Текст книги "Добрый мэр"
Автор книги: Эндрю Николл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)
~~~
Войдя в Ратушу, Агата увидела у подножия мраморной лестницы Петера Ставо с ведром в руках.
– Я там помыл! – крикнул он вслед Агате.
– Извините, я осторожно!
Агата сняла туфли и побежала вверх по лестнице босиком. Немного спустя, когда в Ратушу вошел Тибо Крович, следы ее пальцев еще не успели испариться с влажных ступеней. Он посмотрел на них и вздохнул.
Проходя по коридору, ведущему в его резиденцию, мэр остановился и восхищенно посмотрел на большую картину, висевшую рядом с залом заседаний городского совета. Картина называлась «Осада Дота». На ней был изображен мэр Сколвиг и горстка его собратьев по оружию, защищающих башню Старой Таможни и отстреливавшихся от грабящих город вражеских солдат. Все, кроме Сколвига, были потрепаны и перевязаны, а он, облаченный в черный камзол с кружевным жестким воротником, стоял в героической позе, воздев руку, чтобы дать согражданам приказ к очередному залпу. Тибо вдруг понял, что стоит перед картиной, словно перед зеркалом, подняв руку точь-в-точь, как Сколвиг, и размышляет: «А я? Смог бы я так?»
Имя Тибо уже было написано золотыми буквами на деревянной панели с именами всех мэров Дота – последнее в длинном ряду, уходящем мимо Анкера Сколвига в такую древность, когда и фамилий-то не было, только имена: Вилнус, Аттер, Скег… Затерянные в пучинах истории люди, от которых остались лишь обломки печатей на пергаментных свитках в архиве.
В зале заседаний Городского Совета на стенах между окнами висели потемневшие от времени портреты мэров Дота – мужей с величественными бакенбардами в одеждах из тонкого сукна. Тибо вошел в пустой зал, сел в свое кресло и, обведя стены взглядом, выбрал пустое место на одной из них. «Думаю, меня повесят сюда». И он на мгновение представил себе день, когда столы советников уберут, зажгут свечи в канделябрах, и собравшиеся гости поднимут бокалы за его здоровье – тот день, когда он в последний раз выйдет из Ратуши. А что потом? Ну да, у него наконец-то будет время починить садовую калитку, но потом-то что?
Тибо представил, как он трясущейся старческой походкой снова входит, опираясь на палочку, в Ратушу, как раз в тот час, когда пьют утренний кофе. Вот он дает мудрые советы новому мэру и новым членам городского совета, которые каждую неделю собираются на заседание под его портретом, а в свое время росли, слушая рассказы о деяниях мэра Кровича на благо Дота. На лицах у них натянутые улыбки. Они посматривают на часы, вспоминают, что у них назначены срочные встречи, и вежливо раскланиваются. «Но вы заходите в любое время, – говорят они. – Мы всегда рады вас видеть. Нет-нет, допивайте кофе. Вот печенье, не желаете?» Дверь за ними учтиво закрывается, и он остается один.
– Ну, это еще будет не скоро, – грустно пробормотал Тибо и вышел в коридор. Когда он снова взглянул на «Осаду Дота», Анкер Сколвиг, несмотря на героический антураж и пороховой дым, вдруг показался ему наглым воображалой. – Тебе было проще! – сказал ему Тибо.
Агата уже занималась утренней почтой. Он улыбнулся ей, проходя в свой кабинет. Не мог не улыбнуться. Как он ни старался оставаться спокойным, все, буквально все в ней его волновало: и то, как она держит этот конверт, и то, как уверенно обращается с ножом для бумаг, и то, как изящно возвращает печати в старую жестяную коробку из-под джема; и кончик ее языка, зажатый между губами в уголке рта, и взмах ресниц, и запах, и улыбка.
– Еще раз доброе утро, господин мэр! – сказала Агата.
– Здравствуйте, госпожа Стопак. Извините за опоздание.
И пока Тибо преодолевал последние метры до своего кабинета, густой ковер под его ногами казался ненадежным и топким, как патока. Она смотрит на него. Она видит. Она не может не понимать, что он чувствует. Однако когда Тибо, дойдя до двери, обернулся, то увидел, что Агата даже не изменила позы. Она вскрыла последний конверт, вытащила сложенное письмо, положила его в стопку и, не повернув головы в его сторону, сказала:
– Я скоро занесу вам почту. Не хотите ли еще кофе?
Тибо снял пиджак и повесил его на деревянную вешалку в углу кабинета.
– Только что пил, спасибо, – ответил он. – Как вы сказали? Ещекофе? А как вы узнали?..
Он достал из внутреннего кармана пиджака ручку и сел за стол. Я смотрела на него с городского герба на противоположной стене этаким женским воплощением Санта-Клауса.
– Помощи от тебя, прямо скажем, немного, – раздраженно сказал он мне.
Агата, как раз в этот момент входившая в кабинет, услышала его.
– Вы что-то сказали?
– Нет, это я сам с собой, – сказал Тибо. – Старость, должно быть, подбирается.
– Иногда только так и можно поговорить с понимающим человеком, – она протянула ему письма. – Вам пишет мэр Умляута. Что-то насчет празднования годовщины принятия их городской хартии. Приглашают делегацию из Дота. Это письмо лежит сверху.
Тибо фыркнул.
– Только этого еще не хватало! Вы, конечно, знаете, что граждане Дота терпеть не могут умляутцев. Но мне придется взглянуть на это письмо, никуда не денешься. Работа такая… Спасибо, что предупредили. Да, кстати, что вы имели в виду, когда сказали «еще кофе»?
Агата поняла, что Тибо не заметил ее в «Золотом ангеле» и по некоторым причинам решила, что не хочет, чтобы он узнал, что она там была.
– Извините, просто оговорилась. Я хотела спросить, не хотите ли вы кофе? Вот и все. Хотите?
– Нет, спасибо, – сказал Тибо.
– Хорошо. Как вам будет угодно. Не забудьте, в десять тридцать вы должны быть в мировом суде. Секретарь суда сказал, что там обычные дела, рутина. Пьяницы и побитые жены.
И Агата вышла, закрыв за собой дверь.
Тибо встал, обошел вокруг стола, подошел к двери и снова открыл ее. Тот час с небольшим, что оставался до похода в суд, он будет время от времени видеть ее.
К девяти двадцати пяти он уже прочитал всю почту. По большей части – всякая ерунда, может подождать до послеобеденного времени. В девять двадцать семь он попросил Агату зайти в кабинет, чтобы он мог продиктовать ей несколько неотложных ответов. Когда она присела за стол, скрестив ноги, Тибо воззрился в окно и стал пристально изучать купол собора.
– Его превосходительству мэру Запфу, Умляут, ратуша, – решительно начал он. – Это письмо должно быть в двух экземплярах. Итак, начинаем. Глубокоуважаемый господин Запф! Мэр и Городской Совет Дота получили ваше приглашение на торжества, посвященные годовщине принятия городской хартии Умляута. По здравом размышлении мэр и Городской Совет приняли решение отклонить это приглашение, которое есть не что иное, как плохо замаскированное оскорбление. Не думаете же вы, что память о гнусной череде предательств, о лжи и двурушничестве можно стереть, предложив выпить пива и закусить его плесневелыми бутербродами в антисанитарных условиях того гадюшника, который вы по недоразумению величаете ратушей? Что касается меня лично, то я предпочел бы попасть в лапы янычар, нежели замараться, посетив вашу грязную убогую деревню. Впрочем, насколько я понимаю, янычары сейчас все равно заняты, ибо забавляются с женами членов городского совета Умляута. Искренне ваш и проч. Теперь перечитайте вслух, пожалуйста.
Агата перечитала.
– Слово «гадюшник» мне не очень нравится, – сказал Тибо. – Грубовато. Пусть будет «бордель».
Агата сделала карандашную пометку. Тибо обернулся к ней и спросил:
– Готовы записывать следующее?
Агата кивнула.
– Господину Запфу, мэру Умляута. Дорогой Запф, спасибо за приглашение. Надеюсь вскоре отплатить ответной любезностью. Через выходные я собираюсь съездить на рыбалку. Встретимся на старом месте. Захвати пива. С наилучшими пожеланиями, Тибо. Это, пожалуйста, в одном экземпляре, и положите в обычный конверт. Да, и не вносите запись в журнал исходящей почты. Спасибо, пока все.
Агата встала и вышла, и Тибо смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, а потом сел за стол. За стеной застучала пишущая машинка. Тибо слушал, и воображение рисовало ему печатающую Агату.
Колокола собора пробили десять. Тибо посмотрел на часы и стал собираться в суд.
Три отпечатанных письма уже лежали на краю стола госпожи Стопак. Когда он проходил мимо, она протянула их ему.
– Господин мэр, подпишите, пожалуйста.
Тибо похлопал по карманам, нашел ручку и подписал два письма. На третьем он быстро что-то написал, свернул его и засунул в бумажник.
– Очень милое платье, – сказал он. – Вы сегодня очень мило выглядите. Ну, как обычно. Очень мило.
– Спасибо, – скромно улыбнулась Агата.
– Да, очень. Очень мило. – Тибо начал запинаться. – Цвет, знаете ли… Милый. И это… – Он неопределенно поводил рукой в воздухе, имея в виду, очевидно, кант, который Агата в свое время так долго и старательно пришивала. – Это очень…
Тибо злился на самого себя. Стоя перед Городским Советом в полном составе, он мог говорить о чем угодно, спорить о чем угодно, убеждать оппонентов в чем угодно, даже отдавать какие угодно приказы – но сейчас, стоя перед этой женщиной, он мог только бормотать «мило, мило». Однако Агату, похоже, радовало и это слово. Ни один другой мужчина в Доте никогда не называл ее милой, только добрый мэр Тибо Крович.
– Да, очень мило, – сказал он снова. – Ну что ж, теперь суд. Ухожу в суд.
Тибо положил ручку в карман, прошел по коридору мимо продолжавшего героически воздымать руку Анкера Сколвига, спустился по лестнице и вышел на площадь.
Здание городского суда, прямо скажем, было не самым привлекательным строением Дота, и чем ближе Тибо подходил к нему, тем меньше ему хотелось туда идти. Отцы города, возводившие здание, предпочли сильно не тратиться и выбрали для постройки дешевый грязно-коричневый песчаник, который с тех пор местами вздулся от дождей, а местами потрескался от зимних морозов.
Мое изображение, вырезанное над дверью, было теперь нечетким и оплывшим, напоминая утопленника, труп которого неделю провел в Амперсанде.
Снаружи у входа каждый день собирались «клиенты» суда, курили, бранились, переругивались. Тротуар был усеян плевками, жеваной жвачкой и окурками. Тибо презирал этих людей. Он ненавидел их за то, что они избрали его своим мэром. Он хотел быть мэром честных, трудолюбивых граждан, которые подметают свой порог, не забывают купать своих детей и одевают их в чистую одежду. Но ему приходилось быть мэром и для подонков – и не важно, ходят они на выборы или нет. Он должен был защищать их, от самих себя и друг от друга, и готов был пожертвовать ради них жизнью. Он знал это, как знал в свое время Анкер Сколвиг, но не ждал, что они будут рады этому или благодарны ему, что они будут писать его на картинах в героических позах или даже просто скажут «спасибо». Сжав губы, Тибо твердой походкой прошел мимо них. Никто не заговорил с ним. Кое-кто проводил его злобным взглядом. Кто-то плюнул – но не на него, а на тротуар.
Внутри было не лучше. Стены казенных цветов – желчно-желтого, грязно-коричневого и трупно-зеленого, запах хлорки, перемешанный с вонью пота и дешевого табака, и, как всегда, одна лампа на потолке не горит.
Тибо заглянул в зал суда. Он был пуст, только в ложе прессы сидел Барни Кноррсен из «Ежедневного Дота» и читал газету. Здесь будет тихо, пока не начнется заседание. «Клиенты» предпочитали курить и плеваться на улице, пока у них была такая возможность.
– Привет, Барни! – сказал Тибо.
– Доброе утро, господин мэр. Будет сегодня что-нибудь интересненькое?
– Боюсь, что нет. Мне сказали, что все, как обычно – пьяницы и избитые жены.
– Жаль. Давненько у нас не случалось хорошего убийства!
– Надеюсь, при мне и не случится. Послушай, Барни, хорошо, что я тебя здесь встретил. Хотел тебе кое-что показать – так, ерунда, а забавно, могла бы получиться хорошая статья для газеты. Интересно, что ты скажешь… – И Тибо достал из кармана свой бумажник, в котором лежал один из экземпляров ответного письма в Умляут, сложенный пополам и с надписью «конфиденциально» на конверте.
– Нет, не это, – пробормотал Тибо и положил сложенный конверт на широкий бортик ложи прессы. Барни не сразу сообразил, в чем дело, так что бедному Тибо пришлось довольно долго разыгрывать пантомиму, копаясь в бумажнике. – Нет, и это не то… – Господи, в этом бумажнике всего четыре отделения! Неудивительно, что Барни не попал в какую-нибудь крупную столичную газету. – Вытащить, что ли, все сразу и начать сначала?
Наконец, Барни как бы между прочим взмахнул свой сложенной газетой, письмо упало на пол, и он наступил на него ногой. «Чистит он когда-нибудь свои ботинки или нет?» – подумал Тибо, складывая все назад в бумажник.
– Извини, зря побеспокоил. Когда отыщу, покажу.
– Что вы, никакого беспокойства, господин мэр!
В противоположной стене открылась дверь, и в зал вошел одетый в черное секретарь суда. Кивнув Тибо, он сказал:
– Господин мэр, займите свое место. Заседание скоро начнется.
Тибо кивнул в ответ.
– Извини, Барни, мне пора. Ничего не поделаешь. Но я тебя еще разыщу по тому делу.
Ровно в десять тридцать Тибо занял свое место на возвышении, взглянул в сторону опустевшей ложи прессы и улыбнулся.
К одиннадцати часам он уже успел разобраться с двумя делами. Одно касалось старого пьянчуги, проведшего ночь за решеткой, а другое – докера, который под утро пришел домой с попойки и врезал своей жене, когда та поинтересовалась, где его зарплата. С пьянчугой все было понятно. Помочь ему было нельзя. Денег на штраф у него не было – каждую монетку, брошенную в его шляпу, когда он играл на одышливом аккордеоне на продуваемых всеми ветрами перекрестках, он тратил на самую дешевую водку, какую только можно было найти. Каждый день его видели на старом кладбище – он сидел на скамейке под раскидистым падубом и сосал свое пойло прямо из горлышка. Никто его не трогал, и это его вполне устраивало. Однажды зимой его найдут замерзшим на саване из жестких бурых листьев, и никто не будет о нем скорбеть. Однако накануне вечером один молодой ретивый констебль обнаружил его спящим в обнимку с бутылкой, завернутой в сиреневую бумагу, и решил исполнить свои служебные обязанности.
– Стало быть, вы провели ночь в камере? – спросил Тибо голосом, которым обычно говорят с пожилыми глуховатыми тетушками.
– Та, хаспатин мэр! – Голосовые связки старого пьянчуги были обожжены регулярной рвотой.
– Думаю, это лучше, чем спать на кладбище, а?
– Та, хаспатин мэр! Што и ховорить!
– Завтрак тебе дали приличный?
– Та, хаспатин мэр! Только я ехо не шъел. Не ошень хателошь.
– Представляю. Ну хорошо. Слушайте. Вот какое решение я принял. Проведенное в камере время засчитывается вам за наказание, а сейчас можете быть свободны. Но не попадайте сюда больше, иначе вас ждут суровые последствия. Понятно?
– Та, хаспатин мэр!
– Всё, можете идти.
Старик встал со скамьи подсудимых и поковылял прочь. Толпа у дверей расступилась, отшатнулась от него и от зловония его толстого твидового пальто, пропитанного грязью годами не мытого тела. Со своего возвышения у противоположной стены Тибо читал на их лицах те самые чувства, которые сам испытывал к ним. Как бы низко они ни пали, они могли презирать кого-то, кто был еще ниже. А есть ли кто-нибудь, кто презирает его самого, Тибо Кровича?
– Следующий! – прокричал секретарь. – Питр Стоки!
К скамье подсудимых развязной походкой прошел низенький человек. Было в нем что-то пренебрежительно-высокомерное – сразу видно, стреляный воробей. Заносчивый и грубый тип. Стоки уселся на скамью подсудимых и стал посматривать по сторонам с вызовом во взгляде, время от времени шмыгая носом и почесывая кривоватым пальцем переносицу.
Тибо наклонился вперед.
– Господин Стоки, вы обвиняетесь в избиении своей жены. Признаете ли вы себя виновным?
В этот момент со своего места поднялся Емко Гильом, самый толстый адвокат во всем Доте. Тибо показалось, что он услышал, как заскрипели его колени. Обширное чрево Гильома колыхалось, словно громадное желе, рубашка между пуговицами расходилась, и Тибо поймал себя на том, что пытается разглядеть адвокатский пупок – словно фермер из глубинки, приехавший на ярмарку и подглядывающий за представлением сквозь дырку в шатре.
– Я представляю интересы господина Стоки, – сказал Гильом. В голосе его слышались странные хрипы и присвисты, словно в органную трубу залили топленый жир. – Господин Стоки не признает себя виновным.
Секретарь вызвал первого свидетеля – констебля, крепко сбитого человека средних лет с респектабельными бакенбардами. Тот рассказал, что его вызвали в дом Стоки соседи, которые услышали крики и звук ломаемой мебели; упомянул о синяке под глазом госпожи Стоки и пересказал историю, которую поведала ему сама госпожа Стоки, а он слово в слово записал в записную книжку.
– Был ли господин Стоки в этот момент трезв?
– Нет, ваша честь, господин Стоки не был трезв в тот момент.
– Стало быть, господин Стоки был пьян?
– О да, господин Стоки был, несомненно, пьян.
Стоки на скамье подсудимых особенно громко шмыгнул носом и злобно воззрился на констебля, дергая плечами, словно боксер легчайшего веса перед боем. Однако на констебля это не произвело ни малейшего впечатления.
Тибо взмахнул ручкой, давая понять, что теперь может взять слово адвокат.
– Констебль, видели ли вы своими глазами, как мой подзащитный бил свою жену? – спросил Гильом.
– Боже мой, конечно, нет, господин адвокат! Судя по моему опыту, у которых вспыльчивый нрав и не получается сдержаться, то всегда получается, когда рядом констебль.
– Постарайтесь, пожалуйста, четко отвечать на заданные вам вопросы! – одернул его Тибо.
– Ничего страшного, ваша честь, вопросов у меня больше нет, – сказал Гильом и опустился на свое место – постепенно, словно приземляющийся воздушный шар. Когда он наконец уселся, кресло издало протестующий жалобный скрип.
– Остался только один свидетель, – сказал секретарь, – потерпевшая.
Тибо узнал ее. Он видел ее здесь каждую неделю. Если в суде было «все как обычно – пьяницы и избитые жены», то это как раз и была обычно избиваемая жена. Знакомая фигура – съежившаяся, блеклая, испуганная, зажатая до боли в костяшках. Одно и то же каждую неделю. Побои. Слезы. Крики. Одна и та же женщина. Снова и снова.
Добрый мэр Крович сдержал свой гнев и обратился к потерпевшей ровным и спокойным голосом:
– Должен предупредить вас, госпожа Стоки, что вы не обязаны свидетельствовать против своего мужа.
Стоки взметнул голову, пристально посмотрел на жену и яростно вытер нос. Знак был понят.
– Нет, – сказала жена Стоки, – я хочу дать показания.
И она подняла руку, дала клятву и начала рассказ.
Ее взгляд метался между Тибо и человеком на скамье подсудимых.
Нет, ее муж не был пьян. Нет, он провел вечер дома. Да, они поссорились, но виновата в этом была она сама. Ничего особенного, просто она совсем его запилила. Нет, он совершенно точно ее не бил.
Да, стул сломался, но это потому, что она неудачно на него упала. Она такая неуклюжая – вечно что-нибудь ломает. А Стоки – хороший человек и хороший муж.
Перед глазами Тибо стоял маленький мальчик с заплаканными глазами. Он поднимает кулачки, но огромная рука отца сметает его с дороги. Это было так давно… Надо попытаться вспомнить. Так давно… Он давно уже не маленький мальчик.
– Господин адвокат, есть ли у вас вопросы?
– Нет, никаких вопросов, ваша честь. Мне остается лишь предложить вам вынести решение по этому делу и оправдать моего подзащитного.
Прежде чем заговорить, Тибо положил ручку на записную книжку и потер переносицу.
– Господин Стоки, попрошу вас встать.
Коротышка с уверенным видом встал со скамьи.
– Господин Стоки, мой долг – взвесить все изложенные здесь показания, определить, кто говорит правду и всю ли правду – и на основании этого вынести приговор. Всей правды не говорит никто – какие бы обещания ни давал. Но я должен отделять зерна от плевел. Внимательно выслушав показания вашей жены, я пришел к выводу, что она одна из самых отъявленных лгуний, которых мне только случалось встречать на своем веку, и я нисколько не сомневаюсь, что вы виновны. Приговор суда: тридцать суток под стражей.
Не успел молоточек Тибо ударить по столу, как Емко Гильом уже ухватился за свой стол, пытаясь встать на ноги.
– Ваша честь, – просвистел он, – это самый вопиющий случай судебной ошибки, с каким я только сталкивался за годы своей практики! Мне ли напоминать вашей чести, что судья обязан выносить приговор на основании улик и показаний – и только улик и показаний, а что ему там показалось, не имеет ни малейшего значения!
Лицо Тибо приняло скучающее выражение.
– Это так. Но хозяин в этом суде я, и если вы хотите оспорить мое решение, всегда можно обратиться к вышестоящему судье. – Он повернулся к секретарю: – Кто сейчас рассматривает апелляции?
– Судья Густав, – ответил секретарь.
– Судья Густав, – повторил Тибо. – А разве он сейчас не в Умляуте?
– Да, ваша честь, – сказал клерк.
– По тому громкому делу об убийстве, не правда ли?
– Да, ваша честь.
– Но примерно через неделю он должен освободиться?
– Да, ваша честь.
– Стало быть, господин Гильом, дела обстоят следующим образом: судья Густав вернется в Дот примерно через неделю. Уверен, что мое решение он не одобрит и выпустит вашего клиента из-под стражи. Но до тех пор ему придется посидеть за решеткой. Констебль, уведите осужденного.
Гигантское чрево Гильома гневно заколыхалось, а лицо посинело от ярости.
– Вас за такие дела отстранят от должности судьи – пожизненно!
– Господин Гильом, я почти не сомневаюсь, что вы правы, – и, если так, у меня будет гораздо больше свободного времени, не правда ли? Но это случится не раньше, чем через неделю, а до тех пор этот гражданин, – Тибо гневно ткнул ручкой в сторону скамьи подсудимых, – будет надежно заперт в тюрьме! – В ушах у мэра стучала кровь, он еле сдерживался, чтобы не перейти на крик. Не сводя глаз с жирной физиономии Гильома, он проговорил: – Госпожа Стоки, вы слышали все, что было здесь сказано. Ваш муж на семь дней отправляется под арест. И если вы все еще будете дома, когда он вернется, – видит Бог, значит, вы заслужили все, что вас ждет. В заседании суда объявляется перерыв.
Стук молоточка заглушил первый удар колокола, но за пределами зала суда, на берегах Амперсанда, вдоль канала, в порту, в муниципальных учреждениях, стоящих по стойке «смирно» вокруг Ратушной площади, все одиннадцать ударов возвестили жителям Дота, что пришла пора выпить кофе.
Дамы, пришедшие за покупками на Замковую улицу, вдруг подняли глаза и подумали: а не заглянуть ли в «Золотого ангела», не отважиться ли съесть маленькое пирожное? В универмаге Брауна опустел галантерейный отдел, вслед за ним парфюмерный, ни души не осталось в отделе головных уборов – зато в кафе на верхнем этаже, окна которого были вровень с каменным изваянием Вальпурнии, установленном над огромными воротами кредитной компании «Амперсанд», на столиках вырос целый лес из серебряных подставочек для пирожных, бесконечно отраженный зеркальными стенами, которые сделали бы честь и Версалю.
Агата поставила кофейник на плиту, подождала немного, наполнила две чашки и спустилась с ними по черной лестнице в закуток Петера Ставо. Он заметил, что ей грустно, но ничего не сказал. Она тоже ничего не сказала. Петер съел два имбирных печенья и предложил Агате угощаться. Она вежливо отказалась, тогда он съел и те два, которые могла бы съесть она. Они допили кофе, и Агата ушла. «Бедная девочка», – пробормотал Петер и взялся за кроссворд.
Тибо тем временем умывался в комнате мирового судьи, тихо говоря сам себе: «Это было давно. Очень давно». Кофе, который принес ему секретарь, потихоньку стыл на столе.
Часом позже, когда колокол пробил снова, Агата приступила к разбору дневной почты. Работая, она время от времени поглядывала на то место на лотке для входящих бумаг, где всего лишь вчера стояла маленькая красная коробочка из универмага Брауна. Затем она прекратила думать об этом и погрузилась в работу.
Потом наступил час дня. По городу прокатился единственный басовитый удар колокола, и над епископским дворцом испуганно взвился в воздух вихрь голубиной стаи. Обеденный перерыв. Тибо поднялся с судейского кресла. Ворота суда захлопнулись и тут же были заперты изнутри.
– У вас есть какие-нибудь планы на обед, господин мэр? – спросил Емко Гильом.
Тибо хотел пробормотать что-то насчет бутербродов, ждущих его в комнате мирового судьи, но от изумления не смог произнести ни слова.
– В таком случае, прошу вас составить мне компанию. Я угощаю. Машина ждет. Моя машина всегда наготове.
Господин Гильом выдвинулся из задней двери суда и прошествовал к автомобилю, за ним, шаркая ногами, последовал добрый мэр Крович – словно маленький буксир рядом с огромным военным кораблем. Дойдя до машины, Гильом неопределенно махнул в воздухе своей огромной ручищей и просвистел:
– Будьте добры, садитесь вперед, господин мэр. Я люблю занять побольше пространства. Водитель знает дорогу. Я всегда обедаю в «Зеленой мартышке». Уверен, вам там понравится.
И, очевидно, полностью лишившись сил после такого продолжительного напряжения, он рухнул на заднее сиденье безмолвной горой суфле.
Когда Тибо покидал здание суда в компании Емко Гильома, Агата пересекала Ратушную площадь, направляясь в булочную на углу. Там за сандвичами, кексами и свежеиспеченными пирожками уже выстроилась очередь из служащих и продавщиц – они весело болтали друг с другом, обменивались новостями, рассказывали, как провели вечер, и хихикали. Агата покрепче сжала губы и отказалась прислушиваться к их разговорам.
Наконец, после долгого ожидания, оттяпавшего изрядный кусок от обеденного перерыва, Агата добралась до прилавка и купила булочку с сыром и яблоко. «Грабеж среди бела дня!» – подумала она, подсчитав сдачу.
В «Зеленой мартышке», тем временем, Емко Гильом разместился в гигантском шезлонге в углу зала, и два официанта в белой униформе с высокими воротничками и золочеными пуговицами подкатили к его устрашающей утробе стол на колесиках. Метрдотель одобрительно поглядывал в их сторону. Знаменитый адвокат Емко Гильом и его превосходительство мэр Тибо Крович вместе обедают в его заведении… Превосходно, просто превосходно.
– Первого не надо, – проговорил адвокат умирающим голосом. – Сегодня мне хотелось бы… Дайте-ка подумать… – Он возвел очи горе и остановил взгляд на розовобедрых нимфах, что так нескромно резвились на расписанном потолке. – Мне хотелось бы отведать что-нибудь, похожее вкусом на… На мясо молодой газели, удавленной в новолуние нубийскими девственницами, сваренное в молоке ее матери… С гарниром из последней горсти риса из голодающей азиатской деревни… Приправленное слезами брошенного младенца, умирающего от жажды под лучами беспощадного солнца… А? Есть у вас в меню такое? – Он вопросительно взглянул на метрдотеля. – Нет? Тогда омлет, пожалуйста. И спаржу. И стакан воды. Вам, господин мэр?
– Мне то же самое, – еле пискнул Тибо.
Официанты удалились, услужливые, словно султанские евнухи.
– Я не очень-то много ем, – сказал Гильом. – Это, – он обвел рукой свой живот, – следствие нарушения обмена веществ.
– Понятно, – сказал Тибо. – Мне очень жаль.
– Жаль, что я болен или жаль расставаться с представлением о гурмане и обжоре Емко?
Агата сидела у фонтана на Ратушной площади и доедала черствую булочку с сыром. «Я могла бы пообедать куда лучше за вдвое меньшие деньги», – думала она.
Прежде чем вернуться на работу, она поспешила в магазин скобяных изделий Вертана Смитта и купила голубой эмалированный контейнер с крышкой.
– Теперь, – сказала она себе, – я буду носить на работу свои собственные бутерброды!
Примерно в это самое время автомобиль Гильома остановился у здания суда и покачался на рессорах, когда адвокат извлек свое тело наружу.
– Здесь мы должны расстаться, – сказал Гильом и ухватил своей ручищей руку мэра.
– Почему вы пригласили меня на обед? – спросил Тибо.
– Потому что вы были правы. Этот недомерок и правда лупит жену. Не думайте, что, раз я адвокат, во мне не осталось любви к справедливости. Не следует путать справедливость и закон. Не следует путать то, что хорошо, с тем, что правильно. И не думайте, пожалуйста, что то, правильно – хорошо. Вы поступили правильно. Нет! Видите, как просто перепутать? Это я из-за вас сейчас ошибся. Вы поступили хорошо. По-доброму. Вот почему вас называют «добрый мэр Крович» – вы это знаете? «Добрый Тибо Крович» – как «Карл Великий» или «Иван Грозный». Должно быть, ради того, чтобы получить такое прозвище, даже стоит жить. Это было по-доброму, это было хорошо – но не правильно. Превращать закон в посмешище – недопустимо. Для нас, простых смертных, это единственная защита от «добрых» людей. Поэтому я сообщу о вашем поведении судье Густаву. Я должен поступить «правильно». У меня нет выбора. Таким людям, как вы, не место в суде. Вы опасны.
– Понимаю, – сказал Тибо. – Спасибо за омлет.
Колокол моего собора пробил два. Оставалось рассмотреть только одно дело.
– Гектор Стопак! – выкрикнул секретарь и передал Тибо бумаги.
«Стопак! – подумал Тибо. – Может быть, это тот самый Стопак, муж Агаты? Но ведь, наверное, в городе есть и другие Стопаки?»
Гектор прошел на скамью подсудимых. Довольно высокий человек с щегольскими усиками, темный, красивый, но выглядит грязновато и неряшливо. И молод. Слишком молод, чтобы быть мужем Агаты.
– Господин Стопак, насколько я могу видеть из полицейского протокола, – Тибо постучал ручкой по лежащим перед ним бумагам, – вы обвиняетесь в серьезном нарушении общественного порядка на территории таверны «Три короны»: вы кричали, нецензурно бранились, нанесли заведению материальный ущерб, а один из посетителей попал в больницу со сломанным носом и некоторыми другими, менее тяжелыми телесными повреждениями. Вот заключение врача. Признаете ли вы себя виновным?
Емко Гильом воздвигся над столом, словно аэростат заграждения.
– Я представляю интересы господина Стопака, ваша честь. Господин Стопак признает себя виновным.
– Имеются ли смягчающие обстоятельства?
– Желает ли ваша честь ознакомиться с ними?
– Не сказать, чтобы очень.
– Тогда позвольте мне сказать лишь, что господин Стопак – творческая натура, художник, и художник многообещающий. И неудивительно поэтому, что компанию он водит, в некотором роде, – Гильом сделал многозначительную паузу, – с представителями богемы. У моего подзащитного артистический темперамент, и его друзья-художники обладают столь же вспыльчивым нравом.
– Вот как? Я и не знал, что «Три короны» – такой очаг культуры, – сказал Тибо. – Сформировалась ли там уже своя школа?
– Скорее это просто пристанище артистов, ваша честь. Обстоятельства инцидента в целом соответствуют тому, что указано в протоколе. Между братьями-художниками вспыхнул спор, они несколько разгорячились, чему способствовало употребление алкогольных напитков…
