Текст книги "Облажаться по-королевки (ЛП)"

Автор книги: Эмма Чейз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

– Так ее зовут, – говорю я им обоим. – Она дочь Леди фон Титеботтум, младшая... Пенелопа.

Генри щелкает пальцами.

– Да, точно. Я познакомился с ней у барона Фоссбендера несколько лет назад, когда она еще училась в университете.

В этот момент к Пенелопе подходит длинноволосая брюнетка в очках, и я добавляю:

– А это ее сестра... Сара, кажется.

Когда мы направляемся к двери, Пенелопа замечает моего брата, и по выражению ее лица она без труда вспоминает, кто он такой.

– Генри Пембрук! Прошла целая вечность… как ты, черт возьми?

– Я в порядке, Пенелопа.

Сара и Пенелопа делают реверанс, короткий и быстрый, затем Пенелопа резко хмурится на Генри.

– Только не говори, что ты был здесь в гостях и не подумал заглянуть ко мне! Я никогда тебя не прощу.

Генри усмехается.

– Возвращайся с нами. Я все тебе компенсирую.

Она надувает губы.

– Не могу, мама ненавидит город – слишком шумный, слишком многолюдный.

– И мы должны принести домой ужин. Мы его сейчас забираем, – говорит Сара мягким, воздушным голосом, прижимая к груди книгу в кожаном переплете.

– Что читаешь? – спрашивает Оливия.

Девушка улыбается.

– «Чувство и чувствительность».

– В тысячный раз, – ворчит Пенелопа. – И она даже не читает, как нормальный человек – я подарила ей на день рождения электронную книгу, но она ею не пользуется! Она таскает все эти книги в сумке, которая вот-вот развалится.

– Электронная книга – это не то, Пенни, – тихо объясняет Сара.

– Книга есть книга. – Генри пожимает плечами. – Это просто... слова. Не так ли?

Сара густо краснеет – почти багровеет. Но по-прежнему качает головой в сторону моего брата – с жалостью. Она открывает книгу и подносит ее к его лицу.

– Понюхай.

Через мгновение Генри наклоняется и недоверчиво обнюхивает страницы.

– Чем пахнет? – спрашивает Сара.

Генри снова принюхивается.

– Пахнет... древностью.

– Вот именно! – она сама вдыхает запах страницы, глубоко и долго. – Бумага и чернила – ни с чем не сравнятся. Единственное, что пахнет лучше, чем новая книга, – это старая.

Кто-то роняет поднос с бокалами за стойкой, и грохот разносится по всей комнате. И Сара фон Титеботтум замирает, ее глаза пусты, а кожа белее страниц, которые она держит в руках.

– Леди Сара, – спрашиваю я, – с вами все в порядке?

Она не отвечает.

– Все в порядке, – шепчет ее сестра, но она, кажется, ее не слышит.

Генри прижимает ладонь к ее руке.

– Сара?

Она быстро вдыхает – задыхаясь – будто и не дышала. Затем моргает и оглядывается вокруг, слегка запаниковав, прежде чем прийти в себя.

– Простите меня. Я… испугалась… грохота. – Она прижимает руку к груди. – Пойду подышу свежим воздухом и подожду Пен снаружи.

Как раз в этот момент официант в униформе приносит заказанный ужин.

Пенелопа просит официанта отнести его в машину, и мы прощаемся.

На выходе Пенелопа напоминает Генри:

– Позвони мне! Не забудь.

– Позвоню. – Он машет рукой.

Затем он смотрит им вслед, наблюдая, как они выходят за дверь.

– Она странный маленький утенок, не так ли?

– Кто? – спрашиваю я.

– Леди Сара. Жаль… она могла бы быть хорошенькой, если бы не одевалась как монашка.

Оливия цокает языком, как неодобрительная старшая сестра.

– Она не была похожа на монашку, дурачок. Может, она занята – своими интересами или чем-то еще – и у нее нет времени, чтобы тратить его на внешность. Я могу это понять. – Она указывает сверху вниз на свою соблазнительную маленькую фигурку. – Хочешь верь, хочешь нет, но в реальной жизни я так не выгляжу.

Я обхватываю руками ее талию.

– Чушь, ты прекрасна, что бы на тебе ни было надето. – Затем я шепчу ей на ухо: – Особенно когда на тебе нет ничего.

– И все же, – размышляет Генри, когда мы направляемся к двери, – я не прочь взглянуть на то, что находится под длинной юбкой Мисс Чувства и Чувствительность. С такой фамилией, как у нее, там должно быть все в порядке.

 

ГЛАВА 21

Николас

Моя мама однажды сказала мне, что время подобно ветру. Он мчится над вами, проносится мимо вас – и как бы вы ни старались, как бы вам ни хотелось, вы не можете удержать его, и вы никогда не сможете его замедлить.

Ее слова эхом отдаются в моей голове, когда я лежу без сна в своей постели, в серой предрассветной тишине, в то время как Оливия тихо спит рядом со мной.

Четыре дня.

Это все, что у нас осталось.

Время пролетело так же быстро, как переворачиваются страницы в книге. Это были славные дни – наполненные смехом и поцелуями, стонами и вздохами, большим удовольствием во всех отношениях, чем я когда-либо позволял себе мечтать.

В течение последнего месяца мы с Оливией действительно наслаждались нашим временем вместе. Мы ездили на велосипедах по городу – с охраной поблизости, конечно. Люди махали нам и звали – не только меня, но и ее тоже.

– Прелестная девушка, – говорили они.

Были пикники возле пруда и поездки в другие наши владения, сладкий голос Оливии эхом разносился по старым коридорам. Я научил ее ездить на лошади, хотя она предпочитает велосипед. Несколько раз она ходила с Генри и мной на охоту – закрывая уши при каждом нажатии на курок, как она это делает всегда.

У Оливии и моей бабушки не было особых причин вступать в контакт, но когда они это делали, королева обращалась с ней вежливо, если не холодно.

Но однажды в воскресенье Оливия испекла булочки к чаю. Это был первый раз, когда она пекла с тех пор, как покинула Нью-Йорк, и она действительно наслаждалась этим. Она сделала свой собственный вкусный рецепт из миндаля и клюквы. Моя бабушка отказалась попробовать даже кусочек.

И тогда я ее немного возненавидел.

Но этот единственный мрачный момент гаснет перед тысячью ярких. Тысячью прекрасных воспоминаний о нашем времени вместе.

А теперь наше время почти вышло.

Семя идеи было посажено в моем сознании на некоторое время – месяцы – но я не дал ему прорасти.

До сих пор.

Я поворачиваюсь на бок, прокладывая дорожку поцелуев от гладкой руки Оливии к ее плечу, уткнувшись носом в ароматный изгиб ее шеи.

Она просыпается с улыбкой в голосе.

– Доброе утро.

Мои губы скользят к ее уху. И я озвучиваю свою идею. С надеждой.

– Не возвращайся в Нью-Йорк. Останься.

Ее ответ приходит через мгновение. Шепотом.

– И на сколько долго?

– Навсегда.

Она медленно поворачивается в моих объятиях, ее темно-синие глаза спрашивают, губы только начинают улыбаться.

– Ты говорил со своей бабушкой? Ты... ты не собираешься делать объявление?

Я с трудом сглатываю, в горле пересохло.

– Нет. Отменить объявление невозможно. Но я тут подумал... я мог бы отложить свадьбу на год. Может быть, два. Мы бы все это время провели вместе.

Она вздрагивает. И ее улыбка уходит в небытие. Но я продолжаю настаивать, пытаясь заставить ее понять. Заставить увидеть.

– Я могу попросить Уинстона проверить женщин из списка. Возможно, одна из них в таких же отношениях, что и у нас. Я мог бы... прийти с ней к взаимопониманию. Договоренности.

– Брак по расчету, – говорит она отстраненным тоном.

– Да. – Я касаюсь ее щеки, поднимая ее глаза к своим. – Это делалось веками – потому что это работает. Или, может... я мог бы жениться на Эззи. Это облегчило бы жизнь ей... и нам.

Взгляд Оливии касается потолка, и ее рука вцепляется в волосы, дергая.

– Господи, черт возьми, Николас.

И мой голос – это одно сплошное отчаяние.

– Просто подумай об этом. Ты даже не рассматриваешь это.

– Ты хоть понимаешь, о чем меня просишь?

Огорчение делает мой тон холодным.

– Я прошу тебя остаться. Здесь. Со мной.

И она вспыхивает.

– Да, остаться и смотреть, как ты объявишь всему миру, что женишься на другой! Остаться и смотреть, как ты будешь ходить на вечеринки и обеды и позировать для фотографий с кем-то еще. Остаться и смотреть, как ты... отдашь ей кольцо своей матери.

Я вздрагиваю. Оливия отталкивает меня, поднимается и слезает с кровати.

– Ты такой засранец!

Она направляется к книжному шкафу, но я срываюсь с кровати, следуя за ней. Обнимаю ее за талию, удерживая на месте, моя грудь прижата к ее спине – моя рука в ее волосах, мой хриплый голос у ее уха.

– Да, я гребаный засранец и к тому же ублюдок. Но я не могу... вынести этого.       Мысли о том, что ты находишься за океаном. Мысли о том, что я никогда не увижу тебя, никогда не прикоснусь к тебе снова.

Я закрываю глаза и прижимаюсь лбом к ее виску, вдыхая ее, держа слишком крепко, но я слишком отчаялся, чтобы ослабить хватку.

– Я люблю тебя, Оливия. Я люблю тебя. И я не знаю, как это сделать. Я не знаю, как отпустить тебя.

Она вздрагивает в моих объятиях. А потом начинает рыдать, уткнувшись в ладони. Громкими, вздымающимися, разрывающими сердце всхлипами, которые разрушают меня.

Я должен был оставить ее в покое. Должен был уйти в тот момент, когда начал чувствовать... все. Я не должен был пытаться удержать ее. Это навсегда останется самым жестоким поступком, который я когда-либо совершил.

Она поворачивается в моих объятиях и прижимается лицом к моей груди, орошая ее слезами. Я прижимаю ее к себе и глажу по волосам.

– Не плачь, любимая. Шшшш... пожалуйста, Оливия.

Сломленный взгляд обращается ко мне.

– Я тоже тебя люблю.

– Я знаю. – Я глажу ее по лицу. – Я знаю, что любишь.

– Но я не могу... – ее голос дрожит. – Если я останусь здесь, если мне придется наблюдать за тобой... это будет все равно что гореть заживо, по кусочку, пока от меня... от нас ничего не останется.

Мои ребра сжимаются, будто вокруг них обвилась змея, делая каждый вдох болезненным и тяжелым.

– С моей стороны было нечестно просить тебя об этом, Оливия. – Я убираю ее слезы, вытирая их. – Пожалуйста, не плачь больше. Пожалуйста... забудь. Забудь, что я сказал. Давай просто…

– …наслаждаться временем, что у нас осталось, – тихо заканчивает она.

Провожу пальцем по ее переносице.

– Совершенно верно.

Оливия

Я жду за дверью кабинета королевы. Ее секретарь, Кристофер, сказал мне, что она, возможно, не сможет увидеться со мной сегодня, но я все равно жду. Потому что я должна... я должна попытаться.

Когда она входит в комнату, бодрая и деловитая, я говорю:

– Мне нужно с вами поговорить. – Она даже не смотрит на меня. – Это очень важно. – Она проходит мимо меня к двери своего кабинета. – Ваше Величество, пожалуйста!

Наконец она останавливается и поворачивает голову. Поджимает губы, оглядывая меня. И этот парень, Кристофер, должно быть, обладает ментальной телепатией, потому что без единого слова, когда королева входит в свой кабинет, машет рукой и ведет меня за собой.

Я не знаю, как долго она позволит мне говорить, поэтому, как только дверь закрывается, я сразу же начинаю.

– Николасу нужно больше времени.

Ее слова отрывисты и пренебрежительны.

– Время ничего не изменит.

– Он еще не готов.

Она заходит за свой стол и просматривает лежащие там бумаги.

– Конечно, готов. Он был рожден для этого – в буквальном смысле.

– Он этого не хочет.

– Но он это сделает. Потому что он благороден и это его долг.

– Я люблю его!

Это заставляет ее остановиться. Ее рука замирает над листом бумаги, она медленно поднимает голову, встречаясь со мной взглядом. А потом выражение лица королевы становится мягче – морщинки вокруг рта и глаз разглаживаются, делая ее взгляд более ласковым. Как у бабушки, которой она и должна быть.

– Да, я верю, что ты его любишь. Он ведь тоже любит тебя. Когда он смотрит на тебя... его отец смотрел на его мать точно так же – будто она была восьмым чудом света. В последние месяцы Николас так сильно напоминал мне своего отца, что временами мне казалось, будто мой сын стоит рядом.

Она жестом указывает на диван у камина.

– Садись.

Я делаю это осторожно, пока она садится в мягкое кресло напротив меня.

– После Томаса у меня был второй ребенок – дочь. Николас когда-нибудь говорил тебе об этом?

– Нет, – отвечаю я, и весь праведный жар покидает меня.

– Она была болезненным, красивым созданием. Родилась с пороком сердца. Мы пригласили всех специалистов, врачей со всего мира. Эдвард был вне себя от горя. И я бы отдала свою корону, чтобы спасти ее... но ничего нельзя было сделать. Мне сказали, что она не протянет и месяца. Она прожила шесть лет.

Кажется, она на мгновение потерялась в воспоминаниях. Затем ее серые глаза мигают, выходя из задумчивости. Ее взгляд возвращается в настоящее – ко мне.

– Именно тогда я поняла, что надежда жестока. Безжалостный подарок. Честность, завершенность, может показаться жестокой – но, в конце концов, это милосердие. – И тут ее голос превращается в сталь. – Между тобой и моим внуком нет никакой надежды на будущее. Никакой. Ты должна принять это.

– Я не могу, – шепчу я.

– Ты должна. Закон ясен.

– Но вы могли бы изменить закон. Могли бы сделать это ради нас… ради него.

– Нет, не могу.

– Вы же королева!

– Да, это верно, а у вашей страны есть президент. А что будет, если завтра ваш президент объявит, что выборы станут проводиться каждые восемь лет, а не каждые четыре? Что бы сделало ваше правительство? Что бы сделали ваши люди?

Я открываю рот... но ничего не произношу.

– Перемены требуют времени и воли, Оливия – в Вэсско нет воли для таких перемен. А даже если бы и была, сейчас не время. Даже монархи связаны законом. Я не Бог.

– Нет, – выдавливаю я, на грани полного срыва. – Вы чудовище. Как вы можете так с ним поступать? Как можете, зная, что он чувствует ко мне, заставлять его делать это?

Она поворачивается к окну и смотрит на улицу.

– Мать, хоронящая свое дитя, – это единственное, что может заставить человека по-настоящему тосковать о смерти, хотя бы из-за слабой надежды, что она снова увидит своего ребенка. Томас помог мне пройти через это в первый раз. Потому что я знала, что нужна ему. И когда мне пришлось похоронить его и Калисту, именно Николас и Генри вытащили меня, потому что они нуждались во мне еще больше. Так что, если ты хочешь считать меня чудовищем, это твое право. Может, это и так. Но поверь мне, когда я говорю, что нет ничего – ничего – чего бы я не сделала для этих мальчиков.

– Только не чтобы они жили своей жизнью. Не женились на ком они хотят.

Она насмехается надо мной, качая головой.

– Если я чудовище, то ты наивная, эгоистичная девчонка.

– Потому что я люблю Николаса? Потому что хочу быть с ним и сделать его счастливым – это делает меня эгоистичной?

Она вздергивает подбородок, как профессор на лекции.

– Ты простушка – и это не критика. Простолюдины смотрят на мир через призму одной жизни. Через сто лет никто не вспомнит твоего имени. Вы так же неразличимы, как песчинки на пляже. Монархи видят мир через призму наследия. Спроси Николаса, он скажет тебе то же самое. Что мы оставим после себя? Как нас будут помнить? Потому что будь мы поруганы или почитаемы – нас будут помнить. Николас – лидер. Мужчины преданы ему, они по природе следуют за ним, ты должна это видеть.

Я думаю о Логане, Томми и Джеймсе – о том, как они защищали Николаса. Не только потому, что это была их работа, но и потому, что они этого хотели.

– Когда он станет королем, он сделает жизнь десятков миллионов людей лучше. Он поведет нашу страну в новую эпоху. Он может буквально изменить мир, Оливия. И ты лишила бы его этого– ради чего? Нескольких десятилетий собственного счастья? Да, дитя… по-моему, это делает тебя эгоисткой.

Я стараюсь держать себя в руках, но разочарование заставляет меня запустить руки в волосы. Потому что как, черт возьми, можно с этим поспорить?

– Так вот оно что? – спрашиваю я, раздавленная. – Нет никакого способа... вообще?

Она не сердится, когда говорит это, и не злится. Просто... подводит черту.

– Нет, никакого.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох. И тогда я поднимаю голову – сижу лицом к ней, лоб в лоб.

– Тогда, наверное, мне больше нечего сказать. Спасибо, что поговорили со мной.

Я встаю и поворачиваюсь, чтобы уйти, но когда моя рука ложится на дверь, она зовет меня по имени.

– Да? – я разворачиваюсь.

– Я наблюдала за тобой последние месяцы. Видела, как ты относишься к персоналу и людям, к Генри и Николасу. Я видела тебя. – С этого ракурса, при таком освещении, глаза королевы кажутся блестящими. Почти искрящимися. – Я ошиблась в тот день, когда мы встретились, когда сказала, что ты не подойдешь. Если бы все было иначе, ты, моя дорогая, подошла бы... идеально.

Слезы наворачиваются на глаза, а эмоции застревают в горле. Забавно, когда люди скупятся на похвалу, она всегда кажется самой значимой, когда ее произносят.

Я опускаю голову, сгибаю колени и медленно опускаюсь в полном, безупречном реверансе.

Я тренировалась.

И не зависимо от того, кем она является – королевой, матерью, бабушкой – она заслуживает этой чести и уважения.

Когда дверь за мной закрывается, я делаю глубокий вдох. Потому что теперь знаю, что мне делать.

 

ГЛАВА 22

Николас

Дни, предшествующие Летнему Юбилею, всегда чреваты лихорадочной деятельностью и планированием. В воздухе витает напряжение, тяжесть, которую приходится преодолевать, потому что все, что нужно сделать, цепляется, как пиявки.

Во дворец съезжаются высокопоставленные лица и главы государств со всего мира. Начинаются фотосессии с королевской семьей – немедленные и расширенные – а также встречи и интервью с прессой. Организованный хаос нарастает по мере приближения дня расплаты, подобно ворчанию вулкана, готовящегося к своему апокалипсическому извержению.

Я прохожу через это так же, как и каждый год – с улыбкой на лице и невысказанными словами, надежно запертыми в голове. Но последние двадцать четыре часа были особенно трудными. Я все говорю правильно, делаю все, что от меня ожидают, но мне кажется, что на плечи легла пелена, тяжелая и удушающая.

Это похоже на траур... как в те дни, после смерти родителей. Когда, несмотря на сокрушительное горе, давившее на каждую клеточку моего тела, я должен был идти дальше, идти с высоко поднятой головой, ставя одну ногу впереди другой.

Но я твердо решил насладиться сегодняшним вечером – по-настоящему насладиться. Оливия никогда не видела настоящего бала, с такой пышностью, таким положением и великолепием, что сомневаюсь, она может себе представить. И я хочу впитать ее реакцию – каждую улыбку и искорку удивления, которая загорится в ее глазах. Я буду хранить эти моменты, хранить память о сегодняшнем вечере рядом с собой, чтобы иметь возможность вытащить их и пережить заново после того, как она уйдет.

Я жду в утренней гостиной Гатри-Хауса, когда Оливия спустится вниз после того, как закончит прихорашиваться и краситься. Потом я провожу ее в главный дворец, где мы получим последние распоряжения по этикету, и бал начнется.

Слышу шорох ткани, доносящийся с верхней ступеньки лестницы, оборачиваюсь… и из меня выбивают дух.

Ее платье бледно-голубого цвета, атласное и шифоновое, с низким вырезом, не кричащим декольте, обрамленное впадинами и выпуклостями, обнажает плечи, но прикрывает руки. Это старомодный стиль, не имеющий ничего общего с костюмом.

Лиф украшен горным хрусталем, а атлас облегает ее тонкую талию, спускаясь к юбке с обручем, но не слишком большой. С одной стороны, атлас стянут, удерживаемый украшением, открывая внизу бледно-голубой шифон, усеянный драгоценными камнями. Волосы Оливии заколоты в пышные блестящие черные локоны, между которыми поблескивают бриллиантовые гребни.

Фергюс стоит рядом со мной, и старый пес почти вздыхает.

– Эта девушка похожа на ангела.

– Нет, – говорю я, когда Оливия достигает нижней ступеньки. – Она похожа на королеву.

Она стоит передо мной, и какое-то мгновение мы просто смотрим друг на друга.

– Никогда не видела тебя в военной форме, – говорит она, жадно оглядывая меня с головы до ног, прежде чем остановиться на моих глазах. – Этот образ должен быть вне закона.

– Это мне полагается говорить комплименты. – Я тяжело сглатываю, так сильно ее желая. Во всех отношениях. – Ты выглядишь потрясающе, любимая. Не могу решить, хочу ли я, чтобы ты осталась в этом платье навсегда, или хочу прямо сейчас сорвать его с тебя.

Она смеется.

Простые, элегантные бриллиантовые серьги свисают с ее аппетитных маленьких ушек, но ее горло обнажено – точно так, как я попросил стилиста. Я лезу в карман и достаю маленькую квадратную коробочку.

– У меня есть кое-что для тебя.

Она краснеет еще до того, как видит, что внутри. А потом, когда я поднимаю крышку, задыхается.

Это снежинка с замысловатым рисунком в виде вращающегося колеса, украшенная сотней мелких бриллиантов и сапфиров. Бриллианты чистые и безупречные, как кожа Оливии, а сапфиры блестящие и темные, как ее глаза.

Ее рот приоткрывается.

– Оно... великолепно. – Она касается пальцами бархатной подложки, но не трогает ожерелье – будто боится. – Я не могу оставить его себе, Николас.

– Конечно, можешь. – Слова выходят твердыми, почти резкими. – Я сам его спроектировал на заказ. – Я достаю его из коробки и обхожу ее сзади, завязывая шелковую ленту вокруг ее шеи. – Во всем мире есть только одно такое – как и ты.

Я целую ее в шею, потом в плечо.

Оливия поворачивается ко мне лицом, берет за руку и понижает голос.

– Николас, я тут подумала...

– Пошлите, Круглые Глазки Номер Один и Номер Два. Мы опаздываем, – говорит Генри, тоже одетый в парадную форму, входя в комнату и постукивая себя по запястью. – У вас еще будет время обслюнявить друг друга.

Я наклоняюсь и целую Оливию в щеку.

– Сможешь закончить это предложение сегодня вечером.

Мы собираемся в вестибюле рядом с бальным залом, а звуки вечеринки, болтовня, музыка и звон бокалов просачиваются сквозь дверь, как дым. Здесь мои кузены – Маркус и его выводок. После краткого приветствия они держатся от меня подальше, и я делаю то же самое. Я также держусь подальше от любых напитков, с которыми они находились рядом... на всякий случай.

Моя секретарь, Бриджит, хлопает в ладоши, хихикая и трепеща, словно глава общественного школьного комитета.

– Еще раз, на всякий случай – сначала объявят королеву, за ней принца Николаса, потом принца Генри, который проводит мисс Хэммонд в залу. – Она поворачивается к моему брату. – Все будут стоять, так что вы проводите мисс Хэммонд до отмеченного места возле стены, а затем вернетесь к брату, чтобы встать в очередь. Всем всё понятно, да?

Из-за дверей доносятся звуки труб, и Бриджит едва не выскакивает из кожи.

– О, это сигнал. По местам, милорды и леди, по местам! – она останавливается рядом с Оливией, сжимая ее руку и взвизгивая, – это так волнующе!

После того, как она уходит, Оливия смеется.

– Она мне правда нравится.

Потом она встает рядом с моим братом. Мы говорили об этом – о Генри, сопровождающим ее, об ожиданиях, о традициях... но сейчас, стоя здесь, все это кажется таким бессмысленным.

Глупым.

Я оборачиваюсь и хлопаю брата по плечу.

– Эй.

– Да?

– Поменяйся со мной.

– Поменяться чем? – спрашивает Генри.

Я двигаю пальцем.

– Нашими местами.

Он наклоняется, глядя на спину нашей бабушки.

– Ты должен следовать за бабушкой. Быть вторым в очереди приема.

Я пожимаю плечами.

– Она не оглядывается назад. Она не узнает, пока ты не окажешься рядом с ней – а после она смириться. Ты можешь справиться с приветствием гостей вторым по очереди – я верю в тебя.

– Это противоречит протоколу, – насмехается Генри, потому что я уже знаю, что он скажет «да».

Я снова пожимаю плечами.

– Черт с ним.

Он усмехается и смотрит на меня с гордостью в глазах.

– Ты превратила моего брата в мятежника, Олив. – Он похлопывает ее по руке. – Молодец.

Потом он меняется со мной местами.

Рука Оливии обвивается вокруг моей, и ее бедро касается моей ноги через ткань платья.

– Так-то лучше. – Я вздыхаю. Потому что когда держу ее под руку, мне кажется, что так было всегда – так и должно быть.

Бал в самом разгаре. Все наслаждаются – музыка менее нудная, чем в прошлые годы, оркестр смешивает исполнение популярной музыки с классикой. Люди танцуют, едят, смеются – а я стою в другом конце комнаты, на редкость в одиночестве, наблюдая.

Наблюдая за ней.

Это самое странное ощущение – прилив радости в моей груди, который всегда приносит взгляд на Оливию. Я чувствую прилив гордости, когда она двигается с такой уверенностью, болтая с женами послов, лидеров и различных членов королевской семьи, будто делала это всю свою жизнь – будто была для этого рождена. А потом наступает неизбежный приступ агонии – когда я вспоминаю, что она уходит.

Что всего через несколько дней она уйдет, потеряется для меня навсегда.

– С тобой все в порядке, Ники? – с тихой тревогой спрашивает Генри. Я не видел, как он подошел, и не знаю, как долго он был рядом со мной.

– Нет, Генри, – говорю я голосом, который совсем не похож на мой. – Не думаю.

Он кивает, затем сжимает мою руку и похлопывает по спине, пытаясь поддержать, придать мне сил. Это все, что он может сделать, потому что, как я сказал ему несколько месяцев назад... мы те, кто мы есть.

Я отталкиваюсь от стены и подхожу к дирижеру оркестра. Мы говорим несколько секунд, склонив головы друг к другу. Когда он охотно соглашается, я направляюсь к Оливии.

Я подхожу к ней как раз в тот момент, когда первые ноты песни разносятся по комнате.

И протягиваю руку.

– Могу я пригласить вас на танец, мисс Хэммонд?

На ее лице появляется понимание... а потом – обожание. Это песня выпускного вечера, которую она упомянула, что любит, но так и не станцевала – «Everything I Do».

Она наклоняет голову.

– Ты запомнил.

– Я помню все.

Оливия берет меня за руку, и я веду ее на танцпол. Мы завладели вниманием всего зала. Даже пары, уже танцующие, останавливаются и поворачиваются в нашу сторону.

Когда я обнимаю ее и веду в танце, Оливия нервно шепчет:

– Все смотрят на нас.

Люди смотрели на меня всю мою жизнь. Это то, что я неохотно терпел, принимал независимо от того, насколько это раздражало.

Только не сейчас.

– Хорошо.

В ранние утренние часы, перед рассветом, я двигаюсь внутри Оливии – на ней – в едином с ней дыхании, раскаленное удовольствие пробегает через нас обоих с каждым долгим, медленным движением моих бедер. Это занятие любовью, в самом прямом, чистом смысле этого слова.

Наши мысли, тела, души – не наши. Они кружатся и сливаются воедино, становясь чем-то новым и совершенным. Я держу ее лицо, пока целую, мой язык скользит по ее, наши сердца бьются в такт. Искры ударяются о мой позвоночник, покалывая электричеством, которое намекает на разрушительный оргазм, который нарастает.

Но не сейчас... я не хочу, чтобы это закончилось.

Мои бедра замедляются, и мой таз упирается в Оливию, где я остаюсь похороненным, касаясь самой глубокой ее части.

Чувствую ее руку на своем подбородке и открываю глаза. Ожерелье все еще на ней – оно блестит в лунном свете, но не так ярко, как ее глаза.

– Попроси меня еще раз, Николас.

Шепот надежды. Благословенной, прекрасной, волнующей надежды.

– Останься.

Ее мягкие губы улыбаются.

– И на сколько?

Мой голос приглушен и груб от мольбы.

– Навсегда.

Оливия смотрит мне прямо в глаза, и ее улыбка становится шире, а голова подпрыгивает в легчайшем кивке.

– Да.

 

ГЛАВА 23

Оливия

На следующее утро голова у Николаса практически кружится.

Мы оба такие.

Целуемся и смеемся – не можем оторваться друг от друга. Потому что это новый день.

Раньше я никогда не понимала этого выражения. Я имею в виду, разве не каждый день – это «новый день»? Но теперь я понимаю. Потому что наше будущее – каким бы оно ни было – начинается сегодня. И мы с Николасом идем туда вместе.

Мы завтракаем в его комнате. Вместе долго принимаем душ – горячий во многих отношениях. Наконец, ближе к вечеру одеваемся и отправляемся в путь.

Николас хочет снова покататься со мной на велосипедах. Но когда мы спускаемся вниз, Уинстон – «главный Темный Костюм», как называет его Николас, – уже ждет нас.

– Есть дело, о котором мы должны поговорить, Ваша Светлость, – говорит он Николасу, совершенно не глядя на меня. Большой палец Николаса медленно поглаживает тыльную сторону моей руки.

– Мы как раз собрались уходить, Уинстон. Это может подождать?

– Боюсь, что нет. Это довольно срочно.

Николас вздыхает. И я стараюсь быть полезной.

– Я побуду в библиотеке, пока ты не закончишь.

Он кивает.

– Хорошо.

Он целует меня в губы, нежно, быстро, а потом идет делать то, что ему нужно.

Примерно через сорок пять минут я все еще нахожусь в величественной дворцовой библиотеке – это два этажа сияющего отполированного дерева, пахнущего лимоном, полки забиты сплошными древними томами, переплетенными в кожу.

Я, не читая, листаю книгу «Чувства и чувствительность».

– Вас ждут, мисс Хэммонд.

Я вскидываю голову и вижу, что Уинстон смотрит на меня сверху вниз, сцепив руки за спиной.

– Что значит «ждут»?

У этого парня потрясающе бесстрастное лицо. И более чем слегка причудливое. Его рот расслаблен, глаза бесстрастны – это лицо манекена. Или очень хорошего, очень хладнокровного киллера.

– Прошу, следуйте за мной.

Николас

Оливия входит в комнату, выглядя любопытной и такой крошечной рядом с Уинстоном. Ее взгляд скользит по Генри, сидящему в кожаном кресле у камина, потом она улыбается, увидев меня в другом конце комнаты.

– Что происходит? – я вглядываюсь в ее лицо и в свою память, ища какой-нибудь знак, который упустил. Что-нибудь, что заставило бы меня заподозрить... но ничего не нахожу.

Оливия прикусила губу, глядя на мое отсутствующее выражение лица. Уинстон поворачивает к ней экран компьютера, расположенного на столе.

– Это заголовки, с которыми выйдет «Daily Star». Это таблоид.

НЕЖЕЛАННЫЙ ТАЙНЫЙ НАСЛЕДНИК ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЕЛИКОЛЕПИЯ

ЧЕМ ЗАКОНЧИЛАСЬ БЕРЕМЕННОСТЬ КОРОЛЕВСКОГО ПОДРОСТКА

ВЫКИДЫШ – ВСЕ ПОДРОБНОСТИ

Ее лицо морщится от ужаса.

– О нет! Как... как они узнали?

– Мы надеялись, что это нам объясните вы, мисс Хэммонд, – говорит Уинстон. – Раз уж вы сами им все рассказали.

Я ненавижу себя за то, что согласился на это – согласился позволить Уинстону возглавить расследование.

– О чем вы говорите? – Оливия снова поворачивается ко мне. – Николас?

Уинстон кладет перед ней лист бумаги. Она пристально смотрит на него, сосредоточенно наморщив лоб.

– Что это такое?

Это заявление об ипотечном кредите на «У Амелии» – на здание кофейни и квартиру Оливии в Нью-Йорке, – который был взыскан пять месяцев назад. Он был полностью погашен на прошлой неделе.

Уинстон говорит об этом Оливии.

– Не понимаю. Я только вчера разговаривала с Элли – она ничего не сказала. – Она делает ко мне шаг. – Николас, ты же не веришь, что я на такое способна.

Все внутри меня восстает против этой идеи – но черно-белые доказательства насмехаются надо мной.

– Я тебя не обвиняю.

– Да, но и не защищаешь.

Я беру со стола бумагу.

– Объясни мне это. Сделай так, чтобы это имело смысл. – Даже для моих собственных ушей это звучит как мольба. – Заставь меня понять, что произошло.

Она качает головой.