Текст книги "Добрый мэр"
Автор книги: Эндрю Николл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
– Et cetera, et cetera, et cetera, [2]2
И так далее, и тому подобное (лат.).
[Закрыть]– перебил его Тибо.
– He знал, что ваша честь – знаток латыни. В самом деле, история обычная, столь часто излагаемая в этом суде. Однако я счастлив сообщить суду, что не далее, как этим самым утром мой подзащитный нашел работу. Работодатель – его двоюродный брат. – Гильом с присвистом повернулся и указал в противоположный конец зала, на человека в тесных белых хлопчатобумажных брюках. У человека были отечное лицо и грустные глаза. – Старший господин Стопак – бизнесмен, художник-декоратор безупречной репутации, чье имя прежде не звучало в этом суде…
«Однако не то чтобы его имя было совершенно незнакомо суду», – подумал Тибо.
– …и он готов трудоустроить моего подзащитного на условиях полной занятости и регулярной заработной платы.
– Так что штраф он выплатить сможет? – спросил Тибо.
– Да, ваша честь, мой подзащитный готов возместить нанесенный им материальный ущерб.
– Очень хорошо. Господин Стопак, встаньте, пожалуйста. В свете обстоятельств дела и принимая во внимание тот факт, что вы уже не первый раз совершаете правонарушение, суд налагает на вас штраф в сто марок. Хозяин «Трех корон» уверяет, что вы нанесли его заведению ущерб на сто марок, так что пусть будет шестьдесят в его пользу и еще шестьдесят – тому бедолаге, которому вы сломали нос.
– Он уже был сломан, – сказал Емко.
– Тогда давайте сойдемся на пятидесяти. В общей сложности получается двести десять марок.
– По десять в неделю, ваша честь?
– Нет, господин Гильом, пусть лучше будет тридцать, раз уж ваш клиент имеет теперь достойную работу, – сказал Тибо, и, склонившись в сторону скамьи подсудимых, предупредил: – Пропустите хоть одну неделю, господин Стопак, и будете раскрашивать стены камеры!
На этом заседание суда было закрыто.
~~~
Когда Тибо закончил разбираться с судебными документами и отправился в Ратушу, было уже почти три часа. Сандор, рассыльный, уже принес вечерний выпуск «Ежедневного Дота», и Агата, не сказав ни слова, вручила его мэру, когда тот проходил мимо ее стола.
Тибо развернул газету. Аршинный заголовок гласил:
Мэр Крович дает отпор Умляуту
И ниже, не такими большими буквами, рядом с фотографией нахмурившегося Тибо:
Достойный ответ на оскорбление
И еще ниже, совсем мелким шрифтом:
Эксклюзивный материал Барни Кноррсена
Статья под этими заголовками представляла собой развернутый пересказ письма Тибо.
Агата поставила на стол рядом с газетой чашку кофе и блюдце с двумя имбирными печеньями. Тибо поблагодарил.
– Господин Стопак – обойщик, не так ли?
– Да, у него есть свой магазин. А почему вы спрашиваете?
– Так просто. У него сегодня было много дел?
– Не знаю. Но думаю, да – он ушел из дома очень рано, я еще спала. А что, у вас есть для него какая-нибудь работа?
– Нет-нет, не думаю. Но у меня самого, кстати, есть кое-какая работа, и сейчас самое время к ней приступить.
Прежде чем уйти, Агата постучала ярко-красным ногтем по газете.
– У них неправильно написано слово «бордель». Нашли, где делать опечатку! А вы так тщательно его подбирали!
И она вышла, закрыв за собой дверь и оставив легкий аромат духов в воздухе.
Тибо тут же встал и снова открыл дверь. Прежде чем приступить к работе, он посидел немного, попивая кофе и любуясь видом на фонтаны и собор. Агата подготовила ему на подпись целую стопку писем. Была еще груда документов в красной кожаной папке, ему и их придется прочитать; затем контракт на строительство нового полицейского участка в северном округе, и еще он обещал даме с красным зонтиком разобраться с тем делом о школе. Но пока Тибо медленно потягивал кофе, глядя на кружащую над собором стаю голубей.
В окно подул ветерок. Тибо видел, как он приближается: шевелит листву вязов на набережной, играет струями фонтанов, раздувает легкие занавески на окнах кабинета, шуршит бумагами на столе и, невидимый, проникает за дверь, туда, где сидит Агата, – и наверняка трогает ее, овевает ее губы, залетает в рот… Должно быть, она вдохнула его и даже не заметила.
– Госпожа Стопак, как называются ваши духи?
– Боже мой, зачем вам это знать, господин мэр?
– Так просто. Извините. Считайте, что я не спрашивал.
Тибо открыл красную кожаную папку и начал читать.
– Они называются «Таити», – сказала Агата.
Сидя за работой, Тибо время от времени повторял про себя это слово: Таити, Таити, Таити. Оно сплеталось со стрекотом пишущей машинки, с плеском фонтанов, с дребезжанием трамваев… Начало темнеть.
Если бы он попросил, Агата осталась бы помочь ему с работой хоть на весь вечер, но он не попросил, поэтому вскоре после пяти она убрала все со своего стола. Она чувствовала, как в груди скапливается холодное отчаяние и гладкими камушками падает, задевая ребра, на дно желудка. Идти домой незачем, но и не идти смысла нет. Запирая ящик стола, она вдруг поняла, что повторяет про себя одну и ту же фразу: «Дом – это там, куда тебя не могут не впустить». В устах бабушки эти слова звучали успокаивающе, как обещание, что от нее никогда не отвернутся, – но сейчас они походили на угрозу тюремного заключения. «Какой, черт возьми, смысл?»
Долгая дорога домой. Вчера это была веселая прогулка, а сегодня – утомительный пеший путь по пыльным жарким улицам после тяжелого рабочего дня. Она не торопилась. От каждого шага ныли и саднили ноги – как будто кожа на подошвах вот-вот оторвется.
Дойдя до кулинарии на углу Александровской улицы, Агата увидела хозяйку, госпожу Октар, – она вытирала тряпкой пространства между открытыми ящиками с фруктами и смахивала уличную пыль с яблок. Госпожа Октар помахала Агате рукой, та помахала в ответ.
Из-под ящика с апельсинами выглянул котенок, игравший накануне у подъезда.
– Он ваш? – спросила Агата.
– Нет, – ответила госпожа Октар. – Здесь всегда полно кошек. Они плодятся. Днем полеживают на солнышке, а всю ночь напролет делают котят. Неплохая жизнь, я сама от такой, наверное, не отказалась бы – но мне нужно оплачивать счета, и я не могу позволить себе изводить копченого лосося на таких вот бездельников.
Агата нагнулась, достала котенка из-под ящика, поднесла к лицу и подула на него, взъерошив шерстку.
– Он мне нравится, – сказала она, – я возьму его домой. Ему нужно немножко любви.
– Как и всем нам, – заметила госпожа Октар. – А еще ему нужно немного молока, копченого лосося и средство от блох.
Госпожа Октар была замечательным, даже выдающимся коммерсантом, – но, как и все мы, в то же время была она и жертвой обстоятельств. Ибо, хотя она и владела кулинарией, это была все-таки именно кулинария, и, как во всякой кулинарии в Доте, средство от блох здесь не продавалось.
– Молоко у меня есть, копченый лосось тоже найдется, но средства от блох нет. На вашем месте я бы пока оставила котенка здесь. Ничего с ним до завтра не случится.
– Он мне нравится, – сказала Агата, – и я возьму его с собой. Молоко и лосося куплю сейчас, а средство от блох – завтра.
– Ну и глупо. Пеняйте потом сами на себя. Послушайте, госпожа Стопак, старую мудрую женщину: во всех местах, куда нет доступа мужчине, если это не господин Стопак, у вас будут эти блохи. И когда вы будете завтра покупать средство от блох для господина Кота, вам, вполне вероятно, придется купить его и на свою долю.
Сказав это, госпожа Октар привычным жестом развернула бумажный пакет и положила в него бутыль молока и копченого лосося в промасленной бумаге. Котенок потешно извивался в руках у Агаты, упираясь лапками ей в грудь.
– Тише, тише, негодник! Подожди минутку.
– Четыре пятьдесят, – сказала госпожа Октар и протянула руку за деньгами. – А в придачу я дам вам еще один пакет – посадите туда котенка. Немножко гигиены не повредит, верно?
Агата посадила котенка в пакет. Тот укоризненно посмотрел на нее снизу вверх и растопырил свои пушистые лапки по углам. Однако выглядел он вполне довольным жизнью – пока Агата не подняла пакет за ручки. Пакет закачался в воздухе, а котенок жалобно замяукал, пытаясь удержать равновесие. Агата поставила пакет на ладонь, чтобы котенок почувствовал под собой твердую опору, и подула на него сверху, привлекая внимание.
– Шш, тише, тише, не бойся, маленький. Скоро мы будем дома.
Даже сквозь толстое дно бумажного пакета она чувствовала тепло маленьких лапок, и их невидимые милые движения напомнили ей что-то давно забытое.
– Да, скоро мы будем дома. Тебе нужно то же, что всем нам, – немножко любви. Так что пошли домой – теперь я буду за тобой присматривать.
Второй вечер подряд Агата поднималась по лестнице с надеждой в руках. Однако добравшись до своей лестничной площадки, она почувствовала, что надежда утекает из пакета и стекает в лужу на полу.
Дверь была открыта. Когда Агата отворила ее пошире, из глубины квартиры послышались мужские голоса. Она постояла, прислушиваясь. Голос мужа – она узнала его фыркающий смех, – и еще чей-то. Агата распахнула дверь и вошла в квартиру.
– Гектор, какой сюрприз! А я-то надеялась, что нас ограбили.
Стопак и Гектор сидели за кухонным столом, разделенные батальоном пустых пивных бутылок.
– Ну-у, не надо так, не надо, – проговорил Стопак. – Мы просто отмечаем одно событие – я и мой новый партнер. – И он указал бутылкой, которую держал в руках, в сторону Гектора.
– Твой новый партнер? Новый партнер! – Агата была потрясена. – Обойное дело ни с того ни с сего вдруг стало таким прибыльным, что понадобилось немного распределить доходы? Не справляешься с наплывом клиентов, да? И почему он, почему именно он? Все, что он знает об обойном деле, можно перечислить по пальцам одной ноги!
Агата выбежала из кухни и рухнула на кровать. Спальня – единственное место в доме, куда Гектор не посмеет войти.
Но он посмел. Он вошел и заговорил с ней, когда она лежала, уткнувшись лицом в подушку, с растрепанными и разбросанными в беспорядке волосами, в выправленной из юбки и расстегнутой блузке, и кипела от злости.
– На самом деле все не совсем так, как сказал Стопак.
– Гектор, уходи.
– Послушай, я вовсе не хочу тебе надоедать и все такое прочее. Просто хочу, чтобы ты знала, что мы со Стопаком не партнеры.
– Гектор, уйди, пожалуйста, – голос Агаты был приглушен подушкой.
– Ухожу-ухожу. Ты только не злись на Стопака. Он сделал доброе дело. У меня были небольшие проблемы, и он мне помог. Он дал мне работу, но я не его партнер и не претендую на долю прибыли. Ничего подобного. Это просто работа. Стопак – работодатель, я – наемный рабочий.
Агата подняла голову. Глаза у нее снова были красные и заплаканные. В последнее время, сказала она сама себе, она постоянно или расстраивается, или вот-вот расстроится. Агата убрала волосы назад в пучок, отчего блузка разошлась, показав комбинацию. Она поспешно застегнула пуговицы и оправила юбку.
– Гектор, меня не интересует, нанял он тебя или нет. Пусть нанимает хоть Ивана Грозного. Думаю, он нанял тебя, потому что Ивану Грозному предложили условия получше. Возможно, Иван Грозный примерно столько же соображает в обойном деле, сколько ты, но мне плевать. Уходи, Гектор.
– Хорошо, – сказал Гектор, – я уйду. Но тут с тобой еще кое-кто хочет поговорить.
Агата подняла глаза, ожидая увидеть пристыженную физиономию Стопака, но увидела все того же Гектора, протягивающего ей два бумажных пакета.
– Мне кажется, он хочет есть.
Агата молча взяла пакеты. Гектор некоторое время постоял, ожидая, что она что-нибудь скажет, и, не дождавшись, прибавил:
– Кстати, мы доделали ванную, – попятился и закрыл за собой дверь. Вскоре с кухни послышался звук открываемой бутылки, звон стаканов и смех.
– Чертовы идиоты! – сказала Агата и положила пакет на бок, чтобы котенок выбрался на кровать. – Ты единственный мужчина, который мне нравится. Гектор мне не нравится, потому что он плохой. Он мог бы быть симпатичным, но он такой плохой, что не нравится нам, да, малыш? А Стопак не нравится мне потому, что ему не нравлюсь я. Вот так. Нет, Гектор нам совсем не нравится!
Агата посмотрела на надежно закрытую дверь и снова потрогала пуговицы своей блузки, вспомнив, что совсем недавно они были расстегнуты, и гадая, что Гектор успел увидеть.
– А сейчас, – сказала она внезапно, – пришло время поужинать!
Она открыла молоко и смочила в нем пальцы, которые котенок с превеликим удовольствием облизал шершавым розовым язычком.
– Теперь попробуй-ка этого, – Агата оторвала полоску от копченого лосося, и котенок набросился на него, словно тигр. – Мне придется сходить в цирк за хлыстом и тумбой, зверюга ты этакая! Но не обманывайся и не строй воздушных замков. Мы здесь каждый день копченой лососиной не ужинаем. Это только в честь твоего прибытия. А завтра будет требуха из рыбной лавки.
Агата дала котенку еще несколько кусочков, а потом, решив, что копченый лосось слишком соленый и котенку захочется пить, снова дала ему облизать молоко с пальцев.
Хлопнула кухонная дверь, голос Гектора прокричал что-то вроде «Хватит пить чертово пиво!», а потом что-то о «Трех коронах». Заскрипели стулья, захлопнулась входная дверь, и стало очень тихо.
Агата взяла котенка на руки и легла на кровать, усадив его себе на грудь. Когда она стала почесывать его за ушком, он замурчал, словно маленькая мохнатая кофемолка. Так они и лежали: он мурлыкал, она чесала его за ушком. Она чесала его за ушком, он мурлыкал. В конце концов они незаметно и тихо уснули, и Агата проспала бы до самого утра, если бы котенок не написал на шторы и не стал царапать ковер, пытаясь закопать следы содеянного. От этого звука она и проснулась.
Агата вскочила с постели, отчего на пол посыпались обрывки промасленной оберточной бумаги и рыбья чешуя.
– Ах ты, гадкий котишка! – воскликнула Агата, и котенок поспешил укрыться под кроватью. Агата понятия не имела, что делать, когда кошки писают на шторы. Вот бабушка наверняка знала. У нее бы тут же нашлось какое-нибудь подручное средство: уксус, очистки репы, пищевая сода или еще что-нибудь в этом роде. Однако Агата твердо знала, что нельзя просто оставить это пятно сохнуть. Она сбегала на кухню и вернулась с чайником холодной воды, которую и вылила на пятно. «Вот теперь пусть сохнет. Хуже точно не будет», – подумала она и взглянула в окно. За окном был вечер. Агата посмотрела на часы: почти половина десятого. Мама Чезаре! Агата надела туфли и выбежала из квартиры.
На улице было пусто и тихо. Октары уже закрыли свой магазин. Стук Агатиных каблучков эхом отдавался от закрытых дверей и окон на противоположной стороне дороги. Направляясь к углу Александровской улицы, она услышала вдалеке лязг приближающегося трамвая и звон железного колокольчика. Она представила себе, как вылетают из-под колес искры на крутом повороте, и побежала быстрее, но когда достигла перекрестка, трамвай уже отъехал от остановки и громыхал по Зеленому мосту.
Агата медленно подошла к остановке и села на чугунную скамейку. Следующий трамвай должен был прийти через десять минут. Она поправила свой плащ, подтянула чулки, застегнула перчатки. Потом открыла пудреницу, взглянула в зеркальце, недовольно вздохнула, расстегнула одну перчатку, зубами стянула ее с руки, смочила палец слюной и поправила непослушную бровь. Снова взглянула в зеркало. Вот, теперь лучше – вид немного более респектабельный. Не надевая перчатку, она пересчитала монеты в кармане плаща. Хватит, чтобы доехать до Замковой улицы. Как долго иногда могут тянуться десять минут!
Агата откинулась на скамейке и немного опасливо взглянула в сторону «Трех корон». У дверей никого не видно. Когда их, наконец, вышвырнут на улицу, последний трамвай уже давно уйдет. Да, никого не видно. Агата встала и завернула за угол остановки, чтобы взглянуть в другую сторону, на мост и на мой собор на холме. Над позолоченными закатом куполами и шпилями кружилось белое голубиное облако. Агата неожиданно почувствовала, что завидует этим голубям. Возможно, у голубя нет свежеокрашенной ванной, но, насколько она могла судить, голуби не склонны придавать значения таким пустякам. Зато у него есть место для ночлега, где им всегда рады, место для дрожащего, танцующего, воркующего соприкосновения тел, место, где растут его птенцы… И если однажды вечером он не вернется, повстречавшись с ястребом или не заметив вовремя мусороуборочную машину, его будет кому-то не хватать – пускай всего один вечер. Агата вздохнула. «А что есть у меня? Котенок, который писает на шторы!» Она почувствовала себя одинокой и смешной. Ей следовало бы тайком выбираться из дома ради встречи с богатым любовником, который танцевал бы с ней, шептал на ушко всякие глупости, угощал ее бифштексом, а потом… потом… Что потом?
– Не знаю, что это за «потом» такое, – сказала Агата, – но когда оно случится, я его опознаю. И это «потом» явно не включает в себя ожидание трамвая, который должен отвезти меня в гости к сумасшедшей старухе, с которой я до сегодняшнего утра и словом не перемолвилась.
Она начала пританцовывать на месте, изображая каблуками что-то вроде чечетки.
– Десять минут. Десять минут! Даю им десять минут. И если трамвай не приедет, когда я досчитаю до ста, я пойду домой! – И она начала считать, по-прежнему пританцовывая. – Один слон, два слона, три слона…
К тому моменту, когда слонов набралось сто шестьдесят три, на перекрестке показался трамвай, пронзающий сумерки лучом своей единственной фары. Громыхая, он подкатил к остановке и застыл на месте, ожидая, пока Агата подберет свою юбку и поднимется по ступенькам.
Весь трамвай был в ее распоряжении. Она села, чопорно сдвинув колени и поставив на них сумочку. Подошел кондуктор.
– Куда едем, милашка? – сказал он, и Агате это ужасно не понравилось. Она так и знала, что он скажет что-нибудь в этом роде.
Почему бы ему просто не сказать: «Добрый вечер, до какой остановки едете?» или «Да, сударыня?» – вежливо и просто. Но нет, ему обязательно нужно ляпнуть «Куда едем, милашка?» – словно он ожидает, что эта пошлость, произнесенная в пустом трамвае, внезапно разожжет в ней огонь желания и заставит сорвать с себя все одежды. Она холодно посмотрела на него и произнесла:
– До Замковой улицы, пожалуйста, – подчеркнув интонацией последнее слово.
– Это будет… – начал кондуктор, но Агата прервала его на полуслове, с ловкостью иллюзиониста вложив в его ладонь пригоршню монет.
– Думаю, этого хватит, – твердо сказала она.
Кондуктор вручил ей маленький зеленый билетик и удалился на заднюю площадку. Он смотрел на нее оттуда, ухватившись одной рукой за вертикальный поручень у двери и раскачиваясь туда-сюда.
Отвращение Агаты не знало пределов. Она отказалась удостоить кондуктора даже одним-единственным взглядом, но и в окно смотреть было не интересно: в темноте виднелись лишь смутные силуэты деревьев, в ветвях которых утром резвились птички. Поэтому Агата стала следить за бегущей строкой под потолком.
Устал, все болит, бодрости нет?
Пилюли «Пепто» – вот наш совет!
И картинка: старичок выпрыгивает из кресла-каталки и делает «колесо» на полу. Решительно отброшенная палка улетает прочь. «Ну и глупо, – подумала Агата. – Просто глупо. Зачем человеку в кресле-каталке палка? Я хочу сказать, если тебя все время возят в кресле, какой смысл таскать с собой палку? Интересно, как там котенок. А если он написает на постель? Милый сюрприз будет для Стопака».
А потом она подумала: «Это будет первое влажное пятно на постели за долгое время» – но сделала вид, будто ничего такого не подумала, потому что это была грубая и отвратительная мысль.
Палаццо Кинема. Смена репертуара каждый четверг.
Двойные сеансы и еженедельный киножурнал.
Телефон: 27–27
«Ну вот, это хотя бы по-деловому. Все изложено четко и ясно. Сто лет не была в кино. Что, если…»
Пользуйтесь кремом для обуви «Эфиоп» – и ваши ботинки будут черными, как эфиоп!
«А это как-то нехорошо. Мне бы, например, не хотелось, чтобы какая-нибудь милая африканка, сидя в эфиопском трамвае, размышляла, сделает ли чистящее средство „Дот“ ее унитаз таким же белым, как я. Нет-нет, мне бы такое совсем не понравилось. Есть ли, интересно, в Эфиопии трамваи? А унитазы? О, господи!»
Кондуктор вертелся на поручне, словно акробат: отбегал к окну, прыгал назад, хватался в полете за поручень и, облетев его, возвращался на площадку. Агата ожесточенно продолжала не обращать на него внимания. «Конечно, – думала она, – если развязные фразочки не сработали, то уж обезьяньи прыжки точно должны меня возбудить!»
Кола «Бора-Бора»
Сенсация вкуса
Попробуй океанскую свежесть!
«Слишком сладкая. Помню, я пила ее однажды на пароме – так меня потом тошнило. Может быть, виновата качка, но я в любом случае больше не буду пить эту гадость. От одного вида этикетки меня уже бросает в дрожь», – и Агата быстро отвела глаза от бегущей строки.
Последнее объявление было написано простыми белыми буквами на красном фоне. Никаких слоганов, никаких словесных уловок.
Приют св. Вальпурнии.
Задумывались ли вы об усыновлении?
«Нет! – подумала Агата. – Да. Нет. Нет!»
Кондуктор позвенел в колокольчик.
– Следующая остановка – Замковая улица!
Агата спрыгнула с трамвая и побежала по улице, точь-в-точь как утром, стуча каблучками по тротуару, а над ней гудел и скрипел механизм часовой башни собора. Часы уже начали бить десять, когда она добежала до «Золотого ангела», почти полностью погруженного в темноту. Окна были закрыты плотными шторами, и такая же штора опускалась над дверью, повинуясь движению похожего на артишок кулачка. Агата постучала по стеклу. Из кулачка-артишока показался палец, решительно указывающий влево, в ту сторону, откуда Агата только что прибежала. Затем штора окончательно опустилась.
Агата была растеряна. Она снова постучала по стеклянной двери. Безрезультатно. Она подождала. Ничего не происходило.
– Ну же, – сказала она, – я не опоздала! Какое там опоздала – я пришла ровно в десять! – Она снова постучала по стеклу, и снова тишина была ей ответом. – Да что же это такое! – Агата надула губки. Все, она сдается.
Она повернулась и пошла в сторону трамвайной остановки, но через два магазина вдруг увидела Маму Чезаре, стоящую перед открытой дверью.
– Ты задержалась. Мы договаривались на десять.
Агата уставилась на нее, раскрыв рот, словно рыба, и пробормотала:
– Но… Но… Я десять минут ждала у дверей.
– И это было очень глупо с твоей стороны. Ты что, не видела, что я указываю тебе пальцем?
– Но я не знала, куда вы указываете.
– Зато теперь знаешь. Не стой, заходи.
Мама Чезаре взяла Агату за руку и провела ее сквозь открытую половинку двери в квадратный вестибюль с клетчатым черно-белым полом.
Дверь за ними захлопнулась, и Мама Чезаре опустила железный засов.
– Ну вот, теперь мы наедине, никто не помешает, – сказала она.
Маленькая сгорбленная Мама Чезаре и высокая, крепкая, пышная Агата заполнили пространство маленькой комнатки так, что она, казалось, готова была лопнуть.
– Так, пошли, – сказала Мама Чезаре и провела Агату вверх по лестнице, а потом сквозь наполовину застекленную вращающуюся дверь. – Сюда, сюда, за мной, – поторапливала она, но в коридоре за дверью было темно, и Агата шла медленно, осторожно ступая по скрипучему полу.
– Куда мы идем? – спросила она.
– Спокойно, девочка, спокойно, не нервничай!
Мама Чезаре раздраженно толкнула дверь справа от себя – дверь, невидимую в темноте, но хорошо знакомую ей, – и, когда та распахнулась, Агата увидела зал кофейни «Золотой ангел», освещенный огнями фонарей Замковой улицы. Все столики были на своих местах, а стулья составлены один на другой в ожидании набега половой тряпки.
– Вот видишь? Это кофейня. Мы просто идем другим путем. Успокоилась? Нельзя быть такой недоверчивой. Хотя нет, что это я говорю? Ты женщина. Не доверяй никому! Особенно самой себе.
Дверь закрылась, и в коридоре снова стало темно, даже еще темнее после света.
– Здесь четыре ступеньки, – сказала Мама Чезаре.
Агата услышала, как старушка снова зашаркала ногами, и двинулась вслед за ней, придерживаясь рукой за стену и нащупывая каждую ступеньку носком туфли. Потом послышался тихий щелчок, звук отодвигаемого засова, и в темноте отворилась очередная дверь. Мама Чезаре ухватила Агату за запястье, увлекая ее в комнату. Дверь закрылась, комната наполнилась светом, и Мама Чезаре заключила свою спутницу в объятия, радостная, как игривый щенок.
– Добро пожаловать, добро пожаловать! Спасибо, что пришла. Я так рада!
Это была странная комната: восьмиугольная, но вовсе не правильной восьмигранной формы – просто пространство, оставшееся, когда вокруг построили все остальное. Стены были оклеены старомодными, выцветшими французскими обоями, разрисованными гирляндами роз, переплетенных лентами. «Стопаку бы это не понравилось, – подумала Агата. – Слишком трудно совместить все эти ленты. Да и обрезков осталось бы многовато – слишком много углов».
Все в комнате было старое, но чистое и опрятное. Было два окна, но Агата не смогла понять, куда они выходят. Точно не на Замковую улицу. Может быть, в какой-нибудь внутренний дворик.
На стенах висели картины: на одной была изображена я за расчесыванием бороды – в Доте такую картину вешает над кроватью каждая добропорядочная женщина; на другой – рыбацкая лодчонка, борющаяся с такими страшными волнами, которые испугали бы и самый огромный военный корабль; на третьей – репетиция танцовщиц. Впрочем, при взгляде на третью картину сразу становилось понятно, что танцовщицы эти – из благопристойного, но бедного варьете, администрация которого не допускает, чтобы мужчины проходили за кулисы после представления; при всей своей любви к искусству танцовщицы не могли позволить себе оплачивать счета за свет и оттого постоянно репетировали в темноте. На той же стене, что и я, только немного пониже и левее, висело изображение святого Антония. Святой выглядел грустным, потому что со всех сторон его окружили черти, вцепившиеся в волосы и одежду, но в глазах его читалась надежда на счастье – стоит только стряхнуть чертей, а уж за Этим-то дело не станет.
В одном углу, закрывая при этом сразу две стены, стоял огромный темный гардероб с зеркальными дверями, такой высокий, что доставал до самого потолка. По его углам сползали вереницы резных фруктов. Еще в комнате была медная двуспальная кровать, покрытая домотканым стеганым одеялом, по обе стороны спадающим на пол, а рядом стояло трюмо с наклоненным вниз зеркалом. Пока Мама Чезаре восторженно вальсировала с ней по комнате, Агата видела, как трюмо и зеркала на дверях шкафа бесконечно отражают их фигуры.
– Я так рада, что ты пришла. Весь день гадала – придешь или нет? Ну, садись. Вот сюда, – Мама Чезаре слегка подтолкнула Агату, и та приземлилась на жалобно взвизгнувшую постель. – Стульев нет!
Мама Чезаре выпрямилась во весь рост, уперлась руками в бока и слегка откинулась, осматривая Агату изучающим взглядом, как крестьяне осматривают скотину на ярмарке. От этого Агате стало немного не по себе, и она никак не могла придумать, что сказать.
– Снимай плащ, – сказала Мама Чезаре. – Сейчас я заварю чай.
– А почему не кофе? У вас получается замечательный кофе!
– Это на работе. А для тебя, моей гостьи, я приготовлю чай.
Мама Чезаре открыла гардероб и достала из глубокого выдвижного ящика черный поднос с японскими рисунками, маленький медный чайник на подставке, спиртовую горелку, заварочный чайничек из коричневого фарфора, спичечный коробок, две изящные фарфоровые чашки, одна в другой на стопке дребезжащих блюдец, еще одно блюдце с лимоном, нож и жестяную коробку с откидной крышкой, разрисованной мечами и копьями, среди которых красовался портрет пышнобородого человека в красной рубахе.
Схватив чайник, Мама Чезаре извинилась:
– Один момент! – и шмыгнула прочь из комнаты.
Тут Агате ничего не оставалось, как сделать то, что любой сделал бы на ее месте. Она несколько раз подпрыгнула на кровати, прислушиваясь к ее забавным визгам и всхлипам, немножко посопротивлялась искушению как следует осмотреть комнату и, поскольку жизнь коротка, а время драгоценно, поддалась ему. Конечно, Агата была не из тех, кто стал бы выдвигать ящики и заглядывать в буфет – но между приличными людьми принято негласное правило: то, что выставлено на трюмо, на то и выставлено, чтобы можно было посмотреть.
Зеркало было слегка наклонено в своей деревянной раме к батарее баночек и бутылочек на столике. Среди них не было ничего особенного: обычный набор подарков на Рождество, который ожидаешь увидеть на столике у дамы определенного возраста, фарфоровая розетка со шпильками для волос и старомодными украшениями, и маленькая фотография в серебряной рамке. Взяв ее в руки, Агата почувствовала мягкое прикосновение бархатной ткани, которой она была обтянута с обратной стороны. Агата перевернула рамку. Бархат был красный и вытертый – похоже, фотографию часто держали в руках. Агата представила, как это выглядит: каждое утро и каждый вечер маленькая смуглая женщина садится перед зеркалом, берет фотографию и целует ее. Так это было? Агата снова посмотрела на оборотную сторону рамки и прошлась пальцем по вытертой полосе. Да, именно так, и никак иначе. Священный предмет. Реликвия. Она посмотрела на саму фотографию. На ней был изображен высокий, худощавый молодой мужчина с гладко зачесанными назад черными волосами, с усиками настолько тонкими и такой идеальной формы, что они были, должно быть, плодом пятнадцатиминутной ювелирной работы ножницами – или пятнадцатисекундной работы карандашом для бровей. Щеки – мертвенно-бледные, глаза – угольно-черные. Такие глаза могли быть только у человека, чья родословная уходит вглубь веков и оливковых рощ, за которыми виднеются древние финикийские храмы. Одет он был в плотный костюм, ткань которого с виду казалась пуленепробиваемой, а из кармана жилета свисала цепочка часов. Сквозь цепочку был продет его большой палец – единственная небрежность в облике этого человека, прямого как палка, застывшего, словно мертвец. Вторая его рука лежала на плече миниатюрной женщины, сидящей в кресле, – и впечатление было такое, будто это не столько жест ободрения и поддержки, сколько хватка полицейского, вжимающего ее в это кресло так, что не встать – хочет она того или нет.
– Это мой муж, – сказала Мама Чезаре, закрывая дверь ногой. – Папа Чезаре. День нашей свадьбы. Прямо из мэрии мы отправились к фотографу. Заставили всех ждать. Мы были такие красивые.
Она поставила чайник на подставку, и, прежде чем успела зажечь спиртовую горелку, на поднос выплеснулось немножко воды. Призрачно-синий огонек лениво потанцевал на фитиле, мигнул и разгорелся.
Мама Чезаре уселась на кровать (ноги ее до пола не доставали) и протянула руку, чтобы взять фотографию. Потом жестом пригласила Агату сесть рядом.
