Текст книги "Добрый мэр"
Автор книги: Эндрю Николл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
~~~
Когда Агата вышла из квартиры № 15 (уже больше чем на час опаздывая на работу) и, не сгибая колен, чтобы не поскользнуться, поковыляла по снегу к трамвайной остановке на Литейной улице, она знала, что любит Гектора. Она это знала. Она была в этом уверена так же, как в том, что ее зовут Агата, что она может найти Дот на карте и приготовить вишневый кекс, не заглядывая в рецепт и не взвешивая ингредиенты. Это было нечто настолько очевидное, что и думать не о чем.
И когда она села в трамвай, теплое свечение любви, разгорающееся в ее груди и вырывающееся наружу улыбкой, было столь же реальным, как волны стыда и тревоги, время от времени захлестывающие ее душу. Тибо. Что она ему скажет?
Тибо, со своей стороны, уже решил, что скажет Агате. Он скажет ей: «Раз-ноцвет-ная». Он будет повторять и повторять это слово, медленно и отчетливо, глядя ей прямо в глаза, чтобы показать ей, что он все понял. Он наконец-то понял, что она пыталась ему сказать, и теперь хочет сказать ей то же самое. «Разноцветная!» – снова и снова, каждый день, до конца его жизни. Нет, до конца ее жизни. Это важно. Он твердо решил: она должна знать, что любима – любима больше и сильнее, чем любая женщина в Доте, чем любая женщина в мире, – и сознавать это каждый день своей жизни.
– Я люблю тебя, Агата Стопак! – кричал он. – Я люблю тебя!
Никто его не слышал, потому что кричал он у себя на кухне, но он был твердо настроен донести это известие до всего Дота – и в самом скором времени. Сам-то он, разумеется, знал это давным-давно, с того самого дня, как ее бутерброды упали в фонтан, но только теперь мог себе в этом признаться.
Будет непросто. Он отдавал себе в этом отчет. Будет скандал. Языки будут молоть, не переставая, на него будут показывать пальцем, но Тибо был к этому готов. Когда мэр в зеркале ванной спросил его:
– А как насчет должности? Ты готов от нее отказаться? – Тибо честно ответил:
– Да, я готов даже на это.
– И что же ты будешь тогда делать? На что будешь жить? Как будешь добывать ей пропитание?
– Найду что-нибудь.
– Только не в Доте, – сказал мэр в зеркале. – Кто возьмет тебя на работу? Что ты сможешь делать? Ты забрался слишком высоко, нахальный господин Крович. Падать будет больно.
– Тогда мы уедем. Переберемся в Умляут.
– Там будет еще хуже. Ты станешь посмешищем, главной сенсацией местных газет. Сам себя-то не обманывай. Тебе повезет, если тебя возьмут играть на флейте в общественном туалете, и тогда городские школьные экскурсии специально будут заводить туда, чтобы подрастающее поколение задумалось над твоим ужасным примером.
– Я перееду в Дэш и буду торговать у причала наживкой для рыбы.
– Не очень-то похоже на побережье Далмации, а? – усмехнулся зеркальный мэр.
– Ей не нужна Далмация. Со мной она будет счастлива и в сырой квартирке у канала. Она сама так сказала. Она любит меня, а я люблю ее. Я люблю Агату Стопак.
Несколькими минутами позже, выйдя из дома, Тибо продолжал повторять эти слова, привыкая к новизне их звучания: «Я люблю тебя, Агата. Я люблю ТЕБЯ, Агата!» Притворив калитку, он поднял голову и посмотрел на небо. Оно словно благословляло его, ярко-белое и жемчужно-розовое на востоке, голубино-серое и крысино-черное за спиной, на западе.
– Перламутр, – сказал Тибо и свернул налево к трамвайной остановке.
Выйдя на улицу, Тибо с удовольствием отметил, что работники ночной смены трамвайного парка провели время с пользой и прикрутили к трамваям снегоочистители. Посередине дороги лежали кучи снежных комьев, но рельсы – и здесь, и по всему городу – были совершенно чисты, и трамваи исправно, как обычно, развозили людей на работу.
Тибо снова залез на верхнюю площадку, но на этот раз сидеть там было удовольствием, а не наказанием. Он поднял воротник, обмотал шею шарфом, и ледяной ветер с островов ничего не мог с ним поделать. Он поглядывал вниз, улыбался, и плыл, покачиваясь, через Дот – яркий, чистый, исполненный снежного сияния Дот, город, в котором живет Агата Стопак, – и благодушно кивал, словно махараджа, восседающий на спине величественного слона.
– Паланкин, – шептал он про себя.
Этим утром Мама Чезаре и официанты «Золотого ангела» были поражены и немало разочарованы, увидев, что мэр Тибо Крович впервые за очень долгое время прошел мимо дверей их заведения, не заглянув в него, чтобы заказать, как обычно, кофе по-венски. Вместо этого он прошел немного дальше по Замковой улице и пересек дорогу, чтобы зайти в цветочную лавку, которая уже тридцать лет принадлежала Райкарду Марголису – с тех самых пор, как его мать крайне неудачно попала под лавину тюльпановых луковиц. На верфях Дота до сих пор вспоминают тот случай. Зайдя в лавку, Тибо выписал чек на астрономическую сумму за все цветы, какие только в ней были, кроме тех, разумеется, что требовались для намеченных на тот день похорон, и распорядился отнести все корзинки, букеты и букетики в свою резиденцию, и как можно скорее.
Господину Марголису и трем девушкам-продавщицам пришлось совершить несколько забегов с набитыми цветами корзинками по заснеженной Замковой улице – при этом они слегка напоминали доярок с полными ведрами. Последние два забега господин Марголис совершил один, в рубашке, ибо в его пальто были аккуратно завернуты редкие экземпляры орхидей.
– Они очень нежные, – пояснил он, грея руки о чашку кофе, предложенную мэром.
Когда же чуть ли не все содержимое лавки перекочевало в резиденцию мэра, господин Марголис отослал девушек-продавщиц готовить венки для похорон молочника Невича, и начал, следуя распоряжению мэра, сооружать что-то вроде цветочной беседки вокруг стола Агаты. Вскоре стол уже утопал в цветах: они теснились подле пишущей машинки, водили хоровод вокруг кофейника, во всех направлениях маршировали по полу, стояли в почетном карауле у стула. А Тибо, бедный, глупый Тибо, бегал из одного конца кабинета в другой, подавая господину Марголису отдельные цветочки, чтобы тот состригал с них листья и сматывал кусочки мягкой проволоки. Он был так увлечен всем этим, так поглощен восторгом от созерцания волшебного грота, который помогал создавать, так жаждал разделить радость Агаты при виде этого великолепия, что даже не заметил, что она опаздывает на работу.
Собственно говоря, Агата добралась до площади как раз в тот момент, когда господин Марголис, надев пальто и утомленно вздохнув, начал спускаться по зеленой мраморной лестнице с четырьмя корзинками в каждой руке. Когда он выходил из Ратуши, бормоча что-то себе под нос и красный от напряжения, Агата придержала ему дверь, но едва ли его заметила. Разминувшись с ним, она застыла на пороге, и только шлепок закрывающейся двери по пятой точке заставил ее сделать следующий шаг.
Бедная Агата! Она сделала глубокий вдох, закусила губу, расправила плечи и отправилась вверх по лестнице с таким же видом, с каким Констанция О'Киф поднималась на эшафот в последней сцене фильма «Страсть в Париже», – только наверху ее ждали не глумливые крики кровожадной толпы и не жестокий палач, готовый связать ей руки и с усмешкой бросить в ужасные объятия гильотины. Агату ждало кое-что похуже: аромат тысячи цветов. Розы, расцветшие в декабре благодаря искусству работников оранжереи, хризантемы, фрезии, большеглазые маргаритки и десятки, десятки других цветов, названий которых она даже не знала, которые прежде ни разу не видела, заполнили ее кабинет и напоили воздух своим ароматом. А посередине всего этого, на ее стуле, в простой голубой вазе стояла великолепная белая роза. Агата нагнулась, чтобы поднять ее, и по стеклу стукнула маленькая белая карточка, привязанная к стеблю золотой лентой. На карточке было написано: «Разноцветная. Тибо».
Агата тяжело опустилась на стул, так что тот слегка откатился назад, а колесики жалобно пискнули. Так она и застыла: сумочка висит на локте, в руке ваза с розой; потом поднесла сжатую в кулак руку ко рту и заплакала.
Дверь на лестницу за ее спиной тихо закрылась. Это Тибо вышел из своего треугольного укрытия, где дожидался ее прихода. Он быстро подошел к столу, положил руки ей на плечи, склонился и поцеловал ее в макушку.
– Тише, тише! Все хорошо. Теперь все будет хорошо. Тише, не плачь. Разноцветная, разноцветная! Теперь я все понял. О, Агата, о, моя дорогая Агата! Разноцветная, разноцветная, разноцветная!
Агата отвела кулак ото рта (на костяшках остались следы зубов), опустила сумочку на пол и аккуратно поставила вазу на стол. На фоне кроваво-красных лилий за кареткой пишущей машинки роза выглядела очень строго и целомудренно. Не обернувшись, не подняв голову в ожидании поцелуя, ничего не сказав и вообще не издав ни звука, разве что тихо шмыгнув носом, Агата похлопала Тибо по руке, что по-прежнему лежала на ее плече. Спокойно, мягко, по-дружески. С жалостью.
– Разноцветная, – сказал Тибо. – Разноцветная.
Агата молчала и легонько поглаживала его руку.
– Разноцветная, Агата, разноцветная.
Она молчала.
– Агата, разноцветная?
Он не понимал, почему она не отвечает. Разве он не разгадал код? Разве он не заслуживает награды? Не снимая рук с ее плеч, он развернул стул, чтобы взглянуть ей в лицо.
– Не плачь. Больше не нужно плакать. Теперь ты будешь счастлива всегда. Ты подарила мне счастье, и я подарю его тебе. – Он поцеловал ее руку. – Тебе нравятся эти цветы? Все они для тебя. Жизнь в окружении цветов такая… – он сделал паузу, чтобы выудить из воздуха кавычки, – «разноцветная».
Агата почувствовала, что ее глаза снова наполняются слезами.
– Не плачь, ну не плачь же! – сказал Тибо. – Все хорошо. Теперь я знаю. Разноцветная. Я знаю, что это значит.
– Да, Тибо, я тоже знаю.
– Разноцветная.
Она подняла руку и прижала палец к его губам, чтобы он замолчал, но он, как полный болван, покрыл ее ладонь поцелуями и сказал:
– Я люблю тебя.
На эти слова, на самом деле, может быть только один ответ, и произнести его нужно быстро. Иначе очень скоро в воздухе повисает растерянное замешательство. А пауза длится. И длится. И превращается в томительную, неловкую тишину.
Агата отвернулась, медленно покачала головой и стала разглядывать пол. Наконец она проговорила:
– Я должна вам кое-что рассказать.
– Не нужно.
– Нет, нужно.
– Нет. Послушай, это же глупо. Я ничего не хочу знать. Это не имеет значения.
– Вы должны это знать.
– Нет. Лучше посмотри на эти цветы! – Тибо провел рукой над орхидеями, которые вдруг чрезвычайно его восхитили.
Агата промолчала.
Вниманием Тибо завладел горшочек с маргаритками, стоящий на другом конце стола. Он подошел к нему и зарылся носом листья.
– Значит, вы и Стопак, – сказал он, – решили попытаться начать все сначала? Это хорошо. Это… Ээ… Я рад за вас. Правда.
– Нет Тибо. Я ухожу от Стопака. Уже ушла. К другому.
– Когда же вы успели? Ведь вчера вы сказали мне… А теперь говорите, что у вас появился кто-то другой!
– Это не так. Я знаю его очень давно.
– И все это время… Все эти наши обеды!.. – Теперь в его голосе слышалась не только обида, но и злость. Агата возмутилась. Да, он имел право обижаться, но как он посмел злиться!
– Какое такое все время? – усмехнулась она. – Обеды, говорите? Вам денег жалко, да? – Она открыла сумочку, вытряхнула ее содержимое в цветы, заполонившие стол, выхватила из груды вещей кошелек и угрожающе взмахнула им. – Денег жалко?
– Агата!
– Так?
– Конечно же, нет, Агата!
Ее руки безвольно упали.
– Все это время… Все это время… И все эти обеды… Вы даже ни разу меня не поцеловали.
– Я не мог.
– Сегодня вы поцеловали меня впервые. Я была в вашем полном распоряжении. Я хотела вас так сильно, что вы могли взять меня, и я никому не сказала бы ни слова, только бы у меня был шанс хоть на миг назвать вас своим – но вы ни разу даже не поцеловали меня до сегодняшнего дня.
– До сегодняшнего дня я не знал. Я не догадывался. Вы не говорили. Только сегодня…
– Ох, Тибо, хватит. Все, сегодня поздно. Вы опоздали на день. Мне жаль. Мне очень, очень жаль.
Тибо снова спрятал лицо в маргаритках. Его макушка мелькала за листьями, словно раненое животное в зарослях джунглей.
– Можно поинтересоваться, кто он?
– Какая разница, Тибо?
– Это тайна?
– Нет, не тайна. Мы будем жить вместе. Вы его не знаете. Его зовут Гектор. Он кузен Стопака.
– Да вы шутите! – Тибо выскочил из-за маргариток, обогнул стол и снова встал перед ней. – Агата, не надо так шутить. Гектор Стопак? Конечно, я его знаю. А знаете ли вы, что он за человек? Да на него в городском суде целое досье! Он никчемный бездельник, преступный элемент!
– Хватит! – Агата подняла руку, словно пытаясь остановить несущийся поезд. – Он не такой. Я знаю, какой он, и он не такой. Я понимаю, что в нем нет и десятой части ваших достоинств, но я оказалась нужна ему тогда, когда не нужна была вам. Он пришел ко мне на помощь, а вы нет. Он – настоящий, а вы не были настоящим, и люблю я его, а не вас.
– Ради Бога, Агата!
– Тибо, пожалуйста, порадуйтесь за меня. Пожалуйста.
– У него работа-то хоть есть?
– Конечно. И дом у него тоже есть, и еще он великий, великий художник!
– Неплохо. Я бы хотел купить его картины. Куда мне сходить? Где они продаются?
– Вы сможете купить их уже очень скоро. Все будут за ними гоняться. Я ему помогу. Скоро он станет известен во всем мире!
– Скоро. Не сегодня – завтра. Очень скоро. Только не сейчас – какая незадача.
– Пожалуйста, Тибо, перестаньте! Тибо, пожалуйста!
Они разговаривали, подавшись друг к другу, – не кричали, а тихо говорили, изливая друг на друга холодную боль, умоляя боль прекратиться и изливая ее снова; а потом, после этого последнего «пожалуйста» их словно отбросило друг от друга, как магниты на уроке физики. Так отскакивают друг от друга сцепившиеся в лесу звери, когда страх и боль берут верх над адреналином и они понимают, что никто из них не выживет, если не разжать хватку.
Тибо подошел к окну и выглянул на улицу.
– Значит, я опоздал на день.
– Пожалуйста, попытайтесь меня понять.
– Я понимаю. Честно, понимаю. Агата, это же вся моя жизнь, как мне не понять? Все, что я когда-либо хотел, это чтобы вы были счастливы. Если вы счастливы, тогда счастлив и я. Вот что такое любовь, Агата.
После этого говорить было не о чем. Они еще побыли немного наедине, проливая невидимые слезы. Тибо смотрел в окно на площадь, на то самое место, где она сидела в тот день, когда уронила бутерброды в фонтан, и порой поднимал глаза на купол собора – совершенно и абсолютно пустого (теперь он был в этом точно уверен) во всех смыслах этого слова. Агата переводила взгляд с туфель на руки, потом на цветы на столе, потом на плечи Тибо и снова на туфли.
Наконец она сказала:
– Тибо, я хочу, чтобы вы верили, что я говорила правду. Да, вчера я говорила правду. Вы и сейчас остаетесь тем же человеком, в которого я была влюблена, тем же самым прекрасным человеком, хорошим, добрым человеком, и я никогда не перестану вас любить. Я всегда, всегда буду любить вас.
– О, ради Бога! Ради Бога, Агата, замолчите!
Сказав это, Тибо быстро и осторожно, все время держась к Агате спиной, проскользнул в свой кабинет и захлопнул дверь.
Возможно, весь Дот и все, что в нем есть, слишком долго пребывали в зыбком равновесии, ожидая, когда же мэр Крович скажет «Я люблю тебя» и гадая, что после этого произойдет, или дело просто в том, что кусочек голубиного помета, за два столетия слежавшийся до прочности бетона, маленькой бомбочкой упал со стропил колокольни прямо в часовой механизм, – что бы ни послужило тому причиной, факт остается фактом: часы на соборе не пробили две четверти часа подряд. А потом то ли прошло напряжение момента и застывший механизм пришел в себя, то ли мощной пружине часов удалось наконец сокрушить кусочек голубиного помета, – так или иначе, когда часовые мастера – целая бригада – отдуваясь, залезли на колокольню, дабы определить, почему часы не бьют, они не обнаружили никаких неполадок. Через несколько минут после того, как мэр Крович удалился в свой кабинет, часы на моем соборе пробили одиннадцать именно тогда, когда должны были пробить. Агата раздвинула хризантемы, плотным кольцом окружавшие кофейник, достала пачку имбирного печенья и отправилась с ней вниз, в закуток Петера Ставо.
Когда они выпили по кружке кофе и съели почти все печенье, Агата встала и сказала:
– Господин мэр попросил передать, что все цветы, которые сейчас стоят у него в резиденции, нужно отвезти в больницу. Закажите такси. Точнее, два такси. Или даже несколько. Там полным-полно цветов. А я ухожу домой. Мне нездоровится.
Задребезжала, закрываясь, стеклянная дверь, и Петер Ставо доел последние три печенья в одиночестве.
– Бедная девочка, – сказал он.
~~~
Привычка – вторая натура. Мы следуем привычными путями, подобно трамваям, – иногда чуть наклоняясь на поворотах, порой слегка поскрипывая тормозами или рассыпая фонтанчики искр, но в целом придерживаясь одного и того же маршрута. И несмотря на то, что жизнь Агаты сошла с рельсов, по которым катилась столько лет, она, к удивлению самой Агаты, катиться не перестала. Не перевернулась, не остановилась. Ни увечий, ни жертв, никакого ущерба – просто новый маршрут, расходящийся со старым. Или движение вовсе без маршрута.
Эти мысли пришли Агате в голову, хотя она и не была поэтической натурой, когда она сошла с трамвая у Зеленого моста, там же, где и всегда. И только терпеливо дождавшись, когда трамвай отъедет от остановки и пройдут все машины, только собравшись уже перейти на другую сторону, она вспомнила, что теперь нужно будет пройти еще две остановки до Литейной. «Я здесь больше не живу», – сказала она сама себе и пошла по заснеженному тротуару мимо «Трех корон» и дальше, к Приканальной улице.
Ей было грустно, и она ничего не могла с этим поделать. Даже сияние новой любви не могло помочь. Агата не могла не грустить после такого объяснения с Тибо. Она вспоминала, как он спасся бегством в свой кабинет, не поворачиваясь к ней лицом. Она вспоминала, как он закрыл дверь, – раньше он никогда этого не делал, и она знала, почему. Она знала, что он боялся, что она увидит его слезы, и мысль об этом причиняла ей боль.
«Я не смогу вернуться, – думала она. – По крайней мере, у Гектора есть работа, а вдвоем можно жить практически на те же средства, что и одному. А может быть, и на меньшие средства – посмотрим, как пойдут дела, когда я возьмусь за хозяйство. И он больше не будет просаживать деньги в „Трех коронах“ – особенно если учесть, что он больше не сможет пить со Стопаком».
Она все еще продолжала успокаивать себя мыслями о перспективах трудовой жизни Гектора, когда, свернув на Приканальную улицу, увидела его самого у дверей дома с коробками в руках.
Лицо Агаты приобрело озадаченное выражение.
– Почему ты не на работе? – спросила она. – Сейчас еще только середина дня!
– О, это мило, ничего не скажешь! – ответил Гектор. – Я таскаю через полгорода твои вещи – и вот благодарность! Превращение не заставило себя долго ждать, а?
– Какое превращение?
– Превращение страстной любовницы в сварливую жену.
– Гектор! – возмущенно воскликнула Агата. С языка чуть было не слетели отрепетированные за много месяцев повторения слова «Тибо Крович никогда бы такого не сказал», но она удержала их и проглотила. – Гектор, я просто хочу знать, почему ты сейчас здесь.
Гектор поднял красный картонный чемодан с кожаными углами, втащил его в квартиру и прокричал из темноты:
– Видишь ли, оказалось, что Стопак не такой разумный парень, как я думал. Он сказал мне, чтобы я проваливал – или что-то очень близкое по смыслу.
– Что? – Агата поспешила пройти в дверь.
– То! Сейчас я официально безработный.
– Нет-нет, я не о том. Расскажи, что случилось.
– Да ничего. Я пришел к нему, как обычно. Сварил кофе. Ввел его в курс дела.
– Что ты ему сказал? Боже, как я могла допустить… Я сама должна была поговорить с ним.
– Я постарался быть помягче. Я же не идиот. Но такую новость все равно приятной не назовешь. Как я должен был ее преподнести? Я сказал, что ты провела ночь со мной и домой возвращаться не собираешься. Он не дурак. Графики рисовать не пришлось.
– Он разозлился?
– Хороший вопрос. Скажем так: он выплеснул кофе мне в лицо и врезал кулаком в живот.
– О Боже, Гектор, только не говори, что вы подрались!
– Прости, малышка, он парень крупный. Пришлось повозиться, пока он пришел в себя.
– С ним все в порядке? – Агате было непросто так сразу полностью перенести чувство привязанности с одного объекта на другой.
– Эй, это мне плеснули кофе в лицо. Это мне заехали кулаком в брюхо!
Агата бросилась к Гектору и стала целовать его в лоб, в глаза, в щеки – множество маленьких поцелуйчиков.
– Да, да, я знаю! Бедный мой мальчик. Но ведь он такой большой и сильный мальчик!
Однако Гектор был не в настроении. Он отстранил ее голову одной рукой, а другой ухватил за пухлую попку.
– Послушай, никто не пострадал. Соседям, конечно, было развлечение…
– О, Боже!
– И я лишился работы, но это не важно. Теперь у меня будет больше времени для живописи, вот и все. К тому же ты по-прежнему работаешь в Ратуше. Это поможет нам пока продержаться.
– Гектор, я…
– Кроме того, – он крепко поцеловал ее в губы, – мне понадобятся силы, чтобы удовлетворять твои женские потребности. – И он пинком захлопнул дверь и повалил Агату в постель.
Такова любовь – по крайней мере, поначалу, – и, поскольку Гектор напомнил Агате об этом, он в то же время заставил ее забыть, что именно так когда-то было у нее и со Стопаком. И когда она стонала и извивалась под ним, на нем или рядом с ним, когда она ласкала его, когда они шептали и когда кричали, – она не помнила больше ни о чем.
Она забыла о работе и об ужасной перспективе снова встретиться с Тибо, она забыла о том, что каждый день ей нужно будет ходить в Ратушу, чтобы им с Гектором было на что жить. Она забыла обо всем и помнила только одно: она должна сделать Гектора великим художником. И она сделает его великим художником. Он станет знаменитым, и она сделает для этого все и пожертвует всем. Она будет согревать его постель, готовить для него, работать для него, позировать, танцевать голой, лгать, будет делать все, что угодно, потому что любит его, а любовь именно такова. По крайней мере, поначалу.
