Текст книги "Раз став героем"

Автор книги: Элизабет Зухер Мун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Раз уж ты вспомнила, то возможно тебе понадобится помощь.

– Помощь здесь? – вырвалось у нее прежде, чем она успела сдержать клокотавшие в ней презрение и гнев. – Здесь, где мне сказали, что это все мое воображение, воспаленное лихорадкой?

– Мне жаль, – повторил отец, но уже с раздражением.

Ей был знаком этот тон. Он мог извиниться, но предполагалось, что на этом все закончится, она примет извинения и забудет. Не на этот раз. Больше нет.

– Я... мы... ошиблись, Исмэйя. Прошлого уже не изменить. Возможно ты не поверишь, как ужасно я себя чувствовал, поняв, что ошибался, но у меня были на то причины. Я посоветовался...

– Не надо, – резко оборвала его Исмэй. – Не оправдывайся. Я не дура и понимаю, какова была реальность. Он... – она не могла осквернить свой рот, произнеся его имя. – Он был офицером, сыном друга, шла гражданская война, ты не мог допустить внутренней вражды.

Она вспомнила, что отец того молодого офицера тоже командовал подразделением. Междоусобица означала бы не просто раскол, а полное поражение. Военная выучка Исмэй говорила, что детская боль, даже ее собственная, не стоила целой кампании. Но ребенок, каким она была, ребенок, чья боль до сих пор влияла на ее поступки, ребенок, которому отказали в праве говорить, не мог этого принять. Она была не единственной жертвой. Никаких побед не хватит... победы не для них, они им не помогут. Но поражение означало бы больше смертей. Исмэй зажмурилась, пытаясь загнать вырвавшиеся чувства назад во тьму.

– Тебе не нужно омоложение, чтобы стать благоразумным, – ударила она отца единственным оружием, какое у нее было.

Мгновение тишины, когда было слышно только его тяжелое дыхание, как у нее в тот страшный день.

– Тебе нужна помощь, Исмэйя, – наконец произнес он почти нормальным голосом, теплым и спокойным, голосом генерала, у которого за целую жизнь вошло в привычку командовать. Ей хотелось окунуться в отеческую любовь, найти у него защиту, но она не осмелилась и ответила:

– Возможно. Но не здесь. Не сейчас.

Не помощь отца, который предал ее.

– Ты не вернешься.

Он никогда не был глупцом, лишь эгоистом. Ее поведение было нечестным, но и он был нечестен. Сейчас он смотрел ей прямо в глаза, как наверное смотрел бы на командующего, к которому испытывал уважение.

– Ты больше не вернешься?

Исмэй не могла представить, что вернется сюда, но еще не была готова сделать такое заявление.

– Не знаю. Возможно, но... Должно быть ты уже знаешь... я заключила с Люси договор на стадо.

Он кивнул:

– Хорошо. Мне не следовало этого делать, но... полагаю, надеялся, что ты приедешь навсегда, особенно после того, как с тобой обошлись.

А вы обошлись со мной лучше? Готово было сорваться с ее губ, но она промолчала. Но казалось, отец все равно услышал.

– Я понимаю, – сказал он.

Он не понимал, но Исмэй не собиралась спорить, не сейчас. Сейчас ей хотелось убежать далеко-далеко и побыть в одиночестве. Она подозревала, что ей все-таки придется провести какое-то время с психонянями Флота, но пока...

– Пожалуйста, Исмэйя. Пусть тебе помогут во Флоте, если не хочешь нашей помощи.

– Я собираюсь в долину, – сообщила она, игнорируя последние слова отца. Он не имел права говорить что делать с раной, которую ей нанесли.

– На целый день. Завтра. Мне не нужны сопровождающие.

– Понимаю.

– Никакого наблюдения, – Исмэй прямо посмотрела в лицо отцу, который заморгал.

– Никакого наблюдения, – согласился он. – Но если захочешь остаться там на ночь, дай нам знать.

– Конечно.

Ее голос прозвучал совсем как его. Она никогда не замечала, насколько они похожи. Даже злясь на него, она почувствовала внезапное желание рассказать о мятеже, зная, он не удивится тому, что она сделала, не посчитает это чем-то непостижимым, как офицеры Семей.

***

Исмэй вышла из дома, чувствуя лишь огромную легкость и пустоту, как будто была брошенным на землю семенем, готовым умчаться прочь с первым же осенним ветром. Она пересекла посыпанную гривием подъездную аллею, прошла между клумбами, которые ослепляли красками цветов, через залитые солнцем поля, где двигающиеся смутные тени шептали ее имя, но не ответила им.

Исмэй вернулась, когда солнце скрылось за горами, чувствуя себя изможденной, но не от прогулки, не смотря на то, что ушла далеко. Она прошла в тускло освещенный холл и остановилась, почувствовав запах еды и услышав звон тарелок.

– Дама?

Исмэй повернулась к одному из слуг, державшему поднос, на котором стояла чашка и лежал сложенный листок бумаги. Она отказалась от чая и, взяв записку, отправилась наверх. Никто не последовал за ней, никто не нарушил ее одиночества. Положив записку на кровать, Исмэй спустилась в ванную.

Как она и подозревала, писала прабабушка: Твой отец сказал, что теперь я могу поговорить с тобой. Зайди ко мне. Исмэй положила записку на полку над вешалкой и задумалась. Она всегда полагала, что отец повиновался своей бабушке, как Исмэй повиновалась деду. Хотя мужчины и женщины играли разные роли в обществе Алтиплано, старшие всегда стояли во главе. Она представила цепочку подчинения, звено за звеном от самых старших к самым младшим через все поколения.

Неужели прабабушка знала правду и не сказала ей? Откуда у отца такая власть?

Исмэй легла на кровать. Час проходил за часом, но она не могла найти сил, чтобы подняться, принять ванну или переодеться, даже отвернуться от видневшегося в окне неба, которое меняло цвета с голубого на серый, а потом на черный с мерцающими звездами. Она лишь моргала, когда глаза начинали гореть от долгого пристального взгляда в окно, и дышала.

К тому времени, когда забрезжил рассвет, Исмэй чувствовала себя жалкой и несчастной. Сколько раз она просыпала утром с этим ощущением, надеясь, что никого не встретит по дороге в ванную и обратно в комнату... и вот она снова здесь, но уже как герой. Исмэй бы посмеялась над этим, если бы могла. Снова в одиночестве в своей комнате на верхнем этаже отцовского дома, снова несчастна и опустошена после бессоной ночи.

Она приказала себе твердо, как по ее мнению сказала бы адмирал Серрано, взять себя в руки. Сделав большой глоток утреннего воздуха, напоенного сладким ароматом ночных цветов, оплетавших стены дома, Исмэй прошла в ванную, где приняла душ и почистила зубы, потом оделась в костюм для верховой езды. В холле был слышен звон тарелок, доносившийся из кухни, где повара уже принялись за работу. Если бы она заглянула в дверь, чтобы понюхать аромат свежей выпечки, с ней бы захотели поговорить, поэтому Исмэй прошла мимо кухни прямо в кладовую. Справа, если ничего не поменяли, должен был находиться каменный жбан с хлебным хворостом. Любой мог взять горсть, если ему надо было отправляться на работу рано утром.

В канюшнях как обычно, вставшие еще до зари, суетились конюхи и их помощники. Они бегали, бряцая ведрами, от стойла к стойлу. Исмэй прошла в офис, где нашла свое имя первым в списке всадников на этот день. Это сделал отец, возможно вчера вечером, но она не почувствовала благодарности. Напротив кто-то подписал кличку коня – "Сэм".

– Дама? – один из конюхов подошел к ней. – Если вы готовы, дама.

– Я готова, – сдавленным голосом произнесла Исмэй.

Ей надо было взять бутылку воды, но возвращаться в дом не хотелось. Конюх пошел вперед вниз по коридору конюшни, потом в другой и снова наружу к небольшому тренировочному манежу, где скучный каурый мерин положил свою морду на перила, к которым был привязан. Седло, плащ, седельные сумки, бутылка с водой... должно быть отец позаботился обо всем. Ей совсем не нужно было брать хлебный хворост. Уздечка, которую легко было отстегнуть, чтобы отпустить коня пастись, сейчас длинной линией протянулась через металлические кольца.

Конюх подставил сцепленные руки, и Исмэй, используя их как подножку, вспрыгнула на коня.

– Он хорош, но не слишком быстр, – предупредил грум, открывая ворота.

Исмэй поехала по дороге, которая через несколько часов привела бы к ее долине. В конце концов тело расслабилось, приноровясь к такту шага животного, и она заставила себя оглядеться. Утреннее солнце освещало горные изгибы, располагавшиеся справа, и огромные пастбища, тянувшиеся от подножья на восток, насколько только хватало глаз.

Исмэй помнила, как скакала здесь в детстве. Она всегда делала глубокий вдох, выехав за ворота, потому что это означало свободу. Тысячи гектаров, сотни троп, спрятанные в ложбинах перелески, не смотря на равнинный ландшафт, и замысловатая топография гор... никто не найдет ее, как только дом скроется из виду. Или она лишь думала так.

Исмэй вдохнула полной грудью, и холод обжег легкие. Злость сидела на одном ее плече, а печаль на другом. Зловоние старой лжи забило нос, и она больше не могла ни о чем думать. Она пережила нападение и благодаря Себу Корону пережила насильника, но так и не смогла пережить последствия... а хуже всего ложь.

Конь шел легким шагом, неся вперед, как несло ее время, по течению, без изменений... без права изменить... исцелиться. Она могла бы ехать так вечность... Конь замедлил шаг, и Исмэй увидела, что оказалась у развилки. Она свернула направо. Так можно было ехать вечность, но это не поможет. Ничто не поможет. Ничего не могло помочь. Ничего по крайней мере на Алтиплано.

На втором перекрестке она снова повернула на право. Глупо было ехать в долину в таком состоянии, хотя раньше это помогало. В плохие дни Исмэй отправлялась туда, чтобы на какое-то время найти мир и покой. Она ехала вперед, ничего не видя и не слыша вокруг, оглушенная безграничной душевной болью, переходящей в белый туман физической.

Исмэй спорила с самой собой, защищая семью даже теперь. Не правда, что они ничего не сделали, тот человек мертв.

Но его убил Себ Корон, а не отец. Не отец отомстил за нее.

А если Корон солгал? Не правда, чтобы отцу было все равно. Он сделал то, что считал необходимым.

Но это не помогло, и он не передумал. Он, чье правило гласило: "если не получается одно, попробуй другое."

Исмэй ехала вдоль ручья, чувствуя раздражение от его журчания, которое казалось слишком громким. В тени деревьев ей было холодно, на солнце жарко. Мерин вздохнул и немного потянул в сторону потока. Исмэй остановилась и спрыгнула на землю, чувствуя боль в мышцах. Животное прильнуло к воде, и ей пришлось ждать, когда оно насытится. Мерин поднял голову, посмотрел на нее, а потом потянулся к сухостою. Исмэй

не хотела снова ехать верхом, поэтому пошла, ведя коня за собой, пока ни исчезла одеревенелость в ногах. Судя по положению солнца, было позднее утро. Ей на самом деле не хотелось ехать в долину, но она не знала куда еще могла направиться, поэтому снова запрыгнула в седло.

Долина оказалась меньше, чем ей запомнилось, и она ничего не почувствовала при виде на знакомые сосны и тополя, ручей и луг. Исмэй огляделась, пытаясь всколыхнуть хоть что-то внутри. Это принадлежало ей и всегда будет принадлежать. Но все, что сейчас наполняло ее, это боль и пустота.

Исмэй соскользнула на землю, сняла удила и ослабила подпругу. Животное могло попастись и отдохнуть с часок, пока она прогуляется по округе, прежде чем возвращаться назад. Она взяла бутылку с водой. Есть не хотелось, но телу требовалась пища, поэтому Исмэй опустошила половину припасов, собранных для нее поварами прежде, чем желудок взял верх и вывернулся наизнанку.

Почувствовав слабость, она села на холодную землю и опустила голову на колени. Конь пощипывал рядом траву и его чавканье перемешивалось с мыслями Исмэй. Что же делать? Позади осталась пустота, и впереди лежала пустота. Но в середине было несколько ярких моментов, когда она сделала что-то правильно, спасла кого-то. Хэрис Серрано. Вида Серрано. Что бы они сказали, если бы узнали обо всем? Объясняло ли это то, о чем пыталась сказать адмирал? Изменится ли что-нибудь? Или будет только хуже, гораздо хуже, если они узнают, что с ней произошло? У нее в деле уже было одно черное пятно. С детства Исмэй знала, что военные ничего не забывают и не прощают. Если она станет не просто обычным бесцветным офицером с захолустной планеты, по чистой случайности поступившим правильно один раз и спасшим Серрано, если признает, что ее раздавили, сломали, растоптали ночные кошмары, ее могут вышвырнуть со службы и отправить домой, не смотря на то, что у нее нет дома. Ни в этой долине, нигде.

Когда в голове немного прояснилось, Исмэй заставила себя сделать еще глоток воды и съесть оставшийся обед. На этот раз он остался в желудке, но на вкус был как пыль.

Она вернулась домой задолго до темноты, с благодарностью передав сухого, прохладного коня груму. Мачеха выпорхнула в холл, и Исмэй вежливо кивнула ей.

– Я заехала слишком далеко, – сказала она. – Мне нужна ванная и кровать.

– Послать наверх поднос? – спросила мачеха.

Она ни в чем не была виновата. Исмэй даже не была уверена, знает ли та. Если отец держал это в тайне, то возможно она до сих пор пребывает в блаженном неведении.

– Спасибо, – произнесла Исмэй. – Суп и хлеб было бы хорошо. Я очень устала.

Но она нашла силы забраться в ванную, а потом вылезти, съесть все, что принесли на подносе, вернуть его в холл и упасть на кровать. Только тогда она заметила на полке уголок записки прабабушки. Исмэй не хотела видеть ее, она ничего не хотела видеть.

На следующее утро лучше не стало. Люси, которая определенно ничего не знала, пригласила ее посмотреть на тренировку каурой кобылы. Исмэй не смогла придумать ни одной вежливой отговорки; но во время тренировки настолько увлеклась, что даже заметила в чем заключалась проблема при переходе на легкий галоп: Люси не могла удержать бедро на месте. Девочка вежливо приняла совет и предложила ей мазь от боли в мышцах. На обед они отправились вместе.

Днем Исмэй поняла, что совесть больше не позволяет избегать прабабушку.

– Ты очень на меня сердишься, – проговорила старая женщина, не поднимая глаз от вышивания. Ей приходилось пользоваться толстыми линзами и специальной подсветкой, но как сказала Люси, все равно работала над вышивкой каждый день.

– Сержусь, – подтвердила Исмэй. – Но больше всего на него.

Прабабушка несомненно поняла, что речь идет об отце.

– Я тоже до сих пор злюсь на него, – сказала она. – Но я слишком стара и не обладаю энергией молодости. Злость очень утомительна, поэтому я распределяю ее порциями. Примерно одно острое словечко в день.

Исмэй подумала, что это шутка старой женщины, но в лице той была какая-то уязвимость, которой она не замечала раньше.

– Я признаю, что была не права, Исмэйя. Конечно, воспитание дает о себе знать, но решение все-таки было мое. Я была не права, что не рассказала тебе и что бросила.

– Я прощаю вас, – быстро сказала Исмэй.

Старая женщина внимательно посмотрела на нее:

– Не надо. Не лги мне. Ложь, добавленная ко лжи, никогда не родит правды. Ты не простила мне... нельзя простить так быстро.

– Я не ненавижу вас.

– Отца тоже не надо ненавидеть. Злись на него, да. Он причинил тебе боль, солгав, и твоя злость оправдана. Ты вовсе не должна прощать его слишком быстро, не быстрее, чем простишь меня. Но не надо ненавидеть, это не естественно для твоей натуры, а потому уничтожит тебя.

– Я уеду как можно скорее, – сказала Исмэй. – И не вернусь.

– Знаю, – и снова это выражение уязвимости, но без намерения поколебать ее решимость; подбородок прабабушки оставался тверд. – Люси рассказала мне о стаде. Ты права, и я буду на стороне Люси, когда придет время.

– Спасибо.

Это все, что Исмэй могла сказать. Она поцеловала старую женщину и вышла.

***

Дни ползли, превращаясь недели. Исмэй терпеливо вела им счет. Она не могла вызвать скандал, перебравшись в город на оставшееся время отпуска, но и не смотреть на календарь тоже не могла. Ее решение окрепло: она уедет и больше не вернется. Она найдет кого-нибудь (не Люси, которой это не по душе) присматривать за долиной. Здесь больше ничего не осталось, кроме боли и печали, даже пища во рту горчила. Исмэй говорила с отцом каждый день о разных вещах и удивлялась как ему так и себе, насколько им удавалось избежать любого упоминания того страшного дня. Мачеха съездила с ней в город за покупками, где Исмэй позволила купить себе подходящую одежду, которую потом упаковала в сумку, чтобы забрать с собой.

И вот наступила последняя неделя... последние пять дней... четыре. Однажды утром Исмэй проснулась с горьким чувством, что была в своей долине, но не видела ее. Ей надо еще раз съездить туда, чтобы оставить одно настоящее воспоминание о детстве. Теперь она ездила верхом почти каждый день, только чтобы составить компанию Люси. Если была свободная лошадь, она могла бы поехать сегодня, сейчас.

Для дама всегда была свободная лошадь. Скаковая? Конечно, дама, и седло и узда. И может грум сказать, что эта лошадь позволяет себя стреножить? Очень хорошо. Исмэй вернулась на кухню и собрала еды. Она чувствовала себя, если не счастливой, то по крайней мере в хорошем настроении... Скоро на службу, через несколько дней она вернется в свой новый дом навсегда.

***

Долина раскинулась перед ней, снова наполнившись магической силой, как когда-то в детстве... какой она будет вспоминать ее в последние мгновения жизни. Местность с трудом можно было назвать "долиной", хотя когда Исмэй очутилась здесь в первый раз, она была так мала, что оно показалось ей огромным. Теперь же она увидела, что это было просто блюдце на склоне горы, зеленая поляна с клокочущим маленьким источником, дающим начало журчащему ручью, ниже по течению превращавшемуся в сремительный бурлящий поток. С одной стороны поляны темные сосны цеплялись за скальный уступ, а рядом возвышались белоствольные тополя с танцующими на ветру листьями. В этом маленьком уголке гор молодая трава искрилась розовыми, желтыми и белыми анемонами и снежниками... а через несколько недель зацветут высокий алоцвет и голубые люпины, но пока распутились только те цветы, что были ближе к земле.

Исмэй откинулась в седле и глубоко вздохнула. Ей хотелось не переставая вдыхать этот воздух, впитать в себя смолистый аромат сосен, резкий запах мяты и травы, сладость цветов, острый привкус тополей и даже кисловато-прогорклую тухлость выброшенных на берег водорослей. Она почувствовала, как к горлу подступили слезы, и отдалась на волю своих эмоций. Но вместо того, чтобы заплакать, Исмэй спрыгнула на землю и повела коня к пруду, где сняла седельные сумки и перекинула через плечо. Она подвела животное к поваленной сосне, которая так и лежала здесь все эти годы, и, сняв седло, положила его на ствол, потом стреножила коня перед тем, как снять уздечку.

Животное вернулось на луг и, подставив спину солнцу, начало пощипывать траву. Исмэй устроилась на плоском камне и оперлась спиной о седло. Расстегнув сумку, она достала мясные пироги, которые упаковала Вероника. У нее было пять мирных часов, прежде чем отправиться в обратный путь.

Ей с трудом верилось, что это все теперь ее собственность. Она принадлежала этому месту, этому прохладному камню с разноцветными лишайниками, деревьям, траве, горам... но по закону и обычаям, как говорят, все это теперь принадлежало ей. По закону и обычаям Исмэй имела право подать в суд на любого, кто посягнет на эту кусочек земли. Она могла огородить ее забором или щитом, построить дом, в который никто, кроме нее, не войдет.

Когда-то это была ее сокровенная мечта – маленькая хижина, одна-две комнаты только для нее, и никаких воспоминаний в этом золотом месте. Она была ребенком и в мечтах еда появлялась на столе сама по себе без каких-либо усилий с ее стороны. На завтрак была каша со сливками и медом. Кто-то другой, эдакий невидимка, мыл грязную посуду. Она никогда не ужинала дома, восседая на высокой скале и глядя на небо. Ужином в тех мечтах была рыба из ручья, сладкая горная форель, слегка поджаренная.

Не из этого ручья, который был слишком мал, а ниже по течению. Она ловила там рыбу, когда на неделю разбивала лагерь на его берегах, уже в реальности, не в мечтах. Тогда ей было одиннадцать. Рыба была такой же вкусной, какой она ее себе представляла, но ходьба туда-сюда убедила ее найти другой способ пропитания.

Папа Стефан был в ярости, как и отец, когда вернулся после улаживания волнений в Карфра, где в общем-то всегда что-то происходило. Мачеха тогда была в панике, уверенная, что Исмэй убилась... вспоминая ту ужасную ругань, она почувствовала, как холод камня пронизывает до костей, поэтому встала и, выйдя на солнце, раскинула в стороны руки.

Даже в одиннадцать Исмэй знала, что никогда не убьется, не имеет значения, что произойдет. Рассказала ли Аррис об этом отцу? Возможно нет. Она бы побоялась еще больше накалить отношения между отцом и дочерью. Бедная Аррис, подумала Исмэй, закрыв глаза от солнца, которому подставила лицо. Она опоздала на шесть лет со своим сочувствием, потрясением и ужасом. Теперь она понимала, какой беспомощной должна была чувствовать себя Аррис с такой сложной и независимой падчерицей.

Исмэй спустилась по склону на открытую поляну, нагнулась и зачерпнула пригоршню прохладной земли. Почва здесь прогревалась только в самый жаркий день лета, но все равно была не такой холодной как камень. Исмэй опустилась на траву, заложив руки под голову. Над ней утреннее солнце горело в лазури, именно так, как и должно сиять солнце, которое рождало в сердце волну радости. Исмэй больше нигде не видела такой голубизны. Земля поддерживала ее именно так как привыкло тело.

– Ты только затрудняешь все, – сказала она поляне, понимая, что не сможет покинуть Алтиплано навсегда.

Конь, бродивший в нескольких шагах от Исмэй, повел ухом в ее сторону, продолжая жевать.

Она вытянулась на боку и посмотрела на цветы, вспоминая их названия. Некоторые были изначально высажены для укрепления почвы, другие выведены уже здесь, в этом мире, на основе земных. Розовые, желтые, белые, несколько крошечных сине-фиолетовых лучистых бутонов, которые Исмэй сама назвала "желанные звезды". У нее были названия для всех цветов, взятые из древних историй, и не важно, соответствовали ли они действительности. Лихнис, розмарин и примула звучало очень красиво, поэтому она выбрала их. Колокольчик она посчитала глупым и отказалась от него. Исмэй коснулась бутонов кончиками пальцев: розовый розмарин, желтый лихнис, искристо-белая примула. Это была ее долина, ее цветы, и она могла давать им любые названия. Навсегда.

Исмэй посмотрела на коня, который продолжал щипать траву, но его порагивающее ухо говорило, что животное настороже. Она снова положила голову на руки, чувствуя солнечное тепло в тех местах, где лучи касались ее кожи, и прохладу тени, и наконец расслабилась, впервые за время отпуска. Или за более долгий срок? Исмэй прикрыла глаза и уткнулась лицом в благоухающую траву, отвернувшись от яркого солнца.

Она вздрогнула и вскрикнула, когда на нее упала чья-то тень, но вскочив, поняла, что это конь, который при этом захрапел и потянул поводья, испугавшись, потому что испугалась его всадница.

Нужно время, чтобы излечиться, сказала себе Исмэй с бьющимся сердцем. В желудке опять поднялась тошнота. Конь с тревогой отошел, внимательно наблюдая за женщиной.

– Ты меня испугал, – сказала ему Исмэй.

Животное ответило громким вздохом, как бы говоря "ты меня тоже".

– Это была твоя тень. Извини.

Исмэй огляделась. Она проспала по крайней мере час, может два, и теперь почувствовала, как обгорели уши. На ней была шляпа, но она сняла ее, когда легла. Идиотка.

Когда сердце успокоилось, Исмэй почувствовала себя лучше и снова расслабилась. Желудок напомнил об обеде, поэтому она направилась к камню, отряхиваясь на ходу, нахлобучила шляпу и, забрав сумку, вернулась на солнце. Теперь она могла съесть мясные пироги, а коню достанется яблоко.

После обеда Исмэй спустилась к ручью и снова потерялась в мыслях. Она приехала домой, узнала правду, и это ее не убило, хотя причинило боль, и хотя ей не нравилось, что боль останется, она пережила первые самые ужасные часы, как пережила само насилие. Ее трясло, но без угрозы распаться на части.

Готова ли она бросить эту милую долину, которая так долго помогала ей сохранить рассудок? Поток журчал и плескался у ее ног. Исмэй опустилась на колени и опустила руку в ледяную воду. Она любила этот звук, едкий запах трав на берегу, ощущение прохлады на своей коже и обдавшую лицо свежесть, когда она наклонилась попить. Ей нравился глухой стук камня о камень, когда она ступила на них.

Ей не надо было решать сейчас, впереди были годы... если она останется на службе, если ей предложат омоложение, у нее было много-много лет. Много после смерти отца, много после смерти всех, кто предал ее, тогда она могла бы вернуться в эту долину, оставаясь молодой, чтобы насладиться ею. Она построит свою хижину и будет мирно жить в ней. Возвращение больше не причинит боли. Она избавится от нее благодаря своему упорству.

На фоне этого видения возникло живое энергичное лицо ее двоюродной сестры Люси, которая была готова рисковать и бороться, противостоять и испытывать боль... вопреки благоразумию. Но Люси не страдала так, как страдала Исмэй. Слезы снова обожгли глаза. Если в конце она получит свою долину покоя, просто переживя тех, кто предал ее... Люси будет старой, возможно, тоже умрет... Сколько жизней пройдет, прежде чем Исмэй выйдет на заслуженный отдых и сможет вернуться в свою долину?

Ей хотелось, чтобы иметь Люси другом так же, как и деловым партнером, Люси, которая сейчас смотрела на нее с уважением. Она не могла вспомнить, чтобы в семье кто-нибудь когда-нибудь так на нее смотрел.

– Это несправедливо, – сказала она, обращаясь к деревьям, склонам и бурлящей воде.

Ледяной ветер донесся из бухты. Глупые жалобы, жизнь не имеет ничего общего со справедливостью.

– Он лгал мне! – внезапно закричала Исмэй.

Конь вскинул голову, навострив уши. Где-то вверх по течению закричали сойки, рванувшись через густые заросли.

А потом снова наступила тишина. Конь продолжал следить за женщиной с подозрением. Сойки улетели, и их крики затихли. Вода снова журчала с умиротворением, ветер стих и снова вернулся, как дыхание великана, который был больше, чем горы. Исмэй почувствовала, как гнев отступил, не до конца, но притупился.

Она еще час бродила вокруг поляны, впадая то в одно настроение, то в другое, как облака, дрейфующие по небу и меняющие свою форму. Милые памяти детские воспоминания о путешествиях, о том, как она училась взбираться на каменные валуны у подножия утеса, о времени, когда она нашла редкую огнехвостую саламандру под выступом у самой большой заводи залива, а потом вернулись плохие. Она снова подумала об утесе, но у нее не было никакого альпинистского снаряжения, а ноги слишком ослабли и болели после скачки.

Наконец, когда полуденные тени начали карабкаться по камням, Исмэй оседалал лошадь. Она гадала, сказал ли отец папе Стефану или только прабабушке. Ей хотелось сердиться на прабабушку за то, что та не имеет влияния на внука, но истратила всю силу своего гнева на отца. Кроме того, когда Имэй вернулась из госпиталя, прабабушки в доме не было. Поэтому ли она переехала... или ее отослали?

– Я все еще глупый ребенок, – сказала Исмэй коню, сняв удерживающую его веревку.

Животное покосилось на нее и повело ушами.

– Я испугала тебя до чертиков, да? Ты не привык к подобному поведению со стороны Сьюза.

Исмэй поскакала вниз по тенистой дороге вдоль ручья, глубоко задумавшись. Сколько человек в семье знали правду, или узнали потом? Кому, кроме Люси, она могла доверять?

Верхние пастбища еще освещало солнце, когда она подъехала к ним, вынырнув из тени гор. Далеко на юге брело стадо, а на некотором расстоянии жались друг к другу ярко-окрашенные, как игрушки среди зеленых деревьев, дома поместья. Исмэй не понимала, почему ощутила прилив радости, которая передалась и лошади, перешедшей на рысь. Она больше не чувствовала напряжения и, не отдавая себе отчета, пришпорила животное, пустившись в галоп, который становился все яростнее. Ветер бил в лицо, развевая волосы, и Исмэй чувствовала каждый волосок и мощь стремительно несущегося между ее ног животного, и в этот момент исчезли страх и злость.

***

Последнюю милю Исмэй проехала шагом и улыбнулась Люси, только что закончившей тренировку по поло, когда они встретились на дорожке.

– Хорошо прокатилась? – спросила девочка. – Это мы тебя видели, несущейся по верхним полям?

– Да, – ответила Исмэй. – Думаю, я вспомнила, как скакать верхом.

Девочка, казалось, заволновалась, и она рассмеялась.

– Мы заключили договор, Люси, я возвращаюсь во Флот. Просто я вспомнила, что такое счастье.

– Ты... не казалась очень счастливой.

– Нет. Я и не была, но буду. Мое место там, а твое здесь.

Они молча поехали бок о бок. Исмэй больше ничего не нужно было говорить, потому что Люси была готова болтать часами о способностях каурой кобылы и собственных замыслах.

Глава седьмая

Команда аналитиков особых материалов сошла с коммерческого рейса на Комусе вместе с остальными ста тридцатью пассажирами. На территории Семей проверка документов являлась лишь проформой. Скользящий взгляд на удостоверение, на багаж... портфели, сумки, все с логотипом компании.

– Консультанты, а? – произнес таможенный инспектор с очевидной гордостью при виде таких гостей.

– Правильно, – Гори одарил его своей обычной дружелюбной улыбкой.

Архоса мучил вопрос, стоило ли брать его с собой. Гори был самым лучшим по подобным устройствам, на тридцать секунд быстрее кого бы то ни было. Он принесет дополнительную прибыль по контракту с Флотом. Тридцать секунд помножить на сотни раз в день означало на пятьдесят минут раньше срока.

– Что за жизнь, – продолжал таможенник. – Хотел бы я быть консультантом...

И пропустил их.

– Они все считают это увлекательным приключением, – проворчала Лоза достаточно громко, чтобы ее услышали. – Хотела бы я услышать жалобы их домашних, если бы они постоянно где-то мотались.

– Тебе не надо было выходить замуж за этого неудачника, – заметил Пратт.

Сценарий был стар как мир лишь с небольшими вариациями в соответствии с ситуацией.

– Он не неудачник, просто... впечатлительный.

– Артисты, – фыркнул Гори. – Не понимаю, почему умные женщины всегда падают на неудачников, изображающих из себя творческую личность.

Лоза вспыхнула, что ей всегда хорошо удавалось:

– Он не неудачник! Он продал три работы...

– За сколько лет? – спросил Гори.

– Прекратите, – приказал Архос. – Это не важно... Гори, оставь ее в покое. Она права, люди считают нашу работу захватывающей, не зная, что это такое на самом деле, всю жизнь находиться в дороге, работая часами на тех, кто злится на тебя за то, что сами же тебя и наняли. Но больше ни слова о личных проблемах во время этого путешествия. Договорились? Мы здесь надолго и не надо усложнять ситуацию.