Текст книги "Полгода — и вся жизнь"

Автор книги: Элизабет Хауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Он заплатил за меня и встал. Я тоже собралась уходить, и он вызвался проводить меня до отеля, сказав, что на улице уже темно. Мои заверения в том, что я не хочу отрывать его от друзей и могу найти дорогу в отель даже с закрытыми глазами, не были приняты. Франц Эрб как заботливый кавалер не отходил от меня ни на шаг.

Шел снег, все следы были заметены. Дорога лежала перед нами чистой, нетронутой лентой. Матиас забежал вперед, достал ветку, торчащую из сугроба, и с ее помощью тянул за собой глубокую борозду. Но мы не могли идти по ней, потому что ветер и снег тотчас же снова заносили ее. Франц Эрб с гордостью показал нам свой замечательный карманный фонарик, которым он пользовался во время охоты. Его луч освещал дорогу на много метров вперед. Матиас все время пытался уйти из этого круга света, его маленькая, совсем белая фигурка то появлялась, то исчезала вновь, Я хотела удержать ее глазами, вырвать из темноты, но свет фонарика был слишком ослепительным и мешал это сделать.

– Выключите, пожалуйста, фонарик, – попросила я.

Он медлил.

– Я боюсь, вы можете упасть, – сказал он.

– Я ведь вам сказала, что знаю эту дорогу.

– Я все время боюсь за вас, – ответил он и выключил фонарик. Некоторое время мы шли молча. – Какой была Камилла, когда она жила у вас в домике привратника? – спросил он спустя какое-то время.

Вопрос поразил меня, и так как я не знала, с какой целью он задан, постаралась ответить очень осторожно.

– Она была симпатичной и умной девочкой. Я всегда хотела дружить с ней, но думаю, что этим очень действовала ей на нервы.

– Вы были одиноки?

Я чувствовала себя неловко. Что должен означать этот разговор? Мои отношения с Камиллой теперь были поверхностными, потому что чувства к ней давно умерли и я не хотела ничего менять.

– Почему вы так думаете? У меня ведь были родители.

– Они находили время для вас?

– Как все родители. Иногда да, иногда нет.

– Так же, как вы для Матиаса?

– Это нельзя сравнивать.

– Почему бы нет? Ведь вы тоже были, насколько я знаю, единственным ребенком? А к Камилле, которая, как и вы, росла без братьев и сестер, ни один из ее родителей не проявлял интереса. Верно?

– Не знаю. Я не могла тогда судить об этом, так как была совсем маленькой, на пять лет младше Камиллы. Кроме того, ее отец был на фронте.

– Я думаю, Камилла нуждалась в вас так же, как и вы в ней.

Мне следовало бы добавить: «Чтобы помыкать мной, как ей хочется». Но тогда я еще не думала так. Я поняла это много позже.

– Это была лишь детская привязанность, – сказала я уклончиво.

Оставшуюся часть дороги Франц Эрб шел молча. Недалеко от отеля он остановился. Мы попрощались. Он сказал, что прекрасно провел с нами время. Матиас был уже дома.

– Я должен вам еще кое-что сказать, – произнес Франц Эрб. – Я больше не люблю свою жену. Может быть, лучше, если вы будете это знать.

Он повернулся, чтобы уйти, и какое-то время я еще слышала глухую поступь его тяжелых сапог. Прежде чем увидеть Юргена, мне нужно было собраться с мыслями.

* * *

Как я и предвидела, у Юргена не было никакого желания видеть Камиллу, да еще вместе с ее мужем и дочерью. Я со страхом ждала ее звонка. Чем больше я думала о Камилле, тем больше удивлялась, что она, будучи так близко от нас, не объявилась раньше. Неужели только моя случайная встреча с Францем Эрбом побудит ее сделать это?

Она позвонила через три дня и предложила встретиться. Мои отговорки, приготовленные заранее, были малоубедительны. Камилла перебила меня и попросила не отказывать ей.

– Вы должны меня немного утешить, – сказала она, – Франц не может к вам поехать. В тот вечер, когда он провожал вас, он на обратном пути поранил себе глаз еловой веткой. Ничего серьезного, но глаз очень болит, и он ходит с забинтованной головой.

Я испугалась. Мне было не по себе, я чувствовала себя виноватой, хотя и не просила его провожать нас. Я видела перед собой расстроенное лицо Франца в тот момент, когда я не откликнулась на его предложение о встрече.

– Ну хорошо, – мучительно проговорила я. – Может быть, послезавтра. Но только на пару часов после обеда.

– Спасибо, Рената, – сказала Камилла, – очень мило с твоей стороны.

Она редко была так дружелюбна со мной. Несмотря на это, я собрала все мужество и спросила ее, почему она не поехала в Тироль. Молчание длилось лишь несколько секунд, ответ оказался совершенно неожиданным.

– Если честно, я хотела быть поближе к моему мужу.

Я глубоко вздохнула и, собравшись с силами, выразила удивление по поводу того, что она не позвонила мне раньше. Камилла все тем же дружеским тоном объяснила, что сделала бы это в любом случае, но не хотела беспокоить нас в первые дни отдыха.

Вот именно. Она все равно позвонила бы. Значит, я была права.

Мы с Юргеном чуть не поссорились, когда я сказала ему, что мне не удалось отказаться от предложения Камиллы о встрече.

– Оставь меня в покое со своей Камиллой, – сказал он. – Ты знаешь, я ее терпеть не могу. Когда ты только научишься говорить «нет», когда хочешь отказать.

Я попыталась свести все к шутке и ответила, что начну с него. Матиаса как раз не было в комнате. Он еще не скоро должен был вернуться, поэтому Юрген пригрозил мне, что сейчас же проверит мои слова. Мне не пришлось говорить «нет», да я и не хотела отказывать ему. В тот день я была последний раз счастлива с ним.

* * *

Матиас не захотел ехать с нами к Камилле. Он предпочел пойти кататься на санках с другими детьми. День был пасмурный, пахло мокрым снегом, когда мы без всякого желания отправились в путь. На улице был гололед, и Юргену пришлось надеть на колеса машины цепи. Он, казалось, был не в настроении, чем-то озабочен, и мы не произнесли за всю дорогу ни слова.

Пансион, в котором жили мать и дочь, ни в малейшей степени не отвечал запросам Камиллы. Это было ветхое здание с безликим холлом. Там-то и ожидала нас Камилла. На ней был спортивный лыжный костюм, цвет которого абсолютно не шел ей. Она, как мне показалось, тоже чувствовал себя скованно. Я не помню, о чем мы разговаривали, но точно знаю, что этот разговор измучил нас всех. Нам подали жидкий кофе и плохо приготовленный десерт. Верена еще каталась на лыжах и должна была скоро подойти. Наконец я предложила, не выдержав нервного напряжения, в которое меня приводил один вид Камиллы и Юргена, пойти встретить Верену.

Я узнала Верену уже издалека. Она легкой походкой стремительно шла нам навстречу и несла на правом плече лыжи. Палки при каждом шаге она несколько выбрасывала вперед. Мне показалось, что она обрадовалась, когда увидела нас. Она порывисто обняла меня и, быстро сняв перчатку, протянула руку Юргену. С тех пор как я ее не видела, она немного выросла и, кажется, похорошела. Это впечатление возникало, видимо, от сочетания свежего цвета лица и темных волос – единственного, что она унаследовала от матери. Как и тогда, на чайном вечере, у них с Юргеном тотчас же завязался разговор. Они, конечно, говорили о лыжах, говорили восторженно и с прекрасным знанием дела. Камилла замедлила шаги. Мне было на руку, что я осталась с ней, так как я не могла одновременно принимать участие в обеих беседах.

После появления Верены вечер уже не казался таким скучным. От ее веселой, приятной непосредственности разговор стал более живым, она внесла в него новые темы и разрушила общую скованность. Я была благодарна ей за то, что Юрген наконец-то почувствовал себя свободнее и даже начал шутить. Камилла мало участвовала в разговоре. Она сидела и с довольным видом слушала, как говорит ее дочь. Мы провели у них гораздо больше времени, чем хотели. На мои беспокойные расспросы о Франце Эрбе Камилла только небрежно махнула рукой. Она сказала, что ему уже лучше и он не будет заезжать сюда, а прямо из Росбурга поедет домой.

Действительно, зачем ему сюда заезжать, если он больше не любит свою жену. С Вереной, единственным существом, которое он любил, он наверняка предпочитал проводить время без Камиллы.

Я все еще никак не могла объяснить себе его необычное признание. Зачем он сказал это? Может быть, он хотел сделать мне что-то приятное? Доставить радость? Неужели он действительно считает, что я обрадуюсь тому, что кто-то не любит Камиллу? Эта мысль смутила меня. Я попыталась проверить себя, так ли это, но не пришла ни к какому результату. А может быть, у Франца Эрба возникла непреодолимая потребность довериться мне по причине, о которой я не догадываюсь?

Я не стала ничего рассказывать Юргену о нашем разговоре. Меня удержала от этого его неприязнь к Камилле. Я ломала себе голову над тем, с чего она началась. Может быть, с убеждения, что Камилла всегда была сильнее меня как личность и мне постоянно приходилось в какой-то форме подчиняться ей? Или ему не нравился тип женщин, так не похожих на меня? Я бы с удовольствием спросила об этом его самого. К тому же мне не терпелось сообщить ему о странном признании Франца Эрба. Но у Юргена был такой довольный вид, и он так ловко вел машину в темноте по трудному отрезку дороги, так лихо объезжал обледенелые места круто поднимающейся вверх дороги, что только молча покачал головой, когда нам навстречу на середину шоссе выехал грузовик и мы вынуждены были съехать с дороги и притормозить. Нет, я ничего не стала говорить, чтобы невзначай не испортить ему настроение. Ему, который из-за нас проводит отпуск в Вальзинге и наконец-то сегодня, в этот вечер, был в добром расположении духа. Мне самой нужно было решить, думать или не думать о Франце и Камилле Эрб. Они были для меня чужими людьми, к которым я тем не менее относилась слишком серьезно. Узнав, что Камилла изменила свои планы на отпуск, я вновь стала подозревать ее в тайных злых намерениях. Я не доверяла ей, когда она говорила, что приехала сюда из-за желания быть рядом с мужем, но так же трудно мне было поверить в то, что она здесь лишь затем, чтобы своим присутствием лишить меня покоя. Мы провели друг с другом пару беззаботных часов, не более того. Да, я даже благодарна ей за то, что Юрген теперь в таком хорошем настроении. Все, баста, дорогой Юрген, я рада, что ты мил и радостен. Может быть, завтра или послезавтра ты с большей охотой пойдешь гулять со мной и с Матиасом и ребенок не будет тебя раздражать. Может быть, ты даже скажешь, что в Вальзинге вовсе не так уж плохо и здесь можно, по крайней мере, хорошо отдохнуть.

– Странно, что у Камиллы такая милая дочь, – сказала я, когда мы вышли из машины.

Юрген быстро взглянул на меня, как бы собираясь с мыслями.

– Странно? Да, ты права, это странно.

Вскоре Юрген объявил, что вынужден прервать отпуск, чтобы уладить некоторые дела в Вене. Он зачем-то взял с собой лыжи и сказал, что лыжня в том местечке, где отдыхают Камилла и Верена, не так уж плоха, как он думал.

* * *

Все время, пока я собиралась навестить маму в больнице, меня преследовали тягостные воспоминания о том Рождестве, а также мысли о Юргене и его приезде. Грегор хотел зайти ко мне вечером. Я уговорила его не приходить, но он настоял, один Бог знает почему, на своем желании.

Я не хотела видеть Грегора, нервничала и приняла таблетку, прежде чем отправиться в не близкий путь до больницы. Делая пересадку, я вдруг подумала, что не купила цветов. Я отыскала поблизости магазин и купила там любимые мамины цветы – нежные фрезии. Холодный ветер и влажный воздух заставили меня сознаться, что мне следовало бы одеться теплее. Я боялась простудиться. И зачем я надела это легкое пальто? Потому что оно было новым и хорошо сидело на мне? Все-таки устраивать парад перед мамой не имело никакого смысла. Вместо того чтобы делать новую укладку и идти с непокрытой головой, не лучше ли было взять свой старый теплый платок и отставить в сторону тщеславие?

Более получаса я тряслась в битком набитом трамвае и вспоминала те времена, когда я ездила только на машине. Я тысячу раз прочла наклеенное на окно вагона объявление о штрафах за безбилетный проезд, теребя в ладони свой прокомпостированный билет. В голову мне не пришло ничего лучшего, чем представить, что я больна и вхожу в дверь больницы, над которой написано «Приемный покой», со словами: «Примите меня, пожалуйста, возьмите меня из моего мира». Вместо этого я с помятым букетом и растрепанной прической прошла мимо этой двери, нашла отделение, где лежала мама, и вошла в огромный, предназначенный для перевозки каталок лифт. Там я попыталась задержать дыхание, чтобы не чувствовать запаха дезинфицирующих веществ, потом прошла по узким коридорам, где кто-то постоянно мыл пол, и наконец-то встала, совершенно изможденная, перед палатой, где лежала мама.

Перед палатой была маленькая прихожая. Между ней и палатой двери не было. Я знала, что мама лежит одна. Вдруг я услышала голоса. Я осталась стоять в прихожей. Не знаю, как долго это продолжалось, но уйти я не смогла.

Когда я вошла в палату, у кровати мамы сидел Юрген.

У ночей в интернате – собственные звуки. Когда спишь, не слышишь их. Но если лежишь, как Матиас теперь, без сна, то они начинают преследовать тебя.

В этой просторной спальне было восемь мальчиков. Кровать Матиаса стояла около окна. Это было хорошее место, он всячески отстаивал его с тех пор, как поселился здесь. Его соседом был Толстый. Это устраивало их, потому что перед сном можно было поболтать или обсудить какие-нибудь проблемы. Размышлять одному в темноте не очень-то приятно. Толстый спал очень беспокойно, постоянно ворочался, матрас под весом его тела тяжело вздыхал, кровать скрипела. Иногда было слышно, как другие мальчики сопели или глубоко дышали во сне, иногда кто-нибудь вскакивал, чтобы выйти или поднять упавшее одеяло. Перед окном было решетчатое жалюзи. Когда по дальней улице поселка проезжал грузовик, то через прутья решетки в комнату проникал слабый, бледный луч и на пол ложилась узкая полоска света, которая, казалось, приносила с собой шум, который невозможно было услышать. Матиасу очень хотелось, чтобы этой ночью шел дождь. Своим шумом он смягчил бы другие звуки, приглушил бы его беспокойство, внес ясность в его запутанные мысли. Возможно, он помог бы Матиасу уснуть и забыть о своих мыслях. Но дождя не было.

Матиас тихо встал и прокрался в комнату для занятий, что запрещалось делать ночью. Там можно было, вооружившись карманным фонариком и следуя отработанным за многие годы правилам, незаметно от других читать или заниматься чем-нибудь другим. На его месте за одним из длинных столов еще лежали несколько листков бумаги для записей. Он специально оставил их здесь после обеда. Он знал, что этой ночью будет писать письмо, текст которого обдумывал уже несколько дней. Это письмо заслонило от него все другие дела, и он хотел побыстрей освободиться от него, перенеся текст на бумагу. Прежде чем начать писать, он тщательно заточил карандаш, несколько раз проверив, насколько четко пишет стержень, и остался доволен проверкой.

«Дорогая мама!» – написал он и поставил восклицательный знак. Некоторое время он разглядывал оба слова. От пола поднимался холод, он был без носков, в тапках на тонкой подошве. Матиас вдруг вспомнил о шнапсе, которым его недавно угощал Толстый, и вдруг как наяву ощутил вкус и тепло непривычного для него напитка. Матиас пошарил рукой в ящике. Там, в глубине, лежала его любимая пластинка с записями певицы Шины Истон. Если бы он мог поставить ее, то услышал бы завораживающий ритм песни «Му baby takes the morning train». Но Матиас и без проигрывателя слышал эту мелодию, которую сотни раз прокручивал дома на дешевом проигрывателе, купленном еще Ренатой. Он слышал голос Шины, так подходивший к этой модной песенке, доносящейся до него из слишком маленьких, слабых колонок, которые, правда, для того крошечного закутка, который назывался его комнатой, выдавали даже слишком громкий звук. Брать в интернат пластинку не имело никакого смысла. Он знал это и все-таки взял ее. На конверте пластинки, захватанном и грязном, был изображен треугольник лица Шины с голой шеей и голыми плечами. Коротко подстриженные волосы блестели от геля, четко очерченный рот был полуоткрыт, огромные блестящие глаза смотрели прямо на тебя, во взгляде читалась уверенность в значительности своего творчества. Представление о том, как он сядет в утренний поезд, который отправлялся в Вену каждое утро с близлежащего вокзала, и навсегда покинет интернат, а потом из Вены полетит на самолете в далекую страну, производило на Матиаса завораживающее действие. Он был влюблен в эту пластинку не только из-за голоса Шины и картинки на конверте, но и из-за будущих впечатлений тоже.

Матиас с удовольствием обвел бы карандашом контуры лица и плеч Шины, но не хотел портить конверт. Он медленно положил пластинку обратно в ящик и опять склонился над бумагой. Он зачеркнул слова «дорогая мама» и написал «дорогая мать», опять поставил восклицательный знак, не в силах оторвать взгляда от этого слова. Так он еще никогда не называл Ренату. Когда она прочтет это, то удивится не меньше, чем он сейчас.

Но именно это и было хорошо. Счастливая мысль. Что-то новое. Другое. Что-то, что создает дистанцию. Что-то, от чего ему будет легче написать письмо.

«Может быть, это письмо обидит тебя. Извини», – начал он.

Может быть? Оно наверняка обидит ее. Он часто обижал ее. Но все же не так, как сейчас. Однако эти рождественские каникулы, несмотря ни на что, должны пройти без нее. Даже если бы отец не пригласил его на Барбадос, все равно произошло бы что-нибудь другое. Правда, речь шла не только о каникулах, но и о рождественском вечере. Он считал, что уехать к отцу он должен сразу же, в начале каникул, до праздника. Иначе поездка будет слишком короткой. Все равно как-то ведь надо сказать ей об этом. Не может же он совсем не принимать во внимание отца. В таких случаях нужно быть беспощадным. Она должна это понимать. Пусть это придаст ей силы.

Однажды вскоре после развода, он тогда уже некоторое время жил в интернате, она расплакалась при встрече и он, в свои двенадцать лет, тоже почти рыдал. Наконец взяв себя в руки, она сказала, что, пока он с ней, она все преодолеет. С тех пор прошло пять лет, и теперь ему казалось, что развод с отцом больше ничего не значит для нее. Следовательно, ничего страшного, если он погостит у отца. Она, собственно говоря, должна быть рада, что они пытаются сблизиться и преодолеть отчуждение. Пусть Грегор останется и проведет с ней Рождество, ему же всегда удавалось утешить ее.

«Я не могу в этом году провести с тобой зимние каникулы», – написал он.

Со словом «зимние» хорошо вышло. Удачная замена для «рождественских» каникул.

* * *

Когда ему исполнилось тринадцать, она подарила ему электрическую железную дорогу, о которой он очень мечтал, но никогда не думал, что может получить ее в подарок. Увидев ее, он радостно закричал, но позже не смог скрыть своего разочарования. Это была совсем не та модель, которая ему нравилась. Его не интересовало, что она стоила гораздо дороже той, которую ему подарили. Поиграв некоторое время новой игрушкой, он сказал, что железная дорога – дрянь и лучше всего вернуть ее обратно в магазин. Он, как наяву, видел Ренату, склонившуюся над игрушкой, ничего не понимающую в технике, видел ее неловкие и несмелые попытки показать ему, как хорош этот подарок, как замечательно играть им. Они вместе сделали еще два или три круга. Маленькие светлые вагончики стремительно неслись по стальным рельсам. Он быстро, в отличие от Ренаты, понял правила перевода стрелок и переключения скоростей. Она беззаботно, от всего сердца смеялась. Впервые за долгое время они провели прекрасный рождественский вечер. Но железная дорога так и не стала для него любимой игрушкой. Его комната была слишком мала, чтобы разместить ее, другая же слишком заставлена мебелью. Он поиграл ею еще пару раз, а потом забросил ее пылиться на шкаф.

* * *

«Отец пригласил меня приехать к нему на Барбадос».

Это предложение казалось ему таким естественным, таким верным. Он нуждался в этой ясности и для себя и для матери.

В ящике стола вместе с пластинкой Шины Истон лежала тонкая книжка в яркой обложке. Она называлась «Карибские острова в цвете», ее когда-то притащил Толстый. В невообразимую голубизну далекого неба, сливавшуюся с бирюзой моря, стройная, высокая пальма выбрасывала свои перистые листья. Цвет воды с уменьшением глубины светлел, пока не становился совсем белесым. Мелкие волны, увенчанные нежными верхушками пены, достигали края пляжа, на бронзовом песке которого лежала девушка. Ее лицо было обращено к морю, поза была спокойной, расслабленной, черные волосы блестели на смуглой коже, цвет которой подчеркивали вишневые бикини.

Это была одна из многочисленных бухт Барбадоса, острова, который из-за выступающих над землей корней финиковых пальм прозвали «бородатым». Его называли еще швейцарскими Карибами. На острове в рамках Британской империи существовало самостоятельное государство с собственной валютой и суверенным правительством. Его население составляло двести пятьдесят тысяч жителей, площадь – четыреста тридцать один квадратный километр. Барбадос был самым плотно населенным из Карибских островов и вместе с тем самым ухоженным, процветающим, экономически развитым. «Бриджтаун, – прочитал Матиас, водя пальцем по строчкам, – это уютный торговый город, расположенный на юго-западном побережье. Многие из его ста тысяч жителей живут в великолепных виллах с садами». Его отец тоже жил в одной из таких вилл, рядом с побережьем, он знал об этом. «Бриджтаун, – читал Матиас дальше, – является своего рода примером приверженности англичан традиции. Памятник Нельсону в здешнем Трафальгар-сквере был установлен раньше, чем его копия в Лондоне». «Это наверняка понравилось папе, – думал Матиас, – такие вещи ему всегда нравились, ведь он был немного снобом. Во всяком случае, этот остров и жизнь там должны были прийтись ему по душе».

Ландшафт острова определяли плантации сахарного тростника. Из тростника делали ром – два и шесть десятых литров ежегодно. Директора одного из крупнейших винных заводов звали Юрген Ульрих. Это был папа Матиаса. «Так, он там уже три года, – раздумывал сын, – я никогда не интересовался, как он живет, мне это было безразлично. Сейчас он откроет для меня этот мир, нет, скорее я ворвусь в него!»

«Ты должна понять, как важно для меня после нескольких лет разлуки вновь провести какое-то время с отцом».

Это звучало высокомерно, но он оставил эту фразу. «Несколько лет разлуки» – как раз то, что нужно. Ведь после нескольких лет разлуки нелегко понять, что с тобой происходит. Пусть это будет соломинкой для матери.

* * *

В тот день он поехал домой, хотя должен был остаться в интернате из-за футбольного матча. Все говорили, что как вратарь он незаменим, но он сказал «нет», ему нужно ехать к матери, которая наконец-то вернулась в Вену из своего провинциального городка, который он ненавидел и куда почти не ездил. Какой смысл в переездах из одного провинциального захолустья в другое? Приехав в Вену, он сначала зашел к бабушке, чтобы попросить у нее денег и показать матери, что он уже взрослый. Он представил, как они пойдут в кино, потом зайдут перекусить в кафе или что-нибудь в этом роде. Ради такого случая он даже надел пиджак и был готов терпеть самую ужасную вещь своего гардероба – галстук. Он хотел показать ей, как серьезны его намерения провести с ней прекрасный вечер. Теперь, в Вене, у них начнется новая жизнь. Он верил тогда, в свои пятнадцать лет, что большой город с его огромными возможностями поможет ему многое сделать для матери. Он хотел, чтобы она чувствовала себя более свободной, хотел дарить ей время от времени театральные билеты, чаще навещать ее дома, ходить с ней гулять, посещать галереи, слушать пластинки. Обо всем этом он рассказал бабушке, и она дала ему приличную сумму денег. Когда он взволнованно изложил ей свои планы, она сказала:

– Да, пришло время, чтобы Рената разумно распорядилась своей жизнью, – но потом вдруг добавила: – Правда, я не знаю, Матиас, хорошо ли будет, если именно ты подтолкнешь ее к этому.

Он нашел это замечание смешным и очень рассердился.

– Значит, ты не веришь, что я могу вырвать ее из беспросветного одиночества, – набросился он на бабушку.

Она мягко возразила:

– Конечно, Матиас, но, может, она уже сама в состоянии сделать это.

– Ерунда, – ответил он, – почитай ее письма, в ее жизни нет никаких событий, она все время пишет об одном и том же – гуляет, читает, и опять – гуляет и читает.

– Возможно, ты прав, – ответила бабушка, и ее голос зазвучал как-то по-особенному. Когда они прощались, она попросила: – В любом случае попробуй понять свою мать.

Сбегая с лестницы, он не переставал удивляться словам бабушки и попытался отогнать впервые возникшие у него не очень-то лестные мысли о ее умственных способностях. Одинокие женщины, независимо от того, старые они или молодые, очень отличаются от остальных. Это он давно понял. Он купил в кинотеатре два билета на вечерний сеанс, на лучшие места. Фильм наверняка понравится Ренате. В нем не было ни секса, ни криминального сюжета. Только красивые съемки и романтическая атмосфера. Потом он долго размышлял, в какое кафе он поведет ее после фильма. В этих вещах у него не было никакого опыта. Он проштудировал соответствующую рубрику газеты и наконец выбрал кафе с симпатичным названием в дальнем районе города. С бьющимся от волнения сердцем он зашел в телефонную будку и позвонил в кафе. Он хотел сделать заказ басом, но его голос сорвался на визг, когда он сказал: «Пожалуйста, один столик на двоих». «Хорошо, заказ принят», – заверил его мужчина на другом конце провода. Это придало Матиасу уверенности. Насвистывая, он вышел из телефонной будки и прыгнул в проезжающий трамвай.

Во время поездки он рисовал в своем воображении картины наступающего вечера. Он забыл о футбольном матче, о защитниках, которые из-за его отсутствия должны были выручать команду, он думал только о том, как радостно удивится Рената. Улица, где располагалась ее новая квартира, несмотря на свою безликость, не показалась ему такой уж невзрачной. Дом, построенный без прикрас, он также нашел приличным. Лифта не было. Он взбежал на третий этаж через две ступеньки, думая о том, что забыл купить ей цветы. «Мама», – сказал он, когда она, открыла ему дверь, и бросился ей на шею.

Она обняла его, но не так, как раньше. Он почувствовал что-то чужое, отталкивающее. Немного отступив назад, он взглянул на нее. Она выглядела очень мило, изменила прическу, и платье на ней было новое, которого он раньше не видел. Может быть, она догадывалась о его плане и уже настроилась на него, как он того и ожидал. Он хотел сразу же рассказать обо всем, но сдержался и отложил эту сенсацию на потом.

– Хорошо, что ты опять в Вене, – сказал он и тихо поставил свою спортивную сумку на пол, вместо того чтобы по привычке бросить ее куда-нибудь. – Мы теперь будем чаще видеться. Что ты на это скажешь?

– Прекрасно, – ответила мама, продолжая неподвижно стоять в холодной и темной прихожей, – прекрасно, Матиас.

Ее улыбка была безжизненной, не такой, как раньше. Но ему очень хотелось быть с ней добрее. Лучше, чем прежде. Он хотел, чтобы эта улыбка принадлежала только ему.

– Покажи мне мою комнату, – смущенно попросил он, – мне очень хочется ее посмотреть.

– Сейчас, – сказала мама, – но сначала я хочу провести тебя в гостиную.

Она медленно прошла вперед. Но прежде чем войти в комнату, он почувствовал запах, которого с тех пор, как ушел отец, в квартире Ренаты никогда не было. Так пахла вода для бритья. Его охватил панический страх.

– Лучше я сначала посмотрю свою комнату, – выдавил он из себя, но мама уже открыла дверь.

На диване, откинувшись на спинку, сидел молодой человек в коричневом твидовом костюме. Он выжидающе посмотрел на Матиаса, а потом медленно и лениво поднялся.

– Грегор, это Матиас. Матиас, это Грегор, – сказала мама с наигранной веселостью. – Я очень надеюсь, что вы поймете друг друга.

Матиас неподвижно смотрел на пуговицы твидового пиджака Грегора, обтянутые искусственной кожей. Он долго не мог поднять глаза.

Он чувствовал, как в нем растет ненависть, непримиримая и холодная.

* * *

«Мое решение поехать к отцу не направлено против тебя. Я делаю это по велению разума».

Слово «разум» он написал большими прописными буквами, чтобы подчеркнуть его значение.

Измучившись над этим предложением, он вернулся к Барбадосу. Остров, подобно одинокой лодке в Атлантике, лежал несколько в стороне от длинной гряды островов Малых Антилл. Матиас тоже хотел бросить якорь в стороне от всех, в какой-нибудь дальней, покинутой всеми бухте. У отца была яхта. Он еще ничего не знал ни о ее величине, ни о ее судоходных качествах. Наконец-то он примет участие в парусной регате. Может быть, они даже пройдут когда-нибудь мимо Гаити и он сменит узкое, тесное для него пространство на широкий простор, вырвется из этой вонючей провинции. Ходить под парусами, терпеть крушения – а крушения, конечно, тоже будут, – искать затерянные сокровища, кружить над заросшими ракушками обломками затонувших кораблей. Пассаты и белые полотна парусов. Путешествие на яхте от острова к острову. В этой части земли все движется, все вибрирует: краски, звуки, запахи, нравы пестрых рынков. Продвигаемся вперед на каноэ. Коралловые рифы, просвечивающие сквозь стеклянное дно баржи. Когда пьют пунш под названием «Ти»? Его пьют весь день, а приготовляется он так: стакан на одну пятую часть заполняют сахарным сиропом, потом добавляют четыре пятых рома и наконец дольку зеленого лимона. Лед убивает аромат, знатоки никогда не кладут его. Он тоже не будет класть лед. Его немного злило, что он все еще чувствовал на языке вкус обыкновенного шнапса и не мог представить себе вкуса пунша. Нищие и миллионеры. Сахар, ром и плантации. Калейдоскоп человеческих типов, рас, говоров. Хронология сплошной путаницы. Духовой оркестр. Карнавал на Барбадосе превосходит по своей пышности карнавалы в Рио и Ницце. Когда там проходит карнавал? К сожалению, только в середине января. Он очнулся и увидел, что сидит на школьной скамейке. После выпускных экзаменов он смог бы остаться там дольше, на несколько месяцев, может быть на год, кто знает.

Он устал, его клонило в сон, но письмо нужно было закончить. Однако он странным образом чувствовал себя прикованным к журналу и никак не мог оторваться от него. Женщины Карибских островов. В своих фантастических платьях немыслимо ярких расцветок, блестящая смуглая кожа креолок, тюрбаны. Они танцуют босые, эти женщины. Эта женщина. Он совсем забыл о ней. С этой женщиной он наверняка поссорится. Ему придется говорить, есть, пить, жить с ней под одной крышей. Вращаться в ее обществе, когда этого захотят его отец или она сама. Но у него не было к ней такой ненависти, как к Грегору. Потому что он не знал ее. Он был к ней равнодушен. Или все же нет?