Текст книги "Кухонный бог и его жена"

Автор книги: Эми Тан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Отец развернулся в кресле и посмотрел мимо меня, мимо Данру, прямо на Вэнь Фу. И тут же его бровь выгнулась дугой, но не от радости, а от страха. Он выглядел как человек, которого поймали с поличным. Отец быстро встал, и я увидела, что он сгорблен. Как же он постарел за эти восемь лет! Я ждала, что он с нами поздоровается, но отец не произнес ни слова. Он просто смотрел на Вэнь Фу.

– Отец, – наконец сказала я и тихонько подтолкнула Данру.

Тот сделал шаг вперед и прошептал:

– Дедушка, здравствуйте.

Отец быстро глянул на Данру, потом на меня, потом снова на Вэнь Фу. Его бровь вернулась на место, и на лице отразилось облегчение. Он снова сел, вернее, его тело обрушилось на кресло.

– Ты получил письма, которые я тебе писала? Это твой внук, ему уже пять лет.

Отец прикрыл рукой лицо и продолжал молчать. Я боялась сказать что-нибудь еще. В моей голове билась мысль: кто-то умер? Где все остальные?

Послышался голос служанки:

– Пойдем, пойдем. Вашему отцу нужен отдых.

Как только мы вышли из кабинета, она заговорила громким дружелюбным тоном, и меня это сразу успокоило.

– Должно быть, вы и сами ужасно устали. Идемте сюда, выпьем чаю. – Она повернулась к Данру: – А как насчет тебя, малыш? Твой животик еще не проголодался?

Мы вошли в большую гостиную, ту самую, где Старая и Новая тетушки спрашивали у отца разрешения на мой брак с Вэнь Фу. Только сейчас диванные подушки и занавески выглядели старыми и истертыми. Везде валялись бумаги и клочья пыли. Должно быть, служанка увидела, как я изумлена и как нахмурился Вэнь Фу. Она бросилась вперед и стала взбивать подушку, поднимая вокруг клубы пыли.

– Столько дел! – сказала она со смешком.

И краем рукава смахнула грязь со стола.

– Не беспокойтесь, не надо, – остановила ее я. – В конце концов, все мы пострадали от общей беды. Война все изменила, это понятно.

Служанка посмотрела на меня с благодарно-стью:

– Да-да, так и есть, правда?

И мы все снова оглядели беспорядок в комнате.

– Где все остальные? – наконец спросил Вэнь Фу.

– Как они? – добавила я. – Сань Ма, У Ма? Они здоровы?

– Да, здоровы, – широко улыбнулась служанка. – Вполне. Только их сейчас нет, они гостят у друзей.

Тут она взглянула на Вэнь Фу и нервно затараторила:

– Правда, куда именно они поехали, я не скажу. То есть я этого не знаю. То есть я глупая старая женщина, и моя голова больше ничего не помнит.

И она засмеялась в надежде, что мы к ней присоединимся.

Как видишь, возвращение домой оказалось очень странным. В тот первый день я подумала, что война сломала моего отца так же, как разрушила его дом. Только на следующее утро, когда Вэнь Фу ушел навестить друзей, я узнала о переменах в жизни семьи и о том, почему отец так испугался, увидев моего мужа в униформе Гоминьдана.

Служанка сказала правду: дом действительно пострадал во время войны. Только разрушили его не бомбы и снаряды. Самый страшный вред ему нанесла слабая воля отца. Я никогда не знала его с этой стороны. Он всегда повелевал чужими судьбами. Даже говоря об этом сегодня, я не могу поверить, что в его характере сочетались такие серьезные противоречия. Но, наверное, такие вещи и выходят наружу во время войны. Именно так считала Сань Ма, которая вернулась домой на следующее утро и рассказала мне, что произошло. Она все еще очень сердилась.

– Понимаешь, с началом войны на фабриках твоего отца дела стали идти из рук вон плохо. Так было у всех бизнесменов, одно тянуло за собой другое, и все-выходило из-под контроля. Падало что-то одно, по пути толкая другое. Семьи теряли доход и больше не могли покупать товары. Магазины, торговавшие нарядными платьями и покупавшие у нас ткани, закрылись. Суда перестали ходить за границу, и иностранцы больше не заходили в Шанхай. Так что отец больше не мог продавать свой товар за рубеж.

Но денег еще было достаточно, поэтому никто из нас не беспокоился. Однако война тянулась год за годом, и репоголовые захватывали один бизнес за другим.

– Репоголовые? – переспросила я.

– Репоголовые! – повторила Сань Ма. – Мы так прозвали японцев, потому что они везде едят эту свою маринованную репу! Фу-у-у! Какой от нее остается жуткий запах! В общем, они ходили по предприятиям, делая вид, что проводят проверки безопасности. Ну да! Все прекрасно знали, что они осматривались, чтобы решить, есть ли там чем поживиться.

И если хозяин предприятия не шел на уступки и хоть как-то им возражал, японцы находили способ отобрать у него вообще все, включая жизнь! Конечно же, очень осторожно, чтобы не будоражить людей. Но время от времени появлялись слухи о человеке, неожиданно примкнувшем к японцам, чтобы взамен они позволили ему сохранить свое дело. Так китайские предприниматели предавали свой народ. Они клялись в верности этим репоголовым, и из-за этого становилось только хуже, потому что японцы раз от раза набирались силы. Таких предателей не любили, люди плевали, когда слышали их имена, а по ночам оскверняли могилы их предков.

Однажды – кажется, летом 1941 года – в наш дом пришел японский офицер с несколькими помощниками. Когда служанка открыла им дверь, она сначала закричала, потом потеряла сознание. Японские солдаты хотели поговорить с Цзян Сяо-йеном. Они прошли в его кабинет. Слуги боялись выходить из кухни, чтобы подать чай, поэтому мне самой пришлось это сделать. Своими руками напоить японских офицеров чаем! Чуть теплым и жидким, разумеется.

Старший офицер восторгался мебелью, хваля разные предметы, их красоту и ценность. А потом он перевел взгляд на твоего отца, словно смотрел на вещь, которую хотел купить. Он сказал: «Цзян Сяо-йен, мне нравятся ваши манеры и ваш здравый смысл. Вы знаете, как управляться с новой обстановкой в Шанхае и как помочь городу вернуться к нормальной жизни».

Твой отец ничего не ответил на это. Он продолжал сидеть в своем кресле, такой внушительный, не сдвинувшись с места ни на дюйм. Японский офицер прохаживался по комнате, поглаживал письменный стол отца, корешки великих книг, свитки и картины на стенах. Он намекал, что с удовольствием украсил бы подобными сокровищами свой собственный дом.

«Цзян Сяо-йен, – наконец сказал японец. – Нам нужно, чтобы вы подали пример благоразумного поведения своим соотечественникам. Правильно мыслящие люди вроде вас способны приблизить окончание войны. Это пойдет на пользу Китаю, это патриотично. Благодаря этому меньше людей пострадают и лишатся своих предприятий. Все останется в целости и сохранности, – и офицер рукой обвел картины на четырех свитках, висевшие на стенах. – Как они», – добавил он.

И тут твой отец встал и бросил чашку в одну из этих картин! Клянусь тебе! Им было по две сотни лет, и он уничтожил одну из них броском чашки! Я им так гордилась!

В общем, что именно случилось в этой комнате, я не знаю. Знаю только, что когда я ушла, твой отец швырнул чашку в картину, словно отвечая японцу, что он предпочтет уничтожить все своими руками, чем отдать им.

На следующий день он выглядел очень обеспокоенным. Но я думала, из-за того, что мы скоро потеряем дом. До замужества я жила в очень бедной семье, поэтому была готова вернуться к прежнему образу жизни. Я смирилась с этой мыслью.

А через два дня на передней стене дома, выходящей на улицу, и на воротах появились большие плакаты. На них было написано, что Цзян Сяо-йен, владелец этого дома и текстильно-торговых компаний «Пять фениксов», поддерживает новое правительство Китая, то есть императора Хирохито. То же самое объявили в местных газетах. В одной статье писали, что Цзян Сяо-йен призвал земляков принять и построить новый Китай, объединенный с Японией в борьбе против иностранного империалистического влияния.

От нас ушли почти все слуги, вместе с моими сыновьями и их семьями. Сыновья У Ма и их жены остались, но они всегда напоминали куриц, копошащихся в земле. Они не поднимают глаз, чтобы посмотреть, кто бросает им зерно. В общем, я спросила твоего отца, зачем он это сделал, но он не ответил. Тогда я накричала на него, впервые в жизни! После этого никто ни с кем не разговаривал.

За считаные недели фабрики снова заработали в полную мощность, ткани пошли на экспорт, и об успехах этого обновленного предприятия тоже сообщалось в газетах.

Я снова накричала на твоего отца: «Так вот почему ты стал предателем! Вот ради чего все могилы предков перевернуты вверх дном! Вот за что мы будем вечно вариться в котле с маслом!» Твой отец закричал в ответ. Он даже попытался замахнуться, но его рука повисла, как свернутая шея утки. А потом он упал на кресло. У него случился удар, и он не в силах был вымолвить ни слова.

Лишь спустя несколько месяцев твой отец снова сумел двигать руками и ногами, почти так же, как раньше. В этом смысле он не сильно пострадал. Но дар речи к нему не вернулся. Хотя, подозреваю, твой отец и не желал говорить о том, что натворил. И двигалась теперь у него только одна сторона рта. Его лицо оказалось разделенным на две половины – каждая с собственным выражением. Одну половину он всегда показывал миру, а второй было лицо, которое он потерял и больше не мог это скрывать.

Ты догадываешься, что произошло, когда закончилась война. Солдаты Гоминьдана в первую очередь пришли в дома и на фабрики тех, кто поддерживал японское правительство. Наши фабрики закрыли – до принятия решения, что же делать с предателями Китая. А потом злые люди принесли целые мешки камней, расписали лозунгами и замазали нечистотами забор и стены дома. «Тот, кто гладит лошадиный зад, заслуживает ослиного члена».

Вскоре после этого Гоминьдан явился в наш дом. Конечно, твой отец ничего не смог сказать, поэтому объясняться пришлось мне. Я сказала, что твой отец ненавидел японцев всем сердцем. Но к тому времени, когда японцы отобрали его бизнес, он перенес удар и был не в состоянии сопротивляться, как обязательно сделал бы в ином случае. Он был беспомощен, не способен разговаривать, как и сейчас. И, показав картину с чайным пятном, я добавила, что Цзян Сяо-йен сделал все, что было в его силах, чтобы отречься от японцев.

Гоминьданцы сказали, что это не оправдание, потому что народ все равно верит в то, что он – предатель. Но пока они оставят его в покое, не расстреляют, как остальных. А какого наказания он заслуживает, решат позже.

– Какой ты хороший человек! – сказала я Сань Ма.

В своей старой комнате я размышляла об услышанном. Что заставило отца передумать? Неужели страх? Или любовь к деньгам? Или ошибочная надежда обрести спокойствие?

Но причины его поступка не имели значения. В глазах других людей его ничто не могло оправдать. Лично я считала, что он совершил худшее из возможного: спасся ценой собственной чести и стал предателем. Но, с другой стороны, как можно винить человека в том, что в испуге он проявил слабость, если сам ты не оказался в схожей ситуации и не поступил иначе? Как можно ожидать от человека превращения в героя, который предпочтет смерть бесчестью, если стремление сохранить свою жизнь заложено в нашей природе?

Я говорю тебе это не для того, чтобы его оправдать. Я прощаю его всем сердцем, ощущая боль, которую чувствует лишенный выбора человек. Потому что если бы я решила обвинить отца, то мне пришлось бы винить и мать за то, как она со мной поступила, бросив, чтобы устроить собственную жизнь. А потом и себя за решения, которые я принимала с теми же целями.

Узнав, что сделал мой отец, Вэнь Фу сначала воспылал гневом. Сотрудничество с японцами! Предательство народа хань! Можно подумать, что сам Вэнь Фу был многим лучше. Разве он не разворачивал самолет, боясь угодить под пули японских истребителей? Разве не спасал свою шкуру, когда вокруг него гибли люди?

Слышала бы ты, как Вэнь Фу орал на отца, молча сидевшего в кресле.

– Да я сам должен сдать тебя в Гоминьдан!

Правый глаз отца расширился от страха. Левый продолжал смотреть вперед без всякого выражения.

Тогда Вэнь Фу сказал:

– Тебе повезло, что твоя дочь вышла замуж за такого доброго человека.

Я взглянула на него с подозрением.

– Теперь твой отец нуждается в моей помощи, – заявил Вэнь Фу мне, – потому что у него проблемы с Гоминьданом. А я – герой Гоминьдана. Я смогу его защитить.

Мне хотелось закричать:

«Отец, нет! Не слушай его! Он все время лжет!»

Но тот уже смотрел на моего мужа с благодарной улыбкой.

К тому времени отец настолько ослаб рассудком, что поверил Вэнь Фу: все его проблемы, дескать, исчезнут, если он поручит зятю управлять своими финансами. Вот что действительно исчезло, так это деньги отца!

Мой муж вмиг поселил в доме отца всю свою семью. Некоторые наши старые слуги вернулись, но тай-тай Вэнь наняла еще и новых. Сань Ма и У Ма не обрадовались этим переменам. Теперь домом управляла мать Вэнь Фу, и она перевернула в нем все вверх дном.

Она заставила садовника выбивать ковры, кухарку – стирать белье, а девушку, выносившую ночные вазы, – нарезать овощи на кухне. Она давала одно распоряжение, затем вторым противоречила первому.

А когда слуги терялись и не знали, что делать, она впадала в такую ярость, что грозилась отрезать нм головы и скормить тела мухам! Так что, похоже, дурной характер мой муж унаследовал от матери. И очень скоро большинство слуг уволились.

По-моему, просаживать деньги Вэнь Фу тоже научился у матери, хотя я никогда не встречала второго настолько же жадного человека, как она. Моя свекровь любила покупать меха и украшения, но ее кулак был сжат так крепко, что ни монеты из него не падало в чужой карман. Однажды она дала сто юаней служанке, отправляя ее на рынок за продуктами. В то время сто юаней были не такой уж большой суммой, всего несколько долларов на современные деньги. Когда служанка вернулась, тай-тай Вэнь заставила ее перечислить все, что она купила:

– Сколько ты заплатила за это? Точно? А за это? Точно?

Она заставляла служанку пересчитывать снова и снова, сколько она потратила, сколько должна вернуть сдачи. И так она мучила ее десять минут из-за того, что ей показалось, что недостает десять фыней[19]19
  Один юань делится на десять цзяо, которые, в свою очередь, делятся на десять фыней.


[Закрыть]. Это даже меньше, чем пенни! Через час служанка, которая прожила в семье отца почти сорок лет, ушла из этого дома навсегда.

Как думаешь, откуда у Вэней взялось столько денег на траты? Из нашего дома! У всей этой семьи была нездоровая тяга к воровству, и чем больше их удавалось украсть, тем лучше. Наш дом превратился в аукцион: через парадный вход к нам приходили люди, которые выносили ковры, мебель, драгоценные вазы и часы. Родне мужа было безразлично, что значили эти вещи для моей семьи. Я увидела, как уносят шкаф моей матери, тот самый, на котором она прятала от меня английское печенье. На следующий день пропал ее стул, на котором она сидела, расчесывая волосы.

А однажды мы с отцом вдвоем смотрели, как из его кабинета выносят письменный стол, длинный и широкий, с резными ножками. Он принадлежал нашей семье несколько поколений, лет двести точно. Стол не хотел уходить, он не пролезал в дверной проем. Носильщики пытались развернуть его то так, то этак. Наконец, человек, купивший его у Вэнь Фу, сказал, что хочет получить деньги назад. На лице отца появилась полуулыбка облегчения. Но потом разгорелся спор. Когда Вэнь Фу отказался возвращать деньги, покупатель сказал:

– Ты же сам видишь, стол не выходит.

– Это твоя проблема, – отрезал мой муж.

– Но ее не решить! – закричал покупатель.

Это продолжалось несколько минут, до тех пор, пока Вэнь Фу не взял стул и не обломал резные ножки стола. Никто не успел попытаться остановить его.

– Все, проблема решена! – заявил он.

Видела бы ты боль на лице отца!

Вэнь Фу вообще никогда не удавалось остановить. Никому – ни отцовским женам, ни моим единокровным сестрам, ни их мужьям. Он продавал и тратил. Перед ним все оказывались беспомощны. Если кто-то пробовал с ним спорить, Вэнь Фу кричал:

– Может, мне вас всех отправить в тюрьму вместе с этим предателем? Вот чего вы добиваетесь?

И после этого никто не решался сказать и слова.

А теперь я раскрою тебе один секрет. Хоть я и не спорила, но у меня были свои способы сопротивляться. Однажды я украла кость маджонга из набора.

В следующий раз, когда Вэнь Фу с матерью и друзьями сели играть, они обнаружили, что им не завершить партию, пока эту кость не найдут. Я слышала, как мать Вэнь Фу кричит:

– Это точно? Ну-ка, сложите их еще раз! Пересчитайте снова!

Мне пришлось втянуть живот, чтобы не рассмеяться.

Как-то я рассердилась на мужа за то, что он не собирался вставлять новые стекла взамен разбитых.

– Сквозь окна в дом попадают насекомые и болезни, – говорила я.

Но ему до этого не было никакого дела. Тогда я взяла маленькую коробочку и поставила ее в саду под камни, а потом пошла в комнату, которую Вэнь Фу отобрал у отца, и насыпала жуков ему в шкаф и под простыню. Тогда у меня была собственная комната напротив этой, и ночью я слышала, как мой муж с воплями гоняется за этими жуками и бьет их тапками. Но стекла он тем не менее не вставил.

Позже я даже придумала, как вернуться в комнату, некогда принадлежавшую моей матери. Туда въехала мать Вэнь Фу, она сама выбрала эту комнату для себя, и я всегда очень злилась, видя ее там. У меня появился шанс, когда я услышала, как она жалуется:

– Прошлой ночью было так холодно, как будто ветер дул прямо от стен!

Я тут же откликнулась:

– Ах, я слышала, что в той комнате умерла женщина.

Потом я повернулась к Сань Ма.

– Правда?

Сань Ма с радостью мне помогла.

– Да, убийство или самоубийство, – подтвердила она. – Никто не знает, уж больно дело было запутанное. Правда, это произошло давно, значит и беспокоиться не о чем.

В тот день свекровь заставила меня поменяться с ней комнатами.

Но даже призрак моей матери не помешал Вэнь Фу приходить ко мне по ночам. От него пахло сигаретами, виски и духами. Он переворачивал меня, разгибал мне руки и ноги, словно я была складным стулом. Закончив удовлетворять себя, он вставал и шел в свою комнату, не произнеся ни единого слова.

Когда он уходил, я тоже вставала. Специально для этого я хранила в комнате таз с водой. Я мочила грубую тряпицу и мылась, усердно отскребая кожу там, где ее касался муж, снова и снова. Закончив, я выливала грязную воду в окно. Плюх!

20. ЧЕТЫРЕ ДОЧЕРИ НА ВЫДАНЬЕ

Помнишь Эдау Фон? Она ходат в нашу церковь, у нее три дочери и два сына, одан из которых стал доктором. На помолвку Бао-Бао она пришла в красном платье.

Так вот, по словам Хелен, у одного из ее сыновей – проблемы с психикой. У сына Эдны проблемы, не у сына Хелен. Хотя Хелен говорит, что всегда беспокоилась о Фрэнке – у него, мол, нет надежного будущего. Но, услышав о сыне Эдны, стала благодарить судьбу. За Фрэнка благодарить, не за сына Эдны. Она сказала:

– Я должна быть благодарна судьбе за то, что у меня нет таких проблем в семье.

А я тогда подумала: это не благодарность, это оправдание! Точно так же думают люди в Китае. Они уделяют слишком много внимания чужим страданиям, чтобы забыть о своих.

Зачем сравнивать свои жизни с чужими? От этого человек только всего пугается, потому что начинает вспоминать, чего еще может лишиться. Почему люди не хотят просто надеяться на лучшее?

Если бы в Китае я думала как все, то все еще была бы там. Потому что я видела, что очень многие живут хуже, чем я.

После войны Шанхай наполнился нищими. Женщины, словно что-то рекламируя, сидели прямо на мостовой с плакатами, на которых была изложена их история. Эту бросил муж. У другой вся семья погибла во время войны. У третьей муж стал опиумным наркоманом и продал все, включая детей.

Мне было страшно. Если бы я знала, что сумею сбежать к лучшей жизни… Но тогда ни о какой лучшей жизни не шло и речи.

Я очень долго все обдумывала. И знаешь, что я решила? Я решила, что я все равно хочу уйти от мужа! Честное слово! Как-то ночью я лежала в кровати и поклялась себе это сделать, взяв в свидетели полную луну. Не знаю, наверное, можно сказать, что виной всему – мое упрямство, но я точно знала, что с Вэнь Фу я не выживу. Так что это решение я приняла задолго до того, как обрела надежду.

Перед уходом я собиралась навестить Старую и Новую тетушек. Мне казалось, что так будет правильно.

Но Данру слег с высокой температурой, потом пожелтел. А потом и у меня появились те же симто-мы. Думаю, мы заразились в пути, еще когда с нами были Хулань с мужем. Цзяго прислал нам письмо, в котором рассказывал об их новой квартире и своих успехах в работе. Внизу Хулань приписала несколько строк своим детским почерком: родители Цзяго оказались очень приятными людьми, а она купила новый стол, неописуемой красоты. В самом конце она обмолвилась, что ее здоровье в порядке, правда, недавно она болела. Цзяго добавил, что она стала желтой, как пшеничное поле, и худой, как лезвие серпа.

Так что, вероятно, во всем виноваты маленькие речные крабы, которых захотелось попробовать Хулань в Чанша. Из-за них мы и заболели. Зараза попала в наши тела и объявилась не сразу.

Когда заболел Данру, мне пришлось отправить посыльного на остров, чтобы сказать Старой тетушке, что мы не приедем. Телефонная связь между Шанхаем и островом все еще не была восстановлена.

Спустя неделю я получила письмо от Старой тетушки, написанное на характерном для нее ломаном языке. Она, как и Хулань, не ходила в школу и научилась писать уже будучи взрослой. И стиль ее посланий не походил на тот, что принято использовать в переписке, правильный и официальный. Она не знала, с помощью каких выражений можно продемонстрировать хорошие манеры. Она просто писала все, что приходило ей на ум.

«Я чуть не порвала твое письмо на части. Так разволновалась, когда увидела посыльного у дверей! Как можешь ты говорить, что у ребенка легкое недомогание, ничего серьезного? Здоровье – это самое важное, что у нас есть. У нас все здоровы, не то что у тай-тай Мяо. Помнишь, это она устроила твой брак с семейством Вэнь? Так вот, дело было на прошлой неделе. В одну минуту она стояла и ругалась на муху, которая не давала ей покоя, в другую – уже лежала на полу. Какое несчастье! Тогда ее муж побежал по улице, чтобы позвонить местному доктору. Звонил, звонил, звонил и не дозвонился! Все линии были заняты! Тогда он продолжил звонить. И звонил, звонил, звонил. И все без толку! Тогда он выбежал на улицу и крикнул мальчишке: “Эй, беги к доктору, торопись, я дам тебе денег!” И мальчишка побежал быстро, как скаковая лошадь, так соседка говорила. Кто знает, почему доктора так долго не было? Кто знает, кем он там занимался, не мной точно. Когда через два или три часа доктор попал в дом Мяо, как думаешь, что он там нашел? Жена Мяо рыдала над мужем Мяо, холодным, как пол, на котором он лежал. Мертвый. Подумай об этом. Он до смерти испугался, думая, что она умерла. Она-то не умерла как раз, а он умер. И ради чего? Я и сказала твоему дядюшке: “Вот теперь-то ты видишь, что нам надо починить телефон?” Он перестал работать во время войны. Я звонила дядюшке на фабрику, но не могла пробиться. А теперь твой дядюшка говорит: “Кому нужен этот телефон?”

У меня здоровье неважное, и он об этом знает. Что будет, если я упаду на пол? Уэй-Уэй, не нужно обо мне беспокоиться, но, когда приедешь, ты должна будешь сказать дядюшке: “Тетушка права, почините телефон”. Тебе надо его спросить: “Как вам будет хуже: без телефона или без жены?"

Повторю тебе: здоровье очень важно. Поправляйтесь скорее. Пейте побольше горячего, если болезнь вызывает озноб, и холодного, если у вас жар. Пиши и скажи, когда вы сможете приехать. Мне пора заканчивать письмо и идти на похороны мужа Мяо. Передавай всем привет».

Мы с Данру попали на остров Чунминдао только после наступления нового, 1946 года.

Я уже рассказывала, как тетушки обращались со мной, когда я была ребенком. Мне всегда казалось, что они меня не любят, что видят во мне недоразумение и обузу. Я к ним тоже никаких особых чувств не испытывала, как мне казалось. Да и с чего бы?

Представь себе мое удивление, когда я почувствовала жжение в глазах, глядя с лодки на приближающийся остров. Конечно, я старалась убедить себя, что прослезилась из-за сильного холодного ветра. Но потом я увидела их: дядюшку, Старую тетушку и Новую тетушку, машущих мне руками с пристани и кричащих:

– Вот и она!

И тогда я поняла, что дело вовсе не в ветре.

Они все состарились и осунулись, особенно Старая тетушка. Ее черты и характер утратили резкость. Даже глаза, некогда жгуче-черные, утратили свою глубину. У Новой тетушки добавилось седых волос, и, когда она улыбалась, по каждой щеке разбегалась паутинка тонких морщин. А дядюшка передвигался словно во сне, просыпаясь, только когда кто-нибудь ему кричал:

– Осторожно! Иди сюда!

Я бы даже сказала, что, увидев дядюшку, поняла, насколько они с отцом похожи. Те же рассеянный ум и слабая воля. Их глаза двигались от человека к человеку в поисках поддержки или чужого мнения, потому что собственным они не обладали. Ведь они всегда лишь изображали силу и властность, кричали, когда не знали, что сказать, и пугали людей, когда им становилось страшно самим.

Старая тетушка все время касалась моей щеки и приговаривала:

– Ай-ай! Посмотри на себя! Такая худая и бледная! А этот маленький мальчик? Неужели твой сын? Уже такой большой!

Данру сделал шаг вперед и протянул ей подарок, который я купила: несколько унций драгоценного корня женьшеня.

– Это вам, – сказал он. Потом нахмурился, вспоминая, что еще должен сказать. – Чтобы вы жили вечно. – И снова нахмурился. – И всегда были в добром здравии, – добавил он и посмотрел на меня: – Это все?

Я кивнула.

Старая и Новая тетушки погладили его по голове и рассмеялись.

Старшая продолжила:

– В прошлом письме ты, кажется, говорила, что в этом новом году ему только исполнится шесть. Как же так? Он ведь такой умный! Только посмотрите в эти глаза, прямо как у Гуна!

Я не знала, то ли годы смягчили тетушку, добавили ей доброты, то ли я впервые увидела в ней эту доброту, потому что сама прошла через трудные времена.

– А где Маленький Гун и Маленький Гао? – спросила я. – Им, должно быть, уже шестнадцать, семнадцать лет?

– Девятнадцать и двадцать!

– Какие взрослые! Чем они занимаются? Учатся в хорошем университете?

Старая и Новая тетушки переглянулись, словно размышляя, что мне можно рассказать.

– Они сейчас работают на судовой верфи, здесь, дальше по дороге, – решилась Новая тетушка.

– Чинят корабли, – добавила Старая. – Но скоро вернутся к учебе в колледже.

– На самом деле они не чинят корабли, – пояснила Новая. – Просто подвозят металл другим рабочим. Один грузит, а второй толкает тележку, ужасная работа.

Я попыталась себе представить, как эти двое избалованных мальчиков трудятся так тяжело и горько.

– Ах, Уэй-Уэй, ты сама все видишь, – вздохнула Новая тетушка. – Бизнес твоего дядюшки развалился во время войны. Станки проржавели, а денег, чтобы их починить и заново запустить фабрику, не было. То же самое произошло и с нашей семьей. Когда умирает дерево, трава под его кроной тоже жухнет.

– Ай-ай, – посочувствовала я. – Какая грустная новость.

– Даже грустнее, чем ты себе представляешь, – сказала Старая тетушка.

Они обошли вместе со мной и Данру свое жилище, от Старого Востока к Новому Западу, чтобы показать, что имеют в виду.

Большой дом обветшал. Потрескалась и стала шелушиться краска, полопалась и разошлась плитка на полу, пропуская наверх землю. Даже кровати провисли посередине, потому что у хозяев не хватало денег, чтобы перетянуть веревочные матрасы. Но больше всего пострадала оранжерея.

Стекла во всех окнах полопались или выпали, а краска с рам слезала топорщащимися лохмотьями. После стольких смен жары на ливни все внутри оранжереи сгнило и покрылось черной плесенью. Какие разительные перемены!

Видя и слыша все это, как я могла обвинить тетушек в том, что они устроили мне чудовищный брак? Как могла просить о помощи, чтобы выбраться из своего горестного положения?

Мы стояли возле оранжереи, когда я спросила у них о Пинат.

– Как дела у вашей дочери? – обратилась я к Новой тетушке. – Она все еще живет в доме на Хе-Де-роуд? Она просила у меня прощения, что редко пишет, но последнюю весточку от нее я получила около двух лет назад. И больше ни строчки. Ох уж эта Пинат!

Услышав это имя, дядюшка встрепенулся. Он запыхтел, состроил брезгливую мину и пошел назад к дому.

– Пинат мертва! – бросил он.

Мы с Данру даже вздрогнули.

– Что? Это правда? – вскрикнула я. – Пинат мертва?

– Дядюшка очень сердит на нее, – пояснила Новая тетушка.

– Данру, – сказала Старая тетушка, – пойди и попроси кухарку дать тебе миску лапши.

Сын посмотрел на меня.

– Слушайся старших, – велела я.

Когда мальчик ушел, Новая тетушка произнесла:

– Пинат сбежала от мужа. Она присоединилась к нехорошим людям, которые говорят, что помогают женщинам освобождаться от феодальных браков.

– к. Пф! У нее был не феодальный брак! – отмахнулась Старая тетушка. – Она же согласилась! Она хотела замуж! А те, кто ей помогал, не сказали ей всей правды. Во всяком случае, в самом начале. Надо было чаще пороть ее в детстве.

– Они ее обманули, – вступилась за дочь Новая тетушка, – И не сказали ей всей правды до тех пор, пока не стало слишком поздно. На самом деле они коммунисты, вот что я думаю. Да, представляешь?

– Ну конечно, ее муж с ней развелся. Пф! – снова фыркнула Старая тетушка. – А зачем ему принимать ее назад? Потом дал объявление во все большие и маленькие газеты Шанхая. Так и написал: «Я развожусь с Цзян Хуачжэн, женой-беглянкой». Твой бедный дядюшка, когда прочитал об этом, – дело было во время обеда, – чуть не подавился редиской!

– А теперь дядюшка считает, что она поступила так, чтобы убить нас всех, – сказала Новая тетушка. – Но это неправда, она хорошая девушка с добрым сердцем. Это только с головой у нее не все в порядке. Тем не менее нам всем угрожает опасность. Ты же видишь, что сейчас творится. Все эти разговоры о равенстве и единстве между партиями – чушь. Если Гоминьдан узнает, что наша дочь – коммунистка… Тс-с-с! Наши головы покатятся с плеч!

– Что за глупая девчонка! – воскликнула Старая тетушка. – Что с ней случилось? Я же совсем не тому ее учила! Ничего не осталось в голове. Надо было пороть ее больше.

– Так ее брак распался? – спросила я. – Мне очень жаль.

А знаешь, что я думала на самом деле? Ну конечно! Я думала, как Пинат удалось этого добиться. И надеялась, что мне удастся это у нее разузнать и последовать ее примеру.

Как положено вежливым гостям, мы с Данру провели в доме дядюшки две недели. Если бы мы уехали раньше, родственники решили бы, что мало значат для меня. Перед поездкой на остров я сходила в банк и сняла последние деньги со счета. Да, я говорила, что китайские деньги после войны потеряли в цене. Если я не ошибаюсь, у меня оставалось около двух тысяч, не больше двухсот американских долларов сейчас. Часть этих денег я истратила там, чтобы побаловать родню.