Текст книги "Кухонный бог и его жена"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Я так и не сказала Джимми, что доктор Линь – тот мужчина, за которого я могла выйти замуж. Вернее, сначала выйти за него, а потом уже за Джимми Рассказала только об этом словечке «чешется» из языка, который объединял меня с Линем в далеком прошлом.

И конечно, в следующее воскресенье Джимми с гордостью проинформировал Линя, что я родом из того же местечка в Китае, острова Чунминдао, которое его жители называли Речным Устьем. Мне тут же захотелось вмешаться, добавить, что я могу ошибаться и это совсем другой остров. Я очень боялась, что Линь воскликнет перед всеми прихожанами:

– А, так значит, ты и есть та самая девушка, которая отвергла мою семью?

Но Линь только улыбнулся и сказал:

– Выходит, мы оба родом из далекого прошлого, да, сестренка?

Возможно, доктор поступил так из вежливости – ведь и во всем остальном он вел себя безукоризненно.

А может, он и сам тогда не хотел на мне жениться.

Нынешняя его жена была красавицей. Не исключаю даже, что в мужья мне предназначался вовсе не он: я слышала, что в семье Линь не один сын. Правды я так и не узнала. Мне было страшно ее узнавать. Да и что бы она мне дала?

Поэтому я не стала задавать вопросов, но с того самого дня начала смотреть на свою жизнь будто с двух точек зрения: что случилось и что могло бы случиться.

По ночам, когда муж и дети спали, я думала, что, конечно же, не жалею о браке с Джимми Лю. Я люблю мужа и ждала пять лет, чтобы выйти за него.

Я даже приехала в эту страну, чтобы жить здесь с ним.

Я очень этого хотела, очень. И это настоящая любовь, а не привязанность, которая появляется из-за того, что жена кормит своего мужа и растит его детей.

Я не думала о Лине, о красивых нарядах его жены и их большом бассейне. Да кому это все нужно? Так я говорила себе.

Но потом, ближе к утру, я сожалела, что не вышла в свое время за Линя. Потому что тогда не вышла бы за того, другого мужчину, и не превратилась бы в жену, которая молится, чтобы японцы убили ее мужа. Не стала бы матерью, которая не оплакивает своих детей. Не сводила бы себя с ума тщетными попытками найти способ вырваться, не истязала бы себя каждый день. А еще не сокрушалась бы о том, что у меня не осталось почти ничего для второго мужа, что я испытываю горячую благодарность, но не способна почувствовать себя счастливой.

После смерти Джимми мне было не отделаться от мысли, что если бы я вышла замуж за Линя, то не встретила бы Джимми Лю, не стала бы его женой и не тосковала бы потом по нему. Глаза мои не метались бы в поисках его лица, кожа не томилась бы в жажде его прикосновений. Я бы никогда не изведала этой боли, от которой нет лекарств. Нельзя же тосковать по кому-то, если ты даже имени его не знаешь, а мы с Джимми, скорее всего, вообще бы никогда не познакомились.

И вот совсем недавно я снова об этом подумала.

Если бы я вышла замуж за Линя, я бы все еще была за ним замужем. Хелен не узнала бы самых страшных моих тайн, и мне не пришлось бы позволять ей помыкать собой. Я подумала об этом потому, что вчера вечером, за тем самым рыбным обедом, Хелен сказала, что некий Линь, вдовец, который раньше жил во Фресно, только что присоединился к нашей церкви в Сан-Франциско.

– Он – доктор, а положил в корзину для пожертвований всего пять долларов.

Увидев потрясение на моем лице и думая, что читает все мои мысли, она продолжила:

– Да, можешь себе представить? Что же это за человек такой?

Я не стала говорить Хелен, что это хороший человек, который мог стать моим мужем. Неужели нашему браку помешал злой рок? Или дело в том, что я не знала, что у меня есть выбор? Вот я и промолчала о том, что совершила ошибку, такую простую ошибку, отказав одному и дав согласие другому. Это все равно что выбирать рыбу в аквариуме. Откуда мне знать, какая рыба хороша, а какая нет, пока я ее не попробую?

Даже если бы я рассказала обо всем Хелен, она бы не поняла. Мы слишком по-разному думаем. Головой она все еще пребывает в Китае. Когда она купила на обед ту самую камбалу, я спросила:

– Эй, ты знаешь, что происходит с рыбой, когда она теряет свежесть? Когда ей исполняется три дня?

И Хелен сразу ответила:

– Ну да, она уплывает в море.

Почти сорок лет я говорила всем, что Хелен – моя невестка. Но это неправда.

Я говорила, что она – жена моего брата Куна, погибшего во время войны, но и это ложь. Я лгала не для того, чтобы кого-то обмануть. Просто правда слишком запутанна. Никто бы меня не понял, даже если бы я попыталась все объяснить.

Что касается моего убитого брата, то он был мне не родным, а сводным, и связывали нас не кровные узы, а родительский брак. Он был сыном второй жены моего отца, той, которая умерла, освободив место моей матери. К тому же мы с братом никогда не были близки.

Кун погиб вовсе не во время войны. Задолго до нее ему отрубили голову в Чанша за то, что он продал три узла одежды революционерам. Это было в 4638-м году по китайскому календарю, в год Лошади, когда люди топают ногами и становятся безрассудными. Какой это был год по западному календарю, уже не помню. Может, 1929-й, а может, 1930-й или 1931-й, в общем, это было до того, как мы с Хелен познакомились.

Но раз уж я начала рассказывать, то должна уточнить, что мой сводный брат не был никаким революционером. Да, он протестовал, поначалу зло топая ногами, а потом, когда упал на колени, отчаянно рыдая, пытался объяснить тем, кто за ним пришел, что не знал, что его полуночные покупатели – революционеры, и хвалился, что запросил с них немыслимо высокую цену за одежду такого плохого качества. Но Гоминьдан, китайские националисты, все равно его убили – в назидание остальным.

Вот только как мне об этом рассказывать? Как говорить о том, что член моей семьи захотел обмануть своих клиентов? Нет, я могла лишь сказать, что в то время за самые незначительные провинности казнили очень многих.

Вряд ли нужно объяснять, что все мы видели опасность в глупой жадности брата. Даже его настоящая жена, которой совершенно не хотелось переезжать в Чанша. Спросите меня сейчас, где она, – я не отвечу. Она рассказала нам о смерти мужа в письме, но после этого мы не получали от нее ни слова. Однако узнали, что в тех местах, где она жила, произошел потоп, после которого осталось столько раздувшихся тел, что выжившим пришлось бежать в глубь материка, чтобы спастись от смрада. Так что, может быть, моя невестка тоже утонула, и труп ее выплыл через реку к морю. Или она сменила имя и даже убеждения, стала коммунисткой и сейчас живет где-нибудь в Китае.

Если бы я действительно все это объясняла, то казалось бы, что история о моем брате окончена. Но и это неправда.

Брат погиб, его жена пропала, продолжения, а тем более счастливого финала, для этой истории быть не может. Несколько лет я действительно так и думала.

Иногда в семье мы рассказывали сказку о быке, тоскливо мычавшем на молодой месяц, думая, что это его рога. И все, кто ее слышал, знали, что речь идет о глупце, забравшемся высоко на небо и хвалившемся, что может сорвать звезду. Конечно же, в конце концов он кубарем свалился вниз, оставив свою жизнь позади. Никто не упоминал имени Куна, потому что опасным было даже знакомство с людьми, как-то связанными с марксистами. И никого не интересовало, что Кун умер, так и не став революционером.

Но потом самым неожиданным образом мой сводный брат обрел новую жизнь, и не одну. Когда в 1937 году японцы захватили Шанхай, мой дядюшка притворялся, что очень рад видеть их в своей лавке тканей.

– Мой родной племянник получил образование в Японии и теперь живет в Чанша, женат на японской девушке.

Потом судьба брата претерпела новые изменения.

В 1945-м, когда японцы проиграли и Гоминьдан вернулся, дядюшка стал говорить:

– Бедный мой племянник Кун, он был настоящим героем Гоминьдана. Погиб в Чанша.

Когда в 1949 году вернулись коммунисты, возродилась первая легенда о племяннике. Правда, к тому времени дядюшки уже не было в живых. Так что историю о моем сводном брате Куне, герое-революционере, рассказывала Старая тетушка.

– Он раздавал хорошую, добротную одежду студентам-подпольщикам! И она им ничего не стоила. Правда, он, бедняга, поплатился за это собственной жизнью!

Переехав в другую страну, я надеялась наконец забыть о брате, который так часто умирал такими разными способами. Слишком уж сложной получалась вся эта история: кто с кем в какой степени родства состоит, сводный брат с какой стороны, от какого по счету брака, в каком году и по какому календарю происходили основные события, что случилось с невесткой и почему мы проникались доброжелательностью то к японцам, то к Гоминьдану, то к коммунистам.

Я бы ни за что не смогла объяснить все эти тонкости иммиграционной полиции. Там бы никогда меня не поняли! Эти люди, которые знали только одно правительство, всегда задавали мне очень странные вопросы: «Почему в одном документе сказано, что вы родились в 1918 году, а в другом – в 1919-м?», «Почему у вас нет никаких документов о заключении брака и о его расторжении?», «Не могли ли вы заразиться паразитами в Китае или другой стране?»

Когда я приехала в эту страну, то сказала себе: ты можешь научиться думать по-новому.

И я думала, что вот теперь сумею позабыть свои горести и печали, сложить все свои секреты за высокой дверью, закрыть ее и больше не открывать никогда, чтобы ничего этого не видели американские глаза.

Я думала, что мое прошлое – навеки в прошлом, а главное для меня сейчас – научиться называть остров Формоза Китаем, сжав огромную страну до размеров острова, которого я никогда раньше не видела.

Я думала, что здесь меня никто не найдет, что я могу спрятаться от своих ошибок и сожалений. Что я смогу изменить свою судьбу.

Как выяснилось, не только я решила отказаться от прошлого, чтобы вписаться в новые обстоятельства. Прихожане нашей церкви, моя бывшая однокашница со шрамами от ветрянки на лице, Линь и его жена, даже Хелен – все они оставили что-то позади. Старые долги и дурные начинания, престарелых отцов и матерей, первых жен, браки с которыми заключались по договору, ненужных детей, предрассудки и китайский календарь.

Я боялась, что прошлое догонит меня, но Китай выключил свет, захлопнул дверь и велел всем сидеть тихо. И все, кто остался за дверью, превратились в привидений. Мы не могли увидеться с ними, ничего от них не слышали. Вот я и думала, что сумела все забыть. Ведь некому было обо всем этом мне напоминать.

А потом Хелен захотела уехать из Формозы. И я должна была ее сюда впустить. Она сказала, что у меня перед ней должок и что пришло время платить. Вот я и соврала иммиграционной службе в 1953 году, что Хелен – моя сестра, рожденная от одной из пяти жен моего отца, не считая моей матери. Но когда она приехала, у меня язык не повернулся рассказать прихожанам нашей церкви о том, что у моего отца было пять жен. Как бы я, жена церковного служителя, произнесла такое?

Так получилось, что Хелен стала моей невесткой из далекого прошлого, вдовой моего сводного брата Куна, большого героя Гоминьдана, погибшего во время войны. Какая жалость!

Я не могла рассказать, зачем Хелен сюда приехала на самом деле и почему я должна была поручиться за нее. Слишком сложно это объяснить.

Я так часто говорила, что Хелен была замужем за моим братом, что сейчас даже она сама верит в это. Тем, кто расспрашивает ее о былых днях, Хелен отвечает:

– О, у меня была грандиозная свадьба в западном стиле. Уинни была подружкой невесты. Какая жалость, что муж умер таким молодым!

Она говорит так даже сейчас, давно получив гражданство и уже не опасаясь, что ее могут отправить обратно.

Хелен так часто рассказывает легенды и обо мне, что я и сама начала в них верить. Джимми якобы был моим первым и единственным мужем. Она познакомила меня с ним в Шанхае и была свидетельницей на нашей свадьбе. На большой, настоящей китайской свадьбе.

Сейчас никто не поверит, если я скажу, что Хелен мне не родня. Она вообще никак не связана со мной ни по крови, ни через брак. Она даже не была моей подругой. Иногда я с трудом выношу ее общество.

Я не согласна с ее мировоззрением и не в восторге от ее характера. И тем не менее мы ближе, чем сестры, объединены судьбой, связаны взаимными долгами. Я берегла ее тайны, а она – мои. И мы хранили друг другу такую верность, о которой в этой стране даже не слышали.

Представьте себе, как я разозлилась, когда на той самой кухне, после злополучного рыбного обеда, Хелен сказала мне, что решила раскрыть все мои секреты.

4. ДАЛЕКО ДАЛЁКО

Вот как она мне об этом сказала.

После рыбного обеда Генри отправился в гостиную смотреть телевизор и спать на диване. Хелен пошла на кухню, поставила воду для чая. А я сидела в столовой – ну, не в отдельной столовой, а в части кухни, отгороженной пластиковой ширмой. И Хелен, не видя меня, кричала так, будто разговаривала с другим континентом, хвастаясь, что Бао-Бао женится через три недели.

Бао-Бао то, Бао-Бао сё – только и было слышно. Она говорила прямо как ведущая в телевизоре: выиграйте то, выиграйте это. Каждую неделю у них одно и то же.

Ее сыну уже тридцать один год, а она все называет его малышом. Хотя, может, она и права. Ее Бао-Бао и есть малыш, такой избалованный и нетерпеливый, что даже автобуса дождаться не может. Однажды у него сломалась машина, и он позвонил мне, такой весь из себя милый и вежливый:

– Ах, тетушка, я так давно вас не видел! Ах, тетушка, как ваше здоровье? Хорошо, хорошо. Ах, тетушка, не могли бы вы одолжить мне вашу машину для очень важного собеседования о приеме на работу?

Когда три дня спустя он вернул мне автомобиль, я сразу же увидела, что он за человек, на бампере у меня появилась вмятина, в салоне валялись банки из-под кока-колы, а из бака исчез бензин. И ту работу он не получил.

Так что я не слушала, как Хелен хвалит Бао-Бао. Я вспоминала, как злилась из-за своей машины. Тогда я ничего им не сказала и от этого сейчас разозлилась по новой. Я сравнивала Бао-Бао с собственным сыном: Сэмюэль не сыплет вежливыми словами, чтобы убедить дать ему что-то взаймы. И ему не надо брать машину Хелен, чтобы ехать на собеседование. У него уже есть хорошая работа в Нью-Джерси, он старший администратор по пособиям, проверяет больничные и подсчитывает размер пособий, следя, чтобы люди не обманывали.

Хелен принесла наши чашки и чай, по-прежнему крича так, будто я не находилась с ней в одной комнате. Теперь она говорила о своей дочери.

– Я тебе говорила? Мэри звонила мне пару дней назад, сказала, что они с Дугом едут на Гавайи, опять! Уже в четвертый раз! Я говорю: «Ты же уже там все видела. Зачем тебе надо туда ехать снова?» А она говорит: «В Гавайи никто не ездит потому, что “надо”. Туда ездят именно потому, что люди совершенно свободны».

Хелен подала мне чашку.

– И я сказала ей: это что же за логика такая? Если я свободна и мне не надо ехать на Гавайи – я не еду.

Вот я хочу съездить в Китай – и тоже не еду. – Хелен посмеялась сама над своей шуткой. – Ох уж эта моя дочь! – сказала она. – Ой, я не говорила? Она позвонила снова, уже поздно вечером, вчера, после десяти. – И Хелен замахала руками, чтобы показать, как была недовольна. – Чуть не до смерти меня напугала. Я говорю ей: «Что случилось? Кто-то заболел? Автомобильная авария? Дуг потерял работу?» А она говорит: «Нет, нет. Просто захотелось позвонить», – улыбнулась она. – Ну и как ты думаешь? Зачем она позвонила? Догадайся.

– Она хорошая дочь, – ' сказала я.

Хелен покачала головой:

– На этот раз она сказала, что звонит просто так. Просто так! Вот уж странная причина для звонка.

Хелен подлила мне еще чаю.

– Ну, конечно, это была не ее идея, то есть не совсем ее. По телевизору шла реклама телефонной компании, и там была дочь, которая звонила матери просто так. И я спросила: «Теперь ты решила позвонить мне просто так? Междугородним? Тогда не говори много, это слишком дорого». А Мэри ответила: «Ничего, после восьми вечера звонок уже дешевле». Так вот, я и сказала ей: «Не дай себя одурачить. Мало ли что они говорят по телевизору. Может быть, дешевле, только если ты говоришь быстрее. Кто знает, что они там задумали». А она говорит: «Ах, мамочка! Цена не имеет значения». «Вух! – сказала я тогда. – Как это – не имеет значения? Ты что, хочешь выбросить десять долларов? Ну раз так, то не отдавай их телефонной компании. Отправь их лучше мне».

Я представила себе, как Хелен препирается с дочерью, тратя деньги на спор о лишних тратах. Она вообще ничего не соображает.

– Потом мне все-таки удалось ее убедить, и она повесила трубку, – вздохнула Хелен. Затем, посмотрев на меня, широко улыбнулась и опять перешла на китайский. – Это потому, что она все еще слушается меня. Мэри знает, что ее мать по-прежнему права. – Она шумно отхлебнула чаю. – Ну что, а ты не разговаривала с Перл на этой неделе? Она тоже звонит и тратит деньги на междугородные переговоры?

Я понимала, что Хелен не ждет ответа. Она и так знала, что мы с дочерью не часто общаемся. Перл не звонит мне просто так. Конечно, она звонит, когда нужно предупредить, что она привезет Тессу и Клео, чтобы я за ними присмотрела. Или попросить, чтобы я привезла китайскую начинку для индейки на день Благодарения. Или вот, на прошлой неделе Перл позвонила, чтобы сказать, что она с мужем и детьми не смогут у меня переночевать. То есть не она сама позвонила, а Фил. Но я знаю, что это она его надоумила. И что слушала по другому телефону наш разговор.

– Перл живет не так далеко, – напомнила я Хелен.

– Сан-Хосе – это далеко, не согласилась она. – Это пятьдесят миль отсюда. Другой телефонный код города.

– Но это все равно не так уж и далеко.

Она все не унималась:

– Достаточно далеко! Тебе же приходится платить за каждую минуту разговора. И говорить долго тоже не можешь.

– А может, и не надо долго разговаривать, – ответила я. – Нам тоже. Вань Генри спит. – И я указала на ее уставшего мужа, который, широко раскрыв рот, спал на диване. – Пора мне домой, наверное.

– Генри, проснись! – крикнула Хелен. Она толкала мужа в плечо, пока не раскрылся один глаз под насупленной бровью. Потом ноги Генри медленно зашаркали по полу, по направлению к спальне.

– Ну вот, – сказала Хелен, как только муж ушел. – А у меня для тебя хорошие новости. – И она улыбнулась.

– Какие новости?

Она улыбалась. Она потягивала чай. Даже вытащила из рукава салфетку и высморкалась. Потом снова попила чаю и поулыбалась. Ну почему она из всего делает буддистскую церемонию?

– Тебе больше не придется прятаться.

– А я и не прячусь. Я вот она.

– Нет, нет. Ты всю свою жизнь пряталась. Но теперь ты можешь перестать.

Хелен вскочила с места и пошла за своей сумочкой, вернее, огромной сумищей, сунула в нее руку и стала что-то искать. Я видела, что она очень спешит. Она вынула и положила на стол апельсин, две упаковки с арахисом, которые дают на борту самолетов, зубочистки в ресторанной индивидуальной упаковке и второй кошелек, тот, что для грабителей. Потом Хелен перевернула сумку набок и вывалила из ее недр содержимое. Наверное, она собрала все это на случай внезапной войны – вдруг нам придется бежать в том, в чем вышли. Там были две короткие свечи, ее американские документы о принятии гражданства в пластиковой папке-файле, китайский паспорт сорокалетней давности, маленькое мыло в отельной упаковке, маленькое полотенце, по паре капроновых гольфов и новых трусов. И это еще не все. Там были ее травяные пилюли от живота «По Чай», микстура от кашля, саше с порошком тигровых костей от боли. И амулет с Богиней милосердия на случай, если весь остальной арсенал не сработает.

– Пу где же оно! – воскликнула Хелен, перебирая вещи снова и снова, пока не заглянула в боковой карман и не вытащила то, что так долго искала. Это было письмо, которое, если его развернуть, становится простым листом бумаги, а в свернутом виде превращается в конверт. Она помахала им в воздухе.

– Всё тут! – торжественно провозгласила Хелен, состроив горделивую мину. – Этот мужчина!

И тут я забеспокоилась за нее. В последнее время она вела себя как ненормальная. Стала все забывать, да и вообще странная какая-то. Может, то падение с крыльца два месяца назад не прошло для нее даром? То самое, из-за которого она считает, что скоро умрет.

– Как можно уместить мужчину в конверт? – осторожно спросила я.

– Что?

– Ты сказала, что у тебя в конверте мужчина.

– А! Да не говорила я этого. Я сказала, что там для тебя хорошие известия. И вот какие: тот мужчина умер. Бетти Вань из Гонконга рассказала мне об этом здесь, в письме. Она недавно ездила в Шанхай. Ну, ты помнишь ее, во время войны мы называли ее «Красотка Бетти». Хотя она больше не так красива, – засмеялась она. – А помнишь, какую швейную машинку я ей отдала? Она устроила себе хороший бизнес, и теперь у нее свой магазин одежды в Коулуне.

В последнее время мысли у Хелен скачут туда-сюда.

– У нее магазин ювелирных украшений, – напоминаю я. – В Коулуне, в галерее отеля «Амбасадор».

– Нет, магазин одежды, – трясет она головой. – Все для женщин. Дисконт.

Я не стала больше спорить. Зачем говорить Хелен, что память ее подводит? События запоминаются ей более приятными, чем на самом деле. К тому же она забыла, что это я отдала швейную машинку Красотке Бетти.

– Так какой мужчина умер? – спрашиваю я, указывая на письмо.

– А, ну да, мужчина! – А потом она вздохнула, делая вид, что теряет со мной терпение. – Тот мужчина. Тот самый. Ну, ты его знаешь. Да как же ты не догадываешься! – потом она наклонилась ко мне и прошептала: – Тот плохой мужчина.

У меня остановилось дыхание. Я сразу представила его, этого плохого мужчину, Вэнь Фу, моего первого мужа. Того самого, о ком я строго-настрого велела Хелен не упоминать.

– Никогда не произноси его имени. Никогда никому о нем не рассказывай.

Я снова увидела его густые волосы, ломаные брови, гладкое лживое лицо, умный рот. Я не видела его уже сорок лет. И сейчас от одного упоминания о нем я ощутила его дыхание у меня на шее, вспомнила его смех и услышала его голос: он наконец меня разыскал, чтобы утащить назад, и мне ничего не поделать.

– Не бойся, – сказала Хелен. – Это правда, его больше нет. Прочитай сама.

Я взяла из ее рук письмо и стала читать. И узнала, что даже сорок лет спустя Вэнь Фу сумел посмеяться мне в лицо. Потому что в письме не говорилось, что он умер двадцать, тридцать или сорок лет назад. Нет, он умер в прошлом месяце, на Рождество.

Я бросила письмо со шлепком.

– Ты можешь себе представить? – спросила я. – Даже в самом конце он нашел способ испортить мне жизнь! Он умер на Рождество!

– Да какая разница, когда он умер! – сказала Хелен. Она ковырялась во рту зубочисткой, поэтому казалось, что она улыбается. – Он мертв и больше не может найти тебя и достать. Это самое главное.

– Он уже достал меня! – воскликнула я. – Он уже пробрался мне в голову! И теперь я буду все время вспоминать о нем на Рождество. Как мне петь «Тихая ночь» или «Возрадуйся», когда захочется кричать от радости, что он мертв? Неправильные мысли, он выбрал не тот день!

– Тогда тебе стоит подмести полы – и вымести его прочь из головы, – сказала Хелен, делая широкой жест рукой. Можно подумать, это так легко!

Я поняла, что она говорит о старинной китайской традиции: в канун Нового года вымети прошлогоднюю пыль и избавься от старых страхов и плохих мыслей.

Да что эта Хелен знает о подметании полов? Взглянешь на пол ее кухни – и сразу видишь комки пыли размером с мышей да черные пятна, со временем заполированные до блеска. Им, поди, уже лет по двадцать. Она думает, я их не замечаю!

– Вот я об этом и подумала, – тем временем продолжила Хелен. – Что нам пора вымести всю ложь из нашей жизни. Сказать всем правду. О том, как мы познакомились, – тоже.

– О чем ты?

– Зачем мне брать с собой в могилу всю эту ложь? Что я – твоя сводная сестра или вдова твоего сводного брата, которого я никогда в жизни не видела. Даже день моего рождения указан неправильно, ты сделала меня на год моложе. И теперь, когда я умру, моя долгая жизнь станет на год короче.

– Да что за чушь ты несешь?

– Я говорю, что сейчас, когда Вэнь Фу мертв, я хочу все исправить, пока не поздно. Больше никаких тайн и никакой лжи.

У меня внутри похолодело. Зачем она это говорит? Она собралась выставить напоказ мое прошлое, мой брак с Вэнь Фу, которые я так старалась забыть.

– Как ты можешь! – набросилась я на нее. – Ты что, хочешь так просто взять и раскрыть мои тайны? Мы же пообещали друг другу никогда этого не делать!

– Это было давно, – отмахнулась Хелен. – Конечно, тогда мы ничего не могли рассказать. Ты боялась, ты думала, что Вэнь Фу за тобой погонится. И нам обеим надо было попасть в эту страну. Поэтому тогда эта ложь была понятна. Но сейчас…

– Это секрет.

– Да какая сейчас разница? Раз Вэнь Фу мертв, – настаивала Хелен, – он до тебя уже не доберется. Нас нельзя депортировать. Сейчас важнее рассказать правду, чтобы не отправиться в другой мир закутанными во всю эту ложь. Как я посмотрю в глаза своему первому мужу на небесах, когда все эти годы говорила, что была замужем за твоим братом? Как может быть написано на моем могильном камне, что я родилась в тысяча девятьсот девятнадцатом? Да за моей мертвой спиной все будут смеяться, говоря, что я состарилась настолько, что уже не помню, в каком году родилась!

– Тогда, если хочешь, рассказывай всем свою историю, но не трогай мою.

Хелен нахмурилась:

– И как мне это сделать? Снова лгать о том, как мы познакомились? Ты просишь меня обратиться к дьяволу. Если ты не расскажешь все сама, то придется мне взять это на себя. До наступления Нового года.

– Ты хочешь, чтобы я разрушила свою жизнь. Если ты расскажешь своим детям, то и мои дети узнают тоже.

– Значит, расскажи обо всем сама! Они уже выросли. Они поймут. Может быть, они даже обрадуются, узнав что-то о жизни матери. Тяжелая жизнь в Китае – очень популярная сейчас тема, здесь нечего стыдиться.

– Да ты понятия не имеешь о стыде! – бросила я.

Так мы спорили, пока я не поняла, что это бесполезно. Все будет как с этой ее «рыбой-помпоном» и междугородными звонками. Хелен уверена, что всегда права. Как можно спорить с человеком, у которого голова не в порядке? Меня трясло от злости.

Она вышла на кухню, чтобы вскипятить еще воды для чая, хотя я уже сказала ей, что время слишком позднее. Я собрала продукты, которые купила в «Хэппи Супер» днем, и надела пальто.

– Погоди немного, – сказала Хелен. – Генри тебя отвезет. Так надежнее.

Каждый раз, когда я ухожу, она говорит то же самое. И каждый раз я понимаю, что именно она имеет в виду. Тридцать лет назад мы с Джимми выехали из Чайна-тауна и поселились в домике, который купили на Восьмой авеню, между Джири и Анза. И два года Хелен твердила мне: «Эта часть города небезопасна. Этот район, ох, мы бы не смогли туда переехать!» Однако после смерти Джимми, представьте себе, они купили дом больше нашего всего в одном квартале от меня, на Девятой авеню, где здания понатыканы еще гуще!

– Теперь мы сможем позаботиться о тебе, – сказала она мне тогда. – Так будет спокойнее.

Но я-то знала, что она говорит это только как оправдание себе. И в тот вечер я ответила то же самое, что и всегда:

– Не беспокойся, я прогуляюсь. Ходить полезно.

– Слишком опасно, – настаивала она. Но я знала, что она говорит это не всерьез, потому что она шептала, чтобы не разбудить мужа. – Тебе надо быть осторожнее.

– Да что ты! Думаешь, на меня нападут, чтобы похитить мандарины и банку консервированных ростков бамбука?

Она выхватила у меня из рук пакет.

– Тогда я помогу тебе донести, – сказала она. – Для тебя слишком тяжело.

Я отобрала пакет.

– Не надо мне вот этих вежливых разговоров.

– Да ты слишком стара, чтобы носить такие вещи, – отмахнулась она и снова потянулась к моему пакету.

– Ты сама не молода, забыла? И уже стала на год старше.

Наконец она отпустила меня и мои покупки.

Я всю ночь драила дом, стараясь забыть наш разговор. Я вытряхивала занавески и выбивала диван, вытирала пыль со столов и намывала перила на лестнице на второй этаж. Протерла телевизор, фотографию в рамке, которая стояла на нем, всмотревшись в нее еще раз. Джимми, такой молодой.

В спальне я сменила постельное белье на кровати, которую мы делили с мужем. На ней все еще лежал старый матрас, просевший от тяжести его тела.

В комнате Сэмюэля я протерла пластмассовые самолетики, которые он собирал, японские и американские бомбардировщики, маленьких солдатиков, разбегавшихся в стороны на его столе. Потом я открыла ящик стола и увидела журнал «Плейбой». Ай-ай! Как пощечина из прошлого. Однажды я велела Сэмюэлю выбросить этот журнал. На нем было написано: 1964.

Год, когда умер Джимми и когда все перестали меня слушать.

Я пошла в комнату Перл. Сколько же боли и ссор пережито здесь! Кукла Барби, которую я позволила ей завести с условием, что не будет никакого Кена. Духи, которыми я не позволяла ей пользоваться, потому что из-за них она пахла как дешевка. Резной туалетный столик с круглым зеркалом и серебряными ручками, который я так любила, но отдала дочери. А она, только увидев его, сказала, что терпеть его не может!

– Ты выбрала такой специально, чтобы помучить меня! – закричала она.

Я вспоминала эти слова, вытирая пыль с ее стола.

И только тогда заметила крохотные буквы, вырезанные на деревянной столешнице: «Я люблю РД».

Кто такой РД? И кого настолько любит моя дочь, чтобы испортить мебель, которую она терпеть не может? Он американец или китаец? А потом я рассердилась: только посмотрите, что она сделала с моей хорошей мебелью!

Конечно же, успокоившись, я поняла, что Перл сделала это уже давно. Может, лет двадцать пять назад, потому что сейчас ей уже больше сорока. И она больше не любит РД, потому что она замужем за Филом Брандтом. Он не китаец, но все равно приятный мужчина, доктор, хотя и не с лучшей специальностью.

Когда Перл только нас познакомила, я старалась быть с ним очень любезной.

– О, так вы доктор! – сказала я. – Тогда я пошлю к вам всех своих друзей, чтобы лечились только у вас.

А потом он уточнил, какой он именно доктор. Патологоанатом! Тот, кто осматривает людей, когда уже слишком поздно. Ну и как я пошлю друзей к такому врачу?

Вот у Перл хорошая работа, она – речевой терапевту недоразвитых детей, хотя она велела мне никогда так не говорить.

– Мы больше не называем их недоразвитыми или с отклонениями, – сказала она мне несколько лет назад. – Мы говорим, что они «дети с особенностями развития». Важнее всего сами дети, а их особенности идут только вторым номером. И я занимаюсь не только их речью, я скорее логопед-дефектолог, работаю только с теми малышами, у кого проблемы с общением выражены от средней до тяжелой степени. Их нельзя назвать недоразвитыми.