Текст книги "Облажаться по-королевки (ЛП)"

Автор книги: Эмма Чейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Хоть ее иногда называют игрой королей, еще в те времена она использовалась для обучения кавалерии, потому что для того, чтобы хорошо играть, управление лошадью должно быть на автомате, вашей второй натурой.

Еще одна причина, по которой мне приятно там присутствовать, – это реакция Оливии на мою форму.

Я вхожу в ее комнату через книжный шкаф, и ее глаза скользят по мне –черная с белым рубашка обтягивает мои бицепсы, впечатляющая выпуклость заметно выделяется в моих облегающих брюках.

Не говоря ни слова, Оливия поворачивается, ее юбка длиной до икр, ярко-розового цвета, вспыхивает. И она запирает дверь. Замок издает громкий щелчок, и я без сомнения знаю, что мне повезет.

Она неторопливо подходит ко мне и опускается на колени, смеясь, когда вытаскивает мою рубашку из брюк и дергает за пряжку ремня. Сапоги для верховой езды представляют проблему, поэтому она просто оставляет их, обрабатывая меня этими умелыми, великолепными губами и языком, заставляя так сильно кончить в ее рот, что я вижу звезды.

Возможно, божественное сияние.

Да, действительно повезло.

Зрители и пресса разбросаны по всему полю и трибунам – не только играю я, но здесь и королева, наблюдает.

Шелковистая кожа, выглядывающая из-под белого топа Оливии, создает трудности, но я заставляю себя сохранять платоническое расстояние от нее, пока мы идем туда, где она будет сидеть с Фрэнни. Саймон тоже играет.

По пути к трибунам Оливия смеется, показывая мне свой телефон с сообщением от Марти – ответ на фотографию одной из лошадей, которую она посылала. «Словно смотришься в зеркало», – говорится там с красным кружком, обведенным вокруг члена лошади.

Как только она устраивается, я надеваю шлем. А потом снимаю с запястья тиковый браслет отца и протягиваю ей.

– Сохрани его для меня, ладно?

Сначала она удивляется, потом ее щеки красиво розовеют.

– Буду охранять его ценой собственной жизни. – И она надевает его себе на запястье. – Удачной игры, – говорит Оливия. – Я правда хочу прямо сейчас поцеловать тебя на удачу. Но знаю, что не могу, поэтому вместо этого просто скажу.

Я подмигиваю.

– Я получил свой поцелуй на удачу в твоей комнате. Если бы было еще лучше, я бы ослеп.

Я ухожу в сторону конюшни, и ее смех звенит у меня за спиной.

Хотя собираются черные тучи и в воздухе чувствуется угроза дождя, мы в состоянии продержаться две игры. Моя команда выигрывает обе, что приводит меня в хорошее настроение.

Потный и перепачканный грязью, я веду своего пони в конюшню. Я сам распрягаю ее, отправляю в стойло, воркуя о том, какая она красивая девочка – потому что будь то человек или животное, каждая женщина наслаждается комплиментом.

После этого я выхожу из стойла на главную аллею и оказываюсь лицом к лицу с Ганнибалом Ланкастером.

Издаю внутренний стон.

Мы вместе ходили в школу – он не убийца-людоед, как его тезка, но он подлый, отвратительный придурок. Его родители, семья, напротив, хорошие люди. И могущественные союзники Короны.

Это лишь показывает, что даже бушель хороших яблок может дать дурное семя.

Они совершенно не знают о том, какой Ганнибал засранец, и что многие из нас – и я – время от времени вынуждены терпеть его и не бить по лицу.

Он кланяется, потом спрашивает:

– Как поживаете, Пембрук?

– Я в порядке, Ланкастер. Хороший матч.

Он фыркает.

– Наш четвертый номер был бесполезным ублюдком.       Я сделаю все, чтобы он больше никогда не играл в нашем клубе. – И я готов убраться от него к чертовой матери. Но это не так просто. – Я хотел спросить вас о сувенире, который вы привезли из Штатов.

– Сувенире? – спрашиваю я.

– Девушка. Она восхитительна.

Такие придурки, как Ланкастер, могут получить все, что захотят. Что угодно. Вот почему, когда они находят что-то, что трудно получить – или что принадлежит кому-то другому – это заставляет их хотеть этого еще больше. Они идут за этим напролом.

Я очень давно понял, что мир полон ублюдков, которые хотят то, что есть у меня, только потому, что это мое. И что самый эффективный способ держать их грязные руки подальше от этого – притвориться, что мне все равно, что я на самом деле не хочу этого так сильно, что, возможно, это даже не принадлежит мне.

Это извращение, я знаю, но так устроен мир. Этот мир.

– Да восхитительна. – Ухмыляюсь я. – Но это не должно вас удивлять. У меня всегда был изысканный вкус.

– Но я удивлен. Обычно вы не приводите своих шлюшек домой, чтобы познакомить их с бабушкой.

Я смотрю на молоток для игры в поло в углу – и представляю, как раздавливаю им его яйца.

– Не стоит так много об этом размышлять, Ланкастер, вы же навредите себе. Просто я обнаружил, что удобно иметь в доме готовую на все киску. И она американка – они все текут по всей этой королевской теме.

Я пожимаю плечами, и мой желудок сжимается от боли. Если я не уберусь от него в ближайшее время, меня вырвет.

Ланкастер смеется.

– Я хочу попробовать американскую киску. Позвольте мне ее попробовать. Вы ведь не против, правда?

Или, черт возьми, убью его. Мои кулаки крепко сжимаются по бокам, и я разворачиваюсь. То, что выходит из моего рта, совсем не то, о чем я думаю.

– Конечно, нет, но только после того, как я с ней закончу. Ты ведь понимаешь, Ганнибал? Если я поймаю тебя на расстоянии обнюхивания от нее до этого, я прибью тебя к стене за твой же член.

Возможно, я все же скажу немного из того, что думаю.

– Господи, тебе не обязательно из-за этого впадать в средневековье. – Он поднимает руки вверх. – Я знаю, что ты не любишь делиться. Дай мне знать, когда тебе надоест эта дырка. До тех пор я буду держать руки подальше.

Я уже ухожу.

– Передавай привет своим родителям.

– Я всегда это делаю, Николас, – кричит он мне вслед.

А еще через мгновение небеса разверзаются, гремит гром, и дождь льет так, словно каждый ангел на небесах заплакал.

– Что значит, ты не знаешь, где она?

Я нахожусь в утренней комнате Гатри-Хаус, и передо мной, опустив глаза, стоит молодой охранник.

– Она пошла в туалет, сэр. Казалось, это заняло много времени, поэтому я вошел, чтобы проверить ее... а она пропала.

После матча по поло я давал интервью. Оливия должна была вернуться сюда, чтобы встретиться со мной. Но она так и не приехала.

Пока я тратил время, отвечая на дурацкие вопросы, разговаривая с людьми, которых ненавижу, Оливия... потерялась? Ее схватили?

Тысячи мучительных мыслей проносятся в моей голове, заставляя ее раскалываться. Я дергаю руками волосы.

– Убирайся.

Этим займется Уинстон. Он найдет ее – это у него хорошо получается. Но я расхаживаю по комнате, потому что хочу быть тем, кто ее отыщет.

– Все будет хорошо, Ник, – пытается Саймон, садясь на диван рядом с Фрэнни. – Она обязательно появится. Наверное, она просто заблудилась.

Снаружи гремит гром, окно дребезжит, насмехаясь. И тут звонит телефон.

Фергюс отвечает и поворачивается ко мне с самой доброжелательной улыбкой, которую я когда-либо видела на его лице.

– Мисс Хэммонд только что подошла к южным воротам, Ваша Светлость. Они ее сейчас приведут.

И все мое тело будто сдувается от облегчения.

До тех пор, пока я не вижу ее – промокшую насквозь, с выражением боли в огромных глазах.

Я пересекаю комнату и притягиваю ее к себе.

– Ты ранена? Господи, что случилось?

– Мне нужно было подумать, – решительно говорит Оливия. – Я лучше соображаю, когда хожу.

Мои руки сжимаются на ее руках, когда я отклоняюсь назад, желая встряхнуть ее.

– Ты не можешь ходить по городу без охраны, Оливия.

Она просто смотрит на меня с тем же пустым выражением.

– Нет, могу. Ты не можешь, а я могу.

– Я тут чуть с ума не сошел!

Ее голос бесцветный. Сухой.

– С чего это?

– С чего?

– Да, с чего? Я же просто домашняя американская киска, от которой ты пока не устал.

Ужас кувалдой врезается в меня, выбивая воздух из легких, заглушая мой ответ.

– Просто дырка, которую твой друг может отыметь, но не до тех пор, пока ты с ней не закончишь, потому что ты не делишься.

– Оливия, я не думал…

– Не думал, что я услышу? Да, это я поняла. – Она вырывается из моих объятий и отступает назад, ее взгляд жесткий и недоверчивый. – Как ты мог сказать такие вещи?

– Я не это имел в виду.

– Мне все равно, что ты имел в виду, ты их сказал! Такое ты говоришь обо мне своим друзьям, Николас?

Она указывает на Саймона. И мне плевать, что на нас смотрят. Я подхожу к ней и произношу сквозь зубы:

– Ланкастер мне не друг.

– Он говорил, как твой друг.

– Нет, он не друг! Это просто... такой способ для здешних обстоятельств.

Оливия качает головой, и ее голос становится сдавленным, напряженным от усилий сдержать слезы.

– Если это так, то я еду домой. Я думала, что смогу это сделать, но... я больше не хочу.

Когда она поворачивается, я кричу:

– Стой!

Она даже не потрудилась обернуться.

– Отвали!

Я хватаю ее за руку. А потом она действительно разворачивается. Дает мне такую пощечину, что моя голова откидывается в сторону, а щека пульсирует.

– Не трогай меня, мать твою!

Оливия стоит передо мной, ноги на ширине плеч, пальцы согнуты, словно когти, глаза бегают – как у прекрасного, дикого, загнанного в угол зверя.

– Позволь мне объяснить.

– Я уезжаю! – вопит она.

Мое лицо становится жестким, напряженным, и гнев обостряет мои слова – потому что она, черт возьми, не слушает.

– Попробуй, любимая – машина моя, дом мой, вся эта чертова страна моя! Ты никуда не уйдешь, потому что я скажу им, чтобы они ничего тебе не давали.

Она поднимает подбородок, расправляет плечи.

– Тогда я пойду в аэропорт пешком.

– Это слишком далеко – ты не сможешь дойти.

– А ты смотри!

Голос Фрэнни, музыкальный и спокойный, как у воспитательницы детского сада, вклинивается между нами.

– Дети, дети... хватит об этом.

Она берет обе руки Оливии в свои и поворачивается ко мне спиной.

– Оливия, Николас прав – на улице просто ужас, ты никуда не пойдешь. И выглядишь ты ужасно – ты не можешь выйти вот так! – она поворачивается к Фергюсу. – Фергюс, приготовь ванну и принеси в комнату Оливии бутылку «Курвуазье».

Фрэнни откидывает волосы Оливии назад, как это делают с маленьким грустным ребенком.

– Хорошая горячая ванна, хороший напиток, и если ты утром все еще захочешь уехать, я отвезу тебя сама. – Ее темные глаза многозначительно смотрят на меня. – У меня есть своя машина.

Оливия вздрагивает, вдыхая, будто на грани слез – и этот звук разрывает меня.

– А теперь иди, – говорит ей Фрэнни. – Я сейчас поднимусь.

Когда Оливия выходит из комнаты, я иду следом, но Фрэнни встает у меня на пути.

– О нет, оставайся здесь.

– Саймон, – говорю я, нахмурившись, – забери свою жену, пока я не сказал то, о чем потом пожалею.

Но Фрэнни просто наклоняет голову, оценивая меня.

– Раньше я думала, что ты эгоистичный ублюдок, но теперь начинаю верить, что ты просто дурак. Дважды проклятый идиот. Не знаю, что хуже.

– Тогда, наверное, это хорошо, что мне наплевать на твое мнение обо мне.

Единственный признак того, что она меня услышала, – это резко приподнятый уголок ее розовых губ.

– Думаю, тебе нравится ее неосведомленность – это делает ее зависимой от тебя. И это сохраняет ее невинность. Она не запятнана этой выгребной ямой, в которой остальные плавают ежедневно. Но ты оставил ее уязвимой. Она не знает правил. Она даже не знает названия игры.

– И что же сделаешь ты? – рычу я. – Научишь ее играть?

Темные глаза Фрэнни сверкают.

– О нет, глупыш – я научу ее побеждать.

Оливия

Я никогда раньше не пробовала бренди. Когда Фрэнни вручила мне мой первый стакан, она предупредила, чтобы я потягивала его, а не пила залпом. Первый глоток обжег мне рот и горло. Но сейчас – три стакана спустя – это все равно что пить расплавленный персик, густой и сладкий.

Сочетание алкоголя и горячей ванны заставило меня чувствовать себя спокойнее. Нет, не так – я чувствую онемение. Не знаю, хорошо это или плохо для нас с Николасом, но сейчас я о нем не думаю. Потому что Фрэнни не давала мне этого.

Я лежу на белоснежном диване, закутанная в огромный кашемировый халат, мои волосы распущены и, высыхая, превращаются в завитки. Я держу в руке айфон Фрэнни, просматривая фотографии в ее аккаунте Instagram. Это настоящая галерея кто есть кто из богатых и знаменитых Вэсско, и Фрэнни рассказывала мне об их грязных не очень тайных секретах и грехах.

– Обдолбаная Сучка. – Фрэнни расхаживает за диваном, как инструктор по строевой подготовке. – Она попыталась сама приготовить себе дозу и чуть не сожгла замок семьи дотла.

Она имеет в виду блондинку с высунутым языком и правой рукой, указывающей на камеру. Стильная.

Я перехожу к следующей фотографии.

– Сучка-Булимичка. Все думают, что она вылечилась, но нет ни крошки еды, которая бы не прошла сквозь эти губы и не вернулась обратно. У нее гнилые зубы. Эти вставные имплантаты такие же фальшивые, как и ее сиськи.

По словам Фрэнни, они все сучки. Незаконнорожденная Сучка («ребенок дворецкого, разве ты не знаешь»), Лысая Сучка («тревожное расстройство невообразимо вытягивает из нее волосы»), Сучка Зудящая-Вагина («я собираюсь сделать ей одолжение и послать на Рождество ящик «Вагизила»).

Судя по всему, даже парни оказываются Сучонками: Тухлый Сучонок («метеоризм – проводишь слишком много времени в непосредственной близости и волосы в носу сгорают»), Микроскопический Сучонок («но он же здоровый парень», – говорю я. Фрэнни шевелит мизинцем. «Не весь он»).

Я бросаю телефон на подушку рядом с собой и опускаю голову на подлокотник дивана.

– Зачем мы опять этим занимаемся?

– Потому что именно так это и делается. Они ненавидят тебя – даже те, с кем ты еще не встречалась. Если есть шанс, что ты останешься, тебе нужны боеприпасы.

– Но я ведь не подойду к Незаконнорожденной Сучке и в стиле Дарта Вейдера не скажу ей, что знаю, кто ее отец.

Розовые губы Фрэнни растягиваются в улыбке.

– И именно поэтому Николас тебя обожает. Потому что ты не похожа ни на одну другую женщину, которую он знал. – Она похлопывает меня по колену. – Ты очень милая.

– Но, – продолжает она, – использовать эту информацию не имеет смысла. Достаточно того, что они знают, что ты знаешь – их стервозные чувства подскажут им, как только они тебя увидят. Это будет проявляться в том, как ты себя ведешь, как смотришь им в глаза. Восприятие – это реальность. Если ты можешь контролировать восприятие, ты управляешь миром. Вот как здесь обстоят дела. Именно это Николас и пытался сделать сегодня.

Я делаю глоток обжигающего алкоголя, когда до меня доходят ее слова. Затем, просто ради дуракаваляния и смеха я спрашиваю:

– А какой Сучкой буду я? Нищей Сучкой?

– Определенно.

– А моя сестра была бы Крошечной Сучкой, – я показываю на кончик мизинца, – потому что она вот такого роста.

– Теперь ты понимаешь.

Я смотрю на профиль Фрэнни – ее идеальную кожу, восхитительный нос, сияющие экзотические глаза с густыми ресницами, которые тянутся до бесконечности. От нее действительно захватывает дух.

– А кем была бы ты?

Фрэнни смеется – это гортанный, неистовый звук.

– Я была бы Уродливой Сучкой.

– Э-э... ты имеешь в виду Противную Сучку?

Ей требуется полминуты, чтобы мне ответить. Она приподнимает рукав своей шелковой блузки, проверяя часы с бриллиантами на изящном запястье.

– Хорошо, дорогая, устраивайся, а Фрэнни расскажет тебе сказку на ночь. Жила-была девочка – самая красивая девочка на всем белом свете. Ей все так говорили. Ее мать, ее отец, незнакомые люди на улице... ее дядя. Он говорил ей об этом каждый раз, когда приходил в гости, что случалось ужасно часто. Его «прелестная принцесса», говорил он.

Все внутри меня опускается, и бренди ощущается слишком тошнотворно сладким, отвратительным.

– Я всегда любила животных, – говорит Фрэнни, неожиданно улыбаясь. – У них есть шестое чувство к людям, тебе не кажется?

– Да, думаю, есть. Я не доверяю никому, кто не нравится моей собаке.

– Именно. – Затем она снова переводит взгляд на камин. – Дядя девочки погиб в результате несчастного случая на дороге. Его сбросил конь и растоптал – его голова была раздавлена копытами, как дыня.

Хорошо.

– К тому времени девочка уже мечтала о том, чтобы разрезать себе лицо, чтобы соответствовать тому, насколько уродливо она себя чувствовала внутри. Но она не могла заставить себя сделать это. – Фрэнни на мгновение замолкает, погруженная в воспоминания, мерцающие в ее красивых темных глазах. – И вместо этого она вела себя отвратительно. Жестокая. Ядовитая маленькая штучка. У нее это очень хорошо получалось. И она выросла самой уродливой красоткой на всем белом свете.

Фрэнни пьет свой бренди.

– Пока однажды она не встретила парня. А он оказался нелепым, неуклюжим и самым добрым, самым милым человеком, которого она когда-либо знала. Девушка была уверена, что никогда не сможет быть с ним – потому что, как только он узнает, насколько она уродлива внутри, он уйдет, и она развалится на части. Тогда она стала к нему бессердечна. Пыталась прогнать его всеми доступными ей способами. Она даже попыталась соблазнить его друга, но ничего не получалось. Парень... ждал. Не как слабак, а с терпением. Как родитель позволяет истеричному ребенку кричать, плакать и биться о землю, пока ребенок не устанет. И однажды ночью, случилось вот что. Девушка вопила, брыкалась и всхлипывала... и рассказала ему все. Все это уродство.

И он не просто полюбил ее... он полюбил ее еще больше. Он сказал ей, что не ее лицо заставило его полюбить ее – он сказал, что будет любить ее, даже если ослепнет, потому что внутри нее была искра, захватившая его в тот момент, когда они встретились. И она наконец начала ему верить. С ним она чувствовала себя в безопасности... и хорошо... и, может быть, даже немного красивой.

Я тянусь к Фрэнни и крепко ее обнимаю, поглаживая мягкие темные волосы. Потом я сажусь и смотрю на нее снизу вверх.

– Зачем ты мне это рассказала?

– Потому что, Оливия, это место – прелестная кучка дерьма с тысячью кровожадных мух. Но в нем есть доброта. Я это почувствовала. Я нашла его. – Она накрывает мою руку, сжимая. – А мой Саймон любит Николаса как брата. Так что если он любит его, я знаю, что он один из хороших.

Раздается стук в дверь. Похлопав меня по колену, Фрэнни встает и открывает ее. И Саймон Барристер смотрит на нее, не так, как будто она самая красивая девушка в мире, а как будто она центр его вселенной.

– Пора идти, дорогая.

Он усмехается. Фрэнни машет рукой.

– Спокойной ночи, Оливия.

– Спасибо тебе, Фрэнни, за все.

Когда они выходят за дверь и идут по коридору, я слышу, как Фрэнни говорит:

– Я очень пьяна, Саймон, сегодня тебе придется делать всю работу.

– Меня устраивает, любовь моя. Это один из моих любимых способов – наряду со всеми другими.

Я ставлю бокал с бренди на стол и закрываю дверь. Потом выключаю свет, снимаю халат и ложусь в постель. В комнате темно и тихо. Достаточно тихо, чтобы расслышать скрип открывающейся потайной двери и размеренные шаги по комнате.

Николас появляется рядом с моей кроватью, преклоняет колени, как святые в витражных окнах собора, и смотрит на меня сквозь темноту опустошенным взглядом.

– Прости меня.

Трудно не чувствовать себя плохо из-за него, когда его раскаяние так неприкрыто и реально.

– В ту ночь, когда мы встретились, – тихо говорю я ему, – я услышала твой голос еще до того, как увидела тебя. Он был прекрасен. Сильный, глубокий и успокаивающий. – Я сглатываю, чувствуя вкус слез. – Но теперь я все время слышу, как ты своим прекрасным голосом говоришь эти ужасные вещи.

– Прости меня, – шепчет он резко и печально. – Я пытался защитить тебя, клянусь. Удержать тебя... в безопасности.

Я действительно прощаю его. Просто это так легко. Потому что теперь я понимаю.

И потому что я люблю его.

Мои глаза привыкли к темноте, и я ясно его вижу. Тусклый лунный свет из окна высвечивает углы его лица, наклон скул, изгиб упрямого подбородка, резкость сильной челюсти, выпуклость полных губ. Это лицо ангела. Падшего ангела с тайнами в глазах.

– Мне здесь не нравится, Николас.

Он хмурит брови, будто ему больно.

– Я знаю. Мне не следовало привозить тебя сюда. Это самый эгоистичный поступок в моей жизни. Но... я не могу сожалеть об этом. Потому что ты стала для меня всем.

Я приподнимаю простыню, подзывая его, и он скользит под нее, наши руки ищут друг друга в темноте. Губы Николаса накрывают мои, нежно, но с настойчивым напором отчаяния. Я проникаю в его рот языком, и он стонет. Звук превращает мои конечности в желе, и печаль, которая осталась между нами, превращается в желание. Нам это нужно.

Пятками я стягиваю его штаны с бедер, затем скольжу вниз по его телу, оставляя после себя поцелуи. Его член уже твердый и прекрасный. Я не думала, что пенис может быть... прекрасным... но у Николаса он такой. Он идеальной формы, толстый и горячий в моей руке, такой гладкий и блестящий на кончике. Я беру его полностью в рот – за пределами возможности. И он выдыхает мое имя, когда я посасываю его, мой язык обводит шелковистую кожу и тугие бороздки.

Вздохнув, Николас подтягивает меня вверх. Пожирая мои губы, он перекатывает нас, поднимает мою ночную рубашку и скользит в меня. И все еще есть эта растяжка... это восхитительное чувство того, чтобы быть настолько совершенно заполненной.

Он останавливается, когда полностью погружается в меня – когда мы так близки и соединены, как только могут быть два человека. Его глаза сияют в темноте, и он гладит меня по щеке, просто глядя на меня сверху вниз. И я знаю, что люблю его. Эти слова прямо там – на моих губах – просто ждут, когда дыхание произнесет их вслух.

Он целует меня, и я отдаю их ему, но молча. Потому что все и так очень сложно. И мне кажется, как только я произнесу эти слова, я переступлю грань, от которой уже никогда не смогу отвернуться. Не смогу уйти.

Николас движется надо мной, внутри меня, глубоко и медленно. Выжимая удовольствие из нас обоих. Мои глаза закрываются, и я обнимаю его, чувствуя, как мышцы на его спине напрягаются с каждым толчком, когда мои руки сжимают его лопатки. И я теряюсь. Пропадаю. Дрейфую в стратосфере обжигающего блаженства.

Он увеличивается внутри меня, растет... пока я с криком не кончаю. Прижавшись губами к его шее, пробуя его на вкус, вдыхая запах его кожи с каждым судорожным вздохом.

Его толчки ускоряются, становясь все более грубыми, поскольку интенсивность возрастает и для него. Пока в последний раз он не погружается глубоко и не кончает с тихим вздохом.

Я чувствую его внутри себя – горячего и пульсирующего. И я сжимаюсь вокруг него так крепко, желая удержать внутри себя навсегда.

Позже, прижавшись щекой к его теплой груди и его сильными руками, обнимающими меня, я спрашиваю:

– Что мы будем делать?

Николас целует меня в лоб, крепче прижимая к себе.

– Не знаю.

 

ГЛАВА 20

Николас

– Отвали, ты, ублюдок! Ты мне никогда не нравился!

– Лучшая часть тебя вытекла из твоей матери, когда она обмочилась на кровати, придурок.

– Член сэра Алоизиуса был самой умной вещью, которая когда-либо выходила из твоего рта!

Добро пожаловать в парламент. А вы думали, британцы шумные.

Хотя, признаюсь, обычно все не так плохо.

– Я убью тебя! Убью твою семью и съем твою собаку!

Хотя.

Обычно королева посещает парламент только для того, чтобы открыть и закрыть год.

Но, учитывая состояние экономики Вэсско, она созвала специальную сессию. Таким образом, обе стороны четко очерченной линии могли бы решить свои разногласия.

Все идет не очень хорошо. В основном потому, что с одной стороны есть королевская семья и члены парламента, которым на самом деле наплевать на страну... а с другой – большой мешок вонючих членов.

– Порядок! – призываю я. – Леди и джентльмены, ради Бога, это не футбольный стадион и не уличный паб. Помните, кто вы. Где находитесь.

В священном зале, где один из моих предков, Безумный Король Клиффорд II, когда-то носил свою корону – и больше ничего. Потому что ему было жарко. Пожалуй, об этом лучше не надо.

Наконец, крики стихают.

И я обращаюсь к главному мудаку.

– Сэр Алоизиус, какова ваша позиция в отношении предлагаемого законопроекта?

Он фыркает.

– Моя позиция остается неизменной, Ваша Светлость. Почему мы должны принимать эти пакеты законов?

– Потому что это ваша работа. Потому что это нужно стране.

– Тогда я предлагаю Ее Величеству согласиться на наши требования, – говорит он мне, усмехаясь.

И тут поедание собак не кажется таким уж жестоким.

Смотрю на него сверху вниз, мое лицо такое же холодное и жесткое, как и мой голос.

– Это не так, сэр Алоизий. И вы можете взять ваши требования и пойти с ними нахрен.

Раздается несколько криков согласия.

– Вы еще не король, принц Николас, – огрызается Алоизий.

– Нет, не король. – И я смотрю ему прямо в глаза. – Но вы должны наслаждаться своим положением, пока можете. Потому что, когда я им стану, моей миссией будет убедиться, что вы его потеряете.

Его ноздри расширяются, и он поворачивается к королеве.

– Ваш внук говорит от имени королевского дома, Ваше Величество?

В глазах моей бабушки вспыхивает огонек, а на лице появляется ухмылка. Хотя она, вероятно, предпочла бы, чтобы это не было чем-то настолько серьезным, ей это нравится. Борьба, битва, противостояние – это ее игровая площадка.

– Я бы выбрала менее зажигательные слова... Но, да, принц Николас выразил наши мысли довольно точно.

Видите? Она тоже хотела сказать ему, чтобы он шел нахрен.

Королева встает, и все встают вместе с ней.

– На этом мы пока закончили. – Она осматривает комнату, ее глаза касаются лица каждого члена парламента. – Наша страна находится на перепутье. Будьте уверены, если вы не сможете показать, что способны выбрать правильный путь, он будет выбран за вас.

Затем мы вместе поворачиваемся и бок о бок выходим через большие двойные двери.

В холле, направляясь к машине, она говорит, не глядя на меня.

– Это было неразумно, Николас. Сегодня ты нажил себе врага.

– Он уже был нашим врагом. Теперь он просто знает, что мы это знаем. Я должен был что-то сказать.

Она посмеивается.

– Ты начинаешь говорить, как твой брат.

– Возможно, он действительно прав.

Кстати, о Генри, ему уже лучше. Прошло несколько недель после инцидента с лодкой, и он кажется... освободившимся. Спокойным. Он связался с семьями солдат, как и предложила Оливия. Разговоры и встречи с ними, кажется, принесли ему некоторое успокоение.

И вот, он едет со мной и Оливией на побережье. На выходные.

Я не возражаю – то есть я еду в открытом кабриолете с кортежем агентов безопасности, окружающим меня, так что Оливия все равно не будет делать мне минет по дороге.

Однако, спустя сорок минут пятичасовой поездки... я начинаю сомневаться.

– Трезвость утомительна, – говорит мой брат с заднего сиденья. – Мне тааак скууучно.

Потом он подскакивает, кладет руки на наши подголовники и вклинивается головой между нами.

– Так вот как будет проходить вся поездка? Вы двое будете строить друг другу глазки? Видишь вон то дерево, Николас? Езжай к нему как можно быстрее и избавь меня от страданий.

Мы его игнорируем.

Оливия достает свой телефон и делает снимок утеса, который, по ее словам, похож на Патрика из «Губки Боба», намереваясь отправить его своей сестре. Она разговаривает или переписывается с Элли и Марти каждый день, чтобы проверить, как без нее идут дела в Нью-Йорке. Вчера вечером Элли сказала Оливии, что их отцу «стало лучше», и это немного ее успокоило.

– Ох, Элли, – воркует мой брат, заглядывая Оливии через плечо. – Давай позвоним ей. Выясним, под запретом ли она еще.

– Для тебя, приятель, моя сестра под запретом. – Оливия хмурится.

Он плюхается обратно на сиденье.

– Это так скучно.

Это будет долгая поездка.

Но когда мы добираемся до замка Анторп, который стоит на скале с видом на море и шумом прибоя внизу, это совсем не скучно. Генри не хочет плавать, но он заинтересовался скалолазанием.

Слава Богу, я его отговорил.

Мы с Оливией пропускаем купание нагишом из-за безопасности – и ее голое тело предназначено только для моих глаз. Но в воде мы действительно отмораживаем себе задницы – Оливия в бирюзовом бикини, я в плавках, мы оба плещемся и плаваем в бурных волнах, как похотливые дельфины.

Хорошего в холодной воде то, что, в конце концов, у тебя все просто немеет.

А самое приятное в старинных каменных замках – это гигантский камин в каждой комнате.

Мы греемся перед тем, что в Большом зале, на ковре из кроличьих шкурок.

Оливия сушит волосы у камина, а я смотрю, как пламя отражается в ее глазах, окрашивая их в темно-фиолетовый цвет.

На ужин мы едим вкусное рагу и свежеиспеченный хлеб.

И в ту ночь, на огромной старинной кровати, на виду у звезд, Оливия седлает на мои бедра и член, двигаясь медленно и неторопливо. Я смотрю на нее снизу вверх, как грешник, нашедший искупление. Лунный свет, льющийся из окна, омывает ее кожу ярким сиянием – черт, она прекрасна. Я чуть не плачу от этого.

Но я не заплакал. Потому что есть и другие, лучшие способы выказать свое обожание.

Я приподнимаюсь, мои руки скользят по ее спине, обнимая за плечи. Направляю ее назад – под нужным углом, я все еще полностью фантастически погружен внутрь ее, но вес ее корпуса в моих руках. Затем я подношу свои губы к ее груди – и занимаюсь любовью с этими мягкими полукружиями: губами, зубами и языком. Поклоняясь им, как божествам, которыми они являются.

Она всхлипывает, когда я лижу ее, и ее киска сильнее сжимается вокруг меня. Это чертовски великолепно.

Все изменилось между нами со дня матча по поло. Все стало глубже, интенсивнее... просто значительнее. Мы оба это чувствуем, знаем, хотя и не говорили об этом. Ещё нет.

Бедра Оливии кружатся и сжимаются, мои яйца напрягаются. Я поднимаю ее обратно к себе, и мы оказываемся лицом к лицу. С моими руками на ее плечах, я толкаюсь в нее, пока она трахает меня жестко и идеально. И мы кончаем вместе, хватаясь друг за друга, стонем и ругаемся.

Акустика этих стен не так хороша, как во дворце... но чертовски близко к этому.

На следующий день, на обратном пути, мы останавливаемся в пабе на ранний ужин. Это захолустное местечко, известное своими сэндвичами и хорошим виски. Поскольку это незапланированная остановка, охрана входит раньше нас, делает зачистку и остается рядом, пока мы едим.

Потом, когда мы встаем из-за стола, Генри косится на пышнотелую блондинку в другом конце комнаты, прижимая палец к губам и направляя его в ее сторону.

– Я знаю эту девушку. Откуда я знаю эту девушку?

– Титеботтум, – говорю я ему. (Прим. переводчика: созвучно с Titty – груди и bottom – попка).

– Да, это у нее точно есть. Хотя я удивлен, что ты упомянул об этом при Олив.

Оливия складывает руки на груди в поисках объяснений. И я смеюсь над своим братом, потому что он идиот.