Текст книги "Помилованные бедой"

Автор книги: Эльмира Нетесова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

– Ну конечно! Наши как начнут об пол головами колотиться, дергаться и корчить рожи хором иль стриптиз изобразят всем корпусом, какой зритель усидит. А главное, кто их удержит на сцене? Оцепления горотдела не хватит, чтоб уберечь зрителей от горячих благодарностей. Сами знаете, в этом случае все идет в ход! – рассмеялся Бронников.

– Точно! Кутузов Гитлера достал зубами за самую жопу! Ох и орал Адольф. Обещал Кутузову лично второй глаз выбить. Ну а Кутузов обещал прислать ему вместо себя Сталина. Мол, ему, сыну сапожника, сподручней с тобой драться, чем мне – дворянину.

– А что, уж и Сталин у вас завелся? – смеялся Петрович.

– Он давнишний! Вот только Сталиным его никто не признавал. Самозванцем дразнили. Так этот паразит поймал во дворе на прогулке Ленина да так ему вломил за дразнилку, что тот теперь не только картавит, но и заикается. С тех пор все убедились – настоящий Иосиф Виссарионович! Не догляди в тот день, этот Сталин отправил бы Ленина на погост без захода в Горки. Он и теперь грозит Ильичу выкинуть его из Мавзолея за неуплату аренды на занимаемое жилье!

– А Муссолини еще не появился? – спросил Петрович.

– Был! Гитлер к нему все прорывался. Но не достал. В прошлом году умер. Потешный мужик, он и впрямь пять иностранных языков знал. Видно, от избытка информации крыша поехала. Все хотел повисеть головой вниз, как Муссолини. Но умер на койке, от инсульта. Тихо и быстро! Никто и не услышал, – сказал Бронников.

– Юрий Гаврилович! Баба Женя санитарку приловила. Костылем по голове лупит. Та уже без сознания! – всунулась худая физиономия Глеба.

Бабку от санитарки еле оторвали. Связали ей руки и ноги, завалили в постель, сделали успокаивающий укол, но старуха долго ругалась и пыхтела. Она материла санитаров и врачей за зубной протез, который якобы украли и спрятали.

– Вы, суки! Как я теперь есть стану? – орала старуха на всю больницу. – А ты, дрянь, знай! Я свои зубы из твоей поганой пасти выломаю! – грозила санитарке, которую врачи приводили в сознание.

– Юрий Гаврилович, Таисия Тимофеевна, вас какая-то женщина зовет во двор. По-моему, я ее видел здесь! Она свою дочь забрала не так давно. Но почему в черном платке теперь? – удивлялся Глеб.

– Беда у меня! Сколько вы мою дочку лечили. Уже совсем хорошей стала. Успокоилась. И память к ней воротилась, и ум. В доме и по хозяйству так хорошо помогала…

– Это вы об Ульяне? – спросила Таисия Тимофеевна.

– Про нее сказываю. Уж мы с отцом нарадоваться не могли. Вовсе выровнялась дочка. Даже в тело вошла. Уже ребята на нее заглядываться стали. Ну, мы отпускали с подружками Улюшку. И все добром. Верталась вовремя. До зари не гуляла. А тут белья много набралось. Дочка его перестирала все. И понесла полный таз на озеро, отполоскать вздумала. Ну, мы с отцом ждем, а Ули нету. Вот уж и темнеет, пошли на озеро. Глядь, наше белье лежит на траве, уже сухое. А дочки нету нигде. Мы горло сорвали кричавши. Все кусты и заросли облазали, оглядели – нету! Ни на деревьях, ни под ими, – заплакала в голос баба, вытирая глаза концами платка.

– Так нашли вы Улю? – спросил Бронников.

– Сыскали, то как же…

– Живую? – тормошила женщину Таисия Тимофеевна.

– Где там? Потонула, как того давно желала – к русалкам ушла хороводы водить. Камень привязала на шею, с им и утопилась. С детства про такую смерть для себя говорила.

– Мы ж предупреждали вас, отдавая дочку, не отпускать ее одну никуда, особо к воде. Тем более что странности за девушкой замечали с детства. Мы ее лечили пять лет! Сколько сил и души вложили в нее! А вы мать, и забыли! – расстроился Бронников и ушел не простившись.

– Что случилось? – встретил его Петухов в коридоре.

– Опять фиаско, Ванюш! Но ты не обращай внимания, мне надо перекурить.

Вошел в кабинет, Петухов появился следом.

– Вань, сегодня твой день. Иди, не мути себе душу.

– Что произошло? Скажите! – Сел напротив.

– Вань, ты уже знаешь, как больно терять. Ушла еще одна наша больная, Ульяна. Утопилась. У нее с детства было такое желание. Столько лет лечили. И все равно! В чем же дело? Что подталкивает людей к самоубийству? Ульяна утопилась без причин. Другие прыгают с крыш и из окон, третьи режут себя, рвут вены! Зачем? Вот и эта – никакого возбуждения, ни с кем не ругалась. Но ушла. Ничто не удержало. А терять ох как больно, Ваня! Словно половинка моя пропала! Бездарно и глупо. Почему люди не хотят жить? – Бронников закурил.

– А у вас никогда не возникала усталость от жизни? – спросил Петухов.

– Раздражение случалось. Иногда злился на корявую судьбу. Но не больше того.

– Мои однокурсники часто психовали. И всегда из-за нехваток. Стипендии слишком малы.

– Потом не станет хватать заработка. Дальше в дефиците будет здоровье. Это последняя стадия… Человек – самая большая загадка, Иван. Он всю жизнь лечится, чтобы жить, а умирая, так и не знает, что его добило. Мы жалуемся на болезни и нищету. А в результате умираем от нервных стрессов, от подлой родни и друзей-предателей. Мужики чаше всего уходят из жизни из-за женщин. Застал с другим! Изменила! Разлюбила! Отвергла! Ну и что? Найди другую! Плюнь на дрянь, забудь ее имя. Так ведь сам себя истерзает человек, прежде чем забыть, – вздохнул Юрий Гаврилович. – Знаешь, Ванек, большинство мужиков, которые у нас лечатся, из-за женщин пострадали. Хотя все твердят, что представительницы слабого пола эмоциональны, у них тонкое восприятие. Может, когда-то так и было. Но не теперь! Случайно ли бьет мужчин? Их у нас только по количеству на треть меньше женщин. Вот так-то! А и в нашей больнице, к сожалению, мужики умирают гораздо чаще женщин. Даже болезни сложнее. А потому, говорю тебе, не верь старой истине, что мужик все сдюжит.

– Но утопилась девушка! – напомнил Иван.

– А сердце болит у меня, – признался впервые Юрий Гаврилович и добавил: – Готовься к переводу в мужской корпус. Там ты мне нужнее. Знаний хватает, опыта достаточно. Человек семейный, уравновешенный. Пора тебе сравнить болезни и результаты лечения. Пришло время становиться профессионалом.

– А кем я был?

– Практикантом. В женском корпусе работа сложная. В мужском – еще сложнее.

– Юрий Гаврилович! Опять Римму из петли еле успели выдернуть! – заглянула медсестра.

– Выдайте халат на пуговках, без пояса!

– Она на колготках умудрилась. Самой не давали, она у соседки стащила.

– Пусть Таисия Тимофеевна с ней поговорит.

– А толку? Она уже в пятый раз вешается…

– Ладно, приведите Римму ко мне, – кивнул главврач.

– Юрий Гаврилович, можно мне с Риммой побеседовать? – попросил Петухов.

– Давай, Ваня! Уже пора самому оттачивать свою убедительность. Сумеешь доказать человеку его нужность – сохранишь жизнь. А значит, сам живешь не впустую.

– Можно войти? – заглянула в кабинет худосочная блеклая женщина лет тридцати пяти.

– Проходите, Римма! – пригласил Бронников.

– Вы меня вызывали? – спросила тихо.

– Да, вот врач Петухов хочет пообщаться с вами. Вы не возражаете?

– Нет, – отозвалось робким эхом.

Юрий Гаврилович взялся за бумаги, надел очки и сделал вид, что читает и его вовсе не интересует разговор врача с больной. На самом деле он видел и слышал все, не упускал из виду ни одной детали общения, ни единого слова.

Петухов пересел поближе к женщине и спросил:

– Как чувствуешь себя, Римма?

– Нормально.

– А что случилось? Почему снова хотела уйти?

– Надоело все. Ну зачем держать меня силой? Если решилась – удавлюсь! Пусть позже, но…

– Зачем?

– Устала от всех. Не могу, не хочу жить!

– Римма, не надрывайся. Я же не ору. И ты не обижай своим криком, не глухой, слышу хорошо.

– Ну а чего ко мне пристали? Жизнь моя, как хочу, так и распоряжаюсь ею.

– Это ты могла говорить, пока не было дочки. Ей всего четыре года, пятый пошел.

– Вырастят. Есть у нее отец с бабкой, не останется сиротой.

– Никто ей тебя не заменит. Без матери она – сирота, а и бабка не вечная. Старая. Кто ребенка всему научит, кто защитит и поможет? Ведь у тебя дочка, девчонкам материнский совет дороже хлеба. И в том никто тебя не заменит.

– Не нужна я им. Никому! Уже убедилась.

– Кто это тебе сказал?

– Сама увидела, – заплакала баба.

– Не реви. Расскажи, что обидело?

– Чего впустую болтать? Вот вчера привела свекруха Оксанку. А та вместо «здравствуй» спросила: «Мам! А это правда, что ты круглая дурочка? И тебе с нами жить нельзя?»

Я и спроси ее, мол, кто тебе сказал такое?

А она говорит, мол, бабуля и папка! Он уже другую тетку приводить стал. Она у них часто живет. Папка, говорит, ее зовет милочкой и дорогушей, бабуля – только сучкой. «А я, – тут дочка заплакала, – никак. Потому что тебя жду все время. Но уж долго лечишься! Мы устали. Хватит тебе здесь валяться…»

Я сказала, что врачи меня пока не отпускают, дочка в ответ: «Дураки твои врачи! Вон бабка грозит в приют отдать, потому что надоела ей. Знаешь, как она меня называет теперь? Катях на подоле».

Свекровь аж синеет, слушая, но молчит. На меня волчьими глазами смотрит. Дай волю, глотку вырвала б!

– Мало чего она хочет? Если все женщины из-за свекровей уйдут из жизни, на земле людей не останется!

– Доктор! Вы же не глухой! Муж уже другую нашел, в дом привел женой, она хозяйничает. Я там лишняя! И это не в первый раз! Он всегда от семьи убегал, таскался. И с этой больше года не продержится. Кобель он, козел! А скажи хоть слово, сразу драться лезет. Да так вломит, по две недели из дома выйти не могла.

– У вас что, нет в доме каталки? Почему не дали сдачи? – удивился Иван и тут же услышал предупредительное недовольное покашливание Бронникова. Тот посмотрел на Ивана сдвинув брови, и Петухов понял, что допустил явную оплошку, постарался спешно исправить: – Я, конечно, не в прямом смысле, но пригрозить стоило бы…

– Да я ею пользовалась. Только один раз, но классно ему вложила. Да свекровь отняла. Сзади подкралась и вырвала. За сына вступилась – как врезала по спине со всего маху, я в пол мордой. Вот тут они вдвоем насели. Измолотили, обругали вдрызг и пригрозили выписать из квартиры и выкинуть на улицу. Я поприжала хвост и больше за каталку не хватаюсь.

– А своя родня есть?

– Ну конечно! Мать! Но она женщина не промах. За пять лет, как я ушла от нее к мужу, семь раз замуж выходила. И каждый раз по любви до гроба. Самое большое на полгода ее хватало, потом кибенизировала.

– Как-как? – спросил Иван.

– Кибенизировала? Ну, это послать к ебене матери, – ответила, не сморгнув, не покраснев. – Она у меня баба крутая!

– Сколько ей лет?

– Пятьдесят четыре.

– Она знает ситуацию в семье?

– Нет…

– Почему?

– Если до нее дойдет, вы не представляете себе, что будет. Она и свекруху и мужа в грязь втопчет. Одно скажу: она своих мужей в самом прямом смысле слова выкидывает.

– Как это? – уронил очки Бронников.

– Шестьдесят восьмой размер одежды, сорок шестой – обувь. Сто восемьдесят килограммов – вес, и это даже без белья. Она одним ударом укладывала всех своих хахалей. И выкидывала во двор. Никто из них даже не пытался вернуться в дом.

– Мать знает, где ты сейчас?

– Конечно. Ей сказали, что я шизофреничка. О причине – ни слова. Да и поверит ли она мне? Мать совсем иной человек, волевой и жесткий. Она не умеет жить плохо. Всегда безотказна для себя. Не признает больных и слабых. Меня не понимала, хотя ни в чем не отказывала и не обижала.

– А почему она не взяла внучку к себе? – спросил Иван.

– Брала. Жила дочка с ней полгода. Но когда пришла в гости к моим, они обалдели, не узнали ребенка. Ксюшка поправилась на двадцать килограммов. И стала материться как сапожник. Короче, переродилась и во всем стала похожа на мою мать. Забрали оттуда не с добра. Дочку потянуло к мальчишкам. Она так и заявила отцу: «А ты заткнись, сушеный мудак, пока твои яйца на месте! Мне чуваки нужны! Не киснуть же мне с вами – старыми блядями! Я – женщина, и вы считайтесь с этим!» Тогда ей было три с половиной года, – улыбнулась Римма вымученно. – Конечно, мать легко рассталась с Ксюшкой. Ведь о ней нужно заботиться, а она того не признает, любит, чтобы за ней ухаживали.

– Ваша мать не звала вас к себе?

– Нет, она уверена, что я должна жить в своей семье и ребенок не может оставаться без отца.

– А ваш родитель где?

– В автоаварии погиб. Давно. Лет пятнадцать назад. Мать после его смерти совершенно изменилась. Тогда иной была… как все женщины. Отец был дальнобойщиком и хорошо обеспечивал семью. Когда его не стало, мать с год не могла в себя прийти, умирала от горя. Ее соседка отвезла к бабке в какую-то деревню. Мать пробыла там с неделю и вернулась совсем другой, гром-бабой! Я ее не узнавала. Хотя, честно говоря, порадовалась той перемене. Мать перестала хлюпать и переживать. Быстро взяла себя в руки и наладила свое дело. Наняла двоих водителей. Через год купила две новые машины, приняла еще шоферов. Они стали возить кирпич. Через год приобрела еще грузовую. За каждым водителем есть свой экспедитор. Прибыль не разворовывается. Мамка умеет считать всякую копейку и каждого водителя держит за жабры. Я бы так не сумела. Ей что вломить, что похвалить – без проблем. Она без комплексов.

– А почему вы не хотите к ней? Чем вешаться, рассказали б, да и жили вместе!

– Доктор! Я сама виновата во всем. Мать не разрешала мне встречаться с Андреем. Он не понравился ей сразу. Называла его мерзко, грязно. Советовала глянуть на других. Андрея считала слабаком и слюнтяем, неспособным содержать семью как надо. Она даже грозила скрутить ему голову и приглашала в дом тех, кого могла назвать зятем. А я любила своего Андрея. Мамка даже к бабкам ездила, чтоб нас разбить, но не получилось.

– Он любил вас?

– Тогда да! Потом не знаю, что с ним случилось.

– А в чем вас упрекают муж и свекровь? – поинтересовался Иван.

– Муж за болезни мои заел упреками. Свекровь грызет за мать. Мол, она живет как хочет, сорит деньгами налево и направо, мужиков водит хороводами, а обо мне и Ксюшке не думает. Нет бы внучке обеспечить будущее, свою нужду, что меж ног свербит, ублажает. Ну и попрекала меня всегда.

– Римма, а ты работала?

– Ну а как же? Главбухом в строительной фирме, и неплохо получала. Вдвое больше мужа и свекрови, вместе взятых.

– Свекровь о том знала?

– Я ж ей отдавала всю зарплату. Мне мать деньги давала. Я даже Ксюньку одевала на них. И все равно свекруха ныла. Ей все было мало.

– Муж был в курсе этих стычек?

– Андрей знал об упреках своей матери. Поначалу пытался урезонить, но куда там. Свекруху одесский Привоз не перебрешет. Она любого заткнет. Ей обидно, что моя мать тратит деньги на себя, а не отдает Андрею или самой свекрухе. – Римма попросила воды и продолжила: – Мне в глаза было сказано такое, что я сразу в петлю влезла. – Женщина умолкла.

– Что сказали?

– Не могу… Стыдно говорить, – заплакала баба.

– Если такой честный разговор пошел, чего стыдиться? – глянул Бронников поверх очков.

– Я никому не признавалась. Это же позор! – заплакала навзрыд.

– Угомонись, Римма! Такая красивая женщина, и вдруг сопли до колен, как у индюшки! Перестань! На-ка вот конфету, успокойся! – Юрий Гаврилович достал леденец, протянул бабе.

– Лучше дайте сигарету, – попросила она тихо и, сделав затяжку, стала успокаиваться. – Ситуевина у меня хреновая! К своим возвращаться уже не хочу, а и к матери не могу. Когда я с Андреем расписалась, она назвала дурой и не велела к ней приходить. Два года мы не общались. Помирились из-за Ксюшки, она бабкина копия во всем. За что и ненавидит ее свекровь, называет малолетней бандершей. А дочка ее зовет сушеной хварьей. Скоро они драться начнут…

– Так что вам сказали, Римма? – напомнил Иван.

– Гадость! Самую пошлую! – всхлипнула тихо.

– Скажи, – попросил Бронников.

– Господи! Какой позор! – сдавила виски.

– Ты не думай ни о чем. Расскажи, что случилось?

– Короче, это было недавно, я хотела сходить с дочкой в цирк и попросила у свекрови денег. Та взвилась и разоралась, что много себе позволяю, что я развязная, избалованная, никчемная, негодная для семьи. И вообще, если бы они с сыном знали все раньше, Андрей и не подумал бы жениться на мне.

«Разве мы могли предположить, что, отдав тебя в нашу семью, твоя мамаша не передаст свое дело Андрею? – кричала она. – Иначе зачем ты ему нужна? Сама из себя – сплошной гнойник, серость, жердь, ни сзади, ни спереди нет ни хрена. Ты в зеркало на себя глянь хоть раз в жизни! Образина чумовая! На тебя на саму даже бомж не оглянется. Иль твоя маман мозги посеяла? Да таких, как ты, по городу лопатой грести можно. Одно лишь было за тобой – мамашкин бизнес, но и это ты не сумела прибрать к рукам. Коли так, в голом виде ты нам без надобности! Убирайся вон, к своей бандерше! Может, поумнеешь, тогда поговорим! А то с суслячьей мордой корчишь из себя княгиню, хоть сама – говно вонючее!» И я снова влезла в петлю. Все поняла… Но где выход? Стала намекать матери. Впрямую сказать не решилась, зная характер человека. Она во зле не только свекруху с мужем, а и меня с дочкой раздавит одним пальцем левой руки. За все прошлое и настоящее, за ослушание и самовольство, за глупую любовь. Ей это утворить легче, чем высморкаться.

– А что она сделала б с вашей семьей, если ты удавилась бы?

– Они обоврали меня. Оба. Чего им стоило еще раз облить грязью, тем более уже мертвую?

– Чего ж они тем добиваются?

– Многого!

– А именно?

– Дочка остается с отцом. Он за нее сдерет с матери все. На то и расчет. Ведь Ксюшку не только накормить и одеть, еще вырастить и выучить нужно. А поскольку сам получает мало, с мамки все вытянет. Андрей не успокоится на половине, потребует все…

– Тогда зачем он сознательно лишает себя вашего заработка? – удивился Петухов.

– Мол, зарплата пыль в сравнении с доходами матери, – усмехнулась невесело.

– Римма, вы умная женщина! Как же могли сознательно помогать негодяям, пойти на то, чтобы ограбить мать? – сомневался Бронников.

– Мать прекрасный человек, но бабка из нее не получится. Она цветущая женщина и сегодня дает жару! Ночи напролет кувыркается с хахалями, а утром вскакивает и колотит мужика за то, что пару вальсов недополучила утром.

– Вот это баба! – загорелась улыбка на лицах мужчин.

– Короче, с детьми она не умеет общаться. И хотя Ксюшку любит, но по-своему, необычно.

– А что, если тебе поговорить с ней начистоту? Один раз решиться? Ведь мать!

– Нет. Я боюсь! Мама непредсказуема. Она может так закрутить, никому не поздоровится…

– Когда мы выписали тебя домой в последний раз, что тебя в петлю загнало? Опять свекровь?

– Кто ж еще? Сказала, что другую женщину Андрею присмотрела.

– А он как?

– Руками развел. Он всегда и во всем слушается свекруху.

– С матерью виделась?

– Конечно.

– Рассказала ей о свекрови?

– Нет! Мамка в очередной раз замуж выходила. Ей не до меня! Свадебное платье примеряла… Я ее не осуждаю и не обижаюсь! Молодчина, правильно живет, для себя. Ни по кому не тоскует и не плачет. Ни за кого не держится. Любит только себя. Наверное, это правильно. И я такая!

У Петухова сигарета выскочила изо рта от удивления, Бронников выронил ручку.

– Зачем же в петлю полезла? От великой любви к себе? – закашлялся Юрий Гаврилович.

– Неужели не врубились? Мать, скажи ей правду, убьет на месте. Причем и Ксюшку возненавидит. Муж со свекрухой, если им не удастся меня в петлю загнать с концами, придумают что-нибудь. Свекровь в санэпидемстанции работает. У них там всего хватает, сама хвалилась. Как-то муравьи завелись на кухне. Она в пузырьке что-то принесла. Помазала всюду, на другой день не только муравьи, а и тараканы убежали до единого. Ни мух, ни моли не стало. Свекруха тогда сказала мне, что она при желании сможет избавиться в секунды от любого неугодного.

Бронникова словно молнией ударило:

– Вот негодяйка!.

– За себя я не боюсь, за дочь страшно. Правда, пока мать жива, они ничего не утворят с ребенком. А когда не станет ее… Хотя до того времени девочка уже вырастет… Конечно, будет знать их и остерегаться.

– Выходит, для себя не видишь выхода?

– Нет!

– А может, ты просто боишься остаться без мужа? – спросил Петухов.

– Вы что имеете в виду? Мужчину боюсь потерять в Андрее? Так мы с ним уже больше года не спим в одной постели. Он заразил меня лобковыми вшами. Когда я его упрекнула, всю вину на меня свалил, сказал, что здесь, в больнице, подхватила и его испачкала. С того дня мы спим в разных постелях, и к себе Андрея не подпускаю.

– Понятно! Хотя ни черта не пойму, зачем с ним мучаешься? – нахмурился Юрий Гаврилович.

– Вот потому хотела повеситься, чтоб и себе, и всем другим руки развязать. Ну нет другого выхода! Нет его! Не помешайте мне один раз. Не заметьте, не следите, не выдергивайте. Дайте мне успокоиться! Умоляю вас! Я рассказала голую прав-

ду! Хоть кто-нибудь, пощадите, отпустите меня! Я устала от ненависти и зла! Дайте моей душе вздохнуть светло и свободно. Не в жизни радость, люди! А в том тепле, что отнято и не вернется! Как жить среди проклинающих? Это все равно что находиться средь убийц и при том прикидываться дурой. Но нет, с меня хватит! Я и впрямь дура, но все ж не настолько, чтоб ничего не понимать.

– Римма, а у тебя есть подруги, которые могли бы поговорить с матерью?

– Зачем? Во-первых, она им не поверит. Потому что оснований нет. При ней Андрей со свекрухой ходят передо мной на цирлах.

– А почему она не навестит вас в больнице?

– Стыдится меня и заведения, где лечусь.

– Если мы пригласим ее? Поговорим все вместе? – предложил Бронников.

– О чем?

– Чтоб взяла вас к себе с дочкой!

– Я не пойду. У нас разное отношение к жизни, людям.

– Пусть как мать поможет купить жилье! Постепенно вернете ей долг.

– Замучает попреками!

– Клянусь, слова не скажет в укор. Это я на себя возьму! – пообещал Юрий Гаврилович.

– Она уроет Андрея со свекрухой и попадет в тюрьму из-за них. Я этого боюсь и не хочу.

– Пальцем не тронет! Даю слово!

– Вы что, волшебник? Да вы просто не знаете мою мать, иначе никогда такое не обещали б!

– Не пытайся нас напугать! Оглядись вокруг, посмотри рядом. Вот с кем приходится общаться, и причем каждый день! И ничего! Получается! – улыбался Петухов.

Римма согласно кивнула головой и добавила тихо:

– Все ж моя – человек особый! Прежде чем говорить с ней, даже водители крестятся. Она ни с кем, кроме себя, не посчитается. Об одном прошу, каким бы ни был исход разговора, на меня не обижайтесь, ведь я вас предупредила…

Елизавета Николаевна быстро подняла трубку. И, услышав, кто и откуда ей звонит, спросила удивленно:

– А чего из-под меня нужно?

– Ваша дочь находится у нас на лечении. Или не интересно матери знать о здоровье Риммы, о результатах наблюдений? Вы, между прочим, могли бы помочь ей побыстрее встать на ноги, избавиться от недуга навсегда! – говорил Юрий Гаврилович.

– Не сушите мне мозги! Римку я возила в Москву к профессуре. И главный псих, вот мать его, забыла фамилию, так и вякнул, что навязчивость самоубийства – болезнь века! Ею теперь болеют многие люди! Вот и мою дуру достало! Мол, натура у нее тонкая, а время и люди – жестокие. Нет стыковки и гармонии. Короче, крыша сорвалась от всех окружающих еще с детства! Натура у Римки особая. Потому пиздец! Не жилец она на этом свете!

– Ошибся ваш светило. Все не совсем так!

– Короче, у меня нет время на пустую трепотню! Чего хочешь? Говори.

– Увидеться с вами нужно!

– Для чего?

– Очень серьезный разговор к вам есть.

– А мне он нужен?

– Если вы дорожите дочерью, значит, необходим!

– Вот черт! За самую жилу ухватил! Ну, давай свидимся! Только я днем не могу. Минуты свободной нет. Пока всех своих хануриков тряхну за задники и передники, глядишь, уж полночь!

– Об этой встрече не я, вы должны просить. Римма для меня такая же больная, как и другие, а вам она – дочь, – терял терпение от наглости бабы Бронников.

– Тебе чего, бабки нужны на ее лечение? Давай вякни – сколько? Водила привезет.

– Мне с вами увидеться нужно для разговора… Если днем не можете, назовите удобное для вас время, и мы решим, – предложил главврач.

Елизавета Николаевна долго не раздумывала:

– Давайте увидимся хоть завтра, только не в психушке! Туда я не приду, хоть стреляйте меня, понятно?

– А где? – растерялся Юрий Гаврилович.

– В любом кабаке! Мало их, что ли, в городе?

– Я не хожу по ресторанам!

– Да не ссы! Счет я оплачу! – услышал в ответ пренебрежительное.

– Там не поговорить. А причина серьезная! Не для обсуждения в застолье!

– Тогда ко мне намыливайся! – назвала адрес. И хлопнула трубкой поспешно.

В означенное время Юрий Гаврилович с Иваном подошли к трехэтажному коттеджу, позвонили прямо от ворот. Им открыла женщина лет сорока. И на вопрос, она ли Елизавета Николаевна, ответила, указав на коттедж:

– Хозяйка дома! Ждет! Проходите! – провела через двор в прохладу дома.

– А вы даже вдвоем? Не решились ко мне поодиночке возникнуть? Испугались? То-то и оно! Поизвелись нынче мужики-соколы! Обеднела, обнищала на них матушка Русь! Нынче у мужиков одни огрызки меж ног болтаются. Бабу обнять некому! Так вот и маюсь несогретая! – Встала навстречу врачам.

Увидев ее, Петухов невольно к двери попятился. Не по себе стало. И лишь Бронников не дрогнул. Остался как монолит, даже поцеловал руку хозяйке, сделал комплимент, мол, никакая иная женщина не смогла бы так ярко и сочно представить Россию, как Елизавета Николаевна!

Та расплылась в счастливой улыбке, предложила гостям присесть.

Юрий Гаврилович рассказывал о Римме, осторожно подходил к сути. Внимательно следил за хозяйкой дома. Она слушала, не перебивала, не задавала пустых вопросов.

Беспечная улыбка исчезла с лица, женщина сидела напряженно, вцепившись в подлокотники кресла. Голубые ее глаза посерели, капризные губы вытянулись в побледневшую полосу.

– Выходит, меня все годы охмуряли? Пять лет измывались над Римкой и вешали лапшу на уши, какие благородные, ну прямо-таки святые, что, несмотря на дочкины болезни, они возятся с ней, и лечат, и любят!

– Какая там любовь, помилуйте! Он уже другую женщину в дом привел и живет с ней. На глазах Оксаны. Ее, вашу Римму, считают орудием для добывания денег. Сказать почему? Они знают, что внучку при живом отце и без его согласия вам не отдадут. Таков закон.

– Вот они получат Оксану! – отмерила баба по плечо и сказала: – Завтра заберу ее у них. И больше не увидят ни дочку, ни внучку. Не то дышать отучу этих отморозков! Они со мной игру затеяли? Зря! Я никогда не проигрываю. И они в этом убедятся. Оба взвоют в одной моей лапе. Я этого Андрея так впрягу, он неграм позавидует.

Сцепила кулаки, заходила по комнате тучей.

– Нет! Ну это ж что? Меня решили наколоть? Тряхнуть захотели? Да я так скручу! Обоих блядей за жопы! – Сверкнули молнии в глазах. – И эта дура молчала! Она боялась, мандавошка. Какой-то козел посмел глумиться над моей дочкой! Ну, берегись, падла!

Елизавета то садилась в кресло, то подскакивала и опять бегала по комнате. Вот она вызвала горничную, коротко спросила ее о чем-то, позвала гостей в столовую, открыла в нее двери, врачи увидели накрытый стол, но отказались, сославшись на позднее время и усталость.

– Жаль! Ну да ладно! Завтра к вам нагряну. Надо с дочкой переговорить. Найдете нам угол или отдадите мне ее до вечера?

– Поговорите в больнице!

– Не доверяете мне Римму? – нахмурилась баба.

– Говорить с ней надо осторожно, тихо.

– Я шепотом не дышу! Чего меня учите, как с ней дышать? Она моя! Знаю, как в ней человека разбудить, сдерну с колен, заставлю жить, чтоб об такого козла Андрея грязную обувку по-гребовала вытереть! Мужик выискался, туды его мать! – кипела ярость. – А вам, мужики, спасибо великое, что не дали охмурить и вогнать мою девку в могилу. На это надо было насмелиться!

Указала на две громадные сумки, появившиеся в прихожей:

– Это ваше!

– Что такое? Нам ничего не надо. Это наша работа! – насупился Бронников и пошел к двери без оглядки. Но просчитался…

Хозяйка бесцеремонно ухватила его за воротник одной левой. Приподняла над полом и, оглядев насмешливо, процедила сквозь зубы:

– Требуешь мной? Западло тебе такая кентуха, как я? Вы ж культурные! Грамотные! Интеллигенция! А я навроде свиньи против вас! Так, что ли?

– Как вы смеете так обращаться с главврачом? – подскочил Петухов к хозяйке.

– Цыть! Ты, гнида недобитая! Гонор свой решили тут показать, унизить? Вам плевать на меня? Обидеть вздумали? – отпустила Бронникова.

– И не думали обижать. Только ни к чему все это, – указал Юрий Гаврилович на сумки.

– Берите! В благодарность, что дочь мою сберегли и меня огородили от гадов. Завтра к вам приеду, поговорим по душам! – вырвался зловещий голос из глотки.

Женщина негодовала. Ей нужен был какой-то выхлоп, срочное действие. Она не находила себе места и металась. Ей было больно и тяжело.

– Вы пешком? Погодите, мой водитель отвезет вас по домам!

Когда врачи вышли из дома, их прямо за калиткой ожидал «мерседес». Юрию Гавриловичу и Ивану так и не удалось переговорить в машине при водителе Елизаветы Николаевны.

Бронников сделал вид, что забыл о сумке. Но шофер тут же нагнал, донес до самых дверей и вернулся к Петухову. Через минуты Иван уже был дома. Отдал сумку Лиде, объяснил все. Жена, открыв сумку, онемело уставилась на содержимое:

– Вань, а вас почаще надо в гости отпускать. Ты посмотри! Сами себе мы такое не позволим. Слишком дорогое удовольствие! Посмотри, что она тут положила. На витринах не всегда увидишь.

– И с чего она так расщедрилась? – удивлялся Петухов.

– Что тут непонятного, Ваня? Вы предупредили человека. Она уже не будет разорена всякими гадами. И главное, ей вернут дочь, нормальную, здоровую бабу.

– Лид, я никак не возьму в толк, почему Римма сама боялась говорить с матерью?

– Ваня, на нее давил авторитет, положение Елизаветы Николаевны. Та из вдов сумела выкарабкаться, встать на ноги и взять себя в руки. Многие, попав в такую беду, спиваются либо дряхлеют и уходят следом. Эта баба оказалась сильнее горя и поднялась. Подала пример дочери. Но та слаба, поняла, что всюду и во всем опозорилась, недостойна матери, и конечно, проиграв свой первый в жизни самостоятельный шаг, замужество, как и о чем она могла говорить с матерью? Ведь Римма, по сути, предала ее. И обе они это понимают. Потому без вас им нереально было примириться.

– Свои, родные, нашли бы общий язык! – засомневался Иван.

– Ошибаешься, Ванюша! Своим чаще всего очень трудно понять друг друга.

– Стыдно, Лид! Вроде взятку получил от человека.

– Чудак ты мой! О чем говоришь? Взятку дают за незаконные действия, а вы что делаете? Спасаете будущее Риммы и Ксюшки! Да, визиты к родне не входят в круг обязанностей врача. Но, Вань, скажи честно, на все пойдешь, чтоб они жили! Ведь не по списку их знаем, через сердце пропустили каждого. Как своего, родного душой признали. Знаешь, как мне жаль Анжелу? Бедная девочка сочинила для себя сказку и живет в ней. Попробуй вырви в реальную жизнь?! В море слез утопит. И всем рассказывает, что ее любимый – художник, чуть ли не ангел. Самый лучший человек на земле. Но злая мачеха разлучила их, не дает встречаться. В общем, все как в сказке.