Текст книги "Добрый мэр"
Автор книги: Эндрю Николл
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Гильом посмотрел ему прямо в глаза и сказал:
– Спокойно.
Тибо так никогда и не узнал, что он хотел этим сказать. Грянула музыка.
И оказалось, что Гильом прав. Программа была ужасна. Ни изящества, ни чувства – один лишь грохот и трубные завывания, сплошная воинственная чепуха. Где-то посередине второй пьесы («Моя кокетка из Померании», если верить программке), Агата решила, что все смотрят на оркестр, а не на нее, и под прикрытием музыки опустила руку вниз. Это было приглашение, которое Тибо тут же принял. Он тоже опустил руку к их тесно прижатым бедрам и обхватил ее пальцы.
– Я взяла с собой конфеты, – сказала Агата и свободной рукой протянула ему одну конфетку. Тибо взял ее и засунул один конец фантика в рот, чтобы развернуть.
– Я люблю карамельки, – сказал он. – А орешки в ней несть?
– Нету. Спросите, онне хочет?
– Не хотите ли конфетку? – прошептал Тибо Гильому.
Тот поднял в знак отказа розовую ладонь.
– Спасибо, нет.
– Какой угрюмый тип, – сказала Агата.
Тибо сжал ее руку.
– Тсс! Вы его совсем не знаете. Он хороший человек.
– Это вы говорите после того, что он вам сделал?
– Пустяки. Он не хотел. Все забыто.
– Вы слишком мягкий… Но именно таким вы мне и нравитесь.
Агата сжала его руку и прижалась щекой к его плечу, точно так же, как когда они вместе шли по Альбрехтовской улице, до того, как мимо проехало такси.
– Ой, я испачкала ваш плащ пудрой. Извините! – И она отряхнула его рукав.
~~~
Конечно, такого никогда-никогда не случается на самом деле, только в литературных произведениях, – но если бы, скажем, какая-нибудь чайка, пролетающая над Дотом после утомительного дня, проведенного в погоне за паромом в Дэш и обратно, и размышляющая, что делать теперь: слетать в порт или порыться в мусорных баках на рыбном рынке, – так вот, если бы такая чайка, летящая на достаточной высоте, в нужный момент посмотрела бы вниз, она могла бы увидеть на одном конце города Агату, прижавшуюся к Тибо в поисках тепла, и Тибо, прижатого к Гильому из-за недостатка свободного пространства; а если бы эта чайка взглянула своими острыми черными глазками в другую сторону, она могла бы, вероятно, на какое-то мгновение рассмотреть в кухонном окне одного из домов на Александровской улице двух мужчин, сидящих за столом и обедающих. Разумеется, она ни за что бы не услышала, о чем они говорят, – с такой-то высоты, да и ветер свистит в ушах. А поскольку лучшие истории, включая и нашу, состоят из слов, как дом состоит из кирпичей, а песчаный пляж из крошечных песчинок, то мы лучше не будем тратить время на эту гипотетическую чайку.
Но если бы, скажем, кот Ахилл сидел у плиты на кухне в доме на Александровской улице, он услышал бы каждое слово. Ахилл и в самом деле сидел там; он как раз закончил чесать лапкой за ухом и планировал посвятить следующие несколько минут вылизыванию интимных частей своего тела – но тут его испугал и заставил залезть под диван грохот брошенной в раковину сковороды, той самой новой Агатиной сковороды.
– Хлеб еще есть? – спросил Стопак.
– Только этот, – ответил Гектор, вытер толстым куском хлеба жир от бекона со своей тарелки и тут же отправил его в рот.
– А яйца?
– Ты съел всю коробку. Неудивительно, что ты толстый, как бочка.
– Мне нужны силы.
– Я думаю! Эта Агата, небось, многого от тебя требует, а? А? Так?
Стопак изобразил оскорбленную скромность.
– Она просто тигрица какая-то. Никак не могу от нее отбиться. Ей все время хочется. Нон-стоп. Ни минуты покоя.
– А пиво еще есть? – спросил Гектор.
– В угловом шкафу.
Гектор встал, чтобы проверить.
– У тебя осталась всего пара бутылок. Но скоро откроются «Короны». Поскольку ты мой друг, я позволю тебе угостить меня чем-нибудь покрепче.
Они некоторое время посидели в тишине. Стопак уписывал разогретую жареную картошку, Гектор курил, пуская в потолок колечки дыма.
– Значит, эта Агата, она… А?
– Да уж, эта Агата… Такая женщина, ух! Можешь мне поверить.
– Не сомневаюсь. Ты счастливчик, кузен.
Стопак не смог ответить сразу, потому что сражался с огромным куском бекона. Наконец он проговорил:
– Послушай, Гектор, это все не так здорово, как тебе кажется. Я тебе говорю: быть таким видным мужчиной, как я, – проклятие. Сущее проклятие! Она настоящая самка.
– Это, должно быть, ужасно.
– Ужасно, да.
– Бьюсь об заклад, тебе есть что порассказать!
– Ты и половине не поверишь.
– Да, жаль, что матрасы не умеют разговаривать.
Стопак что-то промычал с набитым ртом, но ничего не ответил. Даже когда Гектор поощрительно замолчал, растягивая паузу, которая так и взывала к Стопаку о том, чтобы он заполнил ее рассказом о голой ненасытной Агате, – даже тогда он не произнес ни слова.
Через некоторое время Стопак отхлебнул из бутылки и спросил:
– Что ты делаешь?
– Тебя рисую.
– Что ж, я тебя понимаю.
– Ты – замечательная натура. У меня целые блокноты изрисованы твоими набросками.
– Вообще-то я плачу тебе, чтобы ты клеил обои и красил стены, а не писал портреты. Я думал, ты давно забросил эту свою мазню.
– Не могу. Это у меня в крови. Сиди спокойно.
Стопак слегка повернулся к окну.
– Так лучше? Кстати, продал ты хоть один свой рисунок?
– Рано или поздно это случится.
– Ты бы лучше сосредоточился на покраске водосточных труб и оконных рам. Так хоть на хлеб заработаешь.
– Нельзя же заниматься этим всю жизнь. Кажется, пора?
Стопак взглянул на часы.
– Да, они открылись. Пошли, угостишь меня стаканчиком.
– Подожди, сначала посуду помою.
– Брось. Этим Агата займется, когда придет.
– А где она, кстати?
– В церкви. Снова в церкви. Она оттуда не вылезает.
– Наверняка молит святую Вальпурнию даровать ей целомудрие.
– Поздно, дружище, поздно. Я же говорю, эта моя жена – словно течная сука. Ни минуты покоя. Продыху не дает. Я тебе вот что скажу: нарисуй-ка ты ее! Нарисуй Агату. Напиши большое такое ню, повесим его над камином.
Гектор закрыл блокнот и втиснул его в карман куртки рядом с коричневым томиком Омара Хайяма.
– Не могу, – сказал он. – Написать Агату? Обнаженной? Так нельзя. Я даже подумать о таком не могу.
Дверь за ними закрылась, Ахилл вернулся к плите и принялся вылизывать свои гениталии.
В тот момент, когда он приступил к этому занятию, оркестр пожарной бригады как раз собрался устроить антракт. Щеки надуты, как спелые яблоки, пот течет из-под начищенных касок; оркестранты во весь опор несутся по последним тактам чего-то чрезвычайно бравурного, предвкушая встречу с ящиком пива, что лежит в сторожке, в цинковой ванночке рядом с газонокосилкой. Все смотрим на дирижера! Ритм держим, ритм – это к вам относится, господин глокеншпиль! Все вместе заходим на финальный аккорд, иииии… Аплодисменты!
– Боюсь, осталось вытерпеть еще столько же, – обреченно проговорил Емко Гильом.
– Не могу понять, зачем вы сюда пришли, если все это вам так не нравится? – поинтересовалась Агата.
– Возможно, не столько ради музыки, сколько ради компании. Вам не кажется, госпожа Стопак, что зачастую именно ради этого мы ходим по разным мероприятиям?
В более тихой обстановке, а не в окружении шумной толпы, тихое «гм!», произнесенное Агатой, могло бы быть услышано, но сейчас никто его не услышал; а поскольку она сидела на первом ряду, и все присутствующие смотрели более или менее вперед, то никто, кроме Тибо, не заметил, что она отпустила его ладонь и скрестила руки на груди, слегка надув губы. Но даже об этом было забыто, когда Гильом снял свою шляпу, нацепил ее на трость и поднял в воздух наподобие флага.
– Боже мой, что вы делаете? – изумилась Агата.
– Да, – сказал Тибо, – что это вы такое делаете?
– В моем лице вам предстоит обнаружить, – ответил Гильом, – неисчерпаемый источник удивления и развлечения.
И он улыбнулся такой обаятельной, располагающей, неотразимой, детской улыбкой, что Агата против воли улыбнулась в ответ.
Тем временем Гильом принялся размахивать своей палкой вверх-вниз, как тамбурмажором, и гудеть, изображая ту самую глупую мелодию, которую оркестр исполнял перед антрактом:
– Помм! Помм! Пум-пурум-пум-пум!
Удивительно, но никто из зрителей, казалось, не находил в поведении адвоката ничего странного. Более того, они, похоже, вообще не обратили на него ни малейшего внимания – даже когда он стал вращать шляпу на трости, на манер тех китайских жонглеров, которые два года назад вызвали своими трюками с палками и тарелками такой ажиотаж в Оперном театре.
– Ох, это утомительно, скажу я вам! – пропыхтел Емко. – Не знаю, сколько я еще смогу выдержать.
– Ну, если без этого небо упадет нам на голову или случится еще что-нибудь в этом роде, – хихикнула Агата, – я готова принять эстафету. Помм! Помм! Пум-пурум-пум-пум!
– Весьма признателен вам за это любезное предложение, госпожа Стопак, но, кажется, особой нужды в этом все-таки нет. – И тут, вместо того, чтобы в очередной раз прогудеть «помм!», адвокат опустил свою палку и сказал: – Там-тадах! – Изобразив, таким образом, финальные фанфары.
Рядом с Агатой появился тощий человечек со значком таксиста. В руках он держал складной бамбуковый столик и корзину для пикника.
– Так вы подавали знак! – догадался Тибо.
– Конечно, я подавал знак, Крович. А вы думали, я сошел с ума? Как иначе этот бедняга нашел бы нас? – Гильом произнес эту тираду довольно бодро, но когда обратился к Агате, его голос упал до изможденного шепота: – Госпожа Стопак, будьте добры, не откажитесь выступить в качестве хозяйки. Буду очень признателен.
Водитель такси распрямился, охнул, потер спину и растворился в толпе, предоставив Агате разбираться с содержимым корзины. Она открыла ее примерно с тем же выражением на лице, с каким Эстер Роскова открывала сундук с сокровищами в финальной сцене «Королевы ямайских пиратов».
– Ну и ну! Чего тут только нет! – воскликнула Агата и тут же взглянула на Гильома, опавшего на свою трость, как опадает цирковой купол, когда цирк снимается с места. – Как вы себя чувствуете? – заботливо спросила она.
– Посмотрите, есть ли там что-нибудь попить, – сказал Тибо и положил руку адвокату на плечо. – Похоже, вы слегка перестарались, господин Гильом. Ничего, скоро придете в себя.
– Здесь есть вино, – сказала Агата, передавая Тибо бутылку и штопор. – Я с этим никогда не умела управляться.
Это была неправда. Агата отлично знала, как пользоваться штопором, ей просто хотелось сделать Тибо приятное – ибо открывать бутылки, так же как выносить мусор и поднимать из подвала уголь, – занятие для больших, сильных мужчин.
Тибо зажал бутылку коленями, вытащил пробку и плеснул вина в протянутый Агатой бокал.
– Выпейте-ка, – предложил он Гильому. Тот взял бокал за ножку и отхлебнул немного. Вино окрасило его губы, бывшие только что интересного голубоватого оттенка, в красный цвет.
– Спасибо, – проговорил Гильом. – Там, кажется, есть глазированное печенье. Дайте, пожалуйста, одну штучку.
– Глазированное печенье, – сказал Тибо.
– Глазированное печенье, – повторила Агата. – Пожалуйста! – И она передала печенье с тем выражением на лице, с каким медсестра передает хирургу скальпель в решающий момент сложной операции.
Емко откусил кусочек печенья и стал вежливо жевать его передними зубами, как кролик.
– Не обращайте на меня внимания, дети мои, – сказал он. – Сейчас я приду в себя. Давайте, ешьте. Ешьте все, что есть. Приятного аппетита.
– Здесь на целый полк хватит, – сказала Агата.
– Вы что, ждали, что мы придем? – спросил Тибо. – Не собирались же вы все это съесть в одиночку?
– Как я уже говорил, дорогой Крович, никогда нельзя обманывать ожидания публики. Я собирался пожевать сухое печенье, однако сегодня вечером о моем обжорстве будет судачить вся Соборная улица. Бухгалтеры с безупречной репутацией и служители религиозного культа будут клясться, что видели, как я съел целую корову. Но вы должны мне помочь. – Гильом повернулся к Агате. – Кажется, госпожа Стопак, там должна быть еще бутылка шампанского. Угощайтесь.
И они угостились. Тибо вытащил вторую пробку. Они выпили шампанского и закусили холодным цыпленком, и ветчиной, и нежно-розовой, тонко порезанной говядиной; еще в корзине обнаружилась большая банка консервированных персиков и горшочек со сливками, густыми, как заварной крем. Они ели и смеялись, но Агата время от времени посматривала на Емко с нежной заботой во взгляде. Потом она шепнула Тибо:
– Давайте пересядем, хорошо? Я хочу сесть рядом с ним.
Вот так и вышло, что все второе отделение концерта, до самого марша Радецкого, Тибо сидел на краю ряда, у прохода, вытаскивал из корзинки марципаны и клал их в рот Агате, поскольку у той обе руки были заняты: одна лежала в его собственной руке, а другая покоилась на плече у Емко, время от время по этому самому плечу тихонько похлопывая.
Одному Богу известно, за что пожарный с тубой так мучил свой инструмент, но, как бы то ни было, к тому моменту, как оркестр грянул национальный гимн, Гильом уже совершенно оправился от переутомления, вызванного фокусами со шляпой. Он поднялся на ноги вместе со всеми остальными зрителями, однако, в отличие от Тибо и Агаты, не стал утруждать себя пением.
– Ну вот, теперь до следующего года, – сказал Тибо. – Пора готовиться к зиме.
– Это был замечательный пикник, – сказала Агата. – Помочь убрать со стола?
Гильом покачал головой.
– Этим займется водитель. Было очень приятно.
– Тогда я провожу Агату до трамвая.
– Да, – сказал Емко. Больше он не сказал ничего, но ему удалось вложить в это единственное слово очень многое. Так дикие гуси, улетающие с Амперсанда на юг, всегда издают один лишь единственный однообразный клич, который, однако, наполняет все небо печалью и тоской.
Тибо понял это и решил, что теперь самое время распрощаться и пойти вместе с Агатой через парк навстречу дню, сулящему… кто его знает, что сулящему.
Но Агата тоже поняла это, и сердце ее наполнилось жалостью. За какой-то час холодная ненависть к Емко Гильому сменилась в ней почти материнской любовью. Она посмотрела на него, и ей почему-то (она сама не понимала, почему) захотелось ему помочь. Поэтому, когда добрый мэр Крович сказал:
– Думаю, если мы поторопимся, то успеем на трамвай, – она ответила:
– Да-да. Вы идите пока, а я через минутку догоню, – и снова повернулась к Емко.
Тибо, конечно, никогда бы в этом не признался, но он был немного обижен.
– Да, – сказал он, – конечно. Я подожду вас у ворот.
И он побрел по запруженной народом дорожке мимо опрокинутых складных стульев, время от времени оглядываясь. А Агата стояла лицом к лицу с Гильомом, в шаге от него, и держала его за руку. На горизонте, в стороне моря, Тибо заметил тонкую линию облаков, которая всегда предвещает бурю. На парк вдруг налетел порыв ветра; люди стали поднимать воротники и, смеясь, говорить, что зима, похоже, уже не за горами.
Агата ушла из парка едва ли не последней. Выбравшись за ворота, толпа быстро рассеялась: кто пошел домой пешком, кого развезли по разным уголкам города старательные трамваи.
Стоя в одиночестве у толстой каменной колонны, Тибо заметил, что к его ботинку прилип конфетный фантик. Он нагнулся, отлепил его и бросил в урну, прицепленную к зеленому фонарному столбу. Потом, оглянувшись, заметил, что Агата уже рядом. Она сразу начала отряхивать его спину и плечи облаченной в перчатку рукой.
– Вы к чему-то прислонились, – пояснила она.
Но Тибо жестом попросил ее перестать.
– В следующий раз вы, чего доброго, будете вытирать мне лицо смоченным слюной платком.
Агата стояла с ним лицом к лицу, как с Гильомом, только ближе, так близко, что пуговицы их плащей соприкасались; подбородок поднят, глаза закрыты, на губах – намек на улыбку. Она была счастлива, она была рада его глупым протестам, она была уверена в себе, как бывает уверена в себе женщина, которая знает, что у нее есть право отряхивать пыль с плеча мужчины.
Их тела соприкасались – бедра, живот, грудь – обнаженные, как в брачную ночь, разделенные лишь несколькими слоями теплой ткани. Ветер играл ее волосами. Ее запах наполнил все его существо. Она ждала, что ее поцелуют.
Но Тибо ее не поцеловал. Он отступил на шаг и спросил:
– Чего хотел Гильом?
Ее плечи опустились. Она открыла глаза. Ее тело словно неслышно вздохнуло от разочарования.
– Он хотел предложить мне свою дружбу. Он говорит, что он мой друг. Тибо, а вы? Вы – мой друг?
Добрый мэр Крович бросил на нее быстрый взгляд, затем посмотрел в сторону опустевшей эстрады, потом снова перевел глаза на Агату.
– Я провожу вас до трамвая.
Они не разговаривали, пока стояли на остановке. Когда из-за угла показался трамвай № 36 с большой белой табличкой «Зеленый мост», Агата сказала только: «Ну, пока». И когда она поднялась на заднюю площадку – плащ туго облегает бедра, изгиб икр напряжен, пятки и лодыжки, словно у мраморной статуи – она не оглянулась назад. Когда трамвай отъехал от остановки, мэр Крович обвел улицу взглядом и обнаружил, что остался в полном одиночестве. Он пошел – больше ему ничего не оставалось делать. Вскоре начал накрапывать дождь, но Тибо продолжал идти. Где-то через час он добрался до Литейной улицы, а оттуда до порта оставалась лишь миля. Вокруг было тихо – воскресенье. На тротуаре мокли под дождем старые газеты, распластанные на камнях, как морские звезды. Брусчатка осклизла и почернела, промежутки заполнила угольная пыль. У складских дверей валялись кучи окурков, отмечая места, где в свободные минуты толпились, толковали между собой и плевали наземь портовые рабочие. В темных лужах плавали радужные нефтяные разводы и морщились, когда в них попадали капли дождя.
Унылые чайки злобно смотрели на проходящего мимо Тибо черными глазами-пуговками или ненадолго взлетали, издавая скрипучие механические звуки. Они уже вычистили все рыбные отходы из мусорных ящиков. Им было скучно. Дождь все усиливался. Тибо прошел через весь порт. Брусчатая дорога сменилась тропинкой; та, попетляв немного среди дюн, вывела на длинный каменистый пляж, в конце которого сквозь потоки дождя смутно виднелась высокая серая башня – маяк. Тибо брел, скользя и спотыкаясь, по осыпающейся гальке, пока не добрался до самого края земли, где его встретила гладкая каменная стена маяка. Он вскарабкался на плоский парапет и боком, держась к башне спиной, пошел вокруг нее, глядя в сторону скрытых дождем островов и крича так, что чайки, болтавшиеся на волнах, испуганно взлетели и загомонили. Он кричал:
– Что, черт побери, ты делаешь, Крович? Что ты делаешь? Это, по-твоему, жизнь? Что это за мужчина, который так труслив или так глуп, что не может поцеловать женщину? – Он закрыл лицо руками и снова спросил себя: – Что ты делаешь?
Далеко-далеко в окнах уже начинали загораться огни. За одним из этих окон у раковины стояла Агата и домывала последние тарелки, оставленные Гектором и Стопаком. Ее плащ и сумочка кулем были брошены на кухонный стол, рядом на полу валялись туфли. Агата держала маленькую губку, примотанную к рукоятке тонкой медной проволокой, и каждый раз, погружая эту губку в мыльную воду, злым голосом говорила себе:
– Что ты делаешь, Агата? Что ты делаешь? Как можно быть такой чертовой дурой? Это, по-твоему, жизнь?
Она терла и терла сковородку, пока та не засияла.
А за углом, в таверне «Три короны», по окнам которой молотил дождь, несомый ветром со стороны Зеленого моста, за столиком в углу сидели двое мужчин. Один из них спал, прижимая к огромному пузу бутылку, другой же смотрел, прищурившись, сквозь дым своей сигареты на блокнот, в котором что-то рисовал, зачеркивал и рисовал снова. Он спрашивал себя:
– Что, черт побери, ты делаешь? Рисуешь ее весь день напролет. Каждый день. Пытаешься представить ее голой, а ведь мог бы сходить сам и посмотреть. Что, черт побери, ты делаешь? И это, по-твоему, жизнь?
~~~
У маяка, на самом дальнем клочке земли, который только может именоваться частью Дота, Тибо повернулся спиной к волнам и пошел домой – сначала по берегу, затем через дюны. В порту уже показались проститутки, вышедшие на свою ночную работу. Они кричали: «Привет!» и спрашивали, не одиноко ли ему. Тибо чуть не рассмеялся. Он шагал дальше, не говоря ни слова, и держался посередине дороги, избегая глядеть на мужчин, стоящих в подворотнях. Они тоже на него не смотрели. Наконец, он выбрался на набережную Амперсанда. С вязов сыпались капли. Почти все листья с них уже опали, а сейчас дождь сбивал последние, и они лежали на тротуаре грязным, мокрым ковром.
Выйдя на Ратушную площадь, Тибо порылся в карманах, достал ключи и открыл дверь, ведущую на черную лестницу. Когда дверь захлопнулась, ему показалось, что вся Ратуша вздрогнула. Тибо вытянул руку и нащупал перила, потом осторожно подвинул вперед ногу, пока она не уперлась в первую ступеньку, и стал подниматься, считая на ходу:
– Первая, вторая, третья. Площадка. Поворот.
Он отсчитал еще пятнадцать ступенек, потом еще пятнадцать, и вышел в коридор; спотыкаясь в темноте, добрел до нужной двери, на ощупь обошел Агатин стол, добрался до своего кабинета и стал шарить по столу в поисках лампы. Когда свет зажегся, он, наконец, перестал чувствовать себя взломщиком.
Тибо снял мокрый плащ, встряхнул его, повесил на вешалку в углу и сел за стол. Ящик, в который он уже некоторое время избегал заглядывать, открылся легко и бесшумно. Там, в дальнем углу, он нащупал бумажный пакет. На пакете стоял штамп «Муниципальные музеи Дота», а внутри лежали две открытки. Тибо взял ту, на которой была Венера Веласкеса – пышная, нежно-розовая женщина, возлежащая на кровати и глядящая в зеркало взглядом, исполненным желания и радости. Теперь он мог признаться сам себе, что она и в самом деле напоминает ему Агату. Другую открытку он бросил назад в ящик, даже не взглянув на нее.
Тибо взглянул на городской герб на противоположной стене и испустил глубокий вздох, который, как он надеялся, я должна была расценить как вопль о помощи. Потом он пригладил мокрые волосы, чтобы вода с них не капала на открытку, вытер влажные руки о штанины и достал ручку. Написав: «Дот, Ратушная площадь, Ратуша, кабинет мэра, госпоже Агате Стопак», он снова вздохнул. Такой маленький кусочек белой бумаги – в половину конверта – и этого кусочка должно хватить, чтобы сказать ей… Сказать ей что? Еще один вздох, еще один взгляд в мою сторону, и он продолжил писать. «Вы прекраснее этой Венеры. Вы драгоценнее, чем она. Желаннее, чем она. Вы достойны поклонения более любой богини. Да, я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ваш друг». Места на открытке не осталось. Тибо втиснул букву «К.» в нижний угол и пошел к столу Агаты искать печать. В тусклом свете, проникавшем сквозь дверь его кабинета, он нашел ее не сразу. По ходу дела он бросил монетку в коробку с надписью «На мелкие расходы».
Рассказ о том, как Тибо надевал плащ и на ощупь выбирался на площадь, занял бы слишком много места, так что давайте сразу представим его стоящим перед двойным почтовым ящиком на углу у Белого моста. На одном отделении ящика эмалевыми буквами написано «Дот», на другом – «Междугородняя и международная корреспонденция». Тибо просунул открытку в первое отделение и в самый последний момент задержал руку. Еще было время вытащить открытку и подумать еще немного. Это была всего лишь открытка – и все же… Это было свидетельство. Письменное свидетельство. Черт возьми, да какая разница? Свидетельство чего? Но слова, правильные ли он выбрал слова? Достаточно ли этих слов? Открытка выскользнула из пальцев и скрылась в глубинах запертого железного ящика. Тибо пошел к трамвайной остановке. Сердце готово было выпрыгнуть у него из груди. «Все, теперь ты это сделал, – говорил он себе, пока шел по Замковой улице. – Теперь ты это сделал».
Эмалированные буквы на почтовом ящике обещали, что «последняя выемка писем осуществляется в 24.00», и почтовая служба сдержала свое слово. Почтальон подошел к ящику в полночь. Не без пяти двенадцать – тогда он еще был на Замковой улице, и не в десять минут первого – в тот момент он уже подходил к Оперному театру. Ровно в полночь. Полночный почтальон не был поклонником искусства. Он не обратил внимания на открытку с Венерой, да и вообще, хотя ему и было свойственно испытывать простое человеческое любопытство к чужим делам, у почтальонов нет времени разглядывать каждую открытку или строить догадки относительно каждого надушенного конверта. Им нужно наполнять мешки, им нужно ссыпать письма в большие медные воронки в стене главного почтамта, над дверями которого стоят две статуи – очень красивые статуи, напоминающие некоторым ангелов: у одной в руках бронзовый конверт, у другой – молния. «Молния символизирует телеграммы», – говорит начальник почтамта каждому новичку почтовой службы.
Тибо давно уже лежал в постели, разморенный после горячей ванны, а его костюм висел на кухне над плитой для просушки, когда открытка с Венерой оказалась под покровительством упомянутых статуй. Она слетела по деревянному желобу, отходящему от медной воронки, и упала на широкий стол посреди просторного зала. За столом сидел Антонин Гамиллио, который на самом деле был вовсе не почтовым служащим, а писателем. По ночам он работал в почтамте, чтобы иметь под рукой запас бумаги и чернил, пока его роман о повседневной жизни почтамта в среднего размера провинциальном городке не будет принят издательством. Антонин мельком взглянул на адрес и ловко швырнул открытку в открытый мешок с надписью «Центр», стоящий у стены. Антонин бы полностью уверен в своих швырятельных способностях. Настолько уверен, что уже начал читать адрес на следующем письме, когда открытка Тибо еще летела по воздуху. Сортировщики писем в почтамте гордились тем, что могут позволить себе не смотреть, как корреспонденция падает в мешки, – а жаль, потому что семь лет тому назад одно письмо, адресованное господину А. Гамиллио и отправленное главой одного из крупнейших столичных издательств, пролетело мимо мешка с надписью «Парковый район», ударилось о стену и соскользнуло на пол, где и осталось стоять прямо, прислонившись к ножке стола. В той же позиции оно пребывало и теперь, в этот самый вечер, только успело за семь лет покрыться толстым слоем серой пыли.
К счастью, хотя такие проделки судьбы часто используются в романах для того, чтобы испортить жизнь влюбленным и посеять между ними непонимание, ничего подобного не произошло с открыткой Тибо. Через некоторое время мешок с надписью «Центр» отнесли к деревянному стеллажу с ячейками, каждый ряд которых был снабжен табличкой с названием улицы, а каждая ячейка – табличкой с номером дома. В самом конце нижнего ряда было четыре ячейки, объединенные в одну – для корреспонденции, отправленной в Ратушу. В самом начале четвертого открытка Тибо оказалась в этой ячейке, в пачке, стянутой красной резинкой, между письмом с жалобой по поводу разбитого тротуара на Коммерческой площади и коричневым конвертом с чеком для Отдела лицензий. Только представьте себе: обнаженная богиня в таком, с позволения сказать, сандвиче! Но так она и отправилась в очередное путешествие. Не волны морские и не купидоны несли ее. Нет, ее связали резинками, бросили в мешок и втащили в двери Ратуши в половине девятого утра. Сорок минут спустя, когда Агата вошла в свой кабинет (она опоздала, главным образом, потому, что не могла придумать ни одной весомой причины торопиться на работу), открытка уже ждала ее на столе.
Посмотрите на нее. Видите, как она перебирает утреннюю почту и натыкается на открытку? «Это странно, – думает она, – это непривычно и необычно». Она берет открытку в руки. Переворачивает. Читает: «Вы прекраснее этой Венеры. Вы драгоценнее, чем она. Желаннее, чем она. Вы достойны поклонения более любой богини», и видит подпись: «К.» Кто такой этот К.? Но здесь написано: «Я действительно ваш друг». Нет-нет! «Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ваш друг»! Видите? Это ответ на вопрос, а «К.» – это Крович! «К.» – это Тибо.
Знаете, как это называется? Восторг.
Посмотрите на нее. Видите, как она улыбается? Кусочек картона и несколько слов, вот и все. Так мало! Видите, как она переворачивает открытку, смотрит на обнаженную богиню и думает: «Я прекраснее, чем она? Я и в самом деле прекраснее, чем она? Более желанна?»
Ну конечно же! Ведь женщина на открытке – не более чем пятно краски на кусочке картона, а Агата Стопак – теплая и нежно-розовая. Настоящая. Женщину, изображенную на картине, несколько веков назад похоронили там, где хоронили в Мадриде проституток, а Агата Стопак жива и дышит, по ее венам струится кровь. Посмотрите на нее. Видите, как она заходит в пустой кабинет Тибо, подходит к городскому гербу и показывает мне открытку, словно говоря: «Посмотри, какие оценки я сегодня получила в школе!»? Потом она делает милый реверанс и с улыбкой говорит: «Спасибо!», потому что она хорошая девочка и вежливая.
А вот она ищет в ящике стола кнопку, прикалывает открытку к стене над столом и сидит, не сводя с нее взгляда. Этому занятию она продолжала предаваться и тогда, когда в кабинет вошел мэр Крович. Выглядел он очень удрученно.
Но Агата лучисто улыбнулась ему и прикоснулась изящным ноготком к краю открытки – не столько для того, чтобы ее поправить, сколько для того, чтобы привлечь к ней внимание.
– Доброе утро, – проговорил Тибо чуть дрожащим голосом. – Обед? Я хотел сказать, потом. Не хотели бы вы сходить пообедать? Потом? Со мной?
– Было бы славно, господин мэр.
– Хорошо, – сказал Тибо. – Хорошо. Послушайте, мне сейчас надо будет уйти, так что, может быть, договоримся встретиться там, в «Золотом ангеле»? Около часа?
– Было бы славно, господин мэр.
– Хорошо. И еще я хотел бы извиниться. За вчерашнее. За вопрос про дружбу. Я сожалею.
– Знаю. Все забыто. – И Агата снова слегка поправила открытку кончиком пальца.
Через несколько минут после часа дня, когда Тибо прибежал на Замковую улицу, Агата уже сидела за столиком у окна. Он увидел, как она улыбается ему сквозь стекло.
Когда он пробрался к ней сквозь ряды занятых столиков, Агата подняла свою сумочку со стула, который заняла для него.
– Я уже сделала заказ и за вас тоже, – сказала она. – Становлюсь дерзкой на старости лет.
– Отлично. Так что у нас на обед?
– Как обычно – то, что, по мнению Мамы Чезаре, сегодня особенно хорошо удалось.
Они засмеялись. Потом Тибо сказал:
– У меня для вас подарок. – Он положил на стол коричневый пакет и подвинул его к Агате. – Это книга.
Агата посмотрела на него взглядом, в котором читалось: «Я догадывалась», и взяла пакет в руки.
Было в Агате Стопак что-то такое… Как-то так она умела делать самые обычные вещи, что на нее нельзя было не смотреть. Это получалось у нее не специально – более того, она даже не подозревала об этом, а если бы подозревала, то у нее и не получалось бы так приковывать к себе внимание. Но иногда она двигалась, или смотрела, или просто была– так, что прежде никому и в голову не могло прийти, что можно двигаться, смотреть или бытьнастолько красиво, настолько совершенно. Так было и сейчас. Она поднесла пакет ко рту, словно собиралась его поцеловать, схватила зубами кончик ленты, потянула за него и развязала узел. Потом провела пальцами по чуть стершимся золотым буквам на обложке.
