Текст книги "Помилованные бедой"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

У патологоанатома тряслись руки. Куда делись его добродушная улыбка, насмешливый, озорной взгляд? Перед Бронниковым сидел очень добрый и несчастный человек. Он по-своему любил людей и каждому старался помочь. Вот только не всегда это у него получалось.

Глава 3. ПОМОГИ СЕБЕ САМ

– Сможешь привезти ко мне ее? – спросил Бронников через паузу. И добавил: – Понаблюдаю с неделю. А уж потом вывод сделаю, сумею помочь или нет.

– Только Верку взаперти держи. Иначе смоется стерва!

– У меня лишь опасные для окружающих под замками сидят. Те, кто убить способен. Твоя не подходит к этой категории.

– У тебя напротив мужики-психи лечатся. Ты о том не забывай. Верка, как только узнает, всех оприходует. Ее, заразу, даже в морг нельзя запускать, она покойников изнасилует, ни одного в покое не оставит.

– Да брось ты! – отмахнулся Юрий Гаврилович.

– Чего? Не веришь? Сеструха привела ее в морг. Напугать вздумала, выровнять психику. Бабы посоветовали. И что б ты думал? Верка как глянула на мужиков, их на тот день пятеро лежали, ждали своей очереди на вскрытие, эта лярва мигом к ним, глаза как у кошки загорелись, и давай мертвецов за члены дергать. Я своим глазам не поверил. Да еще приговаривает сучка: «Жаль, скопытились рано! Некому было радовать и в жизни удержать! Уж я вас всех согрела бы до единого!»

Вот тебе и напугали! Кто кого? Небось покойники на том свете до сих пор хохочут, как Верка просила у меня подарить их члены…

– Зачем? – не понял Юрий Гаврилович.

– На сувениры! Ей все по барабану. Я ж ее напугать решил и стал вскрывать. Сеструшка с рвотой из морга вывалилась. А Верка даже не дернулась. Все ждала, что хоть один да оживет. Не будь меня, она и на мертвого забралась бы. Тьфу, гадость!

Верку привезли на следующий день. Она вскользь оглядела Юрия Гавриловича, отвернулась от него, скорчив брезгливую гримасу. И тут же увидела Петухова. Тот разговаривал с больными, не обращая внимания на новенькую. А Верка, немного выждав, решила действовать самостоятельно и, подкравшись сзади, ухватила Ивана за задницу. Петухов от неожиданности подскочил, шарахнулся в сторону испуганно. Он не привык к таким знакам внимания и, увидев новую бабу, густо покраснел, спросил срывающимся голосом:

– Вы что себе позволяете?

Дружный смех больных стал ответом.

– Заклеить тебя хочу! Иль не допер? Чего топчешься да время теряешь? Пошли! Я покажу, где у баб чего имеется! Ну, шустрей!

Подошла к Ивану, схватила за локоть. Врач сконфуженно вырывал руку, оглядывался по сторонам.

– Вера! Отпусти человека. Он доктор. Удели лучше мне внимание, – подошел Бронников.

Девка оглянулась и сказала, сморщившись:

– Вообще ты откуда взялся, лысая жопа, тухлый горшок? Гля на себя в зеркало, облезлое чмо, чего прикипаешься, гнилушка? Какого внимания захотел? Этого, что ли? – хлопнула себя ниже живота и рассмеялась зло, презрительно.

– Я кому сказал? А ну живо в кабинет!

Санитар схватил Верку за плечо и словно игрушку повернул лицом к входной двери. Верка, увидев санитара – громадного мужика, даже обрадовалась:

– С тобой хоть за угол, хоть на край света…

– Давай шурши, ишь размечталась, скороспелка.

Завел девку в коридор и, втащив в кабинет Бронникова, спросил главврача:

– Мне подстраховать на всяк поганый случай?

– Думаю, не стоит, – ответил коротко, но дверь оставил приоткрытой. – Присядь, – предложил девке. Та встала у окна, из него хорошо был виден мужской корпус.

– О! Да тут хахалей тьма! Скучать некогда! Гля, какие козлы носятся! Здоровенные, черти! Ночами холодно не будет! – смеялась Верка, словно забыв о Бронникове.

– Зря обрадовалась. Туда тебе дороги нет. Эти люди – больные. Душевнобольные! Поняла? К ним не пустят.

– А я не собираюсь проситься. Сама возникну. У них душа больная. Мне не она нужна. То, что меж ног растет. Это у всех здоровое. Даже не переживай. Было б желание!

– Откуда оно у тебя? Почему бросаешься на каждого встречного? Зачем себя теряешь?

– Во ханурик! Чего мозги сушишь? Живем всего один раз! А ты меня моралями поливаешь! Чего они стоят? Все мы одинаково на том свете будем. Потому не хочу недобора! Жить надо на всю катушку! Слышь, ты, гнилая колода?

– Ты считаешь, что живешь красиво?

– А мне плевать. Я живу с кайфом!

– Ну а если этот кайф смеется тебе в лицо и спину? Не считает женщиной, лишь помойкой, куда можно высморкаться, справить похоть, сплюнуть. Неужель тебе не обидно?

– С чего? Да мне забить, что про меня вслед брехнут. Я свое получила, вот это главное!

– Но какой ценой? Ценой своего имени. Не дороговато ли? Чего стоит твоя похоть в сравнении с потерянным?

– Что посеяно, то уже не очистить, – заметила с грустью.

– Ты еще жить не начала. В твоем возрасте вовсе не поздно исправить все и начать заново! Главное – захотеть!

– А я всегда хочу! – ухмылялась Верка и пускала слюни, разглядывая мужиков, уставившихся на нее из окна соседнего корпуса.

– Во, крендель плешатый, глянь, какой ферт, своего змея показывает мне! Ишь, гладит лысую макушку, знать, давно с бабой не был. Уж погоди, доберусь до тебя, шизик недоношенный! – указывала Верка на мужика, раскорячившегося в окне. Тот, приспустив штаны, и впрямь показывал ей непристойное, звал.

– Тьфу, козел! И как почуял? – удивлялся Юрий Гаврилович.

– А чё ему? У него тыква ничем не засорена. Живет желаниями, о них думает, – усмехнулась Верка, разглядывая во все глаза столпившихся у окна мужиков.

«Как мухи на говно слетелись», – подумал Бронников брезгливо. А Верка не могла оторваться от окна.

– Отойди! Кончай дразнить зверинец! – Увидел врач, что девка уже оголила грудь и показывает мужикам. Те заходятся от похоти. На внутренней решетке трое повисли. Все, как один, с приспущенными портками. – Ну и цирк! Не больница – зоопарк! – с досадой проговорил он и велел санитарам по телефону снять больных с окна.

С Веркой он решил поговорить.

– Давно с мужиками путаешься? – спросил он ее нарочито грубо.

– Какое тебе дело? – прищурилась насмешливо.

– Оно и верно. Не вернуть то время, и тебя, видно, ничто не исправит. А жаль! Совсем еще молодая, красивая девчонка, но что натворила с собой, распутница!

– А какое кому дело до меня?

– Да пойми, о тебе беспокоятся – значит, любят…

– И кто ж это? – загорелись огни в глазах.

– Дядька твой, Леонид Петрович, о тебе просил. А мы с ним со студенчества знакомы, дружим много лет. Хороший он человек…

– Хороший? Ты бы знал, как дядька бил меня. Я на пол упала, а он ногами пинал и орал: «Чтоб ты сдохла, курва!»

– За что так получила от него?

– Мамка натрепалась, он и сорвался, наехал, чуть, в натуре, не сдохла.

– Верно, увидели тебя с кем-то?

– Эх вы, дядя! Да что вы знаете? Только себя видите и слышите. Забываете, что сами стареете. Придет время вашей беспомощности. А мы пусть и дурные, но окрепнем. Одна беда останется – меж нами никогда не зарастет пропасть ненависти, которую вы выкопали сегодня своими руками.

– Ты о чем?

– Мои уже сегодня жалуются, что я их не уважаю, позорю! А за что любить, скажите? Ведь смалу, кроме колотушек и мата, ничего не знала. Отец с восьми лет в сучках держит. Зато собаку, паскудную падлу, дочкой зовет. Ее любят, меня клянут.

– А с чего пошло? Отчего так изменились к тебе?

– Разве дядя Леня не сказал?

– Нет. Он попросил помочь.

– Значит, и ему умолчали.

– О чем?

– Не могу… Это слишком больно. Не хочу о том! – Слезинки побежали по ее щекам.

– Девочка наша, доченька, пересиль себя, расскажи. Я помочь хочу тебе. Может, в том, что ты скрываешь, и кроется ключ к разгадке?

Вера, тяжело вздохнув, запахнула халат. Глянула на окно напротив. Там никого. Санитары посрывали мужиков с окна, и девка подошла к столу, села напротив Юрия Гавриловича.

– А что это за врач у вас здесь завалялся, что не захотел со мной знакомиться?

– Он хороший доктор. Тебе не стоит на него обижаться. Да и посдержанней будь в своих проявлениях. Не все приемлют грубости.

– Мужиков надо с лету хватать! – хохотнула девка.

– Расскажи о себе сама. С чего началось? Почему по рукам пошла?

– Я по рукам? Ну, это слишком! Тогда совсем ничего не понимала. Девять лет было всего. Не понимала, чем от мальчишек отличаюсь. А Толяну уже пятнадцать исполнилось.

– Кто этот Толян?

– Отец мой дважды женат. Так вот Толик от первой жены. Он с ней отдельно жил, пока я совсем маленькой была. А потом, когда в третий класс пошла, его к нам родители взяли насовсем. Чтоб с уроками помог, в школу отвел и встретил после занятий. Так с полгода было. Толян уже вовсю курил, но я его не выдавала. Мы почти дружили. А на тот Новый год совсем одни остались. Родители к друзьям ушли на праздник, а нас бросили. Мы сначала смотрели телевизор. Потом мне захотелось спать. Я разделась и легла. Вскоре Толян выключил телевизор, пришел ко мне, лег рядом. Я даже подвинулась. Вдвоем не так тоскливо. Толян тогда стал целовать меня. Но не так, как раньше, а по-взрослому. Я стала отталкивать, хотела спихнуть его с койки, он рассмеялся. Схватил меня в охапку так, что не вырваться, задрал ночнушку на самые плечи и влез на меня. Я испугалась. Ведь уже слышала в школе всякое и поняла, что он делает со мной, стала плакать, царапала его, грозила, мол, расскажу родителям. А он пригрозил убить меня ночью. Умирать мне, конечно, не хотелось. Но было больно. Толян велел терпеть, сказал, будто это скоро пройдет. Вся простыня была в крови. Он сам выстирал ее и повесил на батарее сушиться. Замыл матрас, перевернул сухой стороной и постелил другую простыню. Я умирала от страха. Но Толян велел спать. Сказал, что утром придет ко мне. Я так испугалась повторения пережитого, что заснуть не сумела. Мне казалось, будто в моем животе получилось месиво и я помру, а родители даже не узнают, от чего.

Я ведь никогда не была крепкой. Даже в школе дразнили задохликом и лягушонком. Толян уже брился. И я у него была не первой. Он сам мне сказал, когда залез на меня. Утром он и вправду пришел. Но не целовал. Я дремала, когда Толька сбросил одеяло. В этот раз и правда уже не было больно. Вот только обидно стало. Я не хотела видеть братца. А он не спешил слезать. Вот тут-то нас увидели родители. Они вошли неслышно, думали, что спим, боялись разбудить. Мать сразу крик подняла. Отец ухватил Толяна за шею, сбросил с постели, стал бить ногами куда попало. Толян заорал, будто он не виноват и я сама его уговорила. А еще сочинил, что давно уже со своими одноклассниками путаюсь, а он, жалея, не выдавал… Вот здесь оба набросились на меня.

Верка, увидев на столе Бронникова сигареты, попросила закурить. Сделав несколько затяжек, успокоилась и продолжила:

– Я не знаю, почему поверили ему, а не мне. Но с того дня я стала подстилкой и дешевкой. Били и без повода. А Толян, вот козел, каждую ночь меня трахал. Когда пыталась дать в рожу, вырваться, заорать, он затыкал мне рот своим носком, скручивал руки и имел как путанку, радуясь, что теперь ему не придется платить за «звезду». Как-то мне удалось крикнуть, вытолкнула носок. Но братец перехватил горло, да так, что я потеряла сознание. Он довел свое до конца, а уж потом привел в себя, нащелкав мне по морде. Когда я рассказала обо всем отцу, он приволок Толяна и наивно потребовал сказать правду. Братец и сказал… Но такое, что меня отец до полусмерти измесил.

– Что ж сказал?

– Будто я с него деньги вымогаю за каждое траханье. Что сама прихожу к нему в постель ночами и не даю спать. Сам он и не глянул бы на такую страшилу. Но она грозит опозорить на весь город. А ведь люди могут поверить. И что тогда?

Отец повел меня по врачам. Просил удалить все, что возбуждает, все органы, и детородные в том числе. Но доктора отказывались, не сыскав патологии. А я стала убегать из дома. Меня ловили, возвращали с. позором. Толян опередил, распустив обо мне по городу грязные слухи. Сначала я от них плакала, злилась. А потом привыкла и решила: коль так, пусть будет не зря, хоть не так обидно.

– А где теперь этот Толян?

– Он в армии. Служит в Чечне уже полгода. И я каждый день желаю ему самой поганой смерти. Такой не должен выжить. Пусть ему будет за меня от судьбы.

– Вера, но его уже нет ни дома, ни в городе, а ты по-прежнему простикуешь. Кому назло, себе и родителям?

– Втянулась, привыкла. Вот его нет в доме и городе, а меня не перестали склонять по падежам и обзывать матом. Даже когда лежала в больнице целых полгода, про меня сплетни шли. И родители верили, пока врачи не позвонили, сказали, где нахожусь.

– А что с тобой было?

– Двусторонняя пневмония, потом осложнения, еле выкарабкалась, почти из могилы. Мать пришла навестить, полгода не видались, она и скажи: «Уж лучше б ты и вправду умерла, чем опять выжила, себе и мне на горе. Вот расстроится отец, узнав, что жива…»

Юрий Гаврилович густо покраснел перед Веркой. Ему стало горько так, будто не родители, а именно он сморозил непростительную глупость.

– Ты Леониду Петровичу говорила об этом?

– Нет. Он, как и все, поверит взрослым. Одного не допру, почему мои поверили в мое проститутство и безоговорочно обелили Толяна, не поверив, что он насильник. А ведь когда-то это подтвердится. Только нас уже не примирить. Я никогда им не прощу, никому! Мне от чужих не досталось столько, сколько от своих. Ничего им не забуду. И если козел вернется из армии живым, сама его урою, но дышать не дам!

– Вера, успокойся! Не стоит психовать. Поверь, любая молва не бесконечна. А свернуть ее сумеешь только ты. Слышишь, не плачь! Твое завтра в твоих руках, помоги себе сама. – Трепал человек девку по плечу, а у самого ком в горле застрял.

– Они даже рождение мое прокляли, оба! Всей родне повесили на уши, что я шлюха беспросветная. Даже отдельную посуду мне завели, чтоб никого не заразила. И говорят со мной через злой мат. Стыдятся и сторонятся даже рядом быть. Надоело все! И родня и родственники смотрят с презрением, как на помойку. И дядю Леню убедили, он дольше всех относился по-хорошему ко мне, но мамаша свое навешала на уши. Когда я начинала говорить о Толяне, она била меня по морде и называла брехуньей, велела заткнуться и не марать имя честного, хорошего парня.

– А Толик ни разу не защитил тебя?

– Ему такая молва была лишь на руку. Он отстал, когда понял, что я взаправду стала той, какой меня ославил. Своими глазами увидел и перестал лезть в мою постель. А один раз избил. Приметил, что я с его другом отметилась. Чуть из шкуры не вытряхнул. Сказал, что, если еще приметит такое, уроет мигом, глазом не успею моргнуть.

– Он домой пишет из Чечни?

– Не знаю, не спрашивала. Да и зачем он мне?

– Вера, а как ты мечтаешь жить?

– Сама, одна, чтоб никто не дергал и не доставал. А в остальном все как есть оставить.

– В шлюхах решила остаться?

– Куда теперь денусь? Все равно нигде не нужна. Я ведь и милицию, и полицию, всех насквозь прошла. Разве только уехать. Но и там недолго продышу без мужиков. Жрать охота, а даром кто накормит?

– Школу закончить нужно.

– Да о чем вы? Какая школа? Меня мужики-преподавате-ли уже с другого конца знают.

– Вер! А ты сама хотела б изменить свою жизнь?

– На хрена? Я уже свыклась со всеми. Даже на родителей плюнула. Еще не известно, кто из нас большая сволочь. Я никогда не поверила б Толяну. Но и они, если он живым вернется, еще наревутся от него! Отольется им за меня. А и тот козел не раз умоется слезами. Даром мое не сойдет. – Выглянула в окно и состроила умильную рожу мужикам, прилипшим к окнам напротив. Они обменивались жестами, улыбками. И Юрий Гаврилович никак не мог отвлечь девку от своры, смотревшей на нее горящими глазами.

– Вер! Ну а сейчас кто тебя толкает, что нужно от мужиков? Неужель не обидно жить посмешищем?

– А чего смеяться? Вон как распалились! Мою мамашку только от супружеской обязанности имеет отец, по принудиловке. Вот такого желания она не знает! – указала, рассмеявшись, на мужиков. И добавила: – Я тоже не родилась сучкой, меня сделали такой сами родственники. Легко и просто не поверить или сделать вид. На самом деле оба испугались огласки случившегося и предпочли обосрать меня, а Толяна защитили. Он ни при чем. Он не лез, это я развратная! Чушь собачья! Что понимала я тогда в сексе? В девять лет не знала, чем от мальчишки отличаюсь. Научил и показал. Теперь чего попрекать? Жизнь покатилась по наклонной – сами родители подтолкнули.

– Но теперь они ни при чем. И ты уже не тот ребенок, сама о себе должна подумать, о своем будущем позаботиться.

– Ой, да не грузите мне голову! Чего пристали с моралями? Я не живу в вашей кодле. И нечего катить бочку. Смотрите на себя. А то все в непорочные лезут. Вот как наш Толян – прямо девственник. Зато головка с кулак, и откуда такое? Не только он, все такие. Днем корчите из себя порядочных отцов, зато ночью любая сикушка – лучшая подружка! Не так, что ли?

– Ну, знаешь, ко мне это не относится! – побагровел Бронников.

– Значит, импотент! – рассмеялась Верка.

– Я по возрасту в отцы тебе гожусь. И эту тему с тобой обсуждать не стану.

– Во чмо! Да я с дедами не говорю! Трахаюсь без слов, молча. И никто ни на кого не в обиде. А ты мозги мусолишь. Отпусти меня на все четыре. Кончай из себя монаха рисовать. Все равно не поверю. Никому!

– Держать человека здесь насильно не в наших правилах. Если не желаешь лечиться, дело твое.

– Лечиться? От чего? Я здорова! Голова все соображает, ни на кого не бросаюсь, не кусаюсь, не дерусь…

– Ты здорова физически. А вот душа больная. Ее нужно успокоить. От нее все сдвиги начинаются.

– Поздно. Мою душу вконец изгадили, – дрогнули плечи Верки.

– Скажи, а ты любила?

– Кого? Я не верю в любовь. Ее придумали как сказку для больных. А нужна ли она им?

– Еще как! Да ради нее люди живут! Не каждому дано познать любовь. Она бывает счастьем на всю жизнь, но и горем может обернуться. Кому как повезет. Если обошла человека, считай, что впустую жизнь прошла.

– А у вас была любовь?

– Конечно, – улыбнулся Бронников устало.

– Повезло? Вы счастливы?

– В общем, да! Хотя иногда случаются размолвки, непонимание, как у всех, но это быстро проходит. И жизнь снова кажется радужной. Я не представляю себя без своей семьи. Она как возок, который тащишь сквозь жизнь, не смея свернуть с колеи. Не приведись оступиться или упасть раньше времени…

– Что будет тогда? – спросила девчонка.

– Катастрофы не случится. Жена порядочная. Она удержит семью. Но одной будет трудно.

– А если она раньше умрет?

– Только не это! Я не переживу! Она для меня не просто женщина, мать, но и подруга, половина души и сердца, самое лучшее, что имею. Мы с ней и теперь, как когда-то в студенчестве, убегаем в лес, на речку, чтоб хоть неделю побыть вдвоем.

– У вас тесная квартира?

– Нет, не обижаюсь. С чего взяла?

– А от кого сбегаете из дома?

– От старости в молодость. Отрываемся от нажитого и пережитого. Потому что голодное студенчество лучше сытой старости, поскольку годы умеют отнимать многое, но не любовь. Вот так-то, Вера, любовь даже стариков согревает, заставляет петь, плясать, одолевать болезни молча и радоваться каждому дню, подаренному судьбой.

– Счастливые! Вас понимают и верят. А вот мне и поделиться не с кем. Мои подруги даже смеются и говорят, что я еще кайфово дышала. У них много хуже было. Одну в пять лет погнали на заработки. Из дома на улицу. Мамашка – алкашка, пахан – наркоман, на игле уже какой год канает. Все из дома загнал, кроме матери и дочки. Их никто не покупает. Своих не знают кому толкнуть. Вот так поначалу побиралась, покуда маленькой была; когда стала подрастать, менты с паперти забрали и оттянули в ментовке конвейером. Сказали, что так будут делать всегда, если увидят в попрошайках. Она к их начальнику пошла, чтоб пожаловаться. Да только не пустили к нему. А «метелке» так вломили менты в дежурке, что еле живая вернулась к своим. Там родители сцепились в драке. Узнали, что пришла пробитая и пустая, вломили ей вдвоем и выбросили во двор, чтоб быстрее умнела. Понятно, воровать стала. Но скоро попалась. Отмудохали, пригрозили урыть. Пошла простиковать, но и оттуда путанки вышибли, самим клиентов не хватало, кому нужны конкурентки? Решила с моста звездануться. Сиганула, да не в воду, в ил воткнулась, ее вытащили уже калекой. Мальчишки, какие рыбу под мостом ловили, сдали в «неотложку». А через полгода вышла из больницы уродкой полной. Не в зоопарке обезьяны пугаются и на свои гадости показывают – дразнят, вроде она хуже и страшней того, что у них меж ног растет. Ну что делать? Сжалились там над ней. Уборщицей взяли. Как зверуха неизвестной породы живет, почти в клетке, а и жрет то, что от зверья остается. Она и впрямь на человека не похожа. Еще одну пахан загнал за бутылку водки фермеру. Он далеко от города живет. Поля – глазом не окинешь. Коров целое стадо! Конечно, она у него не одна. Работает с утра до ночи. Всему научили и заставили вкалывать. Так эта и вовсе света не видит. Скоро сама лебедой обрастет. Живет в коровнике. Зато жратвы по горло. Никто ее не колотит и не ругает. А главное – не лезут к ней. До сих пор в девках канает. Я два раза ее видела. Говорила, что устает зверски, но на другое не жаловалась. А и пацанам не легче приходится. Одного, Гошку, мать за долги отдала цыганам.

– Как это? Кто, мать?!

– Она на базаре торговала. Не уследила, как у нее вещи сперли. Может, те же цыгане. Короче, хозяин ничего слышать не захотел. Велел вернуть долг. Вот и продала сына…

– Насовсем?

– Конечно! Иного не бывает.

– Никогда о таком не слышал! – Сидел потрясенный Юрий Гаврилович.

– А чё такого? Вон пятерых и того хуже, в заграницу продали каким-то туземцам. Обещали, что не будут их надрывать, что пацаны станут бананы собирать с деревьев.

– А если не захотят, не послушаются, их вернут?

– Во чудак! Их сожрут! Кто на дорогу потратится? Да и кому они тут сдались, никто по ним не заплачет. Их даже забыли.

– Как же увезли ребят?

– Молча. Они не первые и не последние. Плакали, да что смогут? Смыться не обломится. Но и это не самое плохое, – вздохнула Верка тяжко.

– Что ж может быть хуже? – изумился Бронников.

– Когда на запчасти продают. Ну, в больницы! Не слышали? Быть не может! Вся шпана секет, чего лишиться сумеет. Там можно почки и печень продать. Конечно, свои. И не только. Крутому один бомж задолжал. Живо почки лишился. А фарцовщик с одним глазом отвалил в зону. Ладно мужики, а теперь на пацанов облава. Короче, родители свою выгоду поняли, теперь нам крышка. Чуть что – в формалин сунут или на детали разнесут.

– Ну, тебе опасаться нечего! – рассмеялся врач.

– А кто знает? Вот взбредет отцу идея, отвезет меня туда, чтоб мою «звезду» какой-нибудь бабке присобачили, а мне ее гнилушку вставили, во хохоту будет! Та старуха такого дрозда даст, что всему городу жарко станет. Ни единого мужика мимо не пропустит. Стриптиз устроит прямо на улице средь бела дня. Всех мужиков своими хахалями сделает, а деду отставку даст. На что он ей сдался, старый хрен! Она за три жизни вперед натрахается. Никому не откажет, никого не обойдет. И в гроб с собой какого-нибудь хахаля прихватит, чтоб на том свете бока согревал и еще кое-что! Интересно, а много ли дадут за такую пересадку?

– Вер! Такое если и делается, то с обоюдного согласия!

– Хрен там! У Тараса кто спросил? Глаз взяли, и все на том. Дед пацана два месяца пил без просыпу. Он свои глаза предлагал, да не взяли, потому что старик слепой, жопу от рожи только на ощупь узнавал.

– Плохие это шутки, – качал головой Бронников.

– Шутки? От них теперь иные дома не спят. Вон Никиту поддатый отец дербалызнул по башке. Тот в сознание стал приходить и слышит, как родитель за его почки с соседом торгуется. Как выскочил из дома в чем был, так и не вернулся больше. В бомжи свалил насовсем. Только тогда до него дошло, куда вдруг исчезла мать и почему отец не искал жену. Когда соседи спрашивали, отвечал: «Бросила она меня. К богатею переметнулась. Кто мы ей нынче? Все бабы такие!» А сам крестился, отворотясь, и желал землю пухом для усопшей. Но ни смерти, ни похорон матери пацан не видел. Ее не стало средь ночи. Женщина часто болела. Отец, вернувшийся из пивбара затемно, велел мальчишке лечь спать. А утром на вопрос Никитки – где мамка, ответил, мол, в больнице. Ночью ей было плохо, «скорая» забрала. И все на том. Ни навестить, ни вернуть в семью не подумал. На вопросы сына о ней он вначале злился. Отвечал хамски, грубо. А потом колотить начал. Стал грозить, что и его отправит следом за ней. Никитка понял и решил уйти сам. Едва успел, – шмыгнула Верка носом.

– Да, голубушка, немудрено одичать в таком окружении. Чему ж удивляться? Да у нас в дурдоме рай сравнительно с такими семьями, – заметил Бронников.

– А откуда ваши больные? С добра ль свихнулись? Вы послушайте их, когда находят просветы в мозгу! Не то волосы, шкура дыбом вскакивает. Для них психушка – рай! Они, считай, из зубов смерти выскочили чудом!

– Вот видишь? Они не хотят от нас уходить. А ты просишься. Но куда, к кому и зачем?

–  Яне больная!

– Положим, ты здорова, не спорю. Но тогда зачем тебе, нормальному человеку, понадобилась репутация шлюхи? Она не лучше дурьей славы.

– Чтоб не зря все терпеть. Назло своим за их Толяна! Его они лизали, а меня колотили. Пусть им тоже будет больно.

– Хватит доказывать мерзость! Твои родители, как и все, не вечные! Они уйдут. А как тогда жить станешь? Кому будешь доказывать? А и знаешь ли, какие теперь болезни пошли? От них нет спасения! Сгоришь, не став взрослой.

– Да не пугайте! Я не из лопухов тут объявилась и про гондоны не забываю никогда!

– Пойми, тебе сегодня надо о себе позаботиться.

– Зачем? Я не хочу! Столько думать моей голове не под силу. По-своему стану – день прошел и ладно. Авось завтрашний наступит и пройдет не хуже нынешнего.

– Вер, а если себя пожалеешь, разве что-то потеряешь?

– Да кто знает? Я когда вспоминаю все – саму себя жаль. И реветь начинаю. Тоже на мост тянет. Чтоб сунуться вниз башкой одним махом. Одно останавливает: а вдруг тоже не насовсем сдохну, только покалечусь и к мартышкам в уборщицы пойду, стану за ними говно чистить, убирать у них, а они дразнить, щипать, кусаться станут. А люди придут, увидят меня итоже скажут: «Гляньте, еще одна появилась! Страшней обезьяны. Морда овечья, а транда человечья! Откуда такие вылезают на свет? Заткнуть бы ту дыру».

– Вот и заткни всем глотки! Ведь человек! Докажи всем, что ты личность. Вот тогда и родители поверят. Стыдно станет. Одна из всех стань на ноги! За тех, кого продали, кому уже ничего не вернуть! Ты еще можешь повернуть судьбу!

– А зачем? Меня мое устраивает.

– Чего же тогда плачешь?

– О прошлом! Об отнятом детстве…

– Оно и будущее не лучше. Куда как страшнее и горше. Ведь у каждого за плечами старость. К тебе она придет рано. Ты еще и созреть не успеешь – не став женщиной, в старухи свалишь. Кого будешь винить? Толяна и родителей? Они были виноваты тогда! Теперь – только ты! И нечего хныкать! Тебе далеко не девять лет! Вон уже грудь больше мамкиной! А в голове одни опилки. Живешь по-дурьи! «Назло мамке под мост брошусь». Ну и что кому докажешь? Оплачут и со временем забудут. А если и вспомнят, то не добрым словом. Слабая будет память о тебе. И не только у родителей! И поневоле вопрос возникает, зачем ты на свет появилась, для чего? Что принесла с собой?

– Ну уж не все меня облают…

– Те, что спали с тобой, давно забыли имя…

– Так уж и забыли…

– Сучек много развелось, всех не упомнишь. Вот женщин порядочных, серьезных мало, а они ой как нужны, но ты не хочешь такой стать, а жаль. Да и не под силу тебе эта доля.

– Мне? Если захочу, запросто заделаюсь в недотрогу! Только к чему? Себя смешить…

– Тебе не переломить свою натуру. Слишком распутна и слаба! Рядом с тобой были дети, несчастнее которых в свете нет. Но ведь не ударились в разврат. Не утонули в грязи.

– Да что колупаете? Какое вам дело до меня? Как хочу, так и живу! Психушка не лучшее место для перевоспитания. Это называется – спихнуть с рук!

– Спихивают, когда отправляют в колонию для малолетних преступников…

– Не заливайте! Не на дуру нарвались. Преступлений не совершала, и отправить туда не за что. Хотя психушка вряд ли лучше той колонии, куда отправляют лишь по решению суда. А вот по чьей воле здесь оказалась, я просто так не оставлю! – сверкнули злобой глаза.

– Что? Ты еще и грозишь?

Бронников набрал номер телефона Леонида Петровича и рассказал вкратце о разговоре с племянницей.

– Забирай Веру. Я столько времени потерял, чтобы переубедить человека, но бесполезно. Поздно. Она безнадежна. Застряла по уши в грязи.

– Погоди, Юр! Подержи хотя б до вечера. Я приеду и заберу. Саму, одну, ее не отпускай. Прошу тебя, договорились?

Бронников отпустил Веру в палату. И к нему вскоре пришел Петухов.

– Почему судьба несправедлива? Забрала из жизни Риту. А эта дрянь будет жить.

– Ты о ком? – не понял Юрий Гаврилович.

– Да о Вере! Иду к вам, она навстречу, хвать меня за интимное и хохочет на весь коридор от радости, что приловила. Я от неожиданности в стену вдавился, чуть жив от стыда. А та идиотка зашлась от радости, повисла на ширинке, словно я ее заказывал. А тут больные выходят из палат, врачи. Отпихиваю Верку, но куда там!

– Как же повезло вырваться? Кто помог? – еле сдерживал смех Бронников, представив случившееся.

– Таисия Тимофеевна увела Верку в палату. Позвала поесть. Так уходя, та пообещала разыскать меня после обеда!

– И ты испугался? Пришел просить, чтоб перевел работать в мужской корпус? Думаешь, там легче будет? Не надейся и не мечтай. Говорю заранее: там много сложнее! Я сам увижу, когда ты будешь готов работать там. А пока присядь и успокойся! Ничего тебе не травмировала Верка при встрече?

– Повезло. Испугом отделался. Но вцепилась мертвой хваткой, как бульдог. Да еще визжит на весь коридор: «Бабы! Я у врача хрен сыскала, валите все сюда». Я со стыда не знал, куда деваться. Применить силу, но к кому? На Верку только через слезы смотреть. Не баба – анатомическое пособие.

– Жаль, что человек из нее, видно, так и не состоится. Зря ее переубеждал, впустую, – вздохнул Юрий Гаврилович.

– К нам сегодня новеньких подбросили. Пятерых утром, четверых в обед. К вечеру еще двоих обещают.

– Как там наша Ксения?

– Вполне прилично. Хорошо спала, поела, вот только на прогулке устала, ослабла, пришла и сразу в постель до самого обеда. Но обошлось без приступов. Тихо и спокойно себя ведет.

– Знаешь, Ваня, она мне очень напоминает одну больную. Давно это было, еще в первые годы работы, когда кибернетиков считали едва ли не колдунами и пачками хватали, запихивали в северные зоны, в психбольницы закрытого типа. Сколько талантов и гениев погубили, счету нет. Средь них была одна, которую я запомнил особо. Красивая женщина, молодая и очень серьезная. Определили отдельно ото всех. Нам было поручено держать человека в строгой изоляции, исключить всякое общение и лечить. Тогда я только приступил к работе и, честно говоря, не понимал, кому могла помешать эта женщина. Я не сделал ей ни одного укола, не дал ни одной таблетки. Приносил ей газеты и книги, чтоб и впрямь не сдвинулась у нас. Она рассказывала нам о своих открытиях, в которых мы ничего не поняли. Нас было трое. И все влюбились в нее по уши. Может, именно это спасло от слепой расправы дремучего невежества. Эту женщину, вернее, ее работы хорошо знали за рубежом и ценили в человеке большого ученого. А тут в течение пяти лет на основе разработок нашей больной стали делать открытия мирового значения, но не у нас, а там. И тогда спохватились, вспомнили о ней, оклеветанной фискалом, бездарем науки. Стали искать. А мы за нее отвечали особо. Нет-нет да и спрашивали из КГБ о женщине – жива ли, не передает ли письма на волю, не просит ли газет?