Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
– Совсем не обязательно сегодня отдавать деньги, господин барон, – сказал Вегерер и отступил на два шага назад, – я могу подождать.
– Нет, нет, именно сегодня, – настаивал барон.
Вегерер поспешил распрощаться. Барон еще некоторое время посидел, думая о своем. Вчера ему удалось большую часть сырья, переданного инженером, выменять на другой, более ходкий товар. Теперь он подсчитывал прибыль, которую мог получить от этой сделки. Он был доволен. Инженер тоже будет доволен.
За завтраком баронесса села рядом с мужем. Она отправила четырех детей в деревню к своей кузине. Там были прекрасные возможности для игр и прогулок, но самое главное – там они могли вдоволь и сытно поесть. Баронесса была счастлива, она писала своим детям подробные и веселые письма о том, как спокойно течет жизнь дома. Младшие братья Винцента тоже отправились в многодневную велосипедную экскурсию. Таким образом, она осталась одна со своим мужем, и это было очень непривычно для них. Ведь даже во время медового месяца три мальчика от первого брака были с ними и сразу же взяли свою новую маму в оборот. Жизнь вдвоем с Гого в этом большом доме вызывала у нее своеобразное ощущение, которое она находила замечательным. В их положении появилось какое-то новое, пикантное очарование, в котором она не решалась себе признаться. Ей становилось стыдно, ведь она знала, что все ее чувства должны были в этот момент принадлежать Винценту.
Она принесла мужу газету, налила кофе, поставила на стол свежеиспеченный хлеб и недавно сваренное варенье. Воздух уже немного прогрелся, и было приятно перед грядущей жарой насладиться прохладой раннего утра. Барон старался не морщиться, когда пил эту светло-коричневую, разбавленную жидким молоком бурду, которая называлась кофе. Он боялся обидеть свою жену. Но потом, не выдержав, ударил кулаком по газете и потребовал:
– Пожалуйста, Терчи, запомни раз и навсегда: кофеин – это составная часть кофейных зерен, возбуждающим действием которого сегодня лишь немногие могут насладиться. Химия нуклеидов привлекает к себе все большее внимание биологов. Благодаря воздействию на нуклеиды разбавленных щелочей и определенных ферментов они собрали достаточно много сведений о строении этих веществ. Ученым даже посчастливилось химическим путем создать кофеин, который добавляют сейчас в кофейные напитки.
Барон с отвращением отставил чашку:
– Сейчас уже не знаешь, что ты ешь и пьешь. Что сегодня на обед?
– Запеканка, – произнесла баронесса чуть слышно. – Но это хороший, испробованный рецепт.
– Отвратительно, – сказал барон и прибавил: – Ты разрешишь мне позаботиться об ужине?
– Конечно, – ответила баронесса удивленно. Потом она сказала, что до обеда ей нужно зайти в одну из лавочек, где можно обменять детскую обувь, которая стала уже мала, на большую. – Слава Богу, есть еще хорошие законы, – сказала она, – благодаря которым только в Вене за последние три года было обменено сорок тысяч пар обуви.
– Ты неисправима, – сказал барон. – В самом плохом ты находишь что-то хорошее. Представь, что войны бы не было. Тогда сорок тысяч пар старой обуви сгнили бы на свалке и все купили бы сорок тысяч пар новых, красивых башмаков на любой вкус.
Барон немного помолчал.
– Хотя нет, я не прав. Ведь ног было бы гораздо больше, чем сейчас.
Он отложил газету, неожиданно почувствовав сильное желание наверстать упущенные часы сна.
– Не пропусти почтальона, – попросил он жену.
* * *
– Терчи, – крикнул барон, появившись снова уже перед обедом. Он стоял в саду и уже некоторое время ждал ее. – Терчи, – кричал он до тех пор, пока она не подошла к нему. Он не нашел других слов, чтобы выразить свои чувства. В правой руке у него было два листка бумаги, которыми он сильно размахивал.
Баронесса ускорила шаги, побежала и упала прямо в объятия мужа. Она произнесла только одно слово – «Винцент», а барон сказал: «Он жив». Потом они обнялись и стояли так, щека к щеке, и было ясно, что баронесса плачет. Слез барона не было видно, потому что его щека была плотно прижата к щеке баронессы.
Винцент писал, что дела его идут хорошо, даже можно сказать очень хорошо, особенно если помнить о том, в каком состоянии была его левая рука при поступлении в лазарет три недели назад. Ему попался хороший хирург, который прекрасно заштопал рану. Теперь он уже может немного шевелить пальцами. Ему сказали, что он будет пользоваться рукой как раньше. В первые дни он был в довольно комическом положении: в голове все перепуталось, он не мог даже отличить вчерашний день от сегодняшнего – шок после ранения, как ему объяснили. Поэтому он попросил сестру написать за него письмо. Она написала, но лазарет постоянно переводили в разные места, и было неизвестно, как работает почта, поэтому родители могли и не получить первых писем. Теперь он наконец-то может сообщить им не только о своем самочувствии, но и о том, что в ближайшие дни его отправят на родину в резервный лазарет для долечивания. А теперь самое главное: этот лазарет находится на Нижнем Дунае, в каком-то монастыре, местечко называется Бойген. Значит, скоро они увидятся. Внизу стояла подпись: «Ваш счастливый Винцент».
Чтобы баронесса смогла прочесть письмо, они опустились на траву прямо там, где стояли. Барон читал письмо вместе с ней, они перечитывали его много раз. Потом поднялись, забыв на земле сверток со старыми башмаками, и пошли, взявшись за руки, в дом.
Вегерер первым узнал эту грандиозную новость, когда вечером пришел за деньгами. Барон сказал ему об этом не сразу, так как знал, что тот больше никогда не увидит своего сына. Он не без смущения рассказал обо всем позже.
– Хорошо, господин барон, – сказал Вегерер тихо, забыв при этом, вопреки привычке, пересчитать деньги. – Рад был услышать хоть какую-то хорошую новость, хотя моя жена…
Он не договорил фразу и быстро попрощался.
«Наверное, лучше было бы промолчать», – подумал барон, но потом утешился мыслью, что Вегерер рано или поздно все равно обо всем узнал бы.
– Ты сейчас удивишься, Терчи, дорогая, – сказал он, появившись в кухне после семи часов вечера. Его жена, одетая в домашнее платье и передник, уже с нетерпением поджидала его.
– Сними передник, – сказал муж приказным тоном и поставил на стол какую-то коробку.
Не послушавшись мужа, что бывало очень редко, баронесса подошла к столу и хотела посмотреть, что в коробке.
– Убери руки, я сам, – сказал барон.
То, что он вынул оттуда, вызвало у нее безумную радость. Многие продукты она не видела уже несколько лет, а о существовании некоторых из них даже забыла. Здесь были тушенка и икра, консервированные ананасы и персики, пражская ветчина, бельгийский шоколад, бисквиты из Голландии, норвежский лосось, французские сардины, испанское вино, египетские сигареты, греческий коньяк и шампанское, шампанское. Растерявшись, не в силах что-то сказать, баронесса с удивлением смотрела на все эти чудеса. Иногда случалось, что инженер, возвращаясь из поездок в деревню, делился с ее мужем продуктами и им доставались очень лакомые кусочки – горшок свиного жира, пара яиц, кусок свинины. Но такое… Баронесса судорожно глотнула.
– Гого, откуда это у тебя…
– Не спрашивай, – настойчиво попросил муж, – не спрашивай, лучше давай отметим этот вечер. У нас есть веская причина, чтобы быть счастливыми. Согласна?
– Да, – сказала баронесса.
– Накрывай на стол, а я пойду охладить напитки. Ужинать будем в гостиной. Устроим настоящий праздник.
– Ты это серьезно, Гого? – баронесса была смущена, но тем не менее радовалась, словно молоденькая девушка. – У меня нет подходящего платья. Ты знаешь, на крестины Антонии я перешила свое последнее платье.
– Найди что-нибудь, – сказал барон нетерпеливо. – Я тоже подыщу что-нибудь подходящее. Надеюсь, мы все же узнаем друг друга.
Из кухни он поднялся на чердак. Порывшись немного в старых вещах, он нашел что искал. Это был старый граммофон с огромной трубой, о котором все давно забыли. «Будет очень жаль, если ты сломан», – ворчал барон, с трудом спускаясь по лестнице.
Последняя серебряная жирандоль [6]6
Жирандоль – подсвечник с несколькими рожками.
[Закрыть] стояла на столе, покрытом изысканной ажурной скатертью из наследства баронессы. Рядом с ней баронесса поставила две тарелки разной величины, которые когда-то были частью большого столового сервиза, теперь уже не существующего. Пузатые рюмки для красного вина и узкие высокие бокалы для шампанского из благородного богемского стекла составляли сильный контраст с обыкновенными стальными вилками и ложками. Супруги сели напротив друг друга. В центре стола расположились большие, треснутые во многих местах блюда с редкими деликатесами. Они не могли оторвать друг от друга глаз и скрыть возбуждение от необычности всего происходящего.
– Дорогая, – сказал барон, налив вина и сделав первый глоток. При этом он закинул голову назад, чтобы насладиться вкусом вина, текущего по гортани, – дорогая, красавица моя, откуда у вас это сказочное, слегка поношенное платье в пятнах? Его кружева так дороги, хоть и не везде сохранились. Оно отлично идет вам.
– Это мамино платье, – сказала баронесса с наигранной серьезностью и грациозно поправила мятый рукав. – «Терчи, моя дорогая девочка, – сказала она мне двадцать пять лет назад, – я вручаю тебе это платье. В нем ты будешь прекрасно выглядеть на праздниках». А сегодня у меня как раз большой праздник. А у вас, сударь, откуда эти чудные панталоны, которые вам чуть длинны и широки? А этот элегантный фрак, в котором вы похожи на пингвина? Позвольте сказать, что я восхищена вами.
– Позволяю, – сказал барон, – я тоже признаюсь, что это костюм моего дедушки, единственная парадно-выходная вещь, которую я нашел в своем барахле. А сейчас, мадам, пожалуйста, приступим к ужину. Здесь есть на что посмотреть.
Они ели и пили, а продуктов не становилось меньше. Баронесса ничего не знала о граммофоне и еще менее была осведомлена о способностях своего мужа как танцора. «Не смотри так часто на скрипача, когда мы танцуем танго», – заклинал ее прокуренно-томный мужской голос, льющийся из трубы граммофона. Руки барона держали ее крепко, как тиски, в то время как сам он задавал ритм своим кривым ногам, непрерывно диктуя: «Два коротких – один длинный, два коротких – один длинный». В промежутках между шагами барон неожиданно склонял свою партнершу сначала назад, а потом вниз, но она была уверена, что кружится самостоятельно. Иногда наклоны доставляли ей боль и она невольно вскрикивала, причем барон принимал эти крики за возгласы восторга и шептал: «Это аргентинский темперамент», а потом уже по-чешски добавлял, что полька нравится ему больше. Наконец он выпустил жену из рук, подбежал к граммофону, перерыл все пластинки, приговаривая: «Как глупо, здесь только Иоганн Штраус». Найдя польку, он при первых звуках мелодии скрестил руки сзади и стал танцевать, отстукивая каблуками такт в три четверти, причем на первом такте он высоко поднимал правую ногу и стремительно проносился по всей гостиной, на что баронесса смотрела растерянно, но с явным умилением.
– Пардон, сделаем паузу, – сказал барон через несколько минут, остановился у стола, налил себе шампанского, выпил, уронил голову на грудь и закрыл глаза. Потом, быстро собравшись с силами, держась очень прямо и имитируя парадный шаг, приблизился к своей молча стоящей жене, склонился в глубоком поклоне, поцеловал ее руку и пригласил на вальс. Он сразу же закружил ее, на что она сердито сказала: «Гого, но ведь пицикато еще не кончилось». Он ответил: «Ах так», провальсировал с ней до граммофона, нашел среди пластинок, не выпуская ее из рук, «Розы юга», поставил ее и продолжил танец. Баронесса была в лучшей за всю свою жизнь форме, а она когда-то слыла хорошей танцоркой.
– Это, – сказала баронесса, сев на стул, глубоко дыша и желая хоть на мгновение продлить замечательное, давно забытое состояние легкого головокружения, – был самый замечательный танец в моей жизни. А ведь знаешь, Гого, мы с тобой танцевали в первый раз. Я никогда бы не подумала, что нам доведется пережить нечто подобное и восхитительное.
– Может быть, – задумчиво сказал барон, – ты многое потеряла, когда решила выйти за меня. Сегодня мы наверстали кое-что из упущенного. Я верю, Терчи, моя дорогая, что у нас впереди еще много хорошего. Сейчас я, конечно, не очень трезв, но у меня есть причины, чтобы говорить так.
Он осмотрелся вокруг, его взгляд скользил по залу, запущенному, утратившему многие детали некогда великолепного убранства, и наконец остановился на лице счастливого Богуслава, написанного рукой великого Лампи.
– У меня, слава Богу, появилась возможность привести в порядок эту лачугу, – сказал барон, обращаясь одновременно к жене и к своему более удачливому предку, – у меня теперь есть средства. Я займусь этим, как только кончится война.
– Гого, – произнесла баронесса, которую вдруг покинуло чудесное настроение, – я боюсь.
– Тебе нечего бояться. Я никогда не сделаю ничего такого, что дало бы тебе повод для страхов.
Барон солгал спокойно и уверенно.
– Я не могу тебе все объяснить, – продолжал он, – но ты знаешь, что я человек предприимчивый. Мои сегодняшние дела дадут мне, если я поведу их с умом, возможность скопить капитал на мирное время. И если мы, ты и я, а также наши дети сможем дожить до мирных дней, мы заживем так, что эта напыщенная обезьяна уже не будет смотреть на нас сверху с таким отвращением.
Барон встал и подошел к картине.
– Богуслав фон Ротенвальд, – сказал он, – я поклялся никогда не расставаться с тобой. Я держу эту клятву, хотя если бы мы расстались, то я пусть и на короткий срок, но облегчил бы себе жизнь. Я думаю, ты никогда по-настоящему не ценил этого. Я был часто очень недоволен твоим высокомерным отношением ко мне. Ты, наверное, не очень хорошо чувствуешь себя здесь. Но скоро тебе станет лучше. Состояние, которое ты, старый жулик, сколотил, было, конечно, очень большим, но мое будет тоже не таким уж маленьким.
– Гого! – в ужасе сказала баронесса, стоя у него за спиной.
Барон испугался. Он совсем забыл о жене.
– Я не так выразился, Терчи, – заверил он ее, – я говорил с ним как мужчина с мужчиной, а мужчины всегда преувеличивают, когда говорят друг с другом.
– Нужно занавесить окна, – сказала баронесса, – уже десять часов вечера.
– Нет. Оставь их открытыми, – попросил барон, – я хочу, чтобы сюда проникли свет ночи и благоухание сада.
Баронесса сделала, как он сказал. Она погасила свечи, оставив гореть лишь одну. Ей было холодно. Муж подошел к ней и обнял ее за плечи.
– Бокал шампанского? – спросил он и провел губами по ее уху.
– Да, – ответила она.
Они стояли у окна, пока баронесса пила шампанское. Очертания сада стали более отчетливыми.
– Я устала, – сказала баронесса.
– Жалко, – ответил муж. И так как он хотел доставить ей радость, спросил: – Ты сыграешь что-нибудь для меня?
Она села к роялю. Эта часть зала лежала в тени, и она не могла различить в темноте клавиши, но ей было все равно. Она тоже хотела обрадовать мужа и поэтому не стала играть Моцарта или Бетховена, Легара или Кальмана, а, сильно ударив по клавишам, заиграла марш «О ты, моя Австрия», под звуки которого маршировали офицеры военной академии до 1938 года. Однако результат оказался не таким, какого она ожидала. Барон не проронил ни слова восхищения или одобрения. Он сидел непривычно тихо, а потом вдруг смущенно сказал:
– Пожалуйста, не надо никаких маршей, Терчи, не надо. Я сейчас не переношу маршей.
Баронесса убрала руки с клавиш и положила их на колени.
Отец Камиллы приехал в отпуск. Для его жены это не было неожиданностью, но его приезд, однако, поверг ее в растерянность и испуг. В тот день, когда прибыл Карл Лангталер, инженер уехал.
Отец выглядел плохо, хуже, чем раньше, когда у него болели легкие. Он привез для Камиллы подарки, которым она при других обстоятельствах очень обрадовалась бы. Сейчас она не была рада даже тому, что он приехал. Первые часы прошли за распаковыванием вещей и осторожными расспросами человека, который не был дома больше года. Отец не сразу почувствовал себя свободно. Он ходил, будто ища чего-то, по комнатам и говорил: «Мне казалось, что у нас больше места, и все-таки здесь очень уютно и спокойно, так спокойно».
Вечером они сидели втроем в маленькой кухне, а он рассказывал. Его уже давно перевели служить в тыловые части по причине слабого здоровья. Но Камиллу не интересовало, что происходило в тылу, и она все время просила рассказать о фронтовой жизни. Отец не хотел вспоминать об этом. Он радовался тому, что все уже позади, и надеялся больше не попадать на передовую. Сейчас стало заметно, как сильно изменился отец. Он говорил много и быстро, потом вдруг надолго замолкал и, казалось, забывал, где находится. Мария Лангталер была скованна и вела себя неестественно. Камилла понимала почему. Мать часто без всякой цели вставала, делала что-то совершенно ненужное, спешила возвратиться в комнату и улыбалась какой-то чужой улыбкой. Отец сначала ничего не замечал, потом все чаще и чаще стал всматриваться в ее лицо. Он видел в нем что-то незнакомое, но не мог понять что. Потом он совсем замолчал, предоставив своей жене возможность говорить. Она о чем-то лихорадочно и манерно рассказывала, но содержание сказанного его не интересовало. Чувствуя опасность, она повернулась к дочери и попросила ее рассказать о школе, о последних событиях, но Камилла не хотела делать ей это одолжение.
– В школе у меня все в порядке, – сказала она, – а больше никаких событий нет. Что, собственно, должно происходить, когда уже четвертый год идет война?
– Может быть, ты будешь спать один? – спросила Мария Лангталер мужа, когда тот сказал, что устал и хочет лечь. – Когда человек истощен, как ты, лучше спать одному. У Камиллы очень удобный диван.
– Нет, – сказал отец. Он хотел спать там, где и раньше, и нигде больше.
Мария не отважилась возразить.
Камилла ушла в свою комнату. Она закрыла дверь, повесила на нее платье, поискала вату, чтобы заткнуть уши. Не найдя ее, она достала толстую шерстяную шапку и надела ее. Крепко сомкнув веки, она лежала среди подушек и непрерывно повторяла: «Я ничего не слышу, я ничего не слышу». И все же слышала все, что происходило в комнате родителей: сначала шепот, потом требования, угрозы, вопросы и быстрые ответы на них, которые становились все короче. Затем она услышала приглушенные крики, которые становились все громче. Это, захлебываясь, кричал отец. Послышались удары, мать завизжала. Кто-то рыдал, нельзя было понять кто. Постепенно все стихло. Камилла облегченно вздохнула, но тишина оказалась обманчивой. Вдруг мощными и быстрыми рывками заскрипела кровать, потом опять стало тихо. Камилла зарылась с головой в подушки, натянула шапку на глаза и застонала. Ее отчаяние было так же велико, как и стыд. Лицо покрывали капельки пота.
* * *
На следующий день отец сказал, что хочет навестить своего брата, который жил в ближайшем пригороде. Ни Камилла, ни мать не удерживали его. Он тихо и медленно уложил в армейский ранец часть своих вещей, положил на стол деньги и исчез, не сказав, когда вернется. Камилла вышла из дома и пошла в сад, туда, где кусты росли прямо у стены. Проходя мимо беседки, она отвернулась. За кустами она примяла траву, бросила на нее свой передник и легла на него. Через некоторое время, почуяв ее, к ней прибежал Пако, но она прогнала его. Она слышала, как мать звала ее есть, но не отозвалась. Небо затянулось облаками, пошел мелкий дождь. Камилла открыла рот и стала считать капли на губах, пока не заснула тяжелым, без сновидений, сном. Проснулась она уже после обеда и сразу же вспомнила о том, что случилось накануне. Камилла очень хотела пожалеть отца, но все ее чувства, к кому бы они ни относились, умерли.
Вечером она каталась перед домом на велосипеде, дразня мать. Она доезжала до виллы барона, потом назад до дома Вегерера, проделывая этот путь снова и снова. Через какое-то время на улицу вышла Анна Вегерер с сумкой в руках.
– Камилла, – крикнула она, – Камилла!
Девочка медленно направилась к ней.
– Я слышала, твой отец вернулся. Какая радость! Как он?
– Хорошо, – сказала Камилла, нажала на тормоз, но продолжала сидеть на велосипеде.
– Он зайдет к нам? – спросила Анна Вегерер.
– Конечно, – ответила Камилла и уже повернула переднее колесо, чтобы уехать.
– Погоди, – сказала женщина, – ты знаешь последнюю новость? Кроме твоего отца еще кое-кто возвращается, правда не сюда, но куда-то поблизости.
– Кто? – спросила Камилла без интереса и постаралась скрыть отвращение, увидев на глазах Анны слезы.
– Винцент Ротенвальд, – сказала женщина. – У баронессы опять будет сын, хотя он ей и не сын. Но он все равно будет с ней рядом.
Камилла сошла с велосипеда и медленно подошла к Анне Вегерер.
– Винцент Ротенвальд? – спросила она, прислушиваясь к своему голосу, который звучал для нее как чужой. – Куда он приезжает и почему?
– Он ранен, – объяснила Анна Вегерер. Потом она еще что-то говорила, но Камилла уже ничего не слышала. Она понимала только слово «ранен», оно повторялось в ее ушах, как монотонная дробь морзянки, и ей казалось, что она тоже беспрерывно повторяет это слово. На самом деле она стояла молча, неподвижно устремив глаза на Анну Вегерер, которая, переживая вновь собственное горе, не обращала внимания на странное поведение Камиллы. Анна рассказывала о том, что узнал ее муж от барона, и вдруг упомянула название, которое вырвало Камиллу из оцепенения. Это было название деревни, где Рената проводила каникулы. Теперь Камилла, придя в себя, стала задавать вопросы так быстро и настойчиво, что Анна Вегерер отвлеклась от своего горя и удивленно проговорила:
– Я совсем не знала, Камилла, что ты так интересуешься Винцентом.
– Я спрашиваю просто так, – запнулась девочка, – потому что сразу же хочу рассказать об этом маме.
Анна Вегерер повторила все, что знала. Она пошла со своей сумкой вверх по улице, а Камилла все стояла с велосипедом перед ее садом. На одном из деревьев висели остатки плаката страховой компании, на котором еще можно было разобрать надпись: «Сколько стоит надежное будущее?». Ответ был в следующей строчке: «Меньше, чем вы думаете, если вы будете действовать правильно». Потом следовало уже ставшее к этому времени иллюзорным заверение в том, чем сможет насладиться тридцатилетний молодой человек, достигнув шестидесяти пяти лет, если он будет выплачивать компании маленькие суммы. Камилла не стала перечитывать это. К тому же слово «надежное» показалось ей подозрительным. Только слова «будущее» и «правильно действовать» крепко засели у нее в голове, когда она наконец пошла домой, ведя за собой велосипед. Ехать она не могла от волнения.
* * *
От Ренаты уже пришло много открыток. На одной из них даже был виден монастырь, на который, впрочем, Камилла не обратила никакого внимания. Теперь она достала открытку из ящика и углубилась в созерцание здания монастыря. Оно показалось ей красивым и таинственным. Под подписью девочки на открытке было очень неразборчиво написано маленькими буквами: «Почему ты не хочешь ко мне приехать?» Вопросительные знаки обрамляли весь текст в виде декоративной рамки. Камилла пошла с открыткой к матери. Мария Лангталер сидела за кухонным столом и быстро вязала свитер из старых, распущенных шерстяных вещей.
– Я хочу уехать, – сказала Камилла и положила перед матерью открытку от Ренаты.
– Сейчас? Ты в своем уме? – Мария даже не потрудилась прочесть открытку. – Как ты можешь уехать, когда твой отец приехал в отпуск?
– Но ведь его нет здесь, – ответила Камилла. Она взяла один из клубков и начала разматывать шерсть.
– Он приедет завтра или в крайнем случае послезавтра, – быстро сказала мать.
– И ты в это веришь? – спросила Камилла.
Мать помолчала, потом бросила вязанье в угол и выхватила шерсть из рук дочери.
– Но ведь ты же хотела, чтобы я уехала в деревню. Убирать урожай. Тогда, когда инженер еще был здесь.
Мать быстро поднялась со своего места:
– Что ты имеешь в виду? Что ты хочешь этим сказать?
– Я хочу уехать, – ответила Камилла. – Завтра.
– Это невозможно. – Мать попыталась сказать это тоном, не допускающим возражений, хотя знала, что это у нее не получится. – Как я объясню отцу твое отсутствие?
Камилла пожала плечами. Она посмотрела матери в лицо, но не прямо в глаза, а куда-то в область щек и рта.
– Что-нибудь придумаешь. Тебе ведь не только это придется ему объяснять. Мое присутствие здесь ни к чему.
Мать встала, отвернулась от Камиллы, схватилась за край буфета, спина ее сгорбилась, голова опустилась на грудь, прежний вызывающий вид исчез.
– Камилла, пойми же, это невозможно, – сказала она наконец.
– Нет возможно. Я вовсе не хочу видеть тебя здесь с отцом.
«Я не лгу, я говорю правду, – думала Камилла, – а о главной причине отъезда я ей не скажу, я не могу больше доверять ей, она потеряла на это право».
Мария Лангталер ушла в спальню и заперлась там. Камилла услышала, что она плачет. Она попробовала, как и ночью, не слышать того, что не хотела слышать. Сейчас ей удалось это лучше. Она стала искать чемодан, но не нашла его. Тогда она упаковала те немногие вещи, которые хотела взять с собой, в коробку и перевязала ее. Она не хотела жить у Ахтереров только в качестве гостя. Она честно решила помогать им, делать любую, даже тяжелую работу. Она все отдала бы за то, чтобы оказаться в Бойгене. Двадцать восьмого августа начинаются занятия в школе. Времени у нее оставалось очень мало.
Перед сном ей в голову пришла еще одна мысль. Все, что она собрала для Винцента и не смогла отослать, все эти чудные вещи она возьмет с собой. Непременно. Она быстро оделась и вышла из дому. Пробежав через сад, она остановилась перед беседкой, в которую избегала заходить с того вечера. Она думала, что если быстро взбежит на гору, то, не сбавляя темпа, сможет войти в это ужасное помещение. Однако она ошиблась. Перед дверью она остановилась как вкопанная. Камилла на цыпочках подошла к окну, но не могла разобрать, задернуты ли занавески, так как внутри было темно. Она знала, что инженер уехал, а мать была внизу, дома. Несмотря на это, страх не оставлял ее. Она боялась, что если войдет, то тени матери и инженера появятся снова и опять заставят ее страдать.
Значит, она приедет к Винценту с пустыми руками.
«Я даю свое согласие на добровольное участие моей дочери Камиллы Лангталер в уборке урожая на хуторе Ганса и Греты Ахтерер в Бойгене, на Нижнем Дунае».
Камилла написала это на большом белом листе бумаги. На следующее утро мать молча поставила под написанным свою подпись.
– Деньги у меня есть, – сказала Камилла, – я возьму то, что накопила.
Мария Лангталер молчала. Услышав, как хлопнула садовая калитка, она выбежала на улицу.
– Камилла, – крикнула она, – ты знаешь, как ехать?
Но девочка, казалось, уже не слышала ее. Она шла по дороге, держа в правой руке коробку, а левой прижимая к себе холщовую сумку, висящую на плече. Было очень рано, и на улице, кроме Камиллы, никого не было. Мария смотрела, как фигурка дочери становится все меньше и меньше, пока совсем не исчезла из виду.
Быстро пообедав, все вновь уехали на уборку пшеницы. Утром Рената тоже была в поле. Она помогала ставить снопы, охлаждала в роднике напиток, привезенный из дома в глиняных кувшинах. За завтраком она смешивала сухое вино с холодной водой, нарезала буханку грубого черного хлеба на тонкие ломти и раздавала их – Гансу Ахтереру, украинцам, Петеру и его друзьям. Завтракали они на скорую руку в тени полевых пугал. Мальчики наперебой просили Ренату помочить их хлеб в вине. Она сначала смеялась, потом начала злиться, пока Ганс Ахтерер не вступился за нее и не велел оставить ее в покое.
– Тетя Грета, – спросила Рената, отложив полотенце в сторону, – я еще нужна тебе?
– Можешь идти в сад, – сказала Грета, – ты хорошо сегодня поработала.
Но у Ренаты на уме было другое. Она вышла из кухни, дошла до дороги и побежала к воротам монастыря. Во внутреннем дворике монастыря было прохладно, в тени заросших кустов стояли каменные скамейки. Девочка отыскала скамейку, стоящую рядом со старым, покосившимся и осевшим в землю памятником, немного посидела на ней, болтая ногами, потом вскочила и побежала дальше мимо сфинксов, которые охраняли вход в крепость и которые ей не нравились. За дорогой, огибающей монастырь, начинался лес. Там стоял каменный крест в честь Девы Марии. Вокруг него буйно разрослись полевые цветы. Рената быстро нарвала целую охапку и положила их в маленькую нишу под распятием. Она знала, что когда снова вернется сюда, цветы уже поблекнут и завянут и ничем не будут отличаться друг от друга.
Сойдя с дороги, она стала пробираться через лесные заросли вниз по течению реки. Она точно знала дорогу, потому что часто ходила здесь. В глубокой низине кустарник расступился, открылась лужайка с короткой, мягкой травой. Густая листва высоких деревьев почти не пропускала солнечный свет. Глубоко вздохнув, девочка побежала вниз по ложбине. Она чувствовала, как ее ноги щекочет трава и как по ним пробегают муравьи. Потом она легла на спину и стала смотреть в густую синеву неба, которая нарушалась быстро проплывающими облаками. Где-то поблизости шумел, ища путь к реке, ручей. Совсем рядом пробирался, шурша листьями, какой-то зверь. Рената отогнала от себя страх и снова предалась веселой путанице своих мыслей, которые приходили ей в голову только здесь. Главными действующими лицами в них всегда были деревня с ее жителями, лес со своими тайнами и опасностями, иногда вспоминался город. Но о нем Рената думала без особого желания. Она не скучала по родителям и с тех пор, как была здесь, почти забыла о них. Помнила она только о Камилле и именно поэтому возвращалась в своих мыслях к воспоминаниям о городе. В такие минуты Рената представляла, что делает сейчас Камилла, и всегда видела одну и ту же картину: Камилла с большим чемоданом в руках садится в поезд, который едет в деревню. Ее взгляд остановился на ярко-красных гроздьях рябины. Ягоды выглядели как жемчуг для принцессы, а принцессой была, конечно, Камилла. В тот момент, когда она решила собрать, высушить, а потом нанизать ягоды на нитку, чтобы подарить эти бусы Камилле, она услышала чьи-то шаги и от страха крепко закрыла глаза. Шаги приближались, и вскоре она почувствовала, что над ней кто-то склонился. Потом чужой голос произнес: «Девочка, что ты здесь делаешь?» Рената открыла глаза. Перед ней стоял солдат, его голова была перевязана, но глядел он весело. Он улыбался ей. Рената вскочила, не зная, что ответить, и наконец решила назвать свое имя, на что солдат рассмеялся и ушел. Она смотрела ему вслед, он был большим и серым и шагал по лесу, как великан. Он испугал ее и похитил у нее Камиллу.
