Текст книги "Полгода — и вся жизнь"

Автор книги: Элизабет Хауэр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Придя домой, она пробралась в кладовку, в которой лежала буханка сдобного хлеба и форма для его выпечки. Вдыхая запах сливок и сыворотки, она радовалась хлебу, от которого хотела отрезать ломоть и съесть его перед амбаром, усевшись на большое бревно. Вечером все будут есть молочный суп – густой, наваристый, с зернышками тмина, которые можно подогнать ложкой к центру тарелки и сделать из них маленькие черные островки.

* * *

– Со следующим эшелоном раненых приедет военный священник, – сказал Ганс Ахтерер жене.

– Ну и что, – ответила Грета. Она мыла тяжелые бидоны из-под молока и не имела ни малейшего желания разговаривать. Ее муж, справившись со всеми дневными делами, сидел в кухне. Они были одни.

– С сегодняшнего дня настоятелю не разрешают больше ходить по монастырю. Он может посещать только церковь и ризницу. Он уже освободил свою комнату, два других священника ждут нового назначения. Им не позволили остаться здесь.

Грета обернулась и вопросительно взглянула на мужа:

– Да, но почему, кто имеет право им приказывать?

– О чем вспомнила. Право имеют все, кроме нас.

– Ты думаешь, что-нибудь уже заметили? – тихо спросила Грета.

– Может быть. Вдруг проболтался кто-то из солдат, с которыми настоятель общался больше, чем с другими. А может, и нет. Вероятнее всего, это распоряжение городской партийной ячейки.

Ганс подошел к жене и взглянул на нее.

– Грета, – медленно произнес он, – ты не против, если настоятель будет исповедовать раненых, которые хотят этого, у нас? Ведь многие могут выходить за пределы лазарета.

Бидоны, один за другим, с громким стуком ударялись о пол. Крестьянка отвернулась от мужа и, стоя лицом к двум чанам, от содержимого которых поднимался запах металла и кислятины, сказала:

– Я понимаю, что ты хочешь и должен что-то сделать. Ты тот человек, который не все может принять. Который идет на риск за свои убеждения. Я не знаю, много ли пользы от листовок, которые ты передал отцу настоятелю для солдат. Я не знаю, действительно ли эти сельские парни, на которых рассчитывает настоятель, поняли, что они воюют не за родину и мир, а за гибель этой родины и уничтожение всего, что им было дорого. Я ничего не говорила и ни во что не вмешивалась, но то, что ты предлагаешь сейчас, кажется мне опасным. А одного я вообще не могу понять. Зачем ты одновременно занимаешься какими-то темными делами со своим другом, ведь здесь речь идет только о деньгах и прибыли, больше ни о чем.

– Ты не права, – возразил Ганс Ахтерер, – от этих дел я ничего не имею. Я делаю это только ради своего друга и с целью борьбы против режима. Это все.

– Ради друга, – с горечью сказала Грета. – Хорош друг. Два станка все еще стоят в амбаре. Каждый раз, когда я прохожу мимо, я схожу с ума от страха. Почему он не забирает их?

– Мне никак не связаться с ним, – ответил муж. – Но я обещаю тебе, что все будет в порядке. Подумай над моей просьбой. В одиночку отцу настоятелю не удастся ничего сделать. Ему нужен помощник.

– А кто тебе поможет, случись что-нибудь? Твой друг? Бог?

Грета Ахтерер сняла с плиты чугунок, в котором варила суп на завтра, и заложила отверстие с вырывающимся наружу пламенем чугунными кольцами.

– А может быть, красавица Ирена? – сказала она, обращаясь больше к себе самой, чем к нему, и вытерла щеки передником.

Ганс молчал. Этого жена уже не могла вынести. Остатков наигранного спокойствия хватило только до двери, но на улице, во дворе, ее терпение кончилось. Она согнала куриц с насеста, выгнала детей с сеновала, прогнала украинцев, расположившихся на террасе, и наконец убежала на скамейку в саду. Там она разулась, очистила обувь от грязи. Гроза прошла стороной, стало гораздо прохладнее. «Хорошо бы немного отдохнуть, – думала Грета, – хоть один разок».

Она видела, как муж подошел к ней, но даже не пошевелилась, когда он сел рядом.

– Я все же предложу настоятелю свою помощь, – сказал Ганс.

– Знаю, – ответила жена.

Вечером Ганс Ахтерер решил, не дожидаясь согласия друга, увезти станки. Он знал, что ему не обойтись без помощи украинцев. Ему было хорошо известно, сколько врагов у него в деревне и что среди них есть такие, которые только и ждут случая, чтобы навредить ему. А в эти времена нет ничего проще.

На следующий день приехала Камилла. Дома была только Грета. Она с удивлением смотрела на девочку, которая смущенно стояла перед ней, не отваживаясь поставить на пол свою коробку и, запинаясь объясняла, что приехала навестить Ренату.

– Я слышала о тебе, – сказала Грета Ахтерер, когда Камилла назвала свое имя, – от Ренаты. Входи.

В комнате Камилла положила на стол записку от матери, развернула ее и сказала:

– Я приехала не просто так. Я хочу у вас работать.

Но Грету Ахтерер не так-то легко было провести. Названные девочкой причины казались ей недостаточными для объяснения настоящих мотивов этого неожиданного визита. В выжидающей позе девочки не было ни тени покорности, в ней, наоборот, скрывалось какое-то намерение. Грета задалась целью узнать, в чем оно состоит.

Радость Ренаты была безграничной. Она ни на мгновение не усомнилась в том, что Камилла приехала из-за нее, и уже в первую четверть часа постаралась показать ей двор, дом, чтобы сразу же ввести подругу в курс этой чудесной, захватывающей деревенской жизни. Вечером, когда девочки лежали в широкой удобной кровати, Рената, не замолкая ни на минуту, продолжала обо всем рассказывать. Камилла с трудом боролась со сном, но, когда Рената вдруг, без особого любопытства, спросила о своем отце, она сразу же проснулась.

– Мой отец приехал в отпуск, а твой – уехал. А потом мой тоже уехал, – сказала Камилла.

– Значит, там не осталось ни одного папы, – засмеялась девочка.

* * *

Императорские покои монастыря сохраняли свое роскошное убранство до 1940 года. В сентябре этого года в монастыре разместили беженцев немецкого происхождения из Бессарабии. Оставшимся там священникам разрешили и дальше осуществлять управление монастырем, но это продолжалось недолго. В 1941 году гестапо, согласно параграфу номер два распоряжения об изъятии частных и негосударственных владений в пользу рейха, произвело окончательную конфискацию монастыря.

К 1943 году, когда пункт переселения беженцев прекратил свое существование, императорские покои окончательно утратили свой первоначальный блеск. Барочная мебель, картины, зеркала и украшения были вывезены, чтобы дать место более простой обстановке. По дороге на склад самые ценные вещи украли, а оставшиеся хранились там не долго, так как все в конце концов было разворовано и сбыто по дешевке на рынке. Переселенцы на исконную родину, согнанные сюда ради иллюзии, не имели никакого понятия о месте, куда их выслали. Они с недоверием относились к местному населению, а местное население – к ним. Вместо своих зажиточных дворов они жили теперь все вместе в тесных, холодных залах монастыря с последними остатками украшений, потерявших первоначальный смысл, и прежде чем закрыть глаза после еще одного пустого, без единой надежды прожитого дня, смотрели вверх, на белую лепнину и живопись в медальонах, содержания которой они не понимали. Они не щадили этих стен, переживших века. Чтобы вывести на улицу печную трубу, уничтожалась декоративная отделка, а из-за вешалки для одежды отбивались богатые украшения на стенах залов. На наборном паркете варили, стирали, ели, играли, дети разрисовывали его для своих игр.

Главврач, в ведение которого перешли императорские покои для устройства в них лазарета, в первый же день велел с немецкой основательностью закрасить нежные тона стен и потолков белой краской. И только настойчивые просьбы одного из санитаров, который в мирное время преподавал историю искусств, удержали его от того, чтобы навсегда скрыть под толстым слоем краски изображение подвигов Фаэтона, Юпитера и Климены. В каждый зал установили в зависимости от его размера – от пятнадцати до двадцати железных коек. Здесь была хорошая естественная вентиляция из-за высоких больших окон. Но запах карболки и свернувшейся крови надолго впитался в эти стены и чувствовался годы спустя.

Перед императорскими залами проходил длинный коридор. Из него был виден чудный дворик с фонтаном в центре. Крестьянский мальчик самозабвенно танцевал, размахивая пивной кружкой, под струями воды. Сейчас фонтан не работал. Для солдат, независимо от их происхождения и возраста, фонтан был символом радости жизни. Не было часа, чтобы кто-нибудь из выздоравливающих не стоял у окна и не любовался им.

В середине августа пришел новый эшелон с ранеными. Среди счастливцев, которые долечивали здесь полученные преимущественно на Востоке раны, чтобы опять как можно быстрее отправиться на фронт, был и прапорщик Винцент Ротенвальд. Он хорошо перенес перелет и нескончаемую поездку в санитарном поезде. Он не знал, как долго пробыл в пути. Все это время он думал только о том, что все дальше и дальше удаляется от фронта, а потом удивленно, не в состоянии понять происшедшего, смотрел на разрушенные города и железнодорожные станции Германии. Однако в Австрии, думал он, все не так, и это было для него самым важным. Когда он достиг родных земель, ему показалось, что он попал в страну, далекую от ужасных событий. Кошмарные сны, которые преследовали его, неожиданно исчезли, а на их место пришли воспоминания о родном доме и детстве. Они становились все живее, давая ему ощущение покоя и защищенности.

После прибытия в Бойген милая медсестра провела Винцента в последний из императорских покоев и указала ему на кровать в углу. Потом она осторожно сняла куртку с раненой руки, помогла ему, несмотря на его протест, раздеться, тщательно вымыла его и дала чистое белье. Она принесла чай и белый хлеб с джемом и показала ему все необходимое. Положив наконец голову на жесткую подушку, он всеми силами постарался справиться с потоком сентиментальных чувств, которым не хотел отдаваться полностью, и углубился в созерцание лепных украшений на потолке. Из-за толстого слоя краски, сделавшей их контуры размытыми, образы Ветхого Завета еще можно было различить. У Винцента не было определенного отношения к легенде о Самсоне, самые важные моменты которой были здесь изображены. Он не понимал символического смысла убиения льва, поражения ослиной челюстью тысячи человек и истории с воротами Газы. Предательство Самсона Далилой также ничего не говорило ему. Но потом в одном из элементов украшений он рассмотрел корону с крестом, меч и пальмовую ветвь. В прежние времена эти знаки означали, что от императора ждут мира и справедливости. К этому Винцент относился равнодушно. Он не верил в то, что мира можно достичь мечом. Но он очень хотел, чтобы мир наступил, и поэтому пальмовая ветвь как его символ была ему наиболее близка и понятна. Он воспринял ее, прежде чем заснуть крепким сном, как знак благословения.

На следующий день ему в порядке исключения разрешили позвонить в Вену. К телефону подошла мачеха. После того как он назвал свое имя, она несколько секунд молчала, не в силах говорить. «Неужели ты действительно на Нижнем Дунае, Винцент?» – спрашивала она через каждое слово, и он всякий раз должен был это подтверждать. Он хотел знать, когда они с отцом смогут приехать. «Завтра, если получится, – сказала баронесса. – Во всяком случае, в ближайшие дни».

Остмарк [7]7
  Остмарк – на жаргоне немецких фашистов наименование Австрии после ее присоединения к Германии в 1938 г.


[Закрыть], состоящая из альпийской и придунайской областей немецкого рейха, почти не была затронута бомбежками, в то время как воздушные налеты на Германию давно уже стали обычным делом. Австрию считали «воздушным бомбоубежищем» рейха. Это послужило причиной восстановления там старых и строительства новых оборонных предприятий, что привело к увеличению потенциальных объектов бомбежек. Воздушный флот США, размещенный в Великобритании, из-за ограничений в дальности полета не достигал целей, расположенных в южной Германии и Австрии. До них можно было добраться только откуда-нибудь с юга. После захвата Туниса американцы создали в северной Африке воздушные базы, с которых при благоприятных погодных условиях могли совершать налеты на южные области рейха, имея при себе ограниченный запас бомб. Так против Германии был открыт второй воздушный фронт.

13 августа 1943 года пять групп истребителей типа Б-17 и Б-24 вылетели на бомбардировку Вены. Их полет проходил над Средиземным морем, Италией, над Адриатикой и Кроатией в направлении озера Балатон. Над озером Нойзидлер соединение повернуло на запад и около двух часов дня предприняло налет на предместья Вены. Самой важной целью были автозаводы, на которых производился печально известный Ме-109. На их монтажные цеха, склады, ангары, подъездные пути было сброшено сто восемьдесят семь тонн взрывчатых веществ. Заводам был нанесен огромный ущерб. Противовоздушная система на юге Австрии была крайне несовершенной. Налет стал для всех полной неожиданностью. Сигнал воздушной тревоги был дан, лишь когда истребители достигли озера Нойзидлер. Противовоздушная защита не успела подготовиться к налету как следует. 13 августа 1943 года в результате бомбардировки в предместьях Вены погибло сто восемьдесят пять человек, тридцать пропали без вести, сто пятьдесят были тяжело, а семьсот легко ранены. Это была сущая преисподняя.

В Вене 13 августа в середине дня тоже дали сигнал воздушной тревоги. Днем такое случилось впервые. Жители города без особой охоты выполнили распоряжение войск ПВО спуститься в подвалы. Все думали, что это очередная учебная тревога и через десять минут все опять будет в порядке. Но отбой последовал лишь через час, а вечером дошли первые слухи о том, что случилось в сорока пяти километрах от Вены. На следующий день обо всем стало известно в деталях, хотя сообщения газет о происшедшей катастрофе были очень сдержанны. С тех пор всеми прочно завладело чувство страха и неуверенности, и командование войск ПВО поспешило усовершенствовать систему обеспечения безопасности для населения.

* * *

Баронесса не пошла в подвал. Она не смогла этого сделать, так как ключи от него были у ее мужа, а его не было дома. Все время налета она провела на вилле, занимаясь работами по дому. Через день они собирались ехать к Винценту, и она хотела испечь его любимые пироги, отыскать его любимые книги. Вчера вечером барон, к ее удивлению, объявил, что ему известно, где находится Бойген, так как он был там один раз с инженером. Баронесса знала от Ренаты, где расположен хутор Ахтереров, но барон скрыл от нее, что недавно побывал там. Это вызвало ее беспокойство. Она попыталась осторожно выведать, когда муж закончит свои дела с инженером. Он опять, стараясь ее утешить, назвал какой-то неопределенный срок, что внушило ей еще больший страх. Она совсем не хотела знать, что происходит в их подвале, и очень надеялась, что и у других не возникнет такого желания. Но так как она, несмотря на это, считала себя соучастницей мужа, то постоянно испытывала потребность как-то загладить свою вину. С тех пор как однажды она прочла объявление в газете с просьбой к женщинам собирать вычесанные волосы в бумажные мешочки, которые нужно было сдавать в местные предприятия ручного женского труда, она старательно выполняла это предписание. У нее были длинные, густые волосы, которые с трудом расчесывались. Она собрала уже на удивление большой пакет и намеревалась завтра отдать его. Баронесса забыла о налете и думала только о том, что ее муж мог попасть по дороге в опасность. Чтобы немного отдохнуть и успокоиться, она села с газетой к открытому окну.

Она мельком взглянула на сообщения с мест боев. Сейчас, когда Винцент находился в безопасности, они потеряли свое значение. В передовой статье разъяснялась политика наказаний военного времени. Она не хотела ее читать. Наказание было каким-то далеким понятием, которое не имело к ее жизни никакого отношения. Однако она пробежала глазами первые строчки, а потом, словно прикованная к тексту, прочла статью до конца.

Баронесса узнала, что в качестве особо важного дополнения к уложению о наказаниях в военное время нужно рассматривать статью о вредителях, саботажниках и злоумышленниках. Судья мог потребовать пожизненного заключения или даже смертной казни для того, кто использует чрезвычайные обстоятельства для предосудительных действий и разворовывает народное имущество. Далее сообщалось, что хозяйственные дела занимают важное место в правовом военном кодексе. В длинном перечне были перечислены все виды преступлений – от незначительных проступков и тяжелых правонарушений до злоумышленных хищений народной собственности. Это касалось прежде всего кражи сырья и предметов первой необходимости. Наказание определялось в зависимости от размеров хищения и намерений преступника. Штрафы соседствовали здесь с мерами лишения свободы на разные сроки, конфискацией имущества и применением смертной казни. Расследования по этим делам вели особые суды. Отличительной чертой их деятельности являлась быстрота в вынесении приговоров, которые нельзя было обжаловать в обычном порядке, так как их приводили в исполнение тотчас же.

Баронесса прочла эту статью много раз. Вдалеке слышались залпы зениток, чуть ближе – рев самолетов, которые проносились в неизвестном направлении. За грохотом пушек последовала тишина, но иная, чем прежде. Баронесса встала, чтобы пойти в библиотеку и собрать там книги для Винцента. И только спустя некоторое время поняла, что среди атласов и географических карт найти их невозможно.

Муж вернулся поздно вечером и стал жаловаться на инженера, на то, что его нет в Вене и, следовательно, нет возможности переговорить о возникших трудностях. Вдруг, без особой причины, у них появился Вегерер, почти заставил их предложить ему сесть и среди прочего сказал, что урожай винограда в этом году будет невиданным, что ему повезло и он снял у своего родственника на время подвал. Барон плохо слушал, что говорил Вегерер, и спросил, где сейчас инженер, однако ничего нового не узнал. Прежде чем уйти, Вегерер предложил барону свою помощь в работах по саду. Барон нетерпеливо объявил, что в случае необходимости обратится к нему.

На следующий день подвал барона захотел осмотреть один из крупных чинов войск ПВО. Так как барон опять ушел куда-то по своим делам, баронесса не смогла удовлетворить эту просьбу. Отказ очень рассердил военного, и поначалу он даже собирался сломать замок, но, поразмыслив, решил, что придет утром ровно в девять. Он приказал к этому времени открыть погреб и сказал, что его конфискуют в собственность войск ПВО. Баронесса начала объяснять этому чужому, далекому от ее забот человеку, что утром они с мужем должны ехать к раненому сыну, но все было напрасно.

– Поедете позже, – сказал военный, – вся процедура займет не более получаса.

Когда он ушел, баронесса нашла вчерашнюю газету. Она положила ее на столик рядом с кроватью мужа. Потом начала разыскивать барона по телефону. Так как он никогда не говорил ей, куда уходил, она положилась на случай. Однако все попытки были неудачны, и через час баронесса оставила эту затею. Но потом ей пришла в голову одна мысль, и она быстро вышла из дома.

После отъезда мужа и дочери Мария Лангталер осталась без дел. За виллой присматривала Бергер. Инженер, когда уезжал, сказал ей, что известит ее о своем приезде. Ирена Бухэбнер должна была возвратиться в конце августа, когда дочь пойдет в школу. Мать Камиллы не испытывала радости от своей свободы. Она со страхом ждала возвращения мужа и никуда не показывалась. Беспокойство ее росло с каждым днем. Ему дали отпуск на две недели – одна уже прошла, и он мог появиться с минуты на минуту. Дни, которые ей предстояло провести с ним, не сулили ничего, кроме мучений и страха.

Мария не читала больше романы и перестала следить за своей внешностью. Все дни она проводила в кровати и вставала только затем, чтобы накормить Пако и полить огород. Когда к ней постучалась баронесса, она открыла и стояла перед ней непричесанная, в рваном халате.

– Извините, фрау Лангталер, – сказала баронесса, – я надеюсь, вы здоровы?

Мать Камиллы кивнула и не смогла скрыть своего удивления по поводу этого неожиданного визита. Она убрала со стола грязную посуду и пригласила баронессу сесть.

– Не могли бы вы помочь мне, – сказала Тереза Ротенвальд. – Может быть, вы знаете, где сейчас инженер?

Мария ожидала услышать все, только не это. Вопрос показался ей небезобидным, она тотчас же отнесла его на свой счет и заподозрила, что баронесса знает об их отношениях с инженером, хотя на самом деле все было совсем не так. Она чувствовала себя загнанной в угол.

Мария вскочила, оттолкнув стул, прислонилась красным от возбуждения лицом к стене и закричала, повторяя одно и то же:

– Откуда мне знать? Почему вы спрашиваете меня, именно меня?

Баронесса, ничего не понимая, смотрела на Марию и ждала, когда та успокоится. Когда Мария наконец замолчала, баронесса сказала:

– Успокойтесь, пожалуйста. Я могла бы спросить об этом фрау Бергер, но ее нет дома.

– Она тоже ничего не знает, – сказала мать Камиллы. – Он уехал. Никто не знает куда.

– Может быть, к своей жене, – предположила баронесса. – Она говорила мне, что едет на Вертерзее. Наверное, он поехал навестить ее.

– Нет, – ответила Мария, – там его точно нет, – и тут же прибавила: – Но я действительно не знаю, где он может быть.

– Жаль, – сказала баронесса разочарованно и поднялась. Желая закончить разговор дружелюбно, она сказала напоследок: – Я слышала, ваш муж приехал в отпуск. Он еще долго пробудет здесь?

– Неделю, – ответила Мария. – Дни, которых так ждешь, проходят слишком быстро.

Ей вдруг понравилось лгать и одновременно испытывать страх за то, что она чувствовала в действительности.

– Я ждала этого отпуска. Мой муж очень хороший человек, мне его так недоставало. Я жила в постоянном страхе за его жизнь. Он тоже очень счастлив, что приехал, невероятно счастлив. Так же, как и я. Я просто схожу с ума от счастья, да, схожу с ума. Сейчас, когда Камилла уехала, мы как жених и невеста, вы понимаете, госпожа баронесса, когда так долго не видишься друг с другом, это бывает именно так. Вы понимаете?

– Конечно, – сказала Тереза и про себя удивилась, уж не заболела ли Лангталер в самом деле от всего пережитого. На долю человека выпадает в военное время слишком много переживаний.

– Он пробудет здесь еще неделю, – повторила мать Камиллы, когда баронесса уже вышла, – и может быть, – крикнула она ей вдогонку, – инженер тоже вернется через неделю, да, вполне возможно.

* * *

Придя домой, баронесса почувствовала странную слабость. Утром она думала, что ей нужно собрать все силы для поездки к Винценту. Сейчас она знала – они нужны ей, чтобы помочь мужу.

В конце концов не оставалось ничего другого, как пойти на поклон к Карлу Хруске.

Попытки барона найти грузовик, чтобы вывезти все из подвала, не увенчались успехом. Если бы инженер не исчез так внезапно, то положение не было бы таким опасным. Барон хотел сдержать данное слово и поэтому ждал инженера, чтобы достигнуть окончательного договора по сделке. Вернувшись в девять вечера домой, он сказал: «Терчи, у меня ничего не получается».

Жена уговорила его обо всем рассказать ей и услышала то, что боялась услышать. Она спросила, представляет ли он все последствия. Он ответил утвердительно и сказал, что не нуждается для этого в чтении газет. Наконец она отважилась произнести имя Хруски. Барон сразу же отбросил эту идею как абсурдную. Но жене удалось его убедить, что если Хруска согласится помочь, то забудет о разнице в происхождении и в политических взглядах. Она на верила, что он выдаст их, ведь он, как и ее муж, был противником режима.

Барон, настроенный очень скептически, неуверенно направился к одиноко стоящему в поле дому плотника. Обратно он вернулся уже с Хруской.

В их распоряжении была только тележка.

Нагрузив ее, они поехали через сад, с трудом преодолевая крутой подъем, но калитка оказалась слишком узкой для тележки с грузом, поэтому перед калиткой им пришлось опять сгрузить все на землю. Они старались делать все как можно тише, но, несмотря на их усилия, калитка, казалось, скрипела на всю округу.

Над ними расстилалось темное безлунное небо с редкими звездочками. Но так как ни барон, ни Карл Хруска ничего не понимали в астрономии, они не знали, что их опасные занятия, словно в плохом дешевом фильме, видны как на ладони. Луна в это время была затянута облаками. Около одиннадцати часов, когда барон почувствовал первые признаки усталости, луна впервые показалась на небе, а когда за две минуты до полуночи Хруска сказал своему напарнику: «Следующую тележку я погружу сам, а вы прилягте на траву и отдохните», луна засияла в полную силу. Они нагружали и разгружали тележку, везли ее по неровной полевой дороге к дому Хруски, в котором его напуганная жена стояла темным силуэтом за занавеской и не ложилась спать. Сарай, в котором Хруска хранил дрова, отлично подходил для размещения оставшегося сырья с фабрики инженера.

– Если все будет хорошо, Хруска, – сказал барон, – мы, само собой разумеется, возьмем вас в долю. Если же со мной что-нибудь случится, уничтожьте все, что сможете, а остальное куда-нибудь спрячьте и больше не трогайте.

Они легко везли пустую тележку назад и уже думали о следующей порции груза. Скатив ее вниз по ступенькам в погреб, они немного отдохнули и начали все снова.

– Мы не успеем до утра, господин барон, – сказал Карл Хруска.

– Тогда можем закончить прямо сейчас, – ответил барон, и Хруска замолчал.

Они действительно не успели. Несмотря на напряженную работу и мобилизацию всех сил, в половине шестого утра, когда взошло солнце, в погребе оставалось еще много товара.

Барон, смертельно усталый, сидел с Хруской в пивной комнате.

– Что нам теперь со всем этим делать? Вам ничего не приходит на ум?

Хруска предложил сложить оставшееся в нишу, которая находилась в самом конце подвала слева. Они перенесли туда продукты, бутылки со спиртом, предметы обихода, связки новой одежды – остаток вымененных бароном товаров. Сверху они закрыли все мешками и Хруска заколотил нишу старыми грязными досками.

Утром военный тщательно осмотрел подвал, заглянул во все углы и остался чрезвычайно доволен осмотром. Когда они вышли из подвала и на лице барона снова стала появляться краска, военный о чем-то задумался. Некогда он изучал пару семестров медицину и считал, что в каждом большом повале следует устроить медпункт.

– Я видел в подвале дощатую стенку. Что за ней?

– Насколько я знаю, ничего, – сказал барон, надеясь не выдать голосом своего волнения. – Эту стенку сделал один виноторговец. За ней наверняка хранится всякий хлам.

– Какой виноторговец? – спросил военный.

– Раньше он снимал у меня подвал. Потом был вынужден уехать.

Барон тут же понял, что ему не следовало это говорить.

– Еврей? – спросил военный.

Барон кивнул.

– Пойдемте назад. Посмотрим, что там.

Я никак не могла набраться мужества и навестить Камиллу. Бессчетное число раз я хотела взглянуть на дом, где провела свое детство, и не отваживалась сделать это, потому что там была погребена тайна вины моего отца, о которой я мало что знала. Еще ребенком я чувствовала, что что-то случилось, но не представляла, что именно. Он сам никогда не говорил об этом. Потом, повзрослев и живя вдвоем с матерью, я много раз спрашивала его о случившемся, но он уклонялся от ответа. Только когда он постарел и стал болеть, он стал намекать на то, что невиновен. Эти намеки заставили меня о многом задуматься. Я попыталась узнать обо всем у матери, но она в ответ вдруг дико ополчилась на Марию Лангталер и так ничего и не рассказала мне. Мои расспросы об истории с бароном тоже ни к чему не привели. Она сказала, что не имеет ни малейшего представления о том, что произошло, так как ее в это время не было дома. Конечно, я составила общую, очень приблизительную картину тех давних событий, но никогда не была уверена в том, что она соответствует действительности.

Наступало Рождество. Я заклеила в календаре даты праздничных дней, отпечатанных красным шрифтом, но тут же устыдилась того, что сделала, и отклеила бумагу обратно. От мамы пришла открытка с поздравлениями. Фрау Хорнберг каждый вечер с сожалением сообщала мне, что известий от моего сына нет, и всякий раз говорила: «Не расстраивайтесь, скоро наверняка что-то будет». Я кивала, но не поддерживала разговор. Двадцатого декабря я подумала, что Матиас, наверное, именно сегодня вылетает в Барбадос. На улице стояла тихая и безветренная, без снега, погода – хороший повод быть довольной. Однако вечером я металась по квартире, не находя себе места, и наконец решила выйти на улицу. Я вспомнила о Камилле и неожиданно для себя решила поехать к Вегереру.

С тех пор как мой отец продал дом, я никогда не ездила в этот район на окраине города, никогда не говорила о нем. Весь долгий путь от остановки трамвая до дома Иоганна Вегерера меня окружала зимняя, лишь изредка нарушаемая скупым светом фонарей темнота. К счастью, я не могла видеть изменений, которые произошли здесь за десятилетия моего отсутствия. Недалеко от дома Вегерера раньше была площадка. Сейчас на ее месте расположилась заправочная станция, освещавшая неоновым светом черное небо над его домом, который я вдруг отчетливо разглядела. От неожиданности у меня почти остановилось сердце. Дом выглядел как прежде.

– Какая Рената? – спросил старик, когда я позвонила.

– Господин Вегерер, – сказала я тихо, – вы помните меня? Я Рената Бухэбнер, мы были раньше соседями.

Наступило недолгое молчание.

– Ах да, – ответил он, – заходи, моя девочка.

В доме теперь все было иначе, чем раньше. Гостиная показалась мне пустой, нежилой, стойку для розлива вина убрали, столы и скамейки тоже. В кухне, куда провел меня Вегерер, царил тот безликий беспорядок, какой бывает у одиноко живущего мужчины.

– Моя жена умерла, – сказал он, – теперь она с ним. – Он показал на расплывчатое фото молодого человека в униформе, которое стояло на полке. – Она так и не смогла оправиться от горя.

– Вы живете один? – спросила я, только сейчас вглядевшись в черты его лица. Я подумала, что ему, должно быть, под восемьдесят, он был чуть старше моего отца. Среди морщин и горьких складок – следов слишком долгой жизни – я пыталась разглядеть лицо, которое знала летом 1943 года.

– Тебе нравится наше сухое вино? – спросил он и достал бутылку. – Тогда ты была еще слишком маленькой, чтобы пить вино. – Он выпил и взглянул на меня: – Ты тоже уже не молода. Я бы тебя не узнал. Все равно хорошо, что ты пришла.

Я ждала, что он будет расспрашивать меня, но напрасно. Мы сидели напротив друг друга и молчали. Жар от печи обволакивал нас. Его лицо с пустыми глазами зарумянилось. Костлявые руки с набухшими фиолетовыми венами под тонкой кожей лежали на столе. Он выпил еще, но мне больше не хотелось. От вина мне стало холодно.