Текст книги "Кухонный бог и его жена"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

И почему сразу после этого произошло нечто ужасное?

Об этом мне рассказала Хулань. Она ждала меня дома. Увидев меня, она вскочила, прижала руки ко рту и сказала, чтобы я скорее ехала в госпиталь.

– Произошел несчастный случай! – закричала она. – Вэнь Фу серьезно ранен. Может, даже умирает.

Я вскрикнула от страха.

– Что случилось?

В следующую минуту мы обе выбежали из дверей и бросились в машину вооруженных сил, ожидавшую нас у входа. Она повезла нас в госпиталь.

По дороге Хулань говорила:

Он вел армейский джип, ехал в сторону холмов Спящие Красавицы. Но у джипа отлетело колесо, он перевернулся и выбросил водителя на землю.

– Ай-ай! – заплакала я. – Это я виновата!

– Не смей так говорить! отругала меня она. – Как ты можешь быть в этом виновата?

Потом Хулань сказала, что Цзяго распорядился отправить Вэнь Фу во Французский христианский госпиталь, которым управляли китайские и иностранные монахини. Захудалый местный госпиталь был полон людей, страдающих от заразных болезней, которыми мой муж еще не болел. Какой все-таки хороший человек Цзяго!

Еще в больничном коридоре я слышала стоны и крики Вэнь Фу. Такие звуки мог издавать под пытками человек, который уже расстался с рассудком. А потом я увидела его. Забинтованная макушка, опухшее фиолетовое лицо. Стыдно признаться, но я бы не узнала его, если бы мне не сказали, что это он. Я всматривалась в его лицо, стараясь угадать знакомые глаза, нос и подбородок. Потом я подумала, что это, наверное, ошибка. Может, это не мой муж?

– Вэнь Фу? – позвала я.

– Он вас не слышит, – ответил доктор. – У него серьезная травма головы. Когда его сюда привезли, он уже был мертв, умер от шока. Но я сделал ему укол адреналина, и его сердце снова забилось.

Конечно, я поблагодарила доктора за спасение жизни мужа.

Потом снова повернулась к Вэнь Фу, продолжая тихо звать его по имени. И вдруг у него открылся один глаз! Я вскрикнула от страха. Глаз был большим, темным в середине, и желтым с кровью вокруг. Мой муж походил на монстра.

Спустя несколько дней, когда стало точно известно, что Вэнь Фу будет жить, Цзяго приехал в госпиталь и сказал:

– Уэй-Уэй, дорогая, я принес плохое известие.

Я выслушала его, не меняясь в лице и не заплакав. Цзяго пояснил, что ему, возможно, придется уволить Вэнь Фу из вооруженных сил и даже посадить его в тюрьму. Он сказал, что мой муж взял джип без разрешения, подкупив армейского водителя, который уже наказан. И авария произошла не потому, что у машины отвалилось колесо. Вэнь Фу несся на слишком большой скорости и почти врезался в грузовик, двигавшийся по встречной полосе, резко выкрутил руль и перевернулся. А потом я услышала, как Цзяго говорит о девушке. Кто знает, что за девушка оказалась с ним в джипе? Она погибла, раздавленная упавшим сверху автомобилем.

Тогда я впервые узнала, что мой муж встречался с другими женщинами, хотя потом оказалось, что эта не была первой. Но в тот день мне не хотелось в это верить. Может, Вэнь Фу ехал к Спящим Красавицам, чтобы навестить могилу дочери. Может, та девушка села к нему в джип, чтобы показать дорогу. Может, мой муж подвозил ее из жалости. Может, между ними вообще ничего не было. Может, она просто стояла на холме, когда произошла эта авария, и потому попала под отлетевшую машину.

Разумеется, ни одно из этих оправданий не выдерживало никакой критики. И я хорошо представляла себе, как Вэнь Фу едет по извилистой дороге и целует девушку, похожую на Пинат. Как поет ей ариетту, и они смеются, и как он поднимается на холм и спускается, словно ныряя в облака.

Эти мысли не шли у меня из головы и когда я пришла к мужу на следующий день. Отек на его лице уже спал. Он дремал, и мне хотелось растормошить его, чтобы спросить:

– Зачем ты это сделал? Теперь ты сядешь в тюрьму, и всех нас ожидают несчастья!

Но стоило мне об этом подумать, как он застонал, издав ужасающий звук, растерзавший мое сердце. Поэтому я утерла пот с его лба и простила его еще до того, как у него появился шанс попросить прощения.

Проснувшись наконец, Вэнь Фу был слабым, капризным и недовольным всем на свете. Его мучила боль, у него затек кровью глаз, доктора, по его мнению, вечно опаздывали, медсестры обращались с ним дурно, ему не нравились еда и слишком жесткая кровать. Вэнь Фу все пытались утешить. В то время я еще не думала, что эта авария могла как-то его изменить. Он страдал, оттого и капризничал.

Но потом к нему начали возвращаться силы, и он стал злым и безудержным. Он швырялся едой в медсестер и называл их шлюхами дьявола. Он обвинял докторов в тупости и говорил, что их нельзя подпускать даже к дохлым собакам. Он метнул судно во врача, который спас его жизнь. Он не желал принимать лекарство, и когда четверо медсестер пытались его удержать, высвободил руку и ударил одну из них так, что она чуть не лишилась зубов.

Однажды Вэнь Фу схватил медсестру за грудь, и на следующий день к нему приставили пожилую сестру. Он цапнул за грудь и ее тоже – ему было все равно!

Вскоре никто не хотел за ним присматривать. Это был и мой позор тоже. С одной стороны, он поправлялся, с другой, ему становилось хуже. Доктора говорили, что мой муж слишком слаб, чтобы его выписывать, и все еще не видит одним глазом. Тогда было решено привязать его за руки и за ноги к кровати, а мне велели убедить его взяться за ум.

Каждый день мне приходилось слушать, как он умоляет развязать его, забраться к нему в постель или раздеться. И когда я не подчинялась, он кричал на меня в полный голос, ругая и обвиняя в том, что я спала с другими пилотами. Он орал так громко, что слышали все, кто был в коридоре.

Я изо всех сил старалась удержать в сердце сочувствие к Вэнь Фу, но в глубине души не забывала, что вскоре он отправится в тюрьму. Я уже представляла себе спокойную жизнь, которая начнется у меня, когда мне не придется больше о нем заботиться.

Но в тюрьму он не сел. Цзяго не стал выдвигать против него обвинений. Оказалось, это Хулань его убедила не делать этого. Потом она объяснила, что сделала это ради меня:

– Я только сказала, что, наказывая мужа, он накажет и жену. Больше ничего.

Я долго ее благодарила: мне, дескать, очень стыдно, что ей пришлось приложить столько усилий, чтобы спасти меня и мужа от такой беды.

– Да я ничего не сделала, и Цзяго не сделал ничего, – сказала она. – А тебе надо забыть, что вообще что-то было.

Когда она так сказала, я поняла, что уж она-то ни о чем не забудет и что теперь я перед ней в долгу, который в свое время мне придется возвращать.

Конечно же, Хулань не знала, что натворила своим вмешательством и как я сожалею об этой ее услуге. И, несмотря на боль, я должна была проявлять благодарность. Это напомнило мне, как однажды в детстве Старая тетушка спросила, какая курица в нашем дворе нравится мне больше всего. Я выбрала ту, что ела у меня с руки, и тетушка приготовила ее в тот же вечер.

В общем, я раз за разом демонстрировала свою благодарность Хулань. Я заказывала кухарке ее любимые блюда и просила приготовить их так, как нравилось ей. Например, овощи держались на пару до тех пор, пока не теряли форму и вкус. Хулань ничего не говорила, и правильно: ни к чему было привлекать внимание к тому, что между нами происходило. Я велела горничной хорошенько убрать в комнатах Хулань и Цзяго, и опять она ничего не сказала. А несколько дней спустя я отдала Хулань большой отрез очень хорошей ткани, сказав, что мне не подходит ее цвет.

Конечно же, я слукавила. Эту ткань, бешено дорогую, замечательного персикового цвета, я выбрала за то, что она удачно оттеняла мою кожу. Отыскать нечто такое во время войны было почти невозможно.

– Мне этот цвет идет не больше твоего. – Хулань хмурилась, но ее рука уже поглаживала отрез.

– Бери, бери, – говорила я. – У меня теперь нет времени шить, раз мне придется ухаживать за мужем.

И Хулань приняла подарок без дальнейших протестов. Она знала, как ужасен мой брак, и позволила прикрыть этот факт несколькими ярдами прекрасной ткани.

Когда мой муж вернулся домой, я приготовила для него спальню. Он еще не окреп настолько, чтобы вставать с постели, поэтому я наняла медсестру, которая ухаживала бы за ним, делала ему перевязки, носила еду и выслушивала его жалобы. Эта медсестра проработала только один день. Следующая – не больше двух. В итоге мне пришлось ухаживать за ним самой.

Цзяго и Хулань навещали его каждый день, что было нетрудно, раз мы жили в одном доме. Однажды к нам пришли три пилота. Я отвела их к мужу, и они обращались с ним как с героем, говорили, что как только Вэнь Фу вернется в строй, Китай сможет быть уверен в скорой победе.

Все знали, что он никогда больше не станет летать. Какой из него летчик с одним глазом? Но все равно со стороны пилотов было очень любезно говорить моему мужу такие вещи, а Вэнь Фу очень радовался, слушая их.

Они были так вежливы, что я пригласила их поужинать с нами, думая, что Вэнь Фу этого бы хотел. Ему всегда нравилось проявлять свою щедрость таким образом. И он действительно сказал:

– Останьтесь, пожалуйста, останьтесь. Моя жена прекрасно готовит.

По-моему, он вспомнил те прекрасные ужины, которые мы устраивали в Янчжоу, когда я лепила по тысяче пельменей. Пилоты согласились, а я пошла вниз, чтобы велеть кухарке принести свежезабитую курицу.

После ужина пилоты, Хулань, Цзяго и я остались за столом, продолжая разговаривать, пока служанки убирали. Сначала мы старались говорить тихо, чтобы не разбудить Вэнь Фу. Я помню, что сначала мы торжественно обсудили близкую победу, – да, никто из нас не сомневался, что Китай скоро выиграет войну и что сейчас дело только в нехватке припасов.

Один из пилотов рассказал, что правительство заключило контракт на покупку американских самолетов, которые привезут из Индии, и что этих самолетов очень много, может, тысяча. Достаточно, чтобы сравнять количество боевых машин с Японией. Другой говорил, что в разных частях Китая возводят авиастроительные заводы – возможно, один появится даже в Кунмине. И мы все согласились, что так лучше всего. Самолеты надо строить самим, чтобы быть уверенными, что они надежно сделаны, а не принесут уйму проблем, как старые русские или новые итальянские машины. Китайские бомбардировщики и истребители были самыми лучшими, очень быстрыми, способными летать по ночам.

Но в то же время мы понимали, что всё это слова, уже не раз сказанные и повторенные. Поэтому спустя какое-то время мы стали вспоминать родные деревеньки и разные истории, связанные с ними. Беседа стала непринужденной. А потом мы запели.

По очереди мы вспоминали бесхитростные песни, которые наши односельчане затягивали на праздниках, уже подвыпив. Один из пилотов умел петь очень высоким, как у женщины, голосом, и мы все вместе спели глупенькую любовную песенку. Потом рассмеялись и повторили: «Десять тысяч облаков, тысяча птиц и сотня слез, мои два глаза смотрят на небо, но видят только тебя, мои два глаза…»

Внезапно мы услышали тяжелые шаги: кто-то спускался по лестнице. Затем раздался грохот: что-то упало на пол. Я вскочила с кресла и увидела Вэнь Фу. Его голова все еще была перебинтована. Он опирался о палку, его бледное лицо покрывал пот, и он напоминал привидение. Поверх пижамы он надел форменную летную куртку.

– Ты еще слишком слаб, чтобы вставать! – закричала я и бросилась к нему, чтобы уложить в кровать. Цзяго и пилоты тоже собрались подняться в нашу спальню.

Но Вэнь Фу взмахнул палкой.

– Как ты можешь петь такое? – прорычал он. – Я – больной мужчина, а ты – здоровая женщина. Я – герой, а ты – шлюха! Твои два глаза смотрят на других мужчин!

Я не понимала, о чем он говорит.

– Это просто дурной сон, – попыталась я его успокоить. – И ты еще болтаешь спросонья. Вернись в постель.

– Лгунья! – орал он. Добравшись до нас, он палкой скинул всю оставшуюся на столе еду на пол. – Ты провинилась! На колени! Склони голову и моли меня о прощении. На колени! – И он со всего маху ударил палкой по столу.

Зрячий глаз был вытаращен, как у пьяного. Я вглядывалась в его лицо, искаженное уродливой гримасой, и недоумевала: как я могла выйти замуж за такого человека? Как я могла это допустить?

Должно быть, Вэнь Фу увидел мои мысли своим слепым глазом, потому что именно в этот миг протянул руку и ударил меня. С размаху влепил мне пощечину на глазах у гостей. Я вскрикнула, хотя боли и не чувствовала. Казалось, щеку жжет от стыда. Все молча смотрели на нас, никто не двигался с места.

– На колени! – заорал он и стал заносить надо мной свою палку.

И вот тогда Хулань толкнула меня в плечо.

– Встань на колени, встань! – закричала она, и я, сама не замечая, послушалась. – Послушай его, попроси прощения. Трудно тебе, что ли?

Я хорошо помню этот момент: ни все эти мужчины, ни Хулань, никто не попытался остановить Вэнь Фу. Они молча смотрели, как я лежу, прижавшись к полу головой. Они не вымолвили ни слова, когда муж велел мне произнести: «Прости, я не права, ты прав. Пожалуйста, прости меня». Никто не запротестовал и не сказал: «Хватит!», когда он заставлял меня молить о прощении снова и снова.

И пока я кланялась и умоляла, плакала и билась головой о пол, я думала: «Почему мне никто не поможет? Почему они стоят тут так, словно я действительно провинилась?»

Сегодня я не виню Хелен в тогдашнем молчании. Она была напугана, как и остальные. Но я никак не могу этого забыть. Их поведение было неправильным, даже опасным, – оно дало Вэнь Фу власть, позволило ему чувствовать себя сильным.

Если бы я напомнила сегодня об этом случае Хелен, она не поняла бы, о чем я говорю. Как с тем отрезом персиковой ткани. Недавно мы были в Доме тканей, и я сказала:

– Ой, смотри, вот эта похожа на ту, что я подарила тебе в Китае!

– Какую? – спросила она.

– Отрез! Персиковый, с красными цветами. Я тебе дала его за то, что ты попросила Цзяго не сажать Вэнь Фу в тюрьму. Ну, помнишь, за то, что он сделал, убил девушку в том джипе? Ты взяла ткань и сшила летнее платье. И в день, когда кончилась война, была и счастлива, и сердита, потому что порвала то самое платье, прыгая от радости. Помнишь? – Ах, та ткань! – вспомнила она наконец. – Только ты мне ее не дарила. Я купила ее сама, когда пошла в старую часть города, до того как ее разрушили. Выторговала ее у девушки, стоявшей за столом. Да, правильно. Помню. Она дорого за нее просила, но я сбила цену.

Вот как мне спорить с памятью Хелен? Ее правда живет в крошечном мозгу, и там она хранит только хорошее, которое хочет помнить.

Иногда я ей завидую. А еще – жалею, что отдала ей тот отрез.

15. БЛОХА НА ГОЛОВЕ ТИГРА

Однажды твой отец читал проповедь, которая называлась «Если Иисус прощает, почему не можете вы?». Мне она очень понравилась, потому что позволила ощутить мир в душе, отпустить гнев.

Помнится, в тот же день на меня накричал итальянец, владелец магазина хозтоваров. Я хотела вернуть деньги за лампочку, которую он продал мне уже сгоревшей. Он делал вид, что не понимает. Мол, у меня слишком плохой английский, а значит, и денег мне отдавать не надо.

Я разозлилась, но потом сказала себе: надо прощать. Я думала о словах твоего отца и призывала слезы Иисуса, пролитые им на кресте, омыть мой гнев.

И ведь сработало! Я перестала злиться.

И попыталась объяснить этому продавцу, как вкручивала лампочку в патрон, но он сразу меня перебил:

– Ты ее купила, ты и испортила.

Я снова разозлилась. И снова сказала себе: надо прощать. И снова помогло, я избавилась от злости.

Но потом этот человек сказал:

– «Леди, мне тут бизнесом надо заниматься.

Ну, тогда я возразила:

– У тебя вообще никакого бизнеса быть не должно!

И позволила себе разозлиться. Я прощала раз за разом, но этот человек так ничему и не научился! Да кто он такой, чтобы меня критиковать? Он тоже плохо говорит по-английски, уж очень у него сильный итальянский акцент.

Вот такая я, вспыльчивая, прощаю с трудом. Я думаю, что стала такой из-за Вэнь Фу. Я никогда не смогу его простить. Не смогу оправдать его поведение тем несчастным случаем. И никак не могу объяснить того, что происходило дальше. Зачем?

Боюсь, твой отец счел бы, что я скупа сердцем.

Но Иисус сразу родился Сыном Божьим. Я же – дочь беглянки, покрывшей себя и свою семью позором. Когда Иисус страдал, Ему поклонялись. Мне никто не поклонялся за то, что я жила с Вэнь Фу. Я была как жена Кухонного бога. Ей никто не поклонялся. Его оправдали и наградили, а о ней все забыли. Спустя примерно год после аварии, в начале 1939-го, я вернулась в тот же госпиталь, чтобы родить второго ребенка. Хулань проводила меня. Она увидела, как я плачу сто юаней из своих денег за первоклассную отдельную палату. Тогда это была большая сумма, как сегодня одна или две тысячи американских долларов.

Вэнь Фу пришел только через два дня, когда я уже родила, снова девочку. Поэтому, когда я впервые ее увидела, я была одна. Когда она открыла ротик и заплакала, я заплакала тоже. Когда она открыла глаза, я надеялась, что ей понравится то, что она видит: свою улыбающуюся мать. Когда она зевнула, я сказала:

– Какая же ты умница, как быстро учишься!

Когда муж явился, я заметила, что от чересчур рьяного празднования у него покраснели глаза. На нем была летная форма, и он распространял запах виски. Ребенок спал. Он вглядывался в ее лицо и смеялся, приговаривая:

– Моя крошка! Моя крошка!

Он говорил это снова и снова, потом попытался раскрыть сжатые пальчики.

– Ой, какая она уродливая! – шутил он. – Лысая как монах, толстая как обжора. Как у меня мог родиться такой страшный ребенок? Да еще и ленивый. Проснись, маленький Будда!

Глядя на то, как танцуют его брови, я понимала, что он счастлив. Он пытался очаровать собственную дочь!

Он взял девочку в пьяные руки, и она раскинула свои ручки и заплакала. Он стал качать ее снизу вверх, но ребенок только плакал сильнее.

– Что такое? – спросил он. – В чем дело?

– Тише, будь понежнее, – предложила я, но он меня не слушал.

Он стал раскачивать ее в воздухе, словно маленький самолет, спел ей громкую пьяную песню, но малышка продолжала плакать.

Я протянула руки, и он передал дочку мне. Спустя пару мгновений она затихла. И тут я увидела лицо Вэнь Фу. Он не сиял облегчением или радостью, нет. Он был зол, словно эта кроха его оскорбила, в возрасте двух дней выбрав из родителей любимца. Какой мужчина будет в чем-то винить младенца? Какой мужчина будет во всем ставить на первое место себя, даже перед собственным ребенком?

В этот момент в палату вошла медсестра, чтобы дать мне лекарство. Тут же Вэнь Фу объявил ей, что хочет есть, желает горячего супа с лапшой и бычьими жилами. Он заказал его так, словно пришел в ресторан, и еще добавил, чтобы она не скупилась на мясо. И еще велел ей принести хорошего рисового вина, да не дешевого местного пойла, а самого лучшего.

Он хотел еще что-то добавить, но медсестра его перебила:

– Простите, но мы посетителей не кормим. Только пациентов.

Вэнь Фу мгновение смотрел на нее, потом врезал кулаком о стену.

– У тебя оба глаза видят! – заорал он на женщину. – Ты что, не видишь? Перед тобой герой войны! – И он указал на веко, которое так и осталось опущенным.

Мне хотелось сказать медсестре, что вовсе он не герой и повредил глаз, отнюдь не совершая подвиг, но она уже выскользнула из комнаты.

После этого я допустила большую ошибку. Я сказала Вэнь Фу, чтобы он не делал глупостей. Вернее, я не произнесла слова «глупость». Я бы никогда не посмела говорить подобное мужу. Так что я, скорее всего, сказала что-то вроде: «Они очень заняты».

Я оправдывала их, и это еще больше разозлило Вэнь Фу. Он проклинал госпиталь на чем свет стоит, крича изо всех сил. Я умоляла его успокоиться.

– Ради ребенка! Она только что пришла в этот мир. Дети не должны слышать такого.

Но девочка уже расплакалась. Вэнь Фу замолчал и гневно уставился на собственную дочь, еще больше распаляясь из-за ее реакции. Потом он встал и ушел.

Сначала я обрадовалась этому. Но не прошло и пяти минут, как медсестра снова вбежала в мою палату, трясясь с головы до ног.

– Этот мужчина, ваш муж… Он безумен?

Оказалось, что Вэнь Фу спустился вниз, на больничную кухню. Он вытолкал поваров вон, взял громадный мясницкий топор, которым разрубают крупные кости, и стал крушить столы, стены, стулья. Он понюхал каждую кастрюлю, опрокинул всю приготовленную еду. Наконец, когда лезвие топора лопнуло, он начал угрожать поварам и их помощникам, наблюдавшим за ним из дверей:

– Если вы скажете, что это сделал я, то я вернусь и перерублю ваши кости!

Услышав об этом, я ощутила такой острый стыд, что ничего не могла сказать в свое оправдание. Я попросила медсестру простить нас за причиненное госпиталю беспокойство и пообещала заплатить еще сто юаней, а позже принести извинения всем работникам кухни.

После ухода медсестры я задумалась над вопросом, который она мне задала: что же за человек мой муж? На этот раз я больше не винила себя в том, что вышла за него. Я винила его мать за то, что она родила его и исполняла все его капризы, будто служанка. За то, что всегда кормила мужа и сына в первую очередь и позволяла мне есть только после того, как я выберу крошки из бороды свекра. За то, что позволила сыну вырастить в себе аппетит к жестокости, из-за которого он постоянно стремился ощутить власть над другими.

Может, мне не стоило винить в своих бедах другую женщину, но так я была воспитана. Нам не позволялось критиковать мужчин, общество и Конфуция, этого ужасного мужчину, создавшего это общество. Я могла обвинять только других женщин, у которых смелости было еще меньше, чем у меня.

Я расплакалась, и моя малышка плакала со мной. Я приложила ее к груди, но она не стала есть. Я покачала ее, но это не помогло. Я спела ей колыбельную, но она не слушала. Она плакала так долго, что у нее закончились силы, и теперь плач доносился у нее не из горла, а из живота. И я поняла, что она испугалась. Мать всегда знает о таких вещах инстинктивно: когда ребенок голоден, устал, болеет или испачкал подгузник. Тогда я сделала то, что считала правильным: я солгала.

– Тебя ждет такая хорошая жизнь, – промурлыкала я. – А тот, кто здесь кричал, – совершенно чужой человек. Нет, это не твой отец. Твой папа добрый человек, и он скоро придет тебя навестить. Так что хватит плакать.

И девочка успокоилась и уснула.

В тот вечер я назвала ее Ику, что значило «радость после горя». Это было сочетание двух не сочетающихся слов, но первое отменяло действие второго. Будто они написаны одно поверх другого. Этим именем я желала своей дочери победы над жизненными невзгодами.

Я любила ее с первой минуты ее жизни. У нее были уши как у Мочу, только Ику открывала глаза и искала меня. Она пила только мое молоко, отказываясь от сау най-най, кормилицы, поэтому я отослала сау най-най. Понимаешь, Ику знала, что я ее мама. Я поднимала ее высоко в воздух, и мы вместе смеялись. Такая умница: ей не было и трех месяцев, а она уже умела складывать ладошки и гладить мои волосы, не дергая их.

Но стоило Вэнь Фу закричать, как она начинала плакать, и могла делать это без остановки всю ночь, пока ее мама не обращалась к ней с очередной ложью:

– Ику, будь хорошей девочкой, и тогда жизнь тоже будет к тебе добра.

Откуда я знала, что именно так матери учат дочерей страху?

Однажды, когда Ику было примерно шесть месяцев, наша четырнадцатилетняя горничная подошла ко мне со словами, что должна уволиться. Несмотря на возраст, она была исполнительной и работящей. Даже Хулань не находила повода для придирок. На мой вопрос о причине такого решения горничная, попросив прощения, ответила, что она недостаточно хороший работник.

Так, представляя себя виноватыми и недостойными, китайцы обычно намекали, что достойны гораздо большего. Я догадывалась, почему ей у нас не нравится. Последние три месяца Хулань стала заваливать ее поручениями – сперва мелкими, а затем и крупными. И вскоре у бедняжки, не умевшей отказывать, прибавилось работы вдвое за те же деньги, что я платила ей с самого начала.

Я не хотела ее терять, поэтому сказала:

– Ты прекрасный работник, не ленивый, и заслуживаешь гораздо большей зарплаты, чем получаешь.

Девочка покачала головой и продолжала настаивать на своем.

Я спросила:

– Я же все время тебя хвалю, разве ты забыла?

Она покачала головой.

Тогда я подумала, что, может, Хулань ругает ее, когда я этого не слышу, и терпение девочки иссякло. Ох, как я разозлилась!

– С тобой плохо обращается кто-то другой? Я права? Не бойся, скажи мне.

И тогда она расплакалась и закивала, по-прежнему не поднимая на меня глаз.

– Кто-то ведет себя так, что тебе здесь трудно работать? Правильно?

Снова кивки и еще больше слез. А потом она заговорила:

– Тай-тай, он не в себе, он очень болен. Я это знаю, поэтому не виню вашего мужа.

– Не винишь? Что ты хочешь сказать?

Стояло жаркое лето, но по коже пробежал холодок. Я велела девочке говорить и слушала ее рассказ словно издалека. Несчастная молила меня о прощении, дважды хлестнула себя по щекам, и призналась, что она во всем виновата сама. Это она проявила слабость, позволив ему прикоснуться к себе. Она плакала и молила меня ничего не передавать мужу.

Я уже не помню, как, слово за словом, вытащила из нее всю историю, но в тот день я узнала, что мой муж стал распускать руки, когда я отправилась в госпиталь. Каждый раз она сопротивлялась, но каждый раз он ее насиловал. Конечно же, она не произносила слова «насиловать». Молоденькие и невинные девочки таких слов не знают, они умеют лишь во всем винить себя.

Мне пришлось задать ей много вопросов. Синяк на ее лице, который, как она сказала, появился из-за ее неуклюжести, был результатом его приставаний?

Иногда она поскальзывалась по утрам после его посягательств?

И каждый раз, когда девочка в чем-то признавалась, она плакала и хлестала себя по лицу. Я приказала ей перестать себя истязать, погладила ее по руке и пообещала, что во всем разберусь.

На ее лице отразился ужас.

– Что вы будете делать, тай-тай?

– Не беспокойся об этом.

Я почувствовала сильную усталость и отправилась наверх, в комнату Ику. Там я опустилась на стул и стала смотреть, как мирно спит моя дочь.

Какой чудовищный человек! Откуда мне было знать, что такие чудовища ходят по этой земле! Прошлогодний несчастный случай его так ничему и не научил!

Но что подумают люди, когда обо всем узнают? Что они подумают обо мне, если я приму чужую сторону против собственного мужа и начну защищать девочку-служанку? Я представила, как меня будет бранить Хулань, говоря, что я всегда и во всем вижу плохое. Как остальные знакомые станут обвинять меня в том, что я неумело веду хозяйство. Перед моими глазами встали насмешливые лица: история о муже, который гоняется за служанкой, потому что у него плохая жена, стара как мир!

И потом я подумала: то, что сделал мой муж, возможно, преступление, но несерьезное. Многие мужчины так себя ведут со служанками. И кто поверит девочке? Мой муж обязательно обвинит ее во лжи. Он объявит, что это она соблазнила его, настоящего героя, и еще добавит, что она уже спала со многими пилотами. Да он может сказать все, что угодно. И чего я добьюсь обвинениями против мужа?

Он устроит мне огромный скандал, а Хулань и Цзяго будут смотреть на меня с жалостью. Сплошное унижение, на фоне которого затеряется мой добрый поступок, моя попытка помочь девочке. Что я получу взамен? Только беды в собственной постели. Что я потеряю? Мне даже не хотелось представлять, что это может быть.

Я вспомнила пословицу, которую часто повторяла Старая тетушка, если я жаловалась на незаслуженные обвинения: «Не пытайся убить блоху на голове у тигра». Не решай одну проблему, создавая взамен еще большую.

Вот я и решила ничего не говорить и ничего не делать. Я добровольно стала слепой и глухой, как Хулань и Цзяго, когда они увидели, как Вэнь Фу меня ‘ бьет.

Я выплатила девочке зарплату за три месяца вперед, дала хорошую рекомендацию, и она ушла. Не знаю куда. Мне кажется, она была благодарна за то, что я не подняла шума. И когда через пару дней Вэнь Фу спросил, где она, я ответила:

– Та девочка? А, ее мать прислала ей предложение выйти замуж за деревенского мальчика. Я отправила ее домой.

Спустя несколько недель я услышала, что маленькая горничная умерла. Об этом мне рассказала Хулань, пока я кормила Ику. Девочка устроилась на работу в другой дом. Однажды, поняв, что беременна, она решила воспользоваться деревенским способом: взяла прут из метелки и ковыряла им в утробе до тех пор, пока не пошла кровь. А потом не сумела ее унять.

– Какая же она глупая! Использовать прутик! – воскликнула Хулань. – А та семья, которая ее наняла, ой! Они сейчас в бешенстве! Она же привела в их дом призрак смерти! Как нам повезло, что она умерла не в нашем доме!

Пока Хулань говорила, у меня возникло странное ощущение. Лицо снова горело, как от пошечин, я снова стояла посреди комнаты, полной людьми, и все в ней говорили, что случившееся произошло по моей вине. Я ясно видела эту девочку, лежавшую на полу в луже собственной крови, окруженную людьми, печалившимися только потому, что она устроила такой беспорядок.

Конечно, Хулань не знала, кто отец нерожденного ребенка. Или, наоборот, знала, но молчала. Но все равно, как она могла! Ругать бедную беспомощную девочку, поздравлять нас с тем, что мы успели от нее избавиться до того, как она превратилась в призрак! Почему она не вспомнила о собственной сестре, которая умерла почти так же? И я ничем не лучше ее. Я испытала облегчение от того, что удалось избежать неприятностей.

Когда Хулань ушла, я сказала Ику:

– ? Не будь такой, как мама. Видишь, какая я беспомощная? Не будь такой.

Когда тем вечером Вэнь Фу вернулся домой, впервые в жизни я показала ему свой гнев. Я подождала, пока закончатся ужин, поздний чай, игры в карты, сплетни и смех.

– Та маленькая девочка, наша бывшая служанка, помнишь ее? – спросила я, когда мы поднимались в комнату. – Сегодня она умерла.

– Где мои тапки? – Вэнь Фу переобувался.

Я слышала, как Хулань и Цзяго разговаривают внизу, на кухне, закрыла дверь и повторила громче:

– Та девочка, служанка, мертва. – Видя, что он продолжает искать свои тапки, я добавила: – Она умерла, пытаясь избавиться от твоего ребенка, дурак!

Он выпрямился.

– Что ты хочешь этим сказать? Каких сплетен ты наслушалась? – Он приблизился и уставился мне в лицо одним широко распахнутым глазом, потому что второй по-прежнему не открывался полностью. Я смотрела на него и чувствовала себя очень сильной. Мне казалось, что у меня появилось новое оружие.

Вдруг он с резким грохотом опрокинул стул, выругался и заорал.