Текст книги "Облажаться по-королевки (ЛП)"

Автор книги: Эмма Чейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Мама давала мне три доллара четвертаками каждую неделю, – говорит Оливия далеким голосом, – чтобы я не ворчала на нее из-за того, что она не хочет давать деньги бездомным, мимо которых мы проходили. Я не знала, действительную стоимость четвертака – думала, что помогаю, и хотела помочь как можно большим. Но если с ними было домашнее животное – грустная собака или кошка, – это всегда поражало меня больше всего, и я давала им два или три четвертака. Даже тогда, думаю, я понимала, что люди могут быть засранцами – но животные всегда невинны.

Когда подают десерт – матовое воздушное пирожное с заварным кремом и карамельным соусом, – разговор заходит о братьях и сестрах.

– ...и отец вложил деньги от страхового полиса мамы в трастовый фонд. Его можно будет использовать только для оплаты обучения, что хорошо, потому что в противном случае его бы давно не стало. Этого хватит только на первый семестр Элли в Нью-Йоркском университете. Буду беспокоиться о втором семестре, когда придет время. Она хочет жить в общежитии, чтобы получить полное представление о жизни в колледже. Но я беспокоюсь за нее. Хочу сказать, по моему мнению, она могла бы изменить мир – я правда так думаю – излечить рак или изобрести что-нибудь на смену Интернета. Чего она не может сделать, так это вспомнить, куда положила ключи от дома или понять, что у чековой книжки должен быть баланс. И она доверчива. Фишинговые письма были изобретены для таких людей, как моя сестра.

– Я все прекрасно понимаю. У моего брата Генри такой большой потенциал, а он с радостью его упускает. После того видео, о котором ты упомянула, пресса окрестила его мальчиком, который не смог идти. Который никогда не будет соответствовать. Это пророчество он изо всех сил старался исполнить.

Оливия поднимает бокал.

– За младших братьев и сестер – с ними невозможно ужиться, и их невозможно изгнать из королевства.

Мы чокаемся и пьем.

После ужина предлагаю отправиться в мой гостиничный номер, – сказал похотливый паук аппетитной мухе. И она согласилась. Поездка в лифте на верхний этаж проходит в тишине, Джеймс и Логан впереди, Оливия позади, тайком на меня поглядывает. Двери в фойе пентхауса открываются, и дворецкий отеля – кажется, его зовут Дэвид – берет наши пальто.

– Спасибо.

Оливия улыбается, а Дэвид молча кивает. Когда мы входим в гостиную, я наблюдаю за ней – за реакцией и эмоциями, играющими на ее лице. Как взлетают ее ресницы, когда она поднимает голову, разглядывая огромную хрустальную люстру и расписанную вручную золотую фреску на потолке. Уголки ее губ приподнимаются от удивления при виде мебели и мраморных полов – признаков роскоши. Повернувшись к стеклянной стене, с которой открывается захватывающий вид на мерцающий огнями город, Оливия охает. И похоть захлестывает меня, будто удар молнии. Она скользит к окну, разглядывая улицу. И эта картина чертовски прекрасна: бледные, обнаженные руки, струящиеся длинные черные волосы, ниспадающие чуть выше идеальной, упругой попки. Мне нравится, как она смотрится здесь, в моих комнатах, среди моих вещей.

Вид мне понравился бы еще больше, если бы на ней не было платья.

– Мы можем выйти наружу? – спрашивает Оливия.

Я киваю и открываю дверь на большой каменный балкон. Она выходит, и я следую за ней. Температура сегодня ниже, и снег, конечно, убрали. Взгляд Оливии скользит по вечнозеленым растениям в горшках, украшающим бежевую мягкую мебель, а отблески горящих светильников в углах бросают теплый оранжевый свет.

– Так это что, твой тюремный двор? – дразнит она.

– Совершенно верно. Меня выпускают подышать свежим воздухом и позаниматься спортом, но только если я буду хорошо себя вести.

– Не так уж и плохо.

Мы идем бок о бок вдоль стены, держась за руки. И я вспоминаю о своем первом светском мероприятии – я весь взвинчен и взволнован, и в то же время немного боюсь облажаться.

– Ну и каково это, – тихо спрашивает она, – когда все готово, и ты точно знаешь, чем будешь заниматься всю оставшуюся жизнь?

– У тебя же есть кофейня. Это не так уж и отличается.

– Да, но моей семье было нужно, чтобы я ею управляла. Это был не мой выбор.

Я фыркаю.

– И не мой тоже.

Она задумывается, потом спрашивает:

– Но ты волнуешься? Как говорил Симба: «Просто не могу дождаться, чтобы стать королем»?

– Симба был дураком. А учитывая, что звание короля будет означать, что моя бабушка мертва, «взволнован» – не то слово. – Я перехожу в режим интервью. – Но я с нетерпением жду выполнения своего права по рождению и правления Вэсско с честью, достоинством и милостью.

Оливия тянет меня за руку, чтобы мы остановились. Ее глаза скользят по моему лицу, губы изгибаются.

– Я называю это чушью.

– Что?

– Полной чушью. «Честь, достоинство и милость», – передразнивает она, подключая акцент. – Красивые слова, но они ничего не значат. Каково это на самом деле?

Каково это на самом деле? Чувствую себя олененком, впервые встающим на ноги – шаткие и странные. Потому что никто никогда не копался в моем ответе. Никто никогда не спрашивал меня о большем. О настоящем и неподдельном. Не знаю, волновало ли кого-нибудь это на самом деле. Но Оливии нужны эти ответы – я вижу это по мягким чертам ее лица, когда она терпеливо ждет. Она хочет узнать меня.

И моя грудь отчаянно сжимается, потому что внезапно я хочу того же самого.

– Лучший способ описать это, думаю... – я облизываю губы. – Представь, что ты учишься в Медицинской школе на хирурга. Ты прочитал все книги, наблюдал за операциями, готовился. И всю свою жизнь все вокруг говорили, каким удивительным хирургом ты будешь. Что это твоя судьба. Твое призвание. – Ее глаза притягиваю мой взгляд. И я не знаю, что она видит в моих глазах, но в ее я нахожу утешение. Достаточное, чтобы продолжить. – Но потом наступает этот момент – день, когда твоя очередь идти одному. И они вкладывают тебе в руку скальпель и... все зависит от тебя. Это, полагаю, довольно охренительный момент.

– Уверена.

– Вот на что похожа идея стать королем. Охренительный момент.

Оливия делает шаг вперед, но теряет равновесие, спотыкаясь о высокий каблук, и я ее ловлю. Она сталкивается с моей грудью, я обнимают ее, и мои ладони оказываются на ее пояснице... и так там и остаются. Ее восхитительно мягкие груди прижимаются к моей твердой груди, мы замираем, глядя друг на друга, наше дыхание смешивается.

– Проклятые сапоги, – шепчет она так близко от моих губ. Ее улыбка притягивает меня.

– Мне нравятся эти проклятые сапоги. Увидеть их на тебе – и ничего кроме них – действительно сделало бы мой день.

А потом я опускаю голову, и Оливия тянется ко мне, и мы тянемся друг к другу. Ее шелковистые волосы скользят по моим пальцам, когда я касаюсь ладонью ее щеки. Моя улыбка исчезает, сменяясь чем-то более диким, более отчаянным. Жаром и голодом. Потому что сейчас я собираюсь ее поцеловать – и когда ее сердцебиение учащается возле моей груди, я знаю, что она это понимает. Хочет этого так же сильно, как и я. Мой нос касается ее носа, и эти темно-синие глаза медленно закрываются... а потом Логан громко откашливается. Многозначительно.

Проглатываю проклятие и смотрю вверх.

– Что?

– Вспышка камеры.

– Черт. Где?

Он вздергивает подбородок.

– Крыша высотки. Девять часов.

Поворачиваюсь спиной к городу, прижимая Оливию к груди.

– Нам нужно зайти внутрь.

Оливия выглядит восхитительно ошеломленной. Она смотрит через мое плечо на темное небо, затем позволяет мне завести ее внутрь.

– Такое часто случается?

– К сожалению. Объективы камер для дальней съемки точны, как снайперские винтовки.

Оказавшись в комнате, вижу губы Оливии, растянутые в длинный, широкий зевок, и стараюсь остановить череду непристойных мыслей. Черт, но ее рот прекрасен. Если я не попаду туда в ближайшее время, это может меня убить.

– Прости. – Она прикрывает рот. – Мне очень жаль.

– Не извиняйся. – Смотрю на часы – уже за полночь. Она провела на ногах весь день и ей снова вставать в четыре часа. – Мне следовало забрать тебя пораньше.

Она качает головой.

– Все было чудесно. Не помню, когда в последний раз мне было так весело. Думаю, прошла уже целая вечность.

Хочу попросить ее остаться. Ей будет так легко выскользнуть из этого платья и лечь в роскошную кровать, находящуюся в комнате в конце коридора. Но... она скажет «нет» – я это чувствую. Слишком рано. И она все равно не сомкнет глаз – я не дам ей спать всю ночь.

Указываю на дверь, как джентльмен, которым не являюсь.

– Тогда давай отвезем тебя домой.

Всю дорогу до дома Оливия прижимается головой к моей руке. Наши ноги касаются друг друга, наши руки переплетены на моем бедре. Слегка поворачиваю голову и вдыхаю жасминовый аромат ее волос.

По кабельному идет шоу «Моя странная зависимость» – одну из самых безумных вещей, которые я когда-либо видел, показали в эпизоде об одном онанисте, одержимом нюханием женских волос. Прости, что осуждал тебя, придурок. Теперь я понимаю.

– Ты фантастически пахнешь.

Она поднимает голову, ее глаза светятся озорством. Затем она прижимается лицом к моей груди – и вдыхает так глубоко, что практически втягивает в нос мою рубашку.

– Мне тоже нравится, как ты пахнешь, Николас.

Машина подъезжает к тротуару и останавливается. И я собираюсь спросить, могу ли я снова понюхать ее завтра, но из динамика доносится голос Логана.

– Оставайтесь в машине, Ваша Светлость. Возле двери мисс Хэммонд бродяга – мы с Томми позаботимся о нем.

Оливия резко отскакивает от меня, мгновенно напрягаясь. Смотрит в окно, сжимая подлокотник так, что костяшки пальцев белеют.

– О нет... – ее слова едва слышны, прежде чем она распахивает дверь и выбегает.

 

ГЛАВА 9

Оливия

– О нет...

Для маленьких девочек отцы – герои – по крайней мере, хорошие отцы. Высокие и красивые, сильные, но терпеливые, с глубоким голосом, произносящим самые мудрые истины.

Мой отец был хорошим человеком.

Охотником за монстрами под кроватью, специалистом по печенькам перед обедом, ободряющим, защищающим, примером того, каким должен быть настоящий мужчина. С большими и мозолистыми руками работяги – сильными, но нежными. Он держал маму за руку, будто та была драгоценным произведением искусства. О, как он любил маму. Это было в каждом его движении, в каждом слове. Его любовь к ней была светом в его глазах и дыханием в его легких.

Я похожа на него – его черные волосы, форма глаз, длинные руки и ноги. Я гордилась тем, что похожа на него, потому что, как и все маленькие девочки, считала своего отца непобедимым. Неодолимым. Стеной, которая никогда не рухнет.

Но я ошибалась.

Один ужасный день... один ужасный момент на платформе метро... и вся эта сила просто растворилась. Как тает свеча, превращаясь в кучу воска. Во что-то неузнаваемое.

– Папочка? – я опускаюсь на колени. Позади меня приближающиеся шаги Николаса спотыкаются и останавливаются. И унижение щиплет меня за пятки, когда я представляю, как это должно для него выглядеть.

Но сейчас у меня нет на это времени.

– Папа, что случилось? – его глаза пытаются отыскать мои, а пары виски обжигают мои ноздри. – Ливи... Привет, милая. Не могу... что-то не так с замком... не могу вставить ключ.

Он пытался воспользоваться входной дверью в нашу квартиру. Он мог просто пройти через кофейню, но не знал о сломанном замке, который я до сих пор не починила. Ключи выскальзывают у него из рук.

– Черт.

Я сгребаю их с холодного тротуара.

– Все в порядке, папа. Я помогу тебе.

С тяжелым вздохом я встаю, поворачиваюсь и смотрю на Николаса. И мой голос переходит прямо на автопилот.

– Тебе лучше уйти. Мне нужно об этом позаботиться.

Он бросает взгляд на моего отца, лежащего на земле, потом снова на меня.

– Уйти? Я не могу просто оставить тебя…

– Все в порядке, – выдыхаю я, скрипя зубами, и смущение ползет вверх по моей шее.

– Он в три раза больше тебя. Как ты собираешься поднять его наверх?

– Я уже делала это раньше.

За наносекунду он переходит от жалости к злости. И он снова использует этот голос – тот, которым он подчинил Боско своей воле, тот, который говорит, что будет либо по его, либо никак.

– Сейчас ты этого не сделаешь.

Знаю, что он пытается сделать, и ненавижу это. Он хочет быть благородным, полезным. Пытаться быть героем. Разве не так поступают принцы? Но от этого я чувствую себя еще хуже. Я уже давно сама себе герой – я знаю, как это делается.

– Это не твое дело. А мое.

– Если ты свалишься с этих ступенек, то сломаешь свою гребаную шею, – резко говорит Николас, наклоняясь. – Я не собираюсь рисковать только потому, что в тебе больше гордости, чем здравого смысла. Я помогаю тебе, Оливия. Смирись с этим.

А потом он проходит мимо меня. И присаживается на корточки. Его голос становится мягче.

– Мистер Хэммонд?

И мой отец невнятно говорит:

– Кто вы?

– Николас. Меня зовут Николас. Похоже, у вас небольшие проблемы, так что я помогу вам подняться наверх. Все в порядке?

– Да... чертовы ключи не слушаются.

Николас кивает, затем жестом приглашает Логана подойти. Они поднимают моего отца с обеих сторон, его руки лежат у них на плечах.

– Оливия, открой дверь, – говорит он мне.

Мы проходим через кофейню, потому что там больше места. И когда я смотрю, как они несут отца через кухню и вверх по лестнице – его голова свисает вперед, болтаясь на шее, как у новорожденного, ноги волочатся – я понимаю, что это очень, очень плохая ночь. Лучшее, что я смогла бы сделать, это затащить его внутрь, взять подушку и одеяло и провести с ним остаток ночи на полу.

Но даже знание этого не останавливает унижение, горящее у меня под кожей.

И пламя становится только жарче, когда они проходят через нашу обшарпанную гостиную, находящуюся в беспорядке из-за разбросанной обуви и оберточной бумаги, потому что у меня не было времени прибраться. Если бы все шло так, как я хотела, я бы заставила ее выглядеть красивой – затейливой – со свежими цветами и взбитыми подушками. Только не такой.

Они укладывают отца на кровать в его спальне. Я протискиваюсь мимо Николаса и снимаю темно-синее одеяло со стула в углу. Укрываю им отца, и укутываю его. Его глаза закрыты, а губы открыты, но он не храпит. Сейчас в густой щетине на его подбородке больше седины, чем черноты. Я медленно наклоняюсь и целую его в лоб, потому что, хоть он больше и не мой герой, он все еще мой отец. Мы втроем молча спускаемся вниз. Руками обхватываю себя за живот, жестко и крепко, такое чувство, что кожу покалывает – так она чувствительна. В голове у меня уже звучат слова, которые скажет Николас:

Я тебе позвоню.

Это было... мило.

Спасибо, но нет.

Должно быть, он испытал облегчение, увернувшись от пули – вероятно, задаваясь вопросом, о чем, черт возьми, он думал вначале. Единственный багаж, к которому такой парень привык, это Louis Vuitton.

– Я... я буду у машины, сэр, – говорит Логан, когда мы добираемся до обеденного зала кафе. Он кивает мне и направляется к двери.

Неловкое молчание. Неуютное. Я чувствую на себе его взгляд, но сосредотачиваюсь на полу. И съеживаюсь, когда он, наконец, нарушает тишину, этим ровным, совершенным голосом.

– Оливия.

Но я решаю сорвать пластырь первой. Опередить его в нанесении удара. Я жительница Нью-Йорка, и вот как мы поступаем – если кого-то пинком спихивают с бордюра, можете поспорить на свою задницу, что гребаная нога пинающего будет принадлежать нам.

– Тебе лучше уйти. – Я киваю, поднимая лицо, но все еще не встречаясь с ним взглядом. – Я хочу, чтобы ты ушел.

Его теплая рука касается моей обнаженной руки.

– Не сердись.

– Я не сержусь, – отрицаю я, быстро качая головой. – Я просто хочу, чтобы ты ушел.

У меня перехватывает горло. Потому что он мне очень нравится.      Я зажмуриваюсь – последняя попытка сдержать гигантские, уродливые слезы, нависшие на моих ресницах.

– Пожалуйста, просто уходи.

Рука Николаса исчезает с моей руки. И я жду – прислушиваюсь – звука его шагов за дверью. Удаляющихся из моей жизни. Где его изначально не должно было быть. Но примерно через тридцать секунд я слышу совсем другое.

– Моя бабушка разговаривает с картинами.

Мои глаза распахиваются.

– Что?

– Когда я был моложе, то думал, что это смешно, своего рода чудаковато, но теперь я думаю, что это просто грустно. – В его глазах сквозит отчаяние. Серьезность, но ... уязвимость. Будто все это для него в новинку. Будто он рискует – идет ва-банк – но он должен заставить себя сделать это. Потому что не уверен, выдержит он или сломается. – Ей почти восемьдесят лет, и единственный человек, с которым она когда-либо могла поговорить, – это мой дедушка. Его нет уже десять лет, и он по-прежнему единственный, с кем она может поговорить.

На мгновение он замолкает, и хмурит брови. Когда он снова заговаривает, его голос звучит тише – будто это слова, о которых он не позволяет себе думать, не говоря уже о том, чтобы произносить их вслух.

– Мой брат последние два года провел на военной службе. Он освободился три месяца назад, и даже близко не подошел к дому. Но еще до этого, он перестал отвечать на мои звонки. Я не разговаривал с Генри шесть месяцев и понятия не имею почему.

Я думаю о видео – о том, как Николас обнял своего младшего брата, и крепко прижал к себе. Защищал его, так старался заставить улыбнуться. И я сразу же понимаю, как ему больно от этого молчания. Я почти чувствую их разрыв своим сердцем.

– Мои кузены ненавидят меня, – продолжает он более легким тоном. – Так, что, приходя в гости, думаю, они буквально попытались бы отравить меня, если бы думали, что им это сойдет с рук. – Его губы изгибаются в почти улыбке, а с моих почти срывается фырканье. – Они также ненавидели моего отца... и все оттого, что его мать родила его раньше них.

– Почему ты мне все это рассказываешь?

– Потому что если ты думаешь, что твоя семья – единственная с изъяном, ты ошибаешься. – Его рука пробегает по моим волосам, будто он ничего не может с собой поделать, убирая пряди за ухо. – В этом мы монополисты.

После этого он молчит. Ждет, что отвечу я – он этого не говорит, но я знаю. Он хочет, чтобы я вместе с ним заползла на эту хлипкую ветку. И если она сломается... по крайней мере, мы упадем вместе.

– Мой отец – алкоголик. – Слова кажутся неловкими, странными. Это первый раз, когда я их произношу. – Не в плохом смысле... он пьет, когда ему грустно. А он грустит каждый день с тех пор, как умерла мама. – Я оглядываю кофейню, мой голос дрожит. – Это место было ее мечтой – ее звали Амелия. Если все пойдет прахом, если он потеряет последнюю частичку ее... я не знаю, что он сделает.

Николас кивает.

– С Элли он почти не разговаривает. Иногда даже не может на нее смотреть... потому что она так сильно напоминает ему маму. Она делает вид, что это ее не беспокоит, но... Но я знаю, это ее пугает. – Тихие слезы текут из уголков моих глаз, и Николас смахивает их большим пальцем. – И она собирается уйти. Она уйдет и никогда не вернется – и я хочу этого для нее, правда.       Но я все равно останусь здесь... совсем одна.

Я указываю на дверь.

– Думаю, именно поэтому я не починила замок. Иногда мне снится, что я не могу выбраться. Толкаю и толкаю дверь, но та застопорилась. И я оказываюсь в ловушке.

– Иногда мне снится, что я иду по дворцу, а там нет ни дверей, ни окон, – резко говорит Николас.       – Я все иду и иду, но никуда не попадаю.

Я придвигаюсь ближе, кладу руки ему на грудь, чувствуя под ладонью твердые, упругие мышцы и сильный, ровный стук его сердца.

– Скажи мне что-нибудь, чего ты никогда никому не говорила, – просит он. – Что-то, чего больше никто о тебе не знает.

Мне нужно всего два удара сердца, чтобы ответить.

– Ненавижу пироги.

Николас начинает смеяться, но когда я продолжаю, смех застывает у него на губах.

– Раньше мне нравилось помогать, смотреть, как мама их делает, но теперь я ненавижу это. То, как они ощущаются в моих руках, то, как они пахнут – это вызывает у меня тошноту. – Я смотрю ему в лицо. – Теперь ты. Скажи мне то, что никогда никому не говорил.

– Я ненавижу поклоны. В прошлом месяце я встретил ветерана Второй мировой войны, спасшего трех своих товарищей в бою – он был ранен, потерял глаз. И он поклонился мне. Какого хрена сделал я, что такой человек должен мне кланяться?

Он качает головой, погруженный в свои мысли. Мягкое прикосновение моих пальцев к его подбородку приводит его в чувства. И в этот момент что-то меняется... сдвигается. Моя грудь поднимается быстрее, дыхание учащается, и сердце под моей рукой бьется чуть сильнее. Николас смотрит на мой рот.

– Если бы ты могла отправиться куда угодно, сделать что угодно, что бы это было? – ответ занимает больше времени, потому что его нет.

– Даже не знаю. Прошло столько времени с тех пор, как я делала что-то по выбору... я перестала воображать.

Наклоняюсь ближе, вдыхая его запах – специи, океан и что-то декадентское, уникальное – запах, в котором я бы с радостью утонула.

– А как насчет тебя? – спрашиваю я, торопя с ответом. – Если бы ты мог что-нибудь сделать прямо сейчас, что бы ты сделал?

Его большой палец скользит по моей нижней губе, поглаживая ее медленно, нежно... сосредоточенно.

– Я бы тебя поцеловал.

Воздух испаряется из комнаты. Полностью. Или, может, я просто забыла, как дышать. Я могу упасть в обморок, но мне все равно, если Николас поцелует меня до того, как мир почернеет.

– Пожалуйста, – выдыхаю я, задыхаясь.

Он не торопит события. Смакует.

Одна рука обхватывает меня за талию, резко притягивая к себе. Я чувствую его везде – жесткое прикосновение его бедер, плоскости его живота, горячее давление его увеличившегося, затвердевшего члена. Мои внутренние мышцы сжимаются вокруг пустоты, нуждаясь в нем. Выискивая.

Другая рука Николаса скользит по моей спине, зарываясь в волосы, и он обхватывает мою голову ладонью. А его глаза – все это время, эти сверкающие зеленые глаза путешествуют по моей коже, поглощая каждый сантиметр, которого они касаются.

Он медленно наклоняется. Я чувствую его дыхание – корицу и гвоздику – прежде чем попробовать его.

А потом Николас прижимается своим ртом к моему.

Покровительственно. Смело. Будто я принадлежу ему. И в этот момент это действительно так. Я следую его примеру, двигаясь губами в такт с ним, наслаждаясь ощущением. Он наклоняет мою голову, располагая так, как хочется ему. А потом я чувствую теплое, влажное прикосновение его языка. Черт возьми, он знает, как целоваться.

Думаю, у моего рта оргазм.

Ротгазм. И он восхитителен.

Я стону гортанно и очень громко – мне даже не стыдно. Мои руки обвиваются вокруг шеи Николаса, а его руки скользят вниз к моей заднице, сжимая и сминая ее. Теперь стонет он – и это тоже восхитительно.

– Так и знал, – шепчет он мне в губы. – Так чертовски сладко.

Затем наши рты снова сливаются, языки скользят и пробуют на вкус. Николас просовывает колено между моих ног, сжимает мою задницу и тянет меня вверх по своей ноге. И трение -великолепное гребаное трение – заставило бы меня выдохнуть «да», если бы мой рот не был занят другим чудесным занятием. Но тут над нами раздается звук – глухой удар, от которого дрожит потолок. Мы оба слышим его, поднимая глаза и отводя губы.

– Мне нужно идти – отец мог упасть с кровати. – Его руки почти непроизвольно сжимают мой зад – так ребенок хватается за любимую игрушку, если ее угрожают отобрать.

– Позволь мне подняться с тобой.

Я смотрю ему в глаза, больше не смущаясь.

– Нет, лучше не надо. – Мои пальцы расчесывают его густые, мягкие волосы, прежде чем прижаться к его подбородку. – Со мной все будет в порядке, клянусь.

Николас все еще тяжело дышит и выглядит так, будто хочет поспорить, но после секундного изучения моего лица он слегка кивает и снимает меня со своего бедра.

– Когда я смогу увидеть тебя снова? – спрашивает он. – Скажем, завтра.

Я смеюсь.

– Боже, ты такой властный. Ладно, завтра.

– На этот раз пораньше.      Мы останемся у меня в отеле – я приготовлю тебе ужин.

– Ты умеешь готовить?

Он пожимает плечами, и появляются очаровательные ямочки.

– Я знаю, как делать суши, так что, технически, я могу резать. Но моя резка на высшем уровне.

Я снова хихикаю, чувствуя себя глупо и легкомысленно. Возможно, в бреду.

– Хорошо. Завтра у тебя.

Затем он снова целует меня. Втягивая мои губы так, что я буду чувствовать это в своих снах сегодня ночью.

– Это безумие, – шепчу я ему в лицо. – Ведь безумие? И не только для меня?

Николас качает головой.

– Чертовски безумно. – Его руки снова оказываются на моей заднице – последнее быстрое сжатие. – И чертовски фантастично.

 

ГЛАВА 10

Николас

Сегодня вечером я займусь сексом. Очень много раз. Я уложу Оливию на свою кровать и сладко ее трахну, приподниму и прижму к стене и трахну ее неистово. Ни одна комната или поверхность не останется незапятнанной. Фантазии с движениями, достойными олимпийской гимнастки, разыгрываются в моей голове весь чертов день. Причиняя боль от стояка. Это делает интервью и благотворительный обед, которые я терплю, – неловкими. И все это из-за нее. Оливии. Каким сексуальным, восхитительным маленьким сюрпризом она оказалась.

Прошлая ночь была... напряженной. Я не хотел говорить все эти вещи – они просто выплеснулись наружу. И, Боже, она даже не подписала соглашение о неразглашении – это не похоже на меня, забыть такую вещь. Но разговаривая с ней, я чувствовал катарсис. Будто мы были в нашем собственном пузыре, на личном отдаленном острове – где никто в мире не мог нас видеть, касаться или слышать.

Перед отъездом в Нью-Йорк я планировал максимально использовать оставшуюся свободу – делать то, о чем никогда бы не подумал. И мисс Оливия Хэммонд, безусловно, соответствует этому плану. Я дал дворецкому список вещей, которые мне понадобятся для ужина, и сказал ему убедиться, что в номере есть презервативы – в каждой комнате. Этим живет каждый король.

И об этом я помню всегда.

Моя нога нетерпеливо дергается, когда перед самым закатом машина подъезжает к «У Амелии». Я должен был потренироваться, сжечь часть этой энергии – или еще лучше – нужно было подрочить. Я могу наброситься на нее, как только увижу. Мои яйца в штанах – словно свинцовые гири. Не очень удобно – в случае, если вы не в курсе. Замечаю висящую в окне табличку «ЗАКРЫТО» и улыбаюсь. «ЗАКРЫТО» означает конфиденциальность. И, возможно, у меня появится шанс воплотить в жизнь фантазию прошлой ночи – Оливия лежит на одном из этих обеденных столиков, ноги на моих плечах, пока я плавно вхожу в нее. Но эти сладострастные мысли улетучиваются по ветру, когда я захожу внутрь. Оливии там нет, чтобы поприветствовать меня, но есть ее маленькая сестра-фейерверк.

Элли Хэммонд – хорошенькая малышка, с глазами того же оттенка, что и у ее сестры, но более круглыми и менее экзотическими. Она одета в простую черную футболку, плотно облегающую ее грудь, и джинсы, которые выглядят так, будто они были обрублены на уровне колен ножовкой. Черные квадратные очки над дерзким носом и ярко-розовая прядь в светлых волосах придают ей юный, идеалистический вид – как у девушки, держащей плакат на акции протеста в кампусе колледжа.

Элли встает передо мной, затем грациозно опускается в идеальный полный реверанс.

– Для меня большая честь познакомиться с вами, принц Николас.

Она улыбается.

– Вы практиковались? – спрашиваю я. – У вас очень хорошо получается.

Она пожимает плечами.

– Возможно.

Сзади подходит высокий темнокожий официант.

– Мы не были официально представлены друг другу. Я Мартин.

Затем он тоже делает реверанс. Когда он встает, я протягиваю ему руку, и он пожимает ее.

– Рад познакомиться, Мартин.

Он с энтузиазмом пожимает мне руку.

– Я только хочу поблагодарить вас за все те часы удовольствия, которые вы мне подарили – вы были центром моих фантазий в течение многих лет.

И его взгляд скользит по мне, будто запечатлевая каждую частицу в памяти. На... потом.

– Э-э... не за что?

Он указывает на ближайший стул.

– Я просто посижу здесь. И буду на вас смотреть.

Подмигнув, Марти опускается на стул, глядя так, будто очень старается не моргать.

Интересно, как долго он сможет продолжать в том же духе.

Элли складывает руки перед собой.

– Нам надо поговорить. Узнать друг друга Prid Cocoa Clarice.

Я смеюсь – привлекательность присуща семье Хэммонд.

– Имеете в виду quid pro quo? Это латынь, означает «услуга за услугу».

Она разочарованно качает головой.

– Это был тест на претенциозность. Вы потерпели неудачу.

– Черт.

– И кто в наши дни говорит на латыни?

– Я. А также на французском, испанском и итальянском.

Ее светлые брови поднимаются.

– Впечатляюще.

– Мой учитель языка был бы счастлив, если бы вы так думали. Он был твердолобой сволочью, восхищавшийся красотой языка, но ненавидел говорить с людьми. И я делал его несчастным – я был несговорчивым учеником.

Элли садится за стол.

– Плохой мальчик, да?

Я пожимаю плечами, садясь напротив нее.

– Был период.

И вдруг ситуация кажется очень знакомой, как на интервью.

– При плохом поведении вас наказывали или использовали мальчика для битья?

Она провела исследование. Мальчики для битья использовались в древние времена, когда телесные наказания были в моде, но принцы считались слишком священными, чтобы их можно было бить. Таким образом, невезучий мальчик – обычно бедный – избирался компаньоном принца, и этого ребенка избивали вместо него. Идея состояла в том, что принц будет чувствовать себя виноватым, наблюдая, как невинный мальчик получает свое наказание.

Очевидно, праотцы знали все о детях.

– Мальчик для битья? – Мартин замолкает, поднимая руку. – Я вызываюсь добровольцем.

Я смеюсь.

– Мальчиков для битья не использовали уже несколько сотен лет – как по вашему, сколько мне?

– Двадцатого октября исполнится двадцать восемь, – отвечает Элли.

Да, она определенно была занятой пчелкой-исследовательницей.

– Итак, – начинает она, откидываясь назад. – Каковы ваши намерения относительно моей сестры, принц Николас?

Если бы она только знала.

– Я хочу провести время с Оливией. Познакомиться с ней поближе. – Тесно. – Мои намерения благие, обещаю.

Очень благие. Оргазмические. С рейтингом 18+.

Невинные глаза Элли сужаются, читая меня, будто она визуальный детектор лжи.

– Вы, наверное, знаете многих людей – богатых, знаменитых. Лив – хороший человек. Лучший. Она всю свою жизнь положила на то, чтобы сохранить это место – ради меня и моего отца. Она заслуживает того, чтобы повеселиться – хорошо провести время – горячая интрижка с принцем, бывшим плохим мальчиком, который может наговорить ей грязных словечек на пяти языках. Надеюсь, вы сможете дать ей это.

Я знаю, откуда это. Понимаю, что это защита – желание счастья и радости для кого-то, о ком вы заботитесь так сильно, что у вас болит в груди. Подобное я испытываю к Генри каждый день. По крайней мере, в те дни, когда он не заставляет меня хотеть его придушить.