчить дискомфорт Фионы, но не могу заходить еще дальше, как сделал прошлой ночью.

Руки сжимаются в кулаки по бокам. Мне хочется ударить по чему-нибудь.

– Нет, – говорю я. – Больше ничего.

Я потерпел неудачу.

Снова.

* * *

Я не ожидал, что день станет намного лучше после того, как причинил боль Фионе до восхода гребаного солнца.

Но также не ожидал, что это разрушит мою гребаную жизнь.

Я на работе. Редкий день, когда мы с Роуэном работаем вместе. Он сделал так, чтобы это случалось нечасто. Мы все еще ни о чем не разговариваем, кроме работы. Он стоит, прислонившись к своему грузовику, и разговаривает по телефону, когда я выхожу из дома, чтобы взять еще кое-какие инструменты. Мои глаза просто случайно смотрят в его сторону.

Роуэн кладет трубку и подходит ко мне с серьезным лицом.

Инструменты из руки падают на землю.

Я понимаю, что что-то не так, как только вижу выражение его лица. У этого ублюдка чертовски непроницаемое лицо – в прошлом я потерял из-за него много бабла. Но выражение его лица вселяет страх в самое сердце.

И тот факт, что он идет ко мне. Быстро. Мой лучший друг держался от меня на расстоянии в течение последних нескольких месяцев.

Это больнее, чем я ожидал.

Я и не осознавал, насколько сильно полагаюсь на него. Держался на плаву. Был стабильным. Он удерживал меня на привязи к здравомыслию, чтобы я не скатился по спирали в разрушительный цикл, который закончится тем, что я всажу самому себе пулю.

И в те редкие моменты, когда я не веду себя как жалкий ублюдок, мне просто не хватает встреч за пивом с этим ублюдком.

Те времена прошли.

– Что? – спрашиваю я, мое сердце уже ушло в пятки. Такое ведь уже случалось, да? Я видел лицо человека, который должен сообщить кому-то новость о конце света. Он сказал мне ее пять лет назад.

– Фиона, – говорит он, хватая меня за плечо. – Она попала в аварию.

И вот тогда моя гребаная жизни идет на дно.

* * *

Роуэн везет нас в больницу.

Я поспорил с ним по этому поводу.

– В таком состоянии ты сам приедешь на машине скорой помощи, – говорит он в ответ на мои протесты. – Залезай в гребаный грузовик.

Я не совсем в том состоянии, чтобы признать его правоту, но знаю, что, стоя здесь и споря с ним, ни черта не добьюсь, а только затяну весь процесс.

Итак, я сажусь в грузовик.

К его чести, он ведет машину как умалишенный.

И едет быстро.

У Юпитера есть небольшая больница, которая может справиться с любым дерьмом от легкой до средней степени тяжести.

Там они «стабилизировали» состояние Фионы, а затем по воздуху доставили в больницу, расположенную в двух часах езды отсюда.

Два. Часа.

С другой стороны, по дороге домой из Ирака мне не к кому было ехать.

Я провел в том полете двенадцать часов, тридцать восемь минут и около сорока секунд. Все, что я знал, это то, что мои жена и дочь попали в серьезную автомобильную аварию и не выжили.

И я провел каждую секунду полета на самолете, убеждая себя, что все будет хорошо. Что произошла какая-то ошибка, какая-то гребаная путаница, из-за которой ужасные новости доставили не тому человеку.

Да, я провел двенадцать часов, желая другому мужчине похоронить жену и ребенка.

И вернулся домой, понимая, что не существует такого понятия, как «добро», и не существует такой вещи, как «надежда».

Поэтому по дороге в больницу я сказал себе, что Фионы уже нет.

Они уже ушли.

Моя жена. Мой малыш.

Та маленькая фигурка со снимка на холодильнике.

Этот второй шанс мне преподнесли на блюдечке с голубой каемочкой и забрали, потому что я жалкий ублюдок, который к тому же оказался чертовым трусом.

– Если она умрет, если они умрут… – бормочу я, глядя перед собой.

– Если они умрут, у тебя будет много времени, чтобы погрузиться в саморазрушительную депрессию и наказать себя за все, что ты сделал и чего не сделал, – отвечает Роуэн, тоже глядя перед собой. – Прямо сейчас, насколько нам известно, они живы.

Никакого дерьма. Никакой надежды. Никакой жестокости. В этот момент Роуэн просто мой друг. Дает мне то, в чем я нуждаюсь, чтобы окончательно не развалиться на части. Надежда может помочь некоторым людям продержаться, но не мне. Она меня убивает.

– Сейчас ты возьмешь себя в руки, – продолжает он. – Запрешь свои проблемы и будешь там для них.

Чувство дежавю, которое я испытываю в этот момент, комично. Как будто мы действительно часть какой-то безумной симуляции, и какой-то ботаник дергает за ниточки жизни, мучая меня. Это кажется таким чертовски нелепым, я оказываюсь в подобной ситуации второй раз в своей жизни.

Знаю, что ученые, или кто там, предсказывают, что у нас есть пятидесятипроцентная вероятность оказаться в симуляции, но я думаю, что случайность жизни, или Бога, или чего там еще, черт возьми, гораздо более вероятна. Это кажется действиями какого-то мстительного божества, наказывающего меня за грехи. За жизни, которые я отнял в пустыне, за семью, которую я бросил… дважды.

Роуэн приезжает в больницу до того, как у меня случается экзистенциальный кризис.

Я смотрю на здание и задаюсь вопросом, скажут ли мне во второй раз в жизни, что мои жена и ребенок мертвы.

* * *

– Вашу жену сбил водитель, который пересек центральную линию, – говорит мне врач.

У меня смутные воспоминания о том, как я носился по больнице, пока не нашел человека, лечащего Фиону. Она молода. Выглядит чертовски молодо, чтобы заниматься медициной, не говоря уже о том, чтобы отвечать за спасение моей жены.

– Она жива? – выдавливаю я из себя.

– Да, ваша жена жива, – отвечает врач. – Она получила незначительные травмы, вопреки тому, что первоначально предполагалось на месте происшествия и в больнице. Ее перевезли сюда из-за беременности и ограниченных возможностей местной больницы.

В моих ушах стоит глухой рев. Я не уверен, но мне кажется, она говорит, что Фиона не умерла.

– Ребенок?

– С ребенком тоже все в порядке, – говорит она, взглянув на карту. – Она… на двадцатой неделе?

– Двадцать одна неделя и два дня, – поправляю.

Она натянуто улыбается. Не знаю, должна ли она быть ободряющей или снисходительной. Мне наплевать.

– У вашей жены сломано запястье, несколько поверхностных порезов, на один из которых пришлось наложить швы, и ушибленные ребра, – объясняет она. – Но ничего опасного для жизни.

– Вы уверены, что с ребенком все в порядке? – спрашиваю, у меня пересохло во рту. Я готовился к тому, что она мертва или находится в какой-то искусственной коме, так что теоретически эти травмы должны меня успокоить, поскольку ни одна из них не кажется опасной для жизни, но, услышав это вслух, мое сердце только начинает учащенно биться. Автокатастрофа, которая привела к этим травмам – сломанная гребаная рука – не сможет защитить беспомощного гребаного ребенка.

Еще одна улыбка. На этот раз я уверен, что она обнадеживающая.

– Младенцы очень выносливы и защищены внутри утробы. Хотя иногда кажется, что это не так, – объясняет она. – У вас сильный и здоровый ребенок и мама скоро поправится, – ее взгляд метнулся к бумагам, ее внимание переключается с меня на то, что у нее дальше на повестке дня.

Это просто часть ее работы. Сообщать новости, которые спасают или разрушают жизни людей, она это делает перед обедом, ей приходится дистанцироваться от сострадания, чтобы оставаться, черт возьми, в здравом уме.

– Я вернусь позже, чтобы проведать ее, и мы оставим ее на ночь для наблюдения, но после этого, скорее всего, выпишем.

– Могу я ее увидеть? – почти кричу. Мой голос хриплый и звучит дико. Вот каким я себя чувствую. Сдерживаемым животным, которое когда-то было одомашнено, но так и не приручено.

Она кивает.

Роуэн хлопает меня по плечу.

– Я буду ждать Нору. Она уже в пути. Как и Каллиопа. Иди к своей жене.

Мне не нужно повторять дважды.

Глава 15
«Габби и Эвелин»

Фиона

Я довольно хорошо помню аварию. Думала, мозг людей создан для того, чтобы защищать их от воспоминаний о травмах. Или, может быть, такое дерьмо случается только в кино. Голливуд не показывает реальность, потому что это до смерти напугает людей. И не в хорошем смысле, например, с парнем в хоккейной маске или странным клоуном на трехколесном велосипеде. Нет, реальность напугает их по-настоящему. На такое не будут продаваться билеты. А потом люди удивляются, когда сами попадают в автокатастрофу, и видят весь ужас, а не просто размытые фрагменты.

Был шок и удивление при виде машины, выезжающей на встречку, секунда неверия в то, что это действительно происходит, а затем инстинктивные движения – удар по тормозам, выворачивание руля, резкое осознание того, что столкновение неминуемо.

Мои руки оторвались от руля, я знала, что могу только попытаться спасти ребенка. Этого чудо-ребенка, в существование которого я наконец-то позволила себе поверить.

Металл скрежетал, звуки отдавались в ушах, когда меня трясло в машине, как на американских горках. У меня во рту был привкус меди, зубы прикусили язык, а тело изо всех сил сопротивлялось ремню безопасности. Затем пришло осознание того, что умру не только я, но и ребенок, потому что в последнее время у меня дерьмовая реакция, и я была слишком занята мыслями о том, какое вкусное мороженое я поем, когда вернусь домой, вместо того, чтобы обращать внимание на дорогу.

Моя жизнь не промелькнула перед глазами – не было вспышек всего хорошего, всего плохого, всех людей, по которым я буду скучать. Нет, я не смогла передохнуть от ужаса, выворачивания машины и гребаной ярости из-за того, что это происходило. Затем моя голова резко упала вперед, и я почти ничего не почувствовала.

По крайней мере, на несколько минут.

Я очнулась не в больнице – опять же, еще один дерьмовый голливудский прием. Я проснулась в разбитой машине, наполовину задушенная подушкой безопасности. Возможно, мое тело кричало от боли, но я не чувствовала ничего, кроме холодной, оцепенелой паники. Во-первых, потому что я, блять, не могла дышать, а во-вторых, потому что попала в довольно серьезную автомобильную аварию, будучи на пятом месяце беременности.

Люди прибыли быстро. Мы находимся в Юпитере, за пределами Мейн-стрит, где ограничение скорости едва достигает тридцати. Несмотря на то, что стоял ясный весенний день, люди все еще выходили на прогулки, ухаживая за своими садами.

Сначала это были случайные прохожие, потом парамедики. Некоторых людей я узнала, и все они находились в разной степени паники. Что только усугубляло ситуацию.

Пока не появился Фрэнк. Мой старый домовладелец и любимый клиент в пекарне.

– Уйди с дороги, мать твою, – ворчал он одной дамочке, у которой раз в неделю в пекарне проходят собрания книжного клуба. Она плакала и что-то бормотала в телефон.

Он буквально оттолкнул ее, и она споткнулась. Мне захотелось улыбнуться. Если бы я не была наполовину заперта в своей разбитой машине с бог знает сколькими травмами, с ребенком внутри меня, который наверняка мертв.

Его взгляд скользнул по мне, и в нем не было ни беспокойства, ни ужаса, как у той дамочки. Я могла только представить, как выгляжу. Теплая кровь стекала по лицу, но теперь, когда она остановилась, стала холодной и шершавой. Но можно с уверенностью предположить, что ее было много.

– Ты в дерьмовом положении, не так ли? – сказал Фрэнк, вздыхая так, словно у меня спустило колесо и не было домкрата.

– Можно и так сказать, – прохрипела я. Мои руки все еще были на животе. – Я беременна, – снова прохрипела. Слезы щипали глаза, и паника подступала к горлу.

И снова выражение его лица не изменилось. Он сильный, решительный. Кивнул один раз.

– Я так и понял. Ты была вся зеленая около трех месяцев, а потом всякий раз, когда я тебя видел, ты ела все сладости, что попадалось на глаза, – он протянул руку, чтобы нежно заправить прядь волос мне за ухо. – А этого в пекарне дохрена, – добавил он. – Ставлю на девочку. У нас с женой их было трое, и каждый чертов раз первый триместр она блевала как собака, а остальное время питалась мармеладными мишками, мороженым и шоколадом.

Я моргнула, глядя на него, не в силах понять, как мы могли говорить о мармеладных мишках, в то время как я все еще пристегнута ремнями в разбитой машине.

– Девочки, как правило, доставляют своим матерям немало хлопот, начиная с утробы, а затем и в подростковом возрасте, – пошутил он. – Они крепкие орешки, – его взгляд снова опустился к моему животу. – Я думаю, ты знаешь лучше, чем кто-либо другой, милая, что девочки всегда крепче, чем мы, даже когда кажется, что они самые хрупкие.

Я издала истерический всхлип.

– Будем надеяться, что это так.

– Я знаю это, дорогая. Расскажи обо всех тех случаях, когда ты доставляла своей матери неприятности, поймем, чего ждать от твоей девчонки, – он кивнул на мой живот.

Это казалось слишком нелепым, чтобы пересказывать сейчас, но что еще мне оставалось делать?

– Ну, однажды я была концерте, и чтобы попасть за кулисы, я…

Фрэнк успокаивал меня – во всяком случае, пытался, – пока мы ждали приезда парамедиков. Затем он еще раз подмигнул мне и сказал:

– Скоро увидимся за кофе и датским пирогом, – потом ушел.

Потом была куча страшных вещей. Шейный корсет, носилки, различные вопросы, заданные спокойным и дружелюбным тоном, вероятно для того, чтобы уберечь меня от паники.

Но я правда начала паниковать. Как раз в тот момент, когда двери машины скорой помощи закрылись, и до меня дошло, что происходит. Парамедики говорили о моем сердцебиении, о расширении зрачков.

Потом я начала расспрашивать о ребенке. Сначала тихо, но потом начала вопить. Точнее, кричать. У меня была какая-то истерика.

Это было ужасно. Пока я снова не потеряла сознание. Было ли это из-за приступа паники, или из-за моих травм, или из-за того и другого, я не знаю.

Кажется, что я была в самолете. Или на воздушном шаре. Я каким-то образом летела по воздуху.

После этого мало что помню, пока мне, наконец, не сделали УЗИ, и я не увидела нашего ребенка с бьющимся сердцем, без видимых повреждений.

Лишь тогда я расслабилась.

Настолько, насколько может расслабиться человек, лежа на больничной койке.

У меня нет с собой телефона. Сумочку тоже никто не прихватил, когда меня вынимали из машины, а потом из предосторожности перевезли в другую больницу, из-за беременности, и врач хотел, чтобы я находилась в отделении для новорожденных третьего уровня.

Нора – мое контакт в экстренной ситуации, и врачи заверили, что они дозвонились до нее, и она уже в пути. Я хотела быть жесткой, позвонить ей и сказать, что ей не нужно быть здесь, что я справлюсь с этим одна, но не могу этого сделать. Потому что, черт возьми, я ни за что не смогу справиться с этим в одиночку. Мое сердце не переставало колотиться, пальцы онемели, и внутри меня было пронизывающее до костей чувство страха, от которого я не могу избавиться.

Да, я не могу находиться в этой стерильной больничной палате, где пахнет хлоркой и смертью, со всеми мониторами и отсутствием каких-либо отвлекающих факторов в виде моего телефона или какого-нибудь сериала на «Netflix».

Мне нужна моя лучшая подруга.

Но не она вошла в дверь больничной палаты.

Нет, вошел мой гребаный муж.

Я не слишком много думала о нем. Была занята размышлениями о том, что могло случиться, что еще может случиться. Да, я слышала сердцебиение ребенка час или около того назад, но это могли быть ее последние минуты жизни. Может быть, я слишком сильно встряхнула ее, и появится какая-то запоздалая травма.

Именно такие мысли крутились в моей пульсирующей голове. Не совсем логично, но беременную женщину даже в лучший день нельзя назвать логичной.

Кип, очевидно, приехал со строительной площадки, и пережил какую-то суматоху по дороге сюда.

Выглядел он неважно. Волосы в беспорядке, как будто он вырывал их, а глаза дикие, даже звериные. Энергию, исходящую от него, можно было описать только как чистую панику. Когда его взгляд остановился на мне, лежащей на кровати, ужас исказил его лицо.

Он рядом со мной на расстоянии нескольких больших шагов.

– Детка, – шепчет он, наклоняясь, будто планируя поцеловать меня или что-то в этом роде, но останавливается на полпути.

От него пахнет деревом, солью и… Кипом. Часть меня расслабляется. Немного.

Он навис надо мной на несколько мгновений, и никто из нас ничего не говорит.

Я не хочу, чтобы он двигался. На самом деле, хочу, чтобы он приблизился. Чтобы он подошел ближе. Чтобы он был со мной в этой постели, и хочу свернуться калачиком у него на груди, зарыться в него, и чувствовать себя… в безопасности.

Может быть, если бы он задержался еще на секунду, я бы открыла рот и попросила именно об этом, но он отступает назад, придвинув стул к кровати как можно ближе. Он устраивается на нем так, словно больше не может стоять.

Я смотрю на него, не в силах вымолвить ни слова, слишком боясь разрыдаться. И, несмотря на то, что это чертовски безумно, я вспоминаю, что он говорил. Его не интересовали ни я, ни ребенок.

Но тогда почему он здесь?

Почему он выглядит таким чертовски… измученным?

– Черт, – он в отчаянии прикрывает рот рукой.

Описать выражение его лица можно только одним словом.

Мучение.

Хотя думала, что ожесточилась по отношению к этому человеку, создала щит, сквозь который он не смог бы проникнуть, чтобы причинить мне вред, мне больно видеть Кипа в таком смятении.

– Мне нужно объяснить, – говорит он, хватая меня за руки и прижимаясь губами к моим пальцам.

Жест невероятно нежный. Сладкий. Любящий.

– Объяснить? – повторяю я. – Если только ты не заплатил этому парню за то, чтобы он свернул на мою полосу и врезался в меня, я почти уверена, что тебе нечего объяснять.

Губы Кипа сжимаются, а глаза сердито сверкают при одном упоминании о человеке, ставшем причиной инцидента.

Я не завидую этому парню – или девушке – прямо сейчас. Понятия не имею, выжили ли они вообще.

Если выжили, Кип выглядит так, словно собирается это изменить. Что в равной степени пугающе и отчасти возбуждающе.

Я не должна думать, что все его действия сексуальны, особенно когда лежу на больничной койке. Казалось, мое либидо нисколько не пострадало в результате несчастного случая.

– Я разберусь с этим… позже, – обещает он, повторяя то, о чем говорило страшное выражение его лица. Он все еще сжимает мою руку. – Я только что провел гребаный час, думая, что ты мертва, – он кладет другую руку мне на живот.

Мое тело напрягается от этого прикосновения. Кип много прикасался ко мне до того, как я забеременела, и каждый раз я расслаблялась – фактически таяла. Но он никогда не прикасался рукой к тому месту, где я растила нашего ребенка, не с таким мягким и благоговейным выражением на лице.

Мне это понравилось. Его рука на моем животе. И о чем говорил этот жест. Но я также чертовски ненавидела то, что мне это нравилось.

Я все еще должна злиться на этого парня.

– Я не умерла, – сухо говорю я. – Мы не умерли, – смотрю вниз, на свой живот, на его руку, лежащую на нем, и принужденно хмурюсь. – У нас все в порядке.

Кип переводит взгляд с моего живота на глаза.

– Ты лежишь на больничной койке с огромной раной на голове, сломанным запястьем и кучей других травм, которые могли быть намного хуже.

Несмотря на мой гнев на этого человека, его паника меня задевает.

– Хуже не будет, – мягко говорю я ему.

– Ага, – бормочет он, на секунду закрыв глаза, как будто ему нужно напомнить себе об этом. Он снова открывает их, пристально глядя на меня. – Мне нужно объяснить, почему я был таким гребаным мудаком последние пять месяцев.

Я изгибаю бровь.

– Сейчас подходящее время для этого разговора? Я на самом деле не в настроении выслушивать твои проблемы с обязательствами, и травмами стать отцом, – говорю я. – Какими бы серьезными, ты их ни считал, ты не заставишь меня почувствовать к тебе хоть какую-то симпатию на данном этапе, – теперь в моем голосе появилась резкость. Я чувствую странную злость из-за того, что он пытается оправдаться, пока я лежу на больничной койке.

– Да, я понимаю, что сейчас не самый подходящий момент для этого, – соглашается он. – У меня должно было хватить гребаных яиц сказать тебе об этом в ту же секунду, как ты сказала мне, что беременна. Может быть, это могло бы что-то изменить. Может быть, ты бы не лежала здесь.

– «Может быть» – не самая веселая игра, – сообщаю ему. – Независимо от того, сказал бы ты мне, или нет, я бы не была мистически защищена от всех несчастных случаев.