Текст книги "Кухонный бог и его жена"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)

Сразу же после школы я отправилась в дом Крошки Ю. Там меня ожидало второе потрясение. Оказывается, она была родом из бедной семьи, в отличие от большинства наших девочек. А семейное гнездо оказалось двухкомнатной квартирой на втором этаже старого здания. На этаж выше нищеты. Вообще-то вся семья состояла из овдовевшей матери. Оказывается, она получила небольшое наследство от дядюшки и потратила его на обучение Крошки Ю и приданое для нее. Так что все ее надежды были вложены в ее дочь и теперь сгинули после одного-единственного года замужней жизни.

– Ай-ай-ай! – воскликнула я. – Какая грустная история!

– Ты еще не всю ее услышала, – сказала Пинат. – Мать Крошки Ю была так рада меня видеть! Ей казалось, что все забыли имя ее дочери. А никто не говорил о ней потому, что она погибла вовсе не от несчастного случая. Она наложила на себя руки.

– Самоубийство!

– Мать Крошки Ю сказала, что семья ее мужа довела ее до этого шага. Я вся дрожала, когда об этом услышала, потому что в то утро сама думала о том, чтобы покончить с собой, если не найду способа расстаться с мужем в ближайшее время.

– У меня тоже бывают такие мысли, – прошептала я.

– Мать винила и себя тоже, – продолжала Пинат. – Потому что это она договорилась о браке. Жених был племянником подруги их родственницы. Его семья жила в деревне неподалеку от Сучжоу. Матери невесты сообщили, что молодой человек занимает крупную должность в отцовском бизнесе по изготовлению лапши.

Впервые она увидела будущего зятя только на свадьбе, и он показался ей каким-то нервным. Ему надо было все время напоминать, куда идти, что говорить. Он то хихикал, то хохотал невпопад, и мать Крошки Ю думала, что он просто пьян. Оказалось, он не был пьяным. У него был разум ребенка! Он все еще мочился в постель и плакал, когда поднимался сильный ветер. Он считал Крошку Ю своей старшей сестрой.

Когда Крошка Ю приехала к матери и стала просить помочь ей разорвать брак, мать сказала, что ее жизнь могла сложиться куда хуже. Семья мужа хорошо относилась к ней, она ела досыта. К тому же муж, хотя и дурачок, мог иметь детей. Он уже сделал ребенка одной деревенской девушке.

Вот мать и велела Крошке Ю: «Будь хорошей женой и старайся угодить получше». И дочь вернулась в дом мужа, забралась на дерево в саду, привязала веревку к ветке и своей шее и спрыгнула.

«Целый год я не могла думать ни о чем другом, кроме как сделать то же самое», – сказала мне ее мать.

Я плакала вместе с ней. Я чувствовала эту веревку на своей шее. Мне казалось, что все это сон. «Так вот как девушка может покончить со своим браком!» – вырвалось у меня. Услышав это, мать Крошки Ю снова заплакала. «Нет, это неправильно! – сказала она. – Неправильно, что она не сумела найти другого способа и что ей тогда никто не помог».

В тот день у меня наконец появилось сочувствующее сердце, которому я могла излить свои слезы. Сейчас мне кажется, что это Крошка Ю привела меня к своей матери. Потому что в том же году именно она помогла мне бежать от мужа.

– Как она это сделала? – спросила я.

Мне казалось, что всего несколько слов отделяют меня от спасения.

Пинат встала.

– Почему бы тебе самой у нее не спросить?

– Что?

– Иди и спроси ее сама, – повторила она. – Мать Крошки Ю на первом этаже готовит обед женщинам, которые прячутся здесь от мужей.

Вот так я и узнала, что весь этот дом – тайное укрытие для женщин и детей, сбежавших из семьи. Представляешь? Мне было страшно и радостно в одно и то же время. Я не говорю, что захотела стать коммунисткой, нет! Я радовалась, что нахожусь в доме с девятью женщинами, у которых тоже были страшные мужья, но теперь они покончили с повиновением им и их матерям.

Когда мы спустились, мать Крошки Ю все еще стряпала. Ее все так и звали: «Мать Крошки Ю». Глядя на нее, никто бы не подумал, что эта маленькая женщина, жарящая рыбу с горькой тыквой, – подпольщица. Но в то время коммунисты не носили униформы. Если бы тогда ты кому-нибудь сказал, что ты – революционер, тебя либо сочли бы сумасшедшим, либо казнили.

В это время женщины возвращались домой на обед. Они все работали в разных местах. Одна учила студентов французскому, другая устроилась на обувную фабрику, третья плела соломенные веники и продавала их на улице. Они все были очень разными, из разных семей, но все, казалось, ничем не отличались от других жительниц Шанхая.

Так что никто не подходил ко мне со словами:

«Я – коммунист. Не хочешь ли вступить в нашу партию?» Но потом, когда они начинали говорить, становилось ясно, что все-таки они непохожи на остальных.

Например, когда мы садились за стол, мать Крошки Ю сказала мне:

– Надеюсь, вы с горькой тыквой поладите. Я сама ее не часто ем, но когда это случается, не забываю благодарить судьбу за то, что мне достается и другая пища.

Она засмеялась, и другие девушки засмеялись с ней тоже. Похоже, им всем нравилась горькая тыква, если не за вкус, то за тему для разговоров.

– О, ты не знал настоящей горечи, если не прожил целую зиму с единственным брикетом угля для обогрева и стряпни, – сказала одна из них.

– Эта тыква – лакомство по сравнению с тем, что мне приходилось проглатывать, пока я была рабыней в богатом семействе, – вторила другая.

Вот что я тебе скажу, горькую тыкву я не любила ни до, ни после этого разговора. Сейчас тоже не люблю. И в моем представлении я никогда не была революционеркой. Но я присоединились бы к ним, если бы они сказали, что я должна это сделать, и ела бы эту горькую тыкву хоть каждый день и в каждом блюде, если бы это помогло мне выбраться из моего брака. Если для того, чтобы изменить собственную жизнь, мне пришлось бы изменить весь мир, я бы на это пошла. Мне кажется, большинство женщин в том доме думали так же.

После этого скромного обеда они принялись расспрашивать меня. И хотя мы совсем не знали друг друга, я рассказала им обо всем: о семье Вэнь Фу, о своей семье, о том, как Вэнь Фу все прибрал к рукам.

– Тогда он так просто не согласится на развод, – сказала одна из женщин за столом. – Я тоже из богатой семьи, и мой муж не хотел со мной расходиться, потому что это означало расстаться и с достатком моей родни.

– Что насчет сына? Ты хочешь забрать его с собой? – спросила мать Крошки Ю.

– Конечно. Мужу дела нет до сына, он использует его как оружие против меня, чтобы запугать и не дать развода.

– А деньги? – задала вопрос еще одна женщина. – У тебя свои деньги есть?

– От приданого осталось совсем немного. Есть только мелочь на повседневные расходы.

– Не забудь о своих украшениях, – сказала Пинат. – Те два золотых браслета, которые ты получила в подарок на свадьбу, все еще у тебя?

Я кивнула:

– И две цепочки, две пары серег и одно кольцо.

– У твоего мужа есть любовницы? – спросила мать Крошки Ю.

– Множество! – ответила я. – Он, как пес, все время принюхивается то к одному заду, то к другому.

– А какая-нибудь особенная женщина, с которой он встречается чаще, чем с остальными, есть? – вступила в разговор новая собеседница. – Иногда любовница, если мужчина достаточно сильно ее хочет, может вынудить мужчину развестись с женой. – И она усмехнулась.

– Нет, он ни к кому так не привязан, – сказала я. – Раньше он знакомился с женщиной, пользовался ею несколько недель и избавлялся от нее. Теперь мы живем в доме моего отца, вместе с его родителями. Слишком много глаз за ним наблюдает, поэтому свои грязные делишки он больше домой не таскает. Я не знаю, с кем он сейчас встречается.

– А ты? У тебя есть любовник? – поинтересовалась женщина, у которой не было переднего зуба.

– Конечно нет! – сердито ответила я. – Это у моего мужа нет понятий о морали, не у меня! Да как вы могли… – И я смутилась, а потом и вовсе устыдилась своего смущения. Потому что, разумеется, вспомнила о Джимми Лю. Мы не были любовниками, но я впервые в жизни ощутила то чувство, которое должны ощущать тайные влюбленные: стыд и необходимость этот стыд скрывать.

Мать Крошки Ю успокаивающе похлопала меня по руке:

– Этот вопрос был задан не для того, чтобы тебя оскорбить. Просто иногда женщине полезно сделать вид, что у нее есть любовник.

– Особенно если муж дорожит своей репутацией и не хочет ею рисковать, – добавила Пинат.

– Именно так мы выручили твою кузину, – пояснила мать Крошки Ю. – Придумали любовника. И после этого она сразу же получила развод.

– Но почему я должна на себя наговаривать?

– Ну и ладно, – проронила женщина с недостающим зубом. – Сохраняй свое лицо вместе с опостылевшим браком! Такая хорошенькая и гордая! Женщины вроде тебя не могут отказаться от старых традиций. Но, раз так, вини во всем только саму себя!

– Тише, не ссорьтесь! – сказала мать Крошки Ю. – Мы просто пытаемся узнать как можно больше, чтобы обдумать ситуацию. – Потом она повернулась ко мне: – Ты пока собирай свои украшения, всё, что найдешь. И когда будешь готова, вы с сыном должны бежать из дома, но так, чтобы за вами никто не следил, и прийти сюда. Придешь, и мы поймем, что делать дальше. Ты справишься с первой частью самостоятельно, или тебе нужна помощь?

– Справлюсь, – ответила я.

Но поняла, как именно это сделаю, уже позднее.

22. ОСТАЛСЯ ОДИН СЕЗОН

Когда я ушла от Пинат, давно перевалило за полдень. Мне пришлось почти бежать до книжного магазина, чтобы встретиться с твоим отцом. И всю дорогу я так широко улыбалась, не в силах сдерживаться, что встречавшиеся мне люди замечали мое счастье и улыбались в ответ.

Как только я увидела твоего отца, то сразу выпалила:

– Через неделю или две я уйду от мужа!

Я вся дрожала от волнения и гордости.

– Это правда? – спросил он, тоже дрожа.

– Правда, – подтвердила я.

Джимми Лю сжимал мои руки, и мы смеялись со слезами на глазах.

Если бы твой отец был еще жив, он бы согласился со мной. Уже тогда мы знали, что всегда будем вместе. Я не понимаю, как два незнакомца осознали это, откуда взялась такая уверенность. Но, может, все случилось таким образом: когда он выложил на стол фотографию четырех дочерей своей знакомой, он просил моей руки. А когда я прибежала к нему и сказала, что ухожу от мужа, я согласилась. И с того момента мы были вместе, два человека с одним сердцем.

– А дальше? – спрашивал он меня. – Что нам делать дальше?

– Надо немного подождать. Дождаться подходящего времени, чтобы я могла уйти.

Мы составили план. Подготовившись к бегству, я позвоню Джимми по телефону ночью, когда все уснут, и скажу ему что-нибудь простое и короткое. Например: «Буду завтра».

Но твой отец, такой романтик, предложил другую фразу, которая стала для нас тайным знаком: «Открой дверь, и ты увидишь горы». Это классическое высказывание означает, что человек готов воспользоваться возможностями, которые открываются перед ним.

Джимми Лю должен был ответить: «Давай перейдем через эти горы». А на следующий день он встретит нас с Данру в порту, возле будки, торгующей билетами до острова Чунминдао. Там мы сядем на машину, которая довезет нас до жилища Пинат.

В тот день, вернувшись домой, я уже видела свою жизнь как историю со счастливым концом. Я смотрела на дом и думала, что скоро не буду заключенной в этих стенах, среди всех горестей, запертых здесь.

Я слышала, как мать Вэнь Фу кричит на кухарку, и представляла свою простую и спокойную трапезу без подкатывающего к горлу комка. Увидев, как мой муж выходит из дома, я подумала, что скоро перестану сдирать с себя кожу, чтобы вместе с ней смыть его прикосновения. Видя, как Данру краешком глаза наблюдает за отцом, я думала, что скоро мой сын сможет играть и смеяться, не вздрагивая и не оглядываясь.

А потом я увидела собственного отца, сгорбленного, тихо идущего в кабинет. Мне показалось, что еще никогда я не видела его таким слабым. И тогда я вспомнила. Отец! Если я уйду, Вэнь Фу отдаст его на казнь как предателя!

Я быстро поднялась в свою комнату и принялась спорить с собой. То я думала, что должна позволить отцу отправиться в тюрьму. В конце концов, он сам выбрал свою судьбу, так пусть сам и страдает.

В голову одно за другим приходили оправдания. Это он плохо обращался с мамой! Это он отказывался встречаться со мной, когда я была маленькой. Это он отдал меня замуж за плохого человека, и ему было плевать, что меня ожидает в этом браке. Почему я должна жертвовать своим счастьем ради него? Мы никогда не любили друг друга.

Однако, размышляя в этом духе, я чувствовала себя похожей на Вэнь Фу. И оттого освободила сердце от подобных мыслей и тихо простила себя за них.

Отец стар, разум покинул его. Как я могу отвечать за то, что вытворяет с ним Вэнь Фу?

В итоге я отбросила все оправдания.

Осталась только одна причина для бегства: Джимми Лю.

Я больше не отрицала, что предаю отца, и больше не пыталась обелить себя в собственных глазах. Я знала, что задуманное мной одновременно и правильно, и нет. Я не могла принять одно-единственное решение, когда оно включало в себя сразу два: если я выживу, отец умрет.

Правда ведь, все серьезные решения тяжелы? Ты не просто выбираешь между одним и другим. Решаясь на то, чего хочешь ты, ты всегда делаешь что-то, чего не хочет кто-то другой, и надо быть готовой к последствиям. Ты можешь потом говорить себе, что это не твоя проблема, но это все равно не изменит результата. Возможно, в твоей жизни этой проблемы больше не будет, но она навсегда поселится в твоем сердце. В день, когда я узнала, чего хочу, я плакала как ребенок, который не может объяснить, что случилось.

Всю следующую неделю я провела в мучениях. Мне казалось, что я уже потеряла отца вместе с частичкой собственного сердца. Мне хотелось, чтобы меня утешили, но не хотелось расставаться со своими терзаниями. Однажды, даже не задумываясь над тем, что делаю, я пошла следом за отцом в его кабинет. Не знаю зачем. Возможно, мне хотелось попросить у него прощения.

– Отец, – позвала я его.

Он поднял на меня взгляд, не меняя выражения лица.

Я села напротив него в кресло.

– Отец, – снова сказала я. – Ты знаешь, кто я? На этот раз он на меня не смотрел. Он не сводил взгляда со стены, с той самой древней картины на свитке, которую испортил чашкой с чаем, когда к нему пришли японцы.

На картине была изображена весна, на ветвях распускались розовые цветы, и за озером, тронутым туманом, поднималась горная вершина. Нижнюю часть свитка удерживала в развернутом состоянии черная лаковая трость. Было понятно, что это полотно – часть серии картин, каждая из которых изображала одно из времен года. Но трех уже не было, их продал Вэнь Фу, и о них теперь напоминали только три пятна – словно призраки свитков. А огромное пятно в центре оставшейся картины объясняло, почему она все еще висит на месте. Из-за него казалось, что на озере случилось наводнение.

– Правда странно, – сказала я отцу, – что кому-то могли понадобиться только три времени года? Это как жизнь, которая никогда не найдет своего завершения.

Разумеется, отец не ответил. Я не думала, что он меня понимает, поэтому продолжала говорить:

– Вся моя жизнь – будто картина, которая никому не нужна. У меня всегда одно время года, каждый день полон одних и тех же страданий, и нет никакой надежды на перемены. – Я заплакала. – Вот поэтому я должна найти способ уйти от мужа. Я не жду, что ты меня простишь.

Отец выпрямился. Он смотрел на меня одним грустным глазом и одним сердитым. Я испугалась, заметив это: значит, он все понимал. Он встал, его губы зашевелились, но не было слышно ни единого слова, он всего лишь жевал воздух со звуками «Ах! Ах!». На его лице появилось и застыло ужасное выражение. Он помахал руками перед лицом, как будто слова, застрявшие в его горле, душили его.

Потом отец потянулся вперед дрожащей рукой. Он схватил меня за руку, и я поразилась тому, насколько он силен. Он тянул меня прочь со стула, к картине.

– Я должна уйти, – шептала я ему. – Ты не знаешь, как я настрадалась.

Отец лишь отмахнулся. А потом разжал хватку. Теперь его дрожащие руки сражались с лаковой тростью. Я думала, что он хочет ее вынуть, чтобы ударить меня по голове. Но вместо этого он неожиданно вынул заглушку из трости, и в его раскрытую ладонь скользнули три небольших слитка золота.

Он вложил их в мою руку, прижал сверху своей и посмотрел на меня. Я изо всех сил старалась понять, чего он хочет. До сих пор помню это лицо с двумя выражениями сразу. Одна половинка лица изображала агонию, вторая – облегчение, словно он хотел сказать мне: «Глупая, глупая девочка, наконец-то ты приняла верное решение».

– Я не могу взять слитки сейчас, – тихо произнесла я. – Вэнь Фу их найдет. Я заберу твое золото позже, перед тем как уйти.

Отец коротко кивнул и быстро спрятал слитки обратно.

Я так часто думала о его поступке! Вряд ли он таким образом говорил, что любит меня. Скорее, хотел сказать, что если я оставлю этого ужасного человека, то этот ужасный человек оставит его дом. И тогда ни ему, ни его женам больше не придется страдать. Мой уход был его единственным шансом. Но, возможно, в его жесте все-таки заключалась и крупица любви.

Следующее утро было очень странным для меня. Все спустились к завтраку: Вэнь Фу, Данру, свекр и свекровь, Сань Ма и У Ма. Служанка подала миску супа, испускавшего пар.

Со стороны могло показаться, что ничего не изменилось. Отец по-прежнему меня не узнавал, и его разум снова был затуманен, как большая дымящаяся супница, на которую он смотрел. Мать Вэнь Фу, разумеется, придиралась: суп, дескать, недостаточно горяч и пересолен. Сам Вэнь Фу ел в полном молчании. Я начала думать, не приснилось ли мне все, что произошло накануне, не померещились ли золотые слитки. Я нервничала, но поклялась себе не отступать от плана, который составила накануне вечером.

Налив свекрови еще супа, я сказала:

– Мама, скушайте еще, берегите здоровье.

И, пока она ела, продолжила разговор:

– Бедная Старая тетушка! Она неважно себя чувствует. Вчера я получила от нее письмо.

Это было правдой. Я действительно получила письмо, и как обычно, в нем Старая тетушка жаловалась на здоровье. В этом на нее можно было рассчитывать.

– Что с ней случилось? – спросила У Ма, которая очень беспокоилась о собственном здоровье.

– Холод в костях, нехватка сил и тяжесть дыхания. Она боится, что может умереть в любой день.

– Эта старуха никогда не бывает здорова, – недобро бросила мать Вэнь Фу. – У нее есть притирки из всех трав, что растут на этой земле.

Вэнь Фу довольно захохотал.

– На этот раз я думаю, что она действительно больна, – сказала я и тихо добавила: – Она и правда неважно выглядела, когда я последний раз ее видела. Сил совсем мало. А теперь она говорит, что стало еще хуже.

– Тогда тебе стоит ее навестить, – сказала Сань Ма.

– Хм-м-м… – протянула я, словно эта мысль не приходила мне в голову. – Возможно, вы правы.

– Но она только что вернулась! – воскликнула мать Вэнь Фу.

– Может, мне стоит съездить туда ненадолго. Если она не всерьез разболелась, то я вернусь через день или два.

Свекровь только фыркнула:

– Пф!

– Конечно, если она совсем плоха, то мне придется там задержаться.

В этот момент кухарка принесла приготовленные на пару пельмени, и мать Вэнь Фу занялась тем, что стала пробовать и бранить это блюдо. Ей было не до меня.

Так и вышло, что она не одобрила, но и не запретила мою поездку. Я знала, что если выйду из дома, держа чемодан в одной руке и руку Данру в другой, никто ничего не заподозрит. И если я не вернусь домой спустя трое или четверо суток, никто не бросится меня искать. Скажут лишь: «Бедная Старая тетушка, видать, совсем разболелась».

В тот день я быстро вошла в отцовский кабинет и заперла за собой дверь. Подойдя к картине, изображавшей весну, я открыла и потрясла трость: ее увесистое содержимое скользнуло из стороны в сторону, а потом яркие брусочки выпали мне в ладонь. Вот тогда я убедилась, что все, что произошло между мной и моим отцом, было реальностью, а не игрой воображения.

23. ИСКРЕННЕ И С УВАЖЕНИЕМ

У меня нет моих фотографий времен брака с Вэнь Фу. Я их выбросила. Но твой отец, фотографировавший меня очень часто, сохранил вот этот альбом. Чувствуешь, какой он тяжелый?

На снимках – начало нашей жизни. Видишь этих американских пилотов? А эти женщины – не подружки Джимми Лю. Наверное, просто знакомые. Не знаю, зачем твой отец поместил их фотографии сюда, никогда не спрашивала. Может, он дал этим девушкам американские имена, а они подарили ему свои портреты. Вот как эта, например: «Искренне и с уважением, ваша Педди». Что это за имя такое – Педди? Она даже написать правильно его не сумела. И, хотя у меня самой английский не идеален, мне известно, что можно писать только «искренне ваша» или «с уважением», а не и то и другое сразу. К тому же ее даже хорошенькой не назовешь.

Переверни страницу. Вот тут начинаюсь я. Иногда мне кажется, что тут начинается вся моя жизнь.

Посмотри на эти фотографии, эту и эту. Что, не думала, что и твоя мать когда-то была молодой? А твой отец всегда видел меня такой: молодой и прекрасной, он сам так говорил. Даже когда у меня стали появляться седые волосы, он уверял, что я ничуть не изменилась. Я даже снюсь себе такой, как на этих снимках. Снилась, до недавнего времени.

В ночь на мой последний день рождения мне приснилось, что твой отец на самом деле не умер. Он живет недалеко от меня, за углом, он просто забыл мне об этом сказать. Сначала я ужасно рассердилась. Как он мог заставить меня так горевать напрасно? Но потом я забыла о гневе и очень обрадовалась. Перед тем как встретиться с ним, я подошла к зеркалу. «Ай-ай-ай! – сказала я зеркалу. – Что случилось? Когда ты успела так состариться?» А отражение взглянуло на меня и сказало: «Ты сама во всем виновата. Ты забыла, сколько тебе лет». И внезапно я ощутила себя очень старой. Я поняла, что все видят меня старухой, гораздо старше, чем я думала, – семидесятипятилетней. Но в 1946 году я была молодой. И хорошенькой.

Видишь, здесь я улыбаюсь, но у меня припухшие глаза. Это не очень хорошая, но особенная фотография. Твой отец сделал ее примерно через месяц после того, как я сбежала от Вэнь Фу. В тот день мы гуляли в парке и спорили. А спорили потому, что мать Крошки Ю хотела отправить меня и Данру подальше от Шанхая. У нее были знакомые в Тяньцзине, хорошие люди, которые могли дать нам убежище, пока я не получу развод.

А твой отец просил:

– Не уезжай! Не уезжай!

– Но куда же нам деться, если мы не уедем?

– Живите у меня.

Я очень надеялась, что он это предложит. Жить в том доме вместе с Пинат и всеми этими женщинами оказалось непросто. Думаешь, раз они все были коммунистками, то никогда не ссорились? Ничего подобного! Однако я не говорила об этом Джимми.

И все же в ответ на приглашение переехать к нему я спросила:

– Разве это возможно?

Часа два я позволяла ему уговаривать меня. Если кто-то предлагает взять на себя часть твоего бремени, ты должен точно знать, что это нечто большее, чем проявление доброты или вежливости. Потому что ни того, ни другого надолго не хватает.

После того как я убедилась в серьезности намерений твоего отца, он сделал этот снимок.

А следующее фото… Ой, не знаю, зачем Джимми вложил ее в альбом. Я много раз просила ее выбросить. Ну зачем было фотографировать меня растрепанной и в ночной рубашке? Это же некрасиво! Но твой отец говорил, что это его любимая фотография. «Уинни и солнце просыпаются в один час», – любил говорить он. Каждое утро, когда я открывала глаза, он уже не спал, смотрел на меня и повторял мне эти слова. Он еще пел мне такую песню: «Ты мое солнце».

Да, он часто пел ее по утрам.

Может, мне и не стоит рассказывать тебе такое, но я хочу, чтобы ты кое-что знала о своем отце. Он… как бы это сказать… любил меня чистым сердцем. Знаешь, отчего я в этом уверена? Он никогда меня ни к чему не принуждал, ничего не требовал и был нежен. И в ту пору, когда мы только-только стали жить вместе, понимал, что я боюсь секса.

В первые ночи Джимми просто целовал мой лоб, гладил волосы и шептал, что любит меня, до тех пор, пока мне не начинало казаться, что я парю на облаке счастья. Через неделю я сказала ему, что готова. Я хотела принести эту жертву, чтобы и он тоже был счастлив. Конечно, я ему так об этом не говорила, но думала именно так. И вот я закрыла глаза и стала ждать постыдного действа. Но он не запрыгнул на меня. Нет, он стал делать то, что делал обычно: целовал мои руки, щеки, лоб. И он не переставал меня целовать и гладить мне спину, пока я не забыла о страхах и снова не оказалась на счастливом облаке. Внезапно я осознала, что он перешел к главному, но испытала совершенно новые ощущения. Тогда я отважилась открыть глаза и заплакала от радости, увидев его лицо над своим. Он тоже плакал, от той же радости. А после обнял меня, боясь отпустить.

Так вот почему твой отец любил эту фотографию.

Потому, что утро застало нас вместе. Я была его солнцем.

А эта фотография сделана через три месяца после того, как мы с Данру поселились у твоего отца. Это фасад дома, где мы жили, и дверь. А женщина рядом со мной – хозяйка, сдававшая нам две комнаты наверху. Мы называли ее Лау Тай По, «старая леди». В Китае, называя кого-то «старая леди», ты проявляешь уважение и вежливость. Не то что в этой стране, где слова: «Эй, старая леди! Смотрите, куда идете!» звучат совсем неуважительно. Я же вижу это по лицам.

А вот на этом снимке я счастлива, как никогда. Видишь, как прищурены мои глаза? Словно я безудержно улыбаюсь. И твой отец тоже все время смеялся.

Мы чувствовали себя счастливыми каждый день. Каждый день, вернувшись с работы, он поднимал меня высоко в воздух, как в кино. И Данру подбегал к нему: «Подними и меня тоже! И меня!» Твой отец, притворяясь, что изнемогает от усилий, говорил: «О, какой ты тяжелый! И как это ты умудрился стать таким тяжелым!» А потом просил Данру сделать глубокий вдох, наполнить себя воздухом, будто шарик, и тогда уже поднимал его высоко-высоко.

В то время я не особенно беспокоилась о Вэнь Фу. Пинат уже сказала Новой и Старой тетушкам, что я живу с другим мужчиной, они передали это дядюшке, а дядюшка сообщил Вэнь Фу. Тот уже успел привести в дом женщину, и она ждала ребенка. Так что я была уверена, что Вэнь Фу скоро со мной разведется. Это советовали ему даже его родители. Что касалось богатств моего отца, их осталось не так уж много, чтобы затевать борьбу. Вэнь Фу последовал указаниям правительства и обменял все золото и облигации на бумажные деньги, а они каждую неделю становились вдвое дешевле, чем раньше.

Нам повезло, что твоему отцу платили американскими долларами. Но даже без этих денег мы все равно были бы счастливы. Такое уж счастье нам выпало!

Вот еще одна фотография, сделанная в тот же день. Я заказала копию, поменьше, и послала ее Хулань. Они с Цзяго все еще жили в Харбине. Я написала ей: «Догадайся, кого мы встретили? Догадайся, с кем мы живем? Кое с кем, кто говорит на английском и зовет меня Уинни! Попробуй угадать, и в следующем письме я скажу, получилось у тебя или нет».

А на этой фотографии Данру играет с хозяйской собакой. Правда, она похожа на овцу? Кудрявый хвост, маленькие уши. Потом эта собака съела мой тапок. Ох, как я злилась! И хозяйка отдала мне свои тапки. Я не хотела их надевать даже из вежливости, потому что ее ноги отвратительно пахли из-за какой-то болезни.

Но она все равно была очень милой. Помню, как-то мы с ней остались наедине, и она рассказала о своей жизни. Так я узнала, что она замужем за китайцем из США. Муж ее бросил, оставив и собаку тоже. Он вернулся в Америку и там женился на ком-то другом, даже не разведясь с нашей хозяйкой. Впрочем, та могла не беспокоиться хотя бы из-за денег, потому что он продолжал ей их присылать.

– Такова судьба, – сказала хозяйка.

Я думала, что она смирилась, просто приняла жизнь такой, какая она есть, как и было принято в старину. Но потом она добавила:

– Смотри, будь осторожна, чтобы не оказаться на моем месте.

Так что суди сама.

На этом снимке – похоже, весна. Видишь, на деревьях цветы? И волосы у меня короче, очень модная прическа. О, я помню: я выгляжу счастливой только потому, что твой отец сказал: «Улыбнись». А вообще-то тот день был тревожным.

Тогда я уже использовала два золотых слитка, чтобы нанять хорошего адвоката с Нанкин-роуд, славящегося умом и изворотливостью. Он разместил в газете объявление о том, что я уже в разводе с Вэнь Фу – с того самого момента, как в Куньмине он приставил к моей голове пистолет и потребовал, чтобы я написала: «Мой муж разводится со мной». На следующий день после публикации к адвокату вломились двое мужчин, разгромили его офис и порвали документ о разводе. Адвокат испугался и разозлился.

– Ваш муж кто, гангстер? – спросил он и отказался иметь со мной дело.

Тогда я задумалась: может, Вэнь Фу действительно гангстер? Во всяком случае, тетушка Ду считала именно так – не знаю почему, а сейчас уже не спросишь.

А вот это смешная фотография. Смотри, какой на мне фартук. Это я в нашем новом жилище, в двухкомнатной квартире на Чиао-Чоу-роуд. Мы с твоим отцом зарегистрировались там как муж с женой. Да, подписались как мистер и миссис Джеймс Лю. Но я все равно пользовалась своей именной печатью, на которой значилось: «Цзян Уэйли».

Этот снимок Джимми сделал утром, перед тем как пойти на работу. А я потом, скорее всего, пошла в кино с Данру. Мы ходили туда почти каждый день, потому что мне не хотелось целыми днями сидеть в квартире. Если Вэнь Фу нас навдет, думала я, то пусть уж лучше заявится, когда никого не будет дома.

А на этой фотографии я делаю вид, что занята стряпней. Хотя твой отец предпочитал естественные снимки тем, для которых приходилось позировать.

– Бэби, дорогая! – говорил Джимми. Да, он всегда называл меня этим американским словечком. – Бэби, улыбнись, но не смотри в объектив.

А вот еще одна фотография со мной и Данру.

И еще, и вот. Видишь, как их много? И каким счастливым выглядит мальчик? Его лицо тут немного размыто, потому что он начал вертеться, когда твой отец снимал нас. Невозможно заставить шестилетнего вьюна замереть неподвижно, если он хочет бросать камни в пруд.

На этом снимке мы сидим в храмовом саду. А здесь мы в парке, возле маленькой карусели со зверушками из мультфильмов. А тут прислонились к дереву на берегу озера. Самого озера не видно, но я помню, что оно там есть.

Я помню, что эти снимки сделаны перед тем, как мы отправили Данру на север. Цзяго, Хулань и тетушка Ду пригласили его погостить в Харбин. Я тоже хотела с ним поехать, и Джимми поехал бы тоже. Но я решила остаться дома еще на несколько недель, потому что мне удалось найти нового адвоката, который забрал мой последний слиток. Он сказал, что я очень близка к получению развода, но во время оформления документов должна находиться в Шанхае. Поэтому я пообещала Данру, что скоро к нему приеду. Конечно же, он мне поверил. А я верила, что поступаю правильно. Я его спасала.