Текст книги "Добрый мэр"
Автор книги: Эндрю Николл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
~~~
Агата купила газету у одноногого газетчика, который стоял на своем обычном месте, на углу у банка, выкрикивая заголовки заплетающимся языком. От него немного попахивало, он был одет в свое всегдашнее грязное пальто, которое носил и зимой, и летом, а фуражка испускала аромат креозота. «Чей-то ребенок, – подумала Агата. – У меня тоже был ребенок. Бедный малыш!»
Стоя на остановке, Агата видела, как Тибо вышел из Ратуши и направился в сторону Замковой улицы. Она смотрела на него, пока он не повернулся и не посмотрел в ее сторону. Тогда она быстро опустила глаза в газету и предалась изучению статьи о рекордных объемах экспорта капусты. Прочитав заголовок, она кинула взгляд на то место, где стоял Тибо. Он все еще был там и по-прежнему смотрел на нее. Она повернулась к нему спиной и снова уставилась в газету. Она ненавидела его. «Ваше превосходительство „называйте-меня-господин-мэр“ Крович! Малыш, бедный мой малыш».
Ее глаза наткнулись на слова «квашеная капуста» и застряли на них. Она читала их снова и снова, пока не пришел трамвай.
До весны было еще далеко, и свет шести тусклых лампочек под потолком превратил окна трамвая в квадраты непроницаемой темноты. Пассажиры, не глядя друг на друга, читали газеты, изучали свои перчатки или в сотый раз смотрели на цветастую рекламу «Бора-бора-колы», приклеенную у потолка. В задней части трамвая было два свободных места, глядящих друг на друга через проход. Агата терпеть не могла эти места, поскольку там волей-неволей приходится сидеть лицом к лицу с пассажиром напротив, но все-таки села. Сначала она смотрела в пол, потом без особой надобности порылась в сумочке – а потом, на второй остановке по набережной, когда кондуктор прокричал: «Улица Ясеневая!», трамвай наполнился пассажирами.
Они втиснулись в трамвай, покинув холодную и влажную набережную, и семерым из них пришлось остаться стоять. Хватаясь за красные кожаные висячие ручки, они побрели по проходу, и вдруг Агата обнаружила, что прямо напротив нее остановилась госпожа Октар из кулинарии.
Обе они совершенно синхронно сделали одно и то же: посмотрели друг на друга, признали в женщине напротив старую знакомую, соседку, которую давно уже не видели, улыбнулись и одновременно радостно сказали:
– Здравствуйте! – А затем вдруг вспомнили, отчего так долго не виделись, и на лица их легла тень замешательства.
– Здравствуйте, госпожа Стопак! – сказала госпожа Октар.
– Здравствуйте, госпожа Октар! – сказала госпожа Стопак.
– Как поживаете? – спросила госпожа Октар.
– Спасибо, хорошо, а вы как?
Госпожа Октар пошевелила губами, но не сказала ничего, кроме едва слышного «гм».
Больше говорить было не о чем. Госпожа Октар притворилась, что смотрит в окно. Агата развернула газету и притворилась, что читает.
«Квашеная капуста, квашеная капуста, квашеная капуста», – читала она. Трамвай медленно продвигался вперед, Агата потихоньку закипала. «Она не имеет права судить меня. Я не сделала ничего дурного. Не сделала! Мне нечего стыдится. Она ничего не знает!»
Госпожа Октар упиралась бедром в коленку Агате. От прикосновения грубой ткани зимнего пальто кожа горела и чесалась. Агата представила, как на колене появляется рельефный узор, похожий на решетку вафельницы, и разозлилась. Она попыталась слегка подергать ногой, чтобы немного досадить госпоже Октар, а может быть, даже заставить ее отойти, не показавшись при этом грубой и невежливой. Внутри у нее все кипело от злости.
По проходу, собирая плату за проезд, пробирался кондуктор с полукруглой сумкой на груди, из которой выуживал сдачу. Для того, чтобы открыть кошелек, госпоже Октар понадобилось отпустить ручку. Пытаясь не потерять равновесие, она слегка подалась вперед и сдвинула газету, которую держала Агата. Дамы обменялись ледяными улыбками и подняли брови. Агата разглядела в кошельке госпожи Октар маленькую карточку с моим изображением и почувствовала мгновенный укол совести.
– Зеленый мост! – прокричал кондуктор и позвонил в колокольчик.
– Мне выходить, – сказала госпожа Октар.
– Да, – сказала Агата.
– А вам, кажется, немного подальше?
– Да.
– Тогда до свидания.
– До свидания.
Госпожа Октар одарила Агату еще одной ледяной улыбкой и сделала несколько шагов, чтобы встать у задней двери. А потом, прежде чем спуститься по ступенькам и раствориться в темноте, прежде чем отправиться в свою уютную квартиру над кулинарией, в объятия ароматов корицы и первосортного бекона, она оглянулась и обнаружила, что Агата смотрит прямо на нее. И тогда госпожа Октар сказала:
– Я жалею, что много лет назад не сделала того, что сделали вы.
И сошла с трамвая.
Остаток пути до Литейной улицы Агата провела с открытым ртом, глядя на место, где только что стояла госпожа Октар, и размышляя о том, какая же это удивительная, непостижимая тайна – чужая жизнь. Она была так поражена, что забыла собраться с духом для прогулки по Приканальной улице.
Агата ненавидела ходить по Приканальной улице. Когда растаял снег, укрывавший ее в первую ночь, она потеряла всякое очарование. Брусчатка была старой и разбитой, перила вдоль канала – неровными и ржавыми, и разбитую лампочку в фонаре все никак не меняли, хотя Агата и обращалась в отдел уличного освещения. По всей видимости, до Приканальной улицы никогда ни у кого не доходили руки, а пойти к Тибо и потребовать принять меры представлялось невозможным.
Ахилл узнал ее шаги в темноте, бесшумно спрыгнул с оконного карниза и с мурчанием стал тереться о ее ноги. Агата нагнулась и почесала его за ушком.
– Знаю, знаю. Я тоже тебя люблю.
Ахилл обошел ее кругом, забежал немного вперед и тут же, весело мяукнув, вернулся. Он составлял ей компанию.
Агата подходила к дому Гектора осторожно, боясь поскользнуться на грязной брусчатке. Ключи она сжимала в кулаке, словно кастет: стальные и медные шипы торчали между пальцев, готовые вонзиться в первого же алкоголика, выступившего из тени.
Что же до Ахилла, то ему на Приканальной очень даже нравилось. После того, как Гектор притащил его в коробке из квартиры Стопака, его целую неделю не пускали на улицу. Когда же, наконец, ему разрешили выйти на разведку, он сразу почувствовал себя здесь как дома. Ему нравилось все, что раздражало Агату. Ему нравились грязь и тени, опасности и угрозы. Ему нравилось, что никто (кроме Агаты) никогда не прикрывает как следует крышки мусорных баков, нравилось, что вокруг шныряют крысы, нравились покосившиеся сараи с плоскими крышами (на которых летом так славно принимать солнечные ванны), нравились красавицы-кошки с соблазнительно поднятыми вопросительными знаками хвостами, нравились полночные схватки, но больше всего нравилась Агата. Пробираясь по улице, он шел плавной походкой боксера, готовый в любую секунду выпустить кинжально-острые когти, но в обществе Агаты превращался в маленького котенка, ждущего, когда же его приласкают и погладят.
Пока Агата пыталась попасть ключом в замочную скважину, Ахилл терся о ее ноги.
– Да-да, я знаю, ты голоден. Сейчас, подожди немножко. Здесь так темно, что я ничего… Готово!
Дверь распахнулась, и Ахилл проскользнул мимо Агаты, как она когда-то проскользнула мимо Гектора. Но сегодня Гектора не было. Квартира была пуста. Когда Агата повернулась, чтобы закрыть дверь, только тени ждали ее на пороге. Она замерзла, ей было одиноко, а где-то на краю сознания формировался ужасный вопрос, который она предпочла проигнорировать.
– Ну-ка, давай мы тебя покормим.
Ахилл одобрительно изогнул хвост, наблюдая, как Агата достает из шкафчика под раковиной консервную банку и выкладывает рыбу в его блюдце. Затем он издал дребезжащее мурчание, похожее на далекий звук возвращающегося в порт парома, и приступил к еде.
«Так, а что насчет моего ужина?» – подумала Агата и заглянула в буфет. Там лежал кусок черствого хлеба и одинокое яйцо. «Яичница с гренками. Очень-очень маленькая яичница с гренками. Никто еще от этого не умирал».
Она натерла хлеб чесноком, порезала его на кусочки и обжарила до золотистой корочки, потом разбила яйцо, поперчила его и отправила на сковородку. Одновременно она объясняла Ахиллу свои действия, шаг за шагом, как когда-то объясняла ей бабушка, так, чтобы Ахилл когда-нибудь сам смог приготовить себе яичницу с гренками – если у него возникнет такое желание.
Когда яичница была готова, Агата выложила ее на голубую тарелку, села за стол и развернула газету. Читать там было решительно нечего. Кто-то поджег старый диван, валявшийся во дворе многоэтажного дома, и начальник пожарной бригады Свенсон строго предупреждал, что такое хулиганство может повлечь ужасные последствия.
– Пожар небольшой, никто не погиб, – сказала Агата Ахиллу. – Знаешь, в каком-то смысле я рада, что живу в городе, где такая новость может попасть в газеты. Если им больше не о чем писать, значит, мы можем спать спокойно.
Ахилл ничего не ответил, только перевернулся на спину и развесил лапы в стороны, предлагая Агате почесать ему животик.
– Да-да, я тебя вижу, глупый кот. – Агата решила не обращать внимания на его просьбы. Она попыталась есть яичницу медленно, но четырех движений вилкой хватило, чтобы исчезла последняя крошка. – Пожалуй, на мытье посуды уйдет больше времени, чем на еду. Знаешь, я удивляюсь, что обо мне до сих пор не написали в «Ежедневном Доте». Как же, такой скандал! С другой стороны, госпожа Октар так не думает, верно? А, я же не рассказала, что встретила госпожу Октар. Она спрашивала, как ты поживаешь.
Вставать и мыть посуду Агате не хотелось, поэтому она перевернула страницу. И мгновенно увидела среди множества печатных слов – как сразу же различила бы свое имя в гуле голосов на вечеринке, – имя «Гектор Стопак». Рубрика «Дела судебные» с глупой картинкой, изображающей весы.
– О, Господи! О, святая Вальпурния! – воскликнула Агата, прикрыла страницу рукой, свернула газету, и только когда имя Гектора и рассказ о том, что он сделал, оказались надежно спрятаны, вытащила руку.
Ахилл тем временем готовился запрыгнуть ей на колени. Он пританцовывал на месте, переставляя лапы то на миллиметр вперед, то на самую чуточку влево, вычисляя правильный угол полета сквозь узкий просвет под столом, потом передумал и встал на задние лапы, поставив передние Агате на колени, словно маленький мальчик, который хочет, чтобы его взяли на руки.
Агата подняла его, положила на плечи, словно боа, и стала поглаживать (Ахилл благодарно мурлыкал), устремив пустой взгляд на объявление о зимней распродаже в универмаге Брауна на первой полосе, под которой скрывались рассказы о мебели, сгоревшей на свалке, и о квашеной капусте, и еще кое-что похуже. Так она и сидела, глядя в пустоту, а Ахилл, закрыв глаза, блаженствовал на ее плечах, пока минутная стрелка будильника на окне с еле слышным щелчком не встала на отметку «VI». Половина восьмого.
– Время идет, – сказала Агата и встала, чтобы вымыть посуду.
Пока кипятился чайник, Ахилл с обиженным и надутым видом расхаживал по кухне, а Агата тем временем решила сосчитать, сколько мелочи осталось у нее в кошельке. Кажется, не так уж много – купить завтра утром билет на трамвай, и почти все. На поездку к «Золотому ангелу» и обратно точно не хватит.
– Я бы туда не пошла, – сказала Агата. – Но я обещала.
Она высыпала деньги на сушилку и начала считать, сбрасывая монетки в ладонь. Оказалось достаточно для двух поездок на трамвае. «Съездить туда и обратно, а на работу пойти пешком? Или туда сходить пешком, а обратно и на работу – на трамвае? Или туда поехать, а обратно пойти?»
Чайник вскипел. Агата высыпала монеты назад в кошелек. «У Гектора наверняка что-нибудь останется. Не мог же он потратить все».
Она вымыла посуду, вытерла ее и поставила в буфет, за все это время ни разу не посмотрев в сторону газеты, которая по-прежнему лежала на столе.
Потом она опустила закатанные рукава блузки, оправила юбку, причесалась перед зеркалом – и больше целых два часа до самой встречи с Мамой Чезаре делать было нечего. Совершенно нечего. Только читать газету.
Агата присела на кровать. Газету оттуда было видно. Агата легла и, в который раз, поглядела на пятна на потолке. Снова села. Газета никуда не делась. Агата вернулась к столу, оперлась на него ладонями, поставив их по обе стороны газеты, и стала на нее смотреть. Смотрела довольно долго, а потом сгребла ее обеими руками и смяла в ком. Встревоженный шумом Ахилл прекратил вылизываться и обвел комнату удивленным взглядом.
– Вот так-то! Я не могу здесь оставаться. Ахилл, мы уходим.
Сказав это, Агата надела пальто и выпустила Ахилла на улицу. Однако не успел будильник протикать и десять раз, как она вернулась и схватила со стола газетный ком.
В нем была спрятана тайна – нечто такое, в чем Гектор раскаивался, в чем ему было бы стыдно признаться, – и поэтому, решила Агата, он не должен знать, что она вообще покупала газету. Какая разница, что она ее не читала – кто в это поверит? Гектор просто об этом не узнает. Агата подошла к ограде канала и уронила газету в воду. В слабом свете фонарей было видно, как белый бумажный ком плывет по черной воде, медленно разворачивается, словно бутон розы, и тонет.
Агата пошла дальше, довольная собой. Она гордилась своей твердостью: решила, что не будет подсматривать, – и не подсматривала. Она даже позволила себе подумать, что у нее есть некоторое моральное превосходство над Гектором. Он сделал что-то плохое, а она его простила. Более того, он пытался ее обмануть, но она все равно простила его. А для того, чтобы оградить его от мук и доказать, как сильно его любит, она обманет его, притворившись обманутой. Бедная Агата, как мало она знала о лжи!
~~~
Было бы слишком утомительно пройти весь путь до центра вместе с Агатой. Не надо смотреть, как она стоит у окна «Трех корон», рядом с замершими детьми, которым велели «подождать десять минут», и прислушивается, не донесется ли изнутри голос Гектора, а потом подходит к двери, поднимает руку, замирает – и торопливо устремляется прочь, когда дверь внезапно распахивается. Слишком больно. Зачем вам знать, что она перешла дорогу, прежде чем дойти до Александровской улицы. Это слишком личное. Не стойте с ней на Зеленом мосту, глядя, как течет внизу черная вода, порой поблескивая в свете фонарей. Слишком холодно. Постарайтесь не заметить, как она украдкой бросает взгляд на лучащиеся теплым сиянием окна квартиры Октаров. Это ее дело.
Не докучайте ей, пока она идет по Соборной улице, от одного пятна света до другого, от одного до другого, – она слишком погружена в свои мысли; и не поднимайтесь вслед за ней по ступеням собора, чтобы постоять несколько минут у запертых дверей – если она и хочет что-то сказать, эти слова не для ваших ушей. Почему бы не пройти немного вперед? Подождите ее у «Золотого ангела».
Никак нельзя сказать, что Агата торопилась на встречу с Мамой Чезаре, однако когда она добралась до кофейни, едва пробило девять, а она уже замерзла. Она дотронулась до блестящей, гладкой дверной ручки, так непохожей на ручку «Трех корон» и вошла в ярко освещенный мир тепла, спокойствия, пара, миндаля и кофе.
В «Золотом ангеле» было еще полно народу: пары, зашедшие поужинать после представления в Оперном театре, юноши, желающие поразить своих подружек чашечкой эспрессо и сигаретами, холостяки с обтрепанными манжетами, готовые скорее заплатить, чтобы кто-то другой приготовил им ризотто, нежели подвергнуть риску пожара свою собственную кухню. Впрочем, Агата все-таки нашла свободный столик в углу, далеко от окна, сняла перчатки, положила их перед собой и стала ждать. Вскоре перед ней возникла Мама Чезаре.
– Ты рано, – сказала она не очень-то дружелюбно.
– Извините. Но мне сейчас все равно больше нечего делать. Я думала посидеть здесь и подождать.
– Что закажете?
– Только кофе, больше ничего. Спасибо.
– Сейчас вернусь. Но мы открыты до десяти. Может быть, ты хочешь газету?
– Нет! – сказала Агата несколько более решительно, чем ей хотелось бы. – Нет, спасибо. Только кофе.
Мама Чезаре отправилась к кофейной машине, поколдовала над рычажками и кнопками, погромыхала старой оловянной кружкой и вернулась с великолепным, трепещущим, пышным капучино – настоящим кучевым облаком в чашке. Но шоколадки на блюдце на этот раз не было.
Мама Чезаре порылась в кармане фартука, вытащила маленький блокнотик с листочком копирки и выписала счет.
– Ой, – сказала Агата, – у меня нет с собой денег.
Мама Чезаре посмотрела на нее сверлящим взглядом и забрала счет.
– Ты гость. Гости не платят.
Однако Агата заметила, что когда Мама Чезаре вернулась к стойке, она наколола счет на медный стержень и бросила в ящичек кассы несколько монет.
Агата знала, как растянуть чашку кофе на целый час. Она взглянула на часы, висящие над стойкой, и пообещала, что будет делать один глоток в четыре минуты. Между глотками она будет смотреть на посетителей и придумывать про них истории, представлять себе, как они живут и что делают, когда не проводят одинокие вечера в «Золотом ангеле».
Она часто играла в эту игру раньше, но странное дело: сейчас у нее придумывались только грустные истории. Вот этот мужчина, сидящий за столиком в одиночестве, приходит сюда каждый день с тех самых пор, как умерла его жена. Эта женщина решила немножко развеяться и сходить в кофейню, а завтра она отправится в почтамт на Коммерческой площади, чтобы выяснить, почему от ее мужа из Америки никак не приходит письмо с долгожданным приглашением приехать к нему. А вот эти мужчина и женщина, что держатся за руки, женаты, но не друг на друге. Сегодня они встречаются в последний раз, чтобы проститься навсегда.
После дюжины глотков Агата успела нагнать на себя полную тоску, а затем, когда до времени закрытия осталось ровно десять минут, официанты «Золотого ангела» пришли в движение, подобно апостолам на соборной колокольне. Один из них шагнул к входной двери, опустил засов и достал из кармана большой медный ключ. Ключ щелкнул в замке, как пистолетный выстрел. Посетители подняли глаза, посмотрели в сторону двери и увидели, что официант стоит на страже, готовый преградить дорогу всякому, кто пожелает войти. Прежде чем они успели почувствовать себя обиженными, с их столиков испарились пепельницы. Исчезновению пустых тарелок сопутствовал краткий вопрос «Можно?», не предполагающий ответа. По скатертям решительно прошлись тряпки. Операция была проведена в высшей степени умело, эффектно и эффективно, и грань, отделяющая решительность официантов от настоящей грубости, была столь же тонкой, как их усы. Посетители потянулись к выходу: одинокий вдовец, несчастные влюбленные, брошенная жена. Когда эта последняя, стоя у двери, наматывала на шею шарф, Мама Чезаре крикнула ей:
– Завтра письмо придет. Вот увидишь. Завтра!
– Надеюсь, – сказала женщина, храбро улыбнулась и шагнула в темноту.
Этот день был так полон сюрпризов, что Агата почти не удивилась. «Интересно, как я об этом догадалась?» – подумала она. Дверь тем временем закрылась, и кроме нее, в кофейне не осталось ни одного посетителя.
Официанты стали переворачивать стулья и водружать их на столы, освобождая простор для утреннего мытья полов, наполнять сахарницы и солонки и уносить на кухню последние чашки и блюдца. Когда часы на соборе пробили десять, в кофейне уже не осталось ни малейшего следа пребывания посетителей. Она блестела чистотой и была готова к завтрашнему дню.
– Переверни свой стул, – сказала Мама Чезаре. – Пойдем. – И она провела Агату через маленькую дверку, которую показывала ей в прошлый раз, и по темному коридору, ведущему вглубь здания. – Не отставай!
Агата повернула за угол и увидела Маму Чезаре в дверном проеме ее комнаты.
– Иди сюда. Быстрее.
Когда Агата вошла в комнату и закрыла дверь, Мама Чезаре, сгорбившись, сидела на кровати. Вид у нее был усталый и изможденный.
– Садись. Садись сюда, – сказала она, похлопав рукой по матрасу. Когда Агата уселась рядом, Мама Чезаре взяла ее за руку.
– Мне очень, очень жаль. Я плохая, скверная старуха, вот кто я такая.
– Вовсе нет, – возразила Агата.
Мама Чезаре похлопала ее по руке.
– Вовсе да. Я груба с тобой, но это только потому, что я волнуюсь. Волнуюсь за тебя.
– О, вам не нужно за меня беспокоиться. Вы просто немножко не в духе. Когда наступит лето, вы будете чувствовать себя лучше.
Мама Чезаре слабо улыбнулась, словно хотела сказать, что лета ей уже не дождаться, однако тут же спрыгнула с кровати и взяла с блюдца на туалетном столике большой ключ.
– Помнишь, – спросила она, шмыгнув носом, – я говорила тебе, что люди рассказывают мне кое-что, а я слушаю?
– Помню.
– Я хочу познакомить тебя с моими друзьями. Ну-ка, помоги мне.
Мама Чезаре уперлась бедром в трюмо, которое стояло на своем прежнем месте – в единственном свободном углу комнаты, наполовину перегораживая дверцу буфета, и стала толкать его. Булавки в стакане задребезжали, бутылочки и флакончики зазвенели, ударяясь друг о друга, свадебная фотография в потрепанной рамке упала. Наконец, трюмо немного отодвинулось от стены.
– Ну же, помоги мне! Я старая женщина, у меня нет сил.
– Вы хотите заглянуть в буфет? – спросила Агата.
– Какой буфет, глупая девчонка? Это лестница!
Агата ухватилась за угол столика и потянула его на себя. Ей, сильной молодой женщине, подвинуть его не составило ни малейшего труда.
– Хорошо. Теперь можно войти.
Агата ожидала увидеть лаз, опутанный паутиной, и услышать писк летучих мышей, но Мама Чезаре никогда не потерпела бы в своем доме такое безобразие. Свет, проникший из комнаты сквозь полуоткрытую дверь, осветил широкий проход, стены которого были задрапированы красной выцветшей парчой, и каменные ступеньки, уходящие куда-то вверх и скрывающиеся в темноте.
Мама Чезаре взяла Агату за руку и повела за собой.
– Сейчас ты увидишь, – сказала она.
Агата шла, касаясь локтем бархатного каната, который тянулся вдоль стены наподобие перил. Выше золотисто мерцали трезубцы и львиные головы, поддерживающие стеклянные шары старинных газовых ламп. Затем, когда тусклый свет сзади окончательно померк, впереди начало разгораться радужное сияние – золотое, красное, синее и зеленое, оно изливалось на темную лестницу сквозь стеклянную дверь, украшенную розами и лилиями, обрамленную листвой. А посредине двери красовались две маски: одна плакала, другая смеялась.
– Это же театр! – воскликнула Агата.
– Естественно, театр, – проворчала Мама Чезаре. – Ты, может быть, ожидала попасть на рыбный рынок?
– Но я всю жизнь живу в Доте и ни разу не слышала об этом месте!
Мама Чезаре фыркнула.
– Всю свою жизнь! Это что, долго? Всего пара дней – и ты ничего не слышала. Еще пара дней – и ты забудешь.
– Нам можно туда войти?
– Сколько еще у тебя глупых вопросов?
Мама Чезаре налегла плечом на дверь и открыла ее.
Они словно попали в шкатулку с драгоценностями высотой в две комнаты, усыпанную золотыми цветами и увешанную гроздьями фруктов. К стенам по обе стороны сцены, словно бабочки в альбоме энтомолога, были пришпилены маленькие пухлые купидоны, в восхищенном предвкушении волшебного зрелища устремившие взгляд на сцену. Шесть рядов красных бархатных кресел отражались в затуманенных серебряных зеркалах, а под самым потолком сияла роскошная люстра в стиле рококо.
– Как красиво! – сказала Агата.
– Красиво, – согласилась Мама Чезаре.
– Прекрасный маленький потайной театр. А кто еще о нем знает?
– Ты, я и Чезаре. Но он делает вид, что забыл.
– Разве можно забыть о таком чуде?
– Можно. Когда он был еще маленьким мальчиком, он так испугался этого места, что никогда больше сюда не приходил. Можно закрыть дверь, загородить ее трюмо и притвориться, что ничего нет. Люди иногда так делают. Закрывают дверь и делают вид.
Если Агата и поняла, что это намек на нее, она отказалась это признать.
– Но здесь так мило! – сказала она. – Почему он испугался?
Мама Чезаре глубоко вздохнула и посмотрела в потолок.
– В тот первый день, когда мы открыли дверь, все было черным-черно. Везде пыль и паутина, старые коробки, рваная бумага и мусор. Маленький Чезаре убежал и не вернулся. Ему не нравится это место. Ему не нравятся театральные люди.
– Театральные люди?
Мама Чезаре взяла Агату за руку и подвела к первому ряду.
– Садись сюда и говори, что ты слышишь.
Агата прислушалась. В зале стояла тишина.
– Я ничего не слышу. – Она наклонила голову и прислушалась снова. – И сейчас ничего не слышу.
– Может быть, позже.
– А что я должна услышать?
– Ты слушай, а говорить буду я. Когда мы с моим Чезаре уезжали из старой страны, ты думаешь, мы хотели плыть в Дот? Что такое Дот? Кто о нем слышал? Мы знали только об Америке! Ты едешь в Америку, работаешь изо всех сил, зарабатываешь кучу денег, и однажды маленький Чезаре становится президентом всех Американских Штатов. И вот мы пошли. Мы шли и шли, день за днем, и наконец пришли к морю и нашли корабль в Америку. – Мама Чезаре строго подняла палец. – Никаких вопросов. Не говори. Слушай. Что ты слышишь?
– Только вас, – сказала Агата.
– Слушай в оба уха! Две недели мы плыли на этом корабле. Хорошо, что погода была спокойная. Мы с Чезаре не скучали. О, какой это был мужчина! – Мама Чезаре засмеялась, и смех ее перешел в кашель. Она кашляла, пока не начала задыхаться, и только невероятными усилиями переборола приступ.
Агата встревожилась.
– Вы, похоже, простудились. Вам надо лечь в постель. Я приготовлю чай.
– Это не важно. Слушай. Продолжай слушать.
Агата кивнула и взяла старушку за руку.
– Я слушаю, слушаю.
– Две недели на корабле, и потом однажды ночью капитан показывает нам Америку. Но везде полиция, говорит он. Поэтому мы садимся в его шлюпку и гребем к берегу. Мой Чезаре несет меня на берег сквозь волны, все целуются, пожимают руки и прощаются, а утром мы приходим в Дот.
– Это была не Америка?
– Не Америка.
– О, боже. Что же вы стали делать?
– Работать. Мы работали, работали и работали. Я отскребла каждый пол в Доте, постирала каждую рубашку, вымыла в Доте всю репу. Три недели мы думали, что попали в Америку, а потом поняли, что нет. Что ты теперь слышишь?
Агата слегка нахмурилась.
– Мне показалось, что я слышу оркестр.
– Я заметила по твоему лицу.
– Продолжайте рассказывать.
– Однажды я проснулась и поняла – мы не в Америке. Но таковы люди. Они знают правду и не верят ей. Я ничего не сказала Чезаре, а он знал и ничего не говорил мне. Потом, когда мы однажды лежали в постели, обессиленные после тонн репы, он сказал мне. И мы заплакали.
– Вот, опять, – сказала Агата. – Оркестр. Слышите? На улице, наверное.
– Может быть. – Мама Чезаре повернула голову и начала шевелить пальцами в такт музыке.
– Вы тоже слышите?
– Может быть. Так ты хочешь потанцевать или дослушать мой рассказ?
– Дослушать рассказ.
– После этого мы разозлились и стали работать еще больше. Купили милую комнату над лавкой. Потом лавка разорилась. Мы арендовали ее и стали варить кофе – такой кофе, какого никто в Доте никогда не пробовал. Все нас полюбили. А потом однажды вечером я пошла прогуляться и увидела «Золотого ангела». Там было пусто и грязно, окна заколочены. И тут ко мне вышли театральные люди и сказали, что это помещение можно купить за бесценок, потому что никто не хочет сюда ходить, но я могу сюда перебраться, если приберусь в театре.
– Я бы на вашем месте сказала им, чтобы они сами прибирались в своем театре.
– Они не могли. Им была нужна я. Они знали в Доте всех. Они знали все обо всех и выбрали меня. Знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что мы похожи. Ты знаешь, что такое погром? Однажды, очень давно, театральные люди услышали, что идет погром, собрали свои вещи, инструменты и парики, костюмы и мебель и весь зверинец, и сбежали. Но они не добрались до Америки и вернулись.
– Им следовало бы определиться, чего они все-таки хотят.
– А тебе следовало бы проявить немножко уважения.
Сияние театра стало меняться. Люстра под потолком постепенно меркла, на стены легла тень, и золотые крылышки затрепетали в предвкушении. Агате казалось, что теперь свет исходит по большей части от сцены, поскольку на ней зажглись огни рампы – однако в глубине продолжали перешептываться тени.
– Они вернулись, – прошептала Агата.
Мама Чезаре взяла ее за руку и не дала вскочить с кресла.
– Бояться нечего. Я потомственная ведунья. У меня есть дар. У моего сына Чезаре есть дар. И у тебя. Ты им нравишься. Они присматривают за тобой. Они беспокоятся за тебя.
– Они вернулись! – больше Агата не могла произнести ни слова. Теперь музыка была слышна уже совершенно отчетливо, она звучала со сцены, а не доносилась откуда-то издалека.
– Тс-с! – сказала Мама Чезаре. – С ними случилось то же самое. Плохой капитан. Он высадил их на берег и сказал: «Америка – в той стороне. Прогуляйтесь немного со своими барабанами, тамбуринами и дрессированными собачками, и попадете в Америку». Но это была отмель. Капитан уплыл, пришел прилив, и все утонули. Все, кроме одной маленькой девочки. Эту маленькую девочку завернули в бархатное одеяльце с красными и золотыми полосками, одеяльце дрессированной собачки Мими, положили ее в барабан, и она уплыла прочь. Теперь они приходят на ту отмель и ждут ее.
– Но она, должно быть, давным-давно умерла.
– Не говори им об этом. Они расстроятся.
Агата заерзала в кресле.
– Сиди спокойно, а то описаешься, – посоветовала Мама Чезаре. – Смотри. Просто смотри.
Мама Чезаре была хорошо знакома с театральными людьми. Она знала их имена и истории их жизни. Она видела их совершенно отчетливо, но Агата словно смотрела в ванночку с проявителем. Медленно, постепенно на сцене проступали силуэты: прекрасные длинноногие танцовщицы в усыпанных блестками трико, силач в леопардовой шкуре, собачки, прыгающие через обручи, жонглеры с булавами… Но она смотрела слишком долго, фотографию не достали вовремя из ванночки с проявителем, изображение потемнело и исчезло.
– Они ушли, – сказала Агата.
– Нет. Перестань смотреть, тогда увидишь.
– Не вижу.
– Что ж, зато они тебя видят. Они очень давно хотели с тобой встретиться. Они говорят мне, что с этим человеком, художником, ты никогда не будешь счастлива.
Агата опустила глаза.
– Знаю. Я ушла от художника.
– Нет. Ты ушла от обойщика и пришла к художнику. Думаешь, я не знаю? Думаешь, они не знают?
Агата снова увидела циркачей. Они стояли на сцене – не танцевали, не жонглировали, а смотрели на нее. Между ними плясали неясные голубые сполохи, похожие на порхающих с ветки на ветку птиц, и от этих сполохов на Агату повеяло теплом любви и сочувствия.
Мама Чезаре гневно ткнула пальцем в сторону сцены.
– Они знают. У тебя был хороший мужчина, но ты выбросила его.
– Это Стопак-то хороший мужчина?!
