Текст книги "Кухонный бог и его жена"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

– Ты кто такая, чтобы меня обвинять?

Ику испуганно заплакала в соседней комнате. Я направилась к ее комнате, но Вэнь Фу велел мне остановиться. Я не послушалась, и, войдя в детскую, увидела, что она стоит в кроватке и тянется ко мне, ища утешения. Я взяла ее на руки и стала укачивать. Вэнь Фу с криком ворвался следом за мной, круша все по пути, но мне не было страшно. На этот раз ему не удалось меня напугать. Я посадила Ику обратно в кроватку.

– Я знаю, что случилось! – крикнула я в ответ. – Ты поломал жизнь этой девочке, и кто знает, скольким еще таким, как она. А теперь я тебе вот что скажу: занимайся своим грязным делом, где хочешь. Хоть на улицах, мне плевать. Но только не в моей кровати!

Вэнь Фу замахнулся, но я не отвела взгляда и не прикрылась рукой.

– Бей, если хочешь, это ничего не изменит! – кричала я. – Тоже мне, настоящий герой! Только ребенка и пугаешь!

Казалось, он удивился. Его взгляд упал на Ику, стоявшую позади меня в кроватке, она плакала. Он опустил руку и подскочил к ней. Я подумала, что он сожалеет, что напугал ее, что возьмет ее на руки и успокоит. Но не успела я опомниться, как он со всего размаху ударил ее по лицу. ШЛЕП! Да так сильно, что у нее на щеке осталось красное пятно.

– Тихо! – проорал он.

Она лежала, зажмурившись и широко раскрыв рот, из которого не вырывалось ни звука. Она не дышала, так ей было больно! У меня все еще стоит перед глазами этот образ, и от него мне во сто крат больнее, чем если бы он ударил меня.

Я бросилась к ней, но Вэнь Фу отшвырнул меня в сторону, и я упала. И тут я снова услышала ее плач. Ее дыхание вернулось! И она стала плакать еще громче, тоньше. ШЛЕП! Он ударил ее снова. ШЛЕП! И снова. И снова. К тому времени, как я поднялась на ноги и сумела добраться до кровати, Ику уже свернулась в тугой комок на кровати. Она издавала странные звуки, словно животное. И спустя мгновение уже я стала плакать и умолять Вэнь Фу:

– Прости! Я была не права! Прости!

С того дня всякий раз, когда Ику видела отца, входящего в комнату, она падала и сворачивалась в клубок, как в тот первый раз. Она совала пальцы в рот и начинала их сосать, причмокивая. Да, ей было всего шесть месяцев, когда она научилась не плакать. Ты можешь себе представить ребенка, которому пришлось научиться бояться раньше, чем она научилась от этого страха отползать?

Она стала странной девочкой. Никогда не смотрела людям в лица, выдернула волосы с одной стороны головы, стучала головой о стену, размахивала руками перед своим же лицом и смеялась. Научившись ходить, она стала передвигаться только на цыпочках, как балерина. Так и бегала по полу, словно с каждым шагом надеялась подняться в воздух. И всякий раз, когда видела отца, падала на пол и вела себя как в тот раз, в младенчестве. Она больше не плакала и не говорила. Она могла произносить только похожие на слова звуки, и это походило на речь призрака.

У нее был приятный голос, и она часто подражала мне, когда я звала ее:

– Ику, посмотри на меня!

А еще она умела делать его резким и рычащим, как у ее отца, когда он кричал:

– Ику, тупица! Пошла вон!

И это были единственные звуки, которые она знала и умела воспроизводить.

Она все время вела себя очень странно, и я так за нее беспокоилась! Но Хулань твердила:

– Все изменится, когда она повзрослеет! Она просто нервничает. Сейчас все такие. Когда закончится война, она изменится. Вот увидишь.

Мне хотелось ей верить. Конечно, а как же? Я никогда не растила детей, и мне не хотелось думать, что моя девочка сошла с ума. Вот я и надеялась, что вот-вот закончится война, и моя Ику поправится. Так я и думала: одно произойдет за вторым.

Две семерки обещали счастье, но оказались вместилищем скорби. Я была на шестом или седьмом месяце беременности, а Ику было около полутора лет. Значит, шел 1940 год. Да, то лето выдалось особенно жарким, и из-за этого все ходили на взводе.

В тот день мы узнали, что британцы перекрывают Бирманскую дорогу в угоду японцам. Цзяго пригласил на обед представителя железной дороги, чтобы обсудить с ним другие способы поставок припасов и продовольствия. В тот день Хулань покупала еду на рынке, а потом жаловалась, как все подорожало.

Представитель железной дороги привел с собой жену, которая напомнила мне Старую тетушку. Она сказала:

– Тебе не стоит есть острую еду, а то ребенок родится вспыльчивым.

И после этих слов она положила себе мою порцию острой лапши, которую я так любила.

Все закончили есть, а я еще кормила Ику овощами, оставшимися после обеда. Цзяго, Вэнь Фу и почетный гость пили виски и разговаривали о деньгах. Хулань обмахивалась веером, с трудом борясь с послеобеденной дремой.

– Курс юаня падает все ниже и ниже, – вещал чиновник. – Деньги обесценились вполовину по сравнению с прошлым годом. Вот по этому признаку и можно судить о том, кто побеждает в войне. Надо смотреть на стоимость денег. Враг может захватить страну, просто влияя на стоимость ее валюты.

– Китаю надо напечатать больше юаней, – заявил Вэнь Фу с многозначительным видом, и я поняла, что он пытается подражать манерам высокого гостя. – И раздать их всем, побольше. Тогда люди будут больше тратить, и все станут больше зарабатывать. Или еще лучше – пусть иностранцы дают нам побольше денег.

Цзяго покачал головой:

– Плохая идея. Иностранное вмешательство и толкнуло Китай в войну, раздробило нас. и тем самым ослабило и разобщило.

– Вот потому иностранцы и должны заплатить. Пусть помогут восстановить то, что разрушили. Надо им просто сказать, чтобы дали достаточно денег, чтобы мы выиграли войну.

Чиновник рассмеялся. Он повернулся ко мне и указал большим пальцем на Вэнь Фу:

– Э, ваш муж, кажется, знает, как разрешить все наши проблемы! Так просто: получить помощь от иностранцев. Эй, мистер Рузвельт, мистер Черчилль, вот моя миска для подаяний! Дайте мне сто миллионов долларов!

Мне показалось, что высокий гость ведет себя очень грубо, но я из вежливости рассмеялась шутке. Я уже поняла, что Вэнь Фу почувствовал себя уязвленным, и решила разрядить обстановку:

– Вам понадобится очень большая миска.

И я улыбнулась.

Это оказалось большой ошибкой. Вэнь Фу побагровел.

– Может, я тебя отправлю за милостыней, – зло процедил он. – Как тебе это понравится?

И тут же все вокруг замолчали, всем было неловко.

Я же старалась удержать слезы.

Внезапно Ику стала раскачиваться и петь тоненьким голоском. Потом она потрясла руками перед лицом и стала тоненько напевать. За мелодичными звуками, как обычно, последовали резкие и грубые.

Жена высокого гостя бросилась к Ику и коснулась ее лба.

– Ай, что с вашей дочкой? Она больна?

Все это еще сильнее разозлило Вэнь Фу.

– Ику! – рявкнул он и шлепнул ее по рукам. – Прекрати! Глупая девчонка, тихо!

А дочка стала раскачиваться еще быстрее, пропевая те же кричащие интонации, с которыми ее отец только что сказал: «Прекрати! Глупая девчонка, тихо!»

Я больше не могла это слышать.

Гость с женой вскоре ушли. Цзяго и Хулань поднялись к себе, чтобы вздремнуть. Когда мы остались наедине, Вэнь Фу дал себе волю. Он кричал, что я плохая мать, раз не научила дочь подобающему послушанию. Меня сильно замутило, и тогда мне показалось, что причиной тому Ику. Я впервые увидела ее со стороны, такой, какой видела жена высокого гостя.

На следующее утро мне стало хуже, и тогда я поняла, что дело в том, что мы съели накануне. Я еще подумала: не может быть, чтобы Хулань купила овощи у бирманцев. Эти люди так неопрятны! Например, выливают свои ночные вазы на растения, удобряя почву и распространяя болезни: холеру, дизентерию и тиф. И еще я заметила, что Ику тоже нездоровится. Она не плакала, а все время спала. Но разве я могла сообразить, что с ней случилось что-то серьезное?

В тот же день у девочки начался понос. К вечеру он не закончился. Ику не хотела ни есть, ни пить. После того как Вэнь Фу ушел в гости к другу играть в маджонг, ее глаза приоткрылись, но она, казалось, ничего не видела.

– Какая же я глупая! – сказала я Хулань. – Может, ее надо везти в госпиталь? Как думаешь?

Почему я стала спрашивать у Хулань, что мне делать? Надо было сразу везти Ику к доктору. Но я послушалась совета приятельницы:

– Нельзя вот так взять и заявиться в госпиталь, сначала надо взять у доктора направление.

Тогда я вспомнила, что доктор играет в маджонг вместе с Вэнь Фу, в доме в пятнадцати минутах ходьбы от нашего. И побежала бегом.

– Твоя дочь больна, – прошептала я мужу, когда пришла. – Нам нужен доктор, чтобы отвезти ее в госпиталь.

Мой муж сделал вид, что не слышит, и просто продолжал играть. Доктор, сидевший за столом рядом с ним, поднял на меня взгляд.

– Что случилось? – спросил он.

Я повторила свои слова и описала поведение Ику.

– Она очень ослабла от поноса. Ей тяжело дышать, и ее глаза все время двигаются от высокой температуры. Мне страшно.

Мужчины за столом замолчали. Доктор встал.

– Я посмотрю, – сказал он.

Вэнь Фу вскочил на ноги.

– Играем дальше! Моя жена все преувеличивает, – засмеялся он. – Стоит ей увидеть мышь, ей уже мерещится слон. Подумаешь, ребенок разок чихнул, – а ей уже чудится пневмония. Садитесь, садитесь, будем играть дальше!

Но я не уходила, а доктор продолжал стоять.

– На этот раз я не преувеличиваю, – тихо возразила я. – Она может умереть.

И Вэнь Фу пришел в ярость от того, что я посмела ему перечить.

– Да пусть умирает! – заорал он. – Мне плевать! – Он снова сел и взял в руки игральные кости. – Да ну, она просто пытается загнать меня домой, пока не проиграл все, что выиграл, – с улыбкой добавил он.

Мужчины нервно рассмеялись и вернулись к игре. И доктор тоже.

Так и было, честное слово. Вэнь Фу перед всеми этими людьми сказал: «Да пусть умирает, мне плевать». Мужчины слышали его, но ничего не сделали. А я так и осталась там, с открытым ртом и одним-единственным вопросом: как он добился власти над этими людьми? Что сделал, чтобы запугать и их тоже?

Я бросилась домой.

– Бесполезно, – сказала я Хулань. – Доктор не придет.

Дальше был очень долгий час, в течение которого мы с Хулань бегали по лестнице за водой, чтобы обтирать Ику и силой вливать в ее рот по капле. Но девочка не желала пить, отворачивалась. Где-то еще через час ее крохотное тельце стало трястись, потом вытянулось и замерло, чтобы вскоре задрожать снова. Я схватила ее на руки и понеслась вниз, на темную дорогу. Хулань бежала рядом.

Они все еще играли и смеялись, курили и пили.

– Смотри! Смотри! – закричала я мужу, показывая ему Ику.

На этот раз все бросили игру и встали. В комнате стало тихо. Тело девочки так сильно сотрясалось у меня на руках, будто она хотела выпрыгнуть. Доктор кинулся к нам.

– Глупая женщина! – закричал Вэнь Фу и выругался. – Почему ты мне не сказала, что ей так плохо? Что ты за мать такая?

Он вел себя так, словно забыл, как все происходило на самом деле! И ни один из тех, кто был в комнате, не возразил: «Ты лжешь! Она тебе всё сказала всего час назад»!

– Скорее! Скорее! – воскликнул доктор. – У кого есть машина?

По пути в госпиталь Вэнь Фу бранил меня на все лады, но я не помню, как именно, потому что не слушала. Я прижимала к груди Ику, стараясь унять ее дрожь. Надеясь ее удержать. И уже не надеясь.

– Ты сейчас меня оставишь, – говорила я. – Что мне без тебя делать?

Я сходила с ума от горя.

И вдруг поймала на себе ее взгляд. Наверное, она так посмотрела на меня впервые с тех времен, когда была еще малышкой. Такой ясный взгляд, будто она наконец-то увидела меня по-настоящему.

Сначала я подумала, что мне это показалось от страха. Но потом снова взглянула ей в глаза.

Они были ясными. Она не улыбалась и не плакала. Не отворачиваясь, Ику наблюдала за мной, слушала меня. И я вспомнила, как кто-то рассказывал, что перед самой смертью дети становятся взрослыми, словно прожили целую жизнь. Они переосмысливают ее, какой бы короткой она ни была. И этим взглядом моя девочка будто говорила: «Моя жизнь сложилась не хуже и не лучше, чем если бы оказалась длинной.

Я это принимаю и никого не виню».

Утром Ику умерла.

Вэнь Фу ушел домой сразу после того, как доктор сказал: «Слишком поздно. Надежды нет». Я осталась возле постели дочери.

Сидя рядом с ней, я думала обо всех своих ошибках, о том, что не смогла ее защитить, что лгала ей, обещая хорошую жизнь. Теперь я видела, как она постепенно отходит от этой жизни, на глазах становясь все меньше и меньше. Я попросила у нее прощения.

И тогда она вытянула носочки, как балерина, и отошла. Я не плакала. К тому времени у меня не оставалось ни боли, ни слез.

Я взяла дочь на руки. Мне больше не нужно было ей лгать.

– Вот и хорошо, малышка, – сказала я ей. – Ты спаслась. Вот и хорошо.

А теперь скажи мне, если бы ты видела, что такое происходит с твоим ребенком, смогла бы простить?

16. «ОГРОМНЫЙ МИР»

Если бы я могла помешать еще одному ребенку появиться на свет, я бы обязательно это сделала. Но когда умерла Ику, я была уже на шестом или седьмом месяце беременности, поэтому мне ничего не оставалось, кроме родов. Я решила назвать ребенка – неважно, девочка родится или мальчик, – Данру, что означает «Невозмутимость». Это хорошее буддистское имя, которое позволяет ребенку не привязываться ни к чему и ни к кому в этой жизни, даже к собственной матери.

Так я думала до рождения ребенка. Но как только Данру появился на свет и Хулань взглянула на него и сказала: «О, вылитый отец!», мне тут же захотелось его защитить. Вэнь Фу сиял от гордости, а я готовилась спасать своего сына от проклятия быть похожим на отца.

Когда все ушли, я стала вглядываться в маленькое спящее личико. Его волосы торчали в разные стороны, как молодая трава, и я нежно гладила их ладонью. Вдруг мальчик открыл глаза, но не полностью, а так, словно сомневался, стоит ли ему видеть этот мир: яркий, но полный дурных вещей. Он смотрел на меня и хмурился, только это была не злобная гримаса Вэнь Фу, а тревога и волнение. И этим взглядом ом делился со мной своими опасениями.

Я полюбила Данру сразу, хоть и очень старалась этого не делать. Он подарил мне свое безграничное доверие и вернул часть моей невинности, и мне захотелось его защитить.

Я пробыла в госпитале пять дней, и Вэнь Фу за это время пришел два раза, каждый раз говоря, что очень занят на своей новой работе. Цзяго дал ему должность в штабе вооруженных сил, отправив на обучение по средствам радиосвязи.

Когда доктор сказал, что я могу идти домой, я не стала ждать мужа до вечера. Я позвала кормилицу, попросила ее собрать наши вещи и вызвать такси.

И через два часа мы уже приехали домой. Была только середина дня, и дверь Хулань оказалась закрытой.

Я попросила кормилицу устроить Данру в детской на втором этаже, сама же осталась внизу, чтобы поговорить с кухаркой о припасах и меню ужина.

Я уже собралась подняться, как спустилась кормилица и прошептала:

– Тай-тай, там наверху приведение!

Когда слуги говорят, что увидели приведение, значит, что-то не в порядке, а они не считают себя вправе сказать, что именно. Я отправила кормилицу на кухню, а сама пошла посмотреть, в чем дело.

Открыв дверь, я увидела в своей постели спящую молодую женщину. В моей ночной сорочке. Я быстро закрыла дверь и вышла в корвдор, пытаясь понять, как посмел Вэнь Фу привести эту женщину в наш дом на глазах у всех. Я спустилась и постучала в дверь Хулань.

– Ой, смотри-ка, уже вернулась! – сказала она. – А где маленькое сокровище? Спит? Входи, входи. Ты должна познакомиться с моей родственницей.

Она ни словом не обмолвилась о девице в моей комнате. Войдя, я увидела еще одну женщину, сидящую на диване. Ее лицо и руки были коричневыми и потрескавшимися, как сама земля. Хулань представила меня своей тетушке Ду Чин, которая приехала с севера. Моим молодым глазам она показалась девяностолетней старухой, хотя потом я узнала, что ей тогда не было и пятидесяти.

Понимаешь, о ком я говорю? О тетушке Ду! Так мы с ней и познакомились.

Она приехала тем утром.

– Сколько дней вам пришлось сюда добираться? – вежливо спросила я.

Тетушка Ду громко рассмеялась, будто я пошутила. – Не дни и не месяцы, а больше семи лет, – сказала она. – Из провинции Жэхэ, к северу от Пекина. – Ее лицо смягчилось и стало грустным. Она похлопала Хулань по руке. – Да, тогда умер брат твоего отца. Каким он был хорошим мужем! Я радуюсь, что он не дожил, чтобы увидеть, как изменилась наша деревня.

Хулань кивнула, и тетушка Ду снова повернулась ко мне:

– Он умер еще до того, как из Маньчжурии пришли японцы и стали всем заправлять. Командовать, какие культуры сажать, какие цены на рынке ставить, что печатать в газетах и сколько яиц курицам нести! Не представляешь, как это было скверно. Конечно, мы с дочерью уехали еще до этого, и я узнала о приходе японцев недавно. Как раз в то время, когда услышала, что моя племянница живет в Куньмине! – Тетушка улыбнулась Хулань, а та подлила ей еще чаю.

Когда гостья упомянула свою дочь, я сразу поняла, кто спит в моей кровати. Я почувствовала облегчение и сумела отпустить гнев.

– Как хорошо, что вы уехали, пока имели возможность, – сказала я.

– Да, я тогда потеряла мужа и желание держаться за жизнь, – отозвалась тетушка Ду. – Я продала все, что у нас было. А зачем держаться за землю, если потом японцы возьмут всё задаром? Все деньги я обменяла на маленькие слитки золота и потратила на самые разные виды транспорта: поезд, лодку, грузовик. И теперь вот еще и обувь! Смотри!

На ней были грубые черные ботинки, такие, какие носят учителя-миссионеры.

Видела бы ты эти дороги! Есть места, где их строят очень быстро, причем голыми руками. А в других используют динамит, чтобы ими не смогли воспользоваться японцы. Некоторые дороги похожи на города: многолюдные, забитые. Там и бедные, и богатые торопятся уйти из одного места, чтобы обосноваться в другом.

И я снова подумала о молодой женщине, спящей наверху. Видимо, она очень устала от долгой дороги. Почему только она спит в моей постели, а не у Хулань? Но спросить об этом я не могла, потому что это было бы невежливо.

Поговорив еще несколько минут, я с извинениями собралась было пойти взглянуть на ребенка.

– Новорожденный! – сказала Хулань, внезапно вспомнив о нем. Она повернулась к тетушке Ду. – Копия отца!

– Не совсем, – сказала я.

– Те же глаза и нос, та же форма головы, – не унималась Хулань.

Я пригласила тетушку Ду посмотреть на малыша своими глазами. Пока мы поднимались, я рассказала ей, как его зовут, сколько он весит, как хорошо уже держит голову. И еще как он описал доктора сразу, едва родился, как рассказали мне потом медсестры. Так получилось, что, когда мы поравнялись с моей комнатой, мы обе смеялись, и этим, похоже, разбудили гостью. Девушка открыла дверь и выглянула, ее сонное лицо быстро зарделось от смущения. Она тут же ее снова закрыла. Еще мгновение я надеялась, что тетушка Ду скажет: «Ох, это моя дочь!»

Но вместо нее заговорила Хулань:

– Это кто?

И тетушка Ду добавила:

– Она что, больна, раз так подолгу спит? Честное слово, в тот момент я чуть не свалилась с лестницы! Тетушка Ду и Хулань продолжали смотреть на меня, ожидая ответа.

– Это гостья, – только и сказала я.

Больше мне ничего не приходило в голову.

Позже я узнала, что дочь тетушки Ду присоединилась к коммунистам в Яньане. Тетушка не принимала, но и не оспаривала ее выбор.

– Могу за себя сказать, – заметила она. – Я слишком привыкла к своей одежде, чтобы переодеваться. Не говоря уже о том, чтобы примерять чужие идеи.

Как только муж пришел домой, я сразу спросила его о девушке в спальне. Голос у меня был спокойный, и я не обвиняла его в том, что, пока я рожала ребенка, он привел в дом чужую женщину. Но, расспрашивая мужа, я опустила голову к Данру, чтобы скрыть выражение своего лица.

Не задумавшись ни на секунду, Вэнь Фу спокойно произнес:

– А, та? Это сестра одного из пилотов из моего выпуска. Не нашла места в общежитии, поэтому он попросил, чтобы я приютил ее на несколько дней. Ну не мог же я отказать!

– Что она делает в нашей кровати?

– Не знаю. Устала, наверное.

И я сразу поняла, что Вэнь Фу мне врет. Если бы она была действительно гостьей, он бы вскочил на ноги и зарычал: «Что? В моей кровати? Пошла вон!»

Сначала я разозлилась на то, что он устраивает свои грязные делишки у меня под носом. Он обращался со мной как с глупой деревенщиной! Отдал этой женщине мою рубашку!

Но потом я подумала: зачем показывать ему свой гнев, будто мне хочется за него бороться? Какая мне разница, спит он с ней или нет? Мне же лучше! Может, теперь он оставит меня в покое.

Поэтому, когда я заговорила снова, мой голос звучал дружелюбно:

– Скажи нашей гостье, что она может спать на диване в соседней комнате.

Я даже не подняла глаза, чтобы увидеть удивление на его лице. В ту ночь я поднялась в спальню рано и закрыла за собой дверь. Когда Вэнь Фу пришел в постель, я сделала вид, что уже сплю. Утром я не открывала глаз, изображая, что все еще сплю и не вижу, как он выбирается из постели и крадется в другую комнату.

Так я делала каждый вечер и каждое утро. И как же мне хорошо спалось! Не нужно было с беспокойством ждать, когда его рука снова потянется ко мне, чтобы раздвинуть мне ноги.

Вот так я пустила любовницу под свою крышу. Разумеется, я не так представила ее Хулань и Цзяго. Я повторила ложь Вэнь Фу: это, мол, наша гостья, сестра пилота. И эта девушка, Минь, действительно вела себя так, словно была почетным гостем! Спала допоздна, потом спускалась и очень много ела, всегда сама накладывая добавку, не дожидаясь, когда ей предложат взять еще. Она была необразованна, не могла прочитать газету, даже имя свое написать. Она громко разговаривала и вела себя слишком развязно.

Вскоре Вэнь Фу стал обращаться с ней так же плохо, как и со мной. Он игнорировал ее слова, строил ей ужасные мины, когда она вела себя не так, как надо. Поэтому я, совсем не собираясь ей сочувствовать, в конце концов стала испытывать к ней жалость.

Я все думала: какая женщина может находиться в таком отчаянном положении, что захочет стать любовницей моего мужа? Он не был ни мил, ни нежен, и с этим опущенным веком больше не был красив. Он постоянно демонстрировал свой ужасный характер. И не достиг никакого положения. Так, бывший пилот из второго набора, не последний человек, но даже и не летчик больше. Что он мог ей дать? Ей не светил даже такой плохой брак, как мой.

Я решила, что она живет с ним не из-за любви, нет. Возможно, это способ обменять свою жизнь на какие-то блага не всю целиком, а постепенно. Здесь она получила ночлег и еду, а все остальное значения не имело. Война многих так поломала: люди отчаянно хотели жить, и им было все равно, зачем.

Мы с Минь оказались во многом похожи: красивые тела, глупые сердца, сильная воля и привычные к страху спины. Конечно, мы происходили из разных семей, но я и в самом деле была не лучше ее.

Мы обе мечтали о счастливом будущем, которое настанет если не завтра, то послезавтра обязательно. А когда это произойдет, мы обязательно придумаем себе счастливое прошлое, которого у нас не было.

Честно скажу: неприязни к ней я не питала. Мне даже нравилось ее общество. Пусть Минь и была неотесанной, зато простодушной и искренней. Она накладывала в свою тарелку кучу еды, прославляя ее вкус до небес. Восхищалась моими кольцом и цепочкой и спрашивала, из настоящего ли золота они сделаны. Говорила, что у меня красивая одежда, и спрашивала, что сколько стоит. И было ясно, что она задает эти вопросы не в надежде, что ей предложат то, чем она так восхищается.

И еще Минь ни на что не жаловалась и не командовала слугами, в отличие от Хулань. Она благодарила их за каждый пустяк, предлагала подержать на руках Данру, когда он плакал, и разговаривала с ним на родном северном диалекте. А когда Вэнь Фу не было дома, Минь рассказывала истории, каких не услышишь ни от одной приличной девушки: о бывших бойфрендах, танцевальных вечеринках, шанхайских ночных клубах, в которых она развлекалась или работала. Признаюсь, мне нравились ее рассказы. Нравилось наблюдать, как драматично она закатывает глаза и взмахивает руками.

– Я певица и танцовщица, – сказала Минь, пробыв у нас около двух недель. – Но придет день, и я стану киноактрисой.

«Так вот о чем она мечтает», – подумалось мне.

– Какое ты возьмешь себе имя? – спросила я вежливости ради.

Я знала, что многие актрисы берут псевдонимы, как Бабочка Ху или Певчая Птичка Лиянь, которые мне очень нравились.

– Пока не знаю, – ответила Минь и рассмеялась. – Но точно не то, которое мне дали в Шанхае. Когда я работала в «Огромном мире», меня там все называли Резиновой Феей. Вы знаете «Огромный мир»?

Я кивнула. Мы с Пинат однажды слышали, как на террасе дядюшка рассказывал об этом заведении – парке развлечений, расположенном во Французском квартале и рассчитанном на вкусы иностранцев. Дядюшка говорил, что там очень гадко, там опасно для женщин, там можно встретить множество всяческих странных вещей. Уродцы заигрывают с красавицами, животные и акробаты подбрасывают друг друга в воздух. Устроители шоу извлекали пользу из старинных суеверий. «Огромный мир», куда не заглядывал ни один уважающий себя китаец, дядюшка винил в том, что он дает иностранцам неверное представление о Китае. Не все китайские мужчины курят опиум и разговаривают с духами, и не все девушки бегают полураздетыми или поют и танцуют, подавая чай. А теперь я познакомилась с девушкой, которая там работала! Минь встала и прошла в дальний конец комнаты. – Мое шоу было очень популярно. Я выходила в тяжелом головном уборе и длинном плаще, закрывающем руки и ноги. Классика, как у королевы фей. – Она снова пересекла комнату. – Следом выходил француз, мой босс, – тоже в плаще, а еще в круглой шапочке, словно ученый. У него были прикрыты клейкой лентой веки, на манер иностранцев, изображающих китайцев, вот так, очень страшно. И он приклеивал к лицу два тонких, как крысиные хвосты, уса, свисавших до колен.

Минь прогулялась в другом направлении, очень медленно, поглаживая воображаемые усы.

– А, сестрица! – сейчас она имитировала голос старика. – Где тайный эликсир бессмертия? Ну же, говори, рассказывай. Не хочешь? Тогда придется тебя пытать.

Минь медленно высвобождалась из воображаемого плаща – сначала одна рука, потом другая.

– Под плащом оказывались короткая рубашка и короткие штаны, отрезанные здесь, над коленями. И больше ничего, кроме ярко-красных мягких туфелек и перчаток. Руки и ноги я пудрила, чтобы выглядеть бледной как мел. – Она покрутила руками.

Мне было трудно себе это представить. Какая девушка станет стоять перед иностранцами в одном белье?

– И тогда француз подводил меня к пыточному ящику, такому деревянному приспособлению, похожему на тюремную клетку, с колодками. Огромному, как эта комната. Все наблюдали, как он вставляет мою голову в отверстие, а руки и ноги – в щели, которые тянулись до самых углов.

Она указала на углы комнаты, а потом села на стул, чтобы изобразить то, что происходило дальше.

– На виду оставались только моя голова, руки и торчащие ноги. Я крутила головой и трясла руками и ногами, крича жалобным голосом: «Пожалуйста! Пощадите! Не мучайте меня!» А потом смотрела на публику и звала: «Помогите! Помогите!» Я была очень хороша. Я умела говорить это на французском, немецком, английском и японском языках. Иногда посетители волновались и кричали французу, чтобы он меня отпустил. Но чаще мужчины кричали: «Давай уже, скорее, заставь ее кричать!».

Тогда скрипач начинал играть нервную музыку, а француз – тянуть веревку, прикрепленную возле пыточной клетки. И мои руки и ноги расходились все дальше вдоль щелей.

И вот Минь, сидя на стуле, начала разводить руки и ноги в стороны, до тех пор пока на стуле ее не удерживал только зад. Ее глаза стали большими и испуганными. Мне тоже было страшно.

– Я кричала все громче и громче, – прошептала она. – Скрипка издавала все более высокие трели, пока мои руки и ноги не оказывались по углам пыточной клетки, в двенадцати футах от головы, с лицом, кривящимся от боли! И я хрипло кричала: «Я скажу! Скажу!» Тогда француз поглаживал бороду и произносил: «Так что это? В чем секрет бессмертия?» И, наконец, я в последнем усилии выкрикивала: «Это доброта! То, чего у тебя никогда не будет!» И после этого я обвисала и умирала.

Минь зажмуривала глаза и открывала рот, изображая покойника, а я смотрела на нее.

– Ай-ай! Какой ужас! И ты должна была делать это каждый вечер?

Вдруг она открыла глаза и вскочила со стола, громко смеясь.

– Но это же просто трюк! Трюк! Разве вы не понимаете? Из клетки были видны не мои ноги в красных туфельках и руки в красных перчатках! В этой клетке сидели еще четыре девушки, которая высовывали кто руку, кто ногу, и двигали ими в такт моим крикам. Понимаете? Я была только актрисой, лицом, голосом.

Я кивнула, пытаясь сложить все в одну картинку.

– Ну да, я была очень хорошей актрисой. Каждую неделю кто-нибудь в зале терял сознание. Но потом мне стало скучно. К тому же слишком много народу хлопало и радовалось, когда я умирала. – Она вздохнула. – Я ушла оттуда, когда нашла работу получше.

Я пела в Синсиа, ну, знаете, торговый комплекс на Нанкинской улице. Я была одной из девушек, развлекавших пением клиентов в ресторанах под открытым небом. Но эта работа закончилась очень скоро, через два месяца, потому что началась война. Бомбы упали прямо на торговый центр, я ходила посмотреть, что там случилось.

Я поняла, что Минь говорила о тех самых бомбах, сброшенных по ошибке.

– Вы бы это видели! Я стояла на другой стороне улицы, прямо перед торговым центром, среди огромной толпы. И оттуда мне казалось, что убито больше сотни человек. Ужасное зрелище! А потом всем велели разойтись. «Всё под контролем! – кричали они нам. – Никто не пострадал. Какие тела? Это не тела, а мужская и женская одежда».

Вот что они говорили: только тряпье, растерзанное взрывом.

Минь повернулась ко мне:

– Вот так и получилось, что я видела одно, а слышала другое. И задумалась: чему же мне тогда верить? Глазам или ушам? В итоге я положилась на сердце. Мне не хотелось думать, что я видела тела погибших. Лучше уж считать это иллюзией, вроде той, которую я создавала в «Огромном мире».

Я тогда подумала, что эта Минь очень похожа на меня. Видели одно, слышали другое, и обе положились на глупое сердце.

– Подождите, – вдруг сказала она. – Я знаю кое-что, чему вы ни за что не поверите!

Минь быстро побежала вверх по ступеням, вернулась с пластинкой в руках и так резко повернула ручку граммофона, что, когда она опустила иголку, музыка заиграла слишком быстро. Девушка тут же начала вращать бедрами и щелкать пальцами.