Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
По субботам меня неизбежно настигали горькие воспоминания о моей жизни с мужем и ребенком. В бесконечные предполуденные часы они заставляли меня опускать шторы и плакать в полутьме, стыдясь своих слез. Какое это изматывающее отчаяние – знать, что у тебя есть сын, которого ты хотела иметь, которого любишь, но не можешь жить с ним вместе, потому что из-за ложной, может быть, гордости отказываешься от любой денежной помощи прежнего мужа. Как часто я хотела вскочить, позвонить в интернат и сказать: «Отпустите ко мне Матиаса, пусть он останется здесь на один-два дня, я больна, я не могу без него». Пару раз я уже держала трубку в руке, но потом опять клала ее обратно, так и не набрав номер, потому что представляла смущенное, враждебное лицо своего ребенка. Я одевалась, делала какую-нибудь неотложную работу, и это помогало мне, ненадолго отвлекая от грустных дум. После мне ничего не оставалось делать, как идти куда-нибудь гулять. Я заставляла себя хоть как-то привести себя в порядок и намеренно затягивала бессмысленную игру перед зеркалом: красилась, потом смывала краску, выбирала то тот, то другой оттенок макияжа и под конец не знала, как выгляжу: привлекательно или отвратительно. В эту субботу, когда я познакомилась с Грегором, видимо, имело место первое, так как вряд ли он заинтересовался бы только моим печальным видом.
Я часто гуляла по набережной. Тогда я жила не в Вене, а в небольшом провинциальном городке, где у меня была хорошая работа, не то что здесь. Мне нравилась атмосфера этого маленького городка. Здесь было спокойно и тихо даже тогда, когда улицы заполнялись транспортом и казалось, что все жители города одновременно вышли из своих домов. В городе было много ресторанов, пара дискотек, два кинотеатра, шикарный отель, спортплощадка. Правда, там не было театров, только краеведческий музей, в который я так часто ходила, что могла представить его симпатичные экспонаты с закрытыми глазами. Я не нашла в этом городе друзей, хотя жила здесь уже долгое время. Все знакомства были поверхностны. Меня приглашали пару раз в компании, наверное из любопытства, но я то ли из лени, то ли из отсутствия интереса не ответила тем же, и эти связи распались. Время от времени меня звали куда-нибудь поесть, разумеется, за мой счет. В конце концов я осталась одна.
Я встретила Грегора в самом начале весны. Тот день был холодным и хмурым. Я помню, на мне было пальто с меховым воротником. Мех, возможно, и сделал мое лицо более молодым и нежным. Я шла, засунув руки в карманы, проклиная Юргена, а заодно, наверное, и Камиллу, и не обращала внимания на прохожих. Кто-то медленно перегнал меня, заглянул в лицо, немного отстал и пошел за мной. Я ускорила шаги – мне было неприятно. Он тоже пошел быстрее. До сих пор такие ситуации были знакомы мне только по романам. Я свернула на какую-то безлюдную дорожку. Он тотчас же воспользовался моей самостоятельностью и стал обгонять меня. Мы столкнулись лицом к лицу. И сегодня я все еще ощущаю тот ледяной ужас, от которого в горле застрял комок. Вежливые извинения Грегора, его расспросы о том, не нужна ли мне помощь, не мог бы он чем-нибудь быть мне полезен, ведь у меня такой потерянный вид, принесли мне такое облегчение, что я вежливо поблагодарила и продолжала прогулку уже вместе с ним.
Так я позволила заговорить со мной. Признаюсь, мне было просто хорошо разговаривать с кем-то. Мы медленно побрели в город. О чем был наш разговор, точно не помню. Во всяком случае, он рассказал мне, что здесь, в этом городе, он всего неделю по делам службы и, наверное, останется еще на некоторое время. Сейчас Грегор уже не признается, но тогда он тоже был одинок, несмотря на свою молодость и безмерное обожание собственной персоны. Мы выпили кофе в кафе-экспресс, я пыталась вести себя сдержанно, но уже через какой-то час он знал обо мне все. Он жалел меня, но в меру. Я чувствовала, что, несмотря ни на что, мое положение его устраивает.
С тех пор как я рассталась с Юргеном, мужчины меня больше не интересовали. С Грегором все было по-другому. Он сразу же почувствовал это. Я с самого начала поняла, что нас многое разделяет, прежде всего возраст, но очень хотела этой связи. В тот вечер он поднялся ко мне наверх. Мы слушали скрипичный квартет Гайдна. Мне почему-то не пришло в голову поставить что-нибудь другое. Грегор слушал молча и потом честно признался, что он в этом ничего не понимает. Я предложила ему выпить чаю, но он отказался и попросил налить ему рюмку коньяку. У меня была только бутылка вина. Мы пили вино, и все это время я знала, что произойдет потом. В ту ночь я уже спала с ним. Все было прекрасно, и я не раскаивалась. Но наше знакомство, которое я считала лишь беглым, состоявшимся по стечению обстоятельств, все еще продолжается. А раскаяние между тем не раз посещало меня.
– Так, значит, это Инга, – сказал Грегор и крепко пожал ее руку. – Вы знаете, как вы важны для Ренаты.
Инга с трудом удержалась, чтобы тотчас же не подвергнуть Грегора тщательной проверке. Она возразила ему, сказав, что коллеги по работе должны помогать друг другу. Я была благодарна ей за то, что она пи слова не сказала о дружбе. Грегор проявил себя с самой лучшей стороны. Он не был навязчив, как это часто бывало у него с моими знакомыми. Мне иногда казалось, будто что-то принуждает его производить это неприятное впечатление. Но с Ингой он был мил, оставил в стороне свои банальные шутки, расхожие выражения и неискреннее выставление напоказ своей персоны. Через несколько минут я заметила, что он абсолютно завоевал Ингу.
– Значит, это по вашей милости я имею счастье быть коллегой Ренаты, – сказала она.
– Да, – просто ответил Грегор. – Когда мне предложили здесь, в большом городе, более выгодное место, Рената переехала со мной. Слава Богу, – добавил он и одарил меня улыбкой. Инга была тронута и, кажется, уже собралась завидовать мне.
– Конечно, – сказала она, – вдвоем все-таки легче.
Я не стала высказывать свои доводы и вообще постаралась не вмешиваться в их разговор. Инга и Грегор начали оживленно обсуждать новый электронный прибор, который обещал существенно облегчить работу в бюро. Грегор продавал эти приборы, а Инга давно уже интересовалась ими. Меня эта тема не занимала. Я думала о Камилле, о ее звонке и о звонке моей свекрови. Во мне рос страх перед угрозой, которая не была для меня новой, но постоянно появлялась в новом обличье. Я хотела скрыть этот страх и поэтому ушла в кухню, чтобы заняться там какой-нибудь домашней работой. Моего ухода, кажется, не заметили. Через приоткрытую дверь я слышала равномерный звук их голосов, иногда прерываемый смехом Инги. «Все-таки не удержался от своих шуточек», – механически подумала я, даже не рассердившись.
На улице моросило, на деревья опускался туман. Под окном на стене образовалось мокрое пятно, которое заметно увеличивалось. Нужно срочно вызвать рабочего. Когда это можно будет сделать? Придется на следующей неделе отпроситься часа на два с работы. Я хотела, собственно говоря, чуть продлить выходные, чтобы поехать к Матиасу. Как мне псе успеть? Вдруг зазвонил телефон. Мои пальцы, скользившие по мокрой стене, замерли…
– Ты подойдешь? – спросил Грегор.
– Да, – сказала я, не в силах пошевелиться. Телефон звонил дальше.
– Рената, что случилось? – крикнул Грегор.
– Сейчас, – сказала я. Я медленно прошла через кухню в прихожую. Звонки, казалось, стали сильнее. Я медленно протянула руку и взяла трубку.
– Алло, – сказала я.
– Кто говорит? – спросил женский голос.
Я буквально выдавила из себя свое имя. Что-то щелкнуло, и на том конце положили трубку.
Из комнаты вышел Грегор, за ним Инга.
– Ты можешь мне все объяснить? – спросил Грегор. Только теперь я заметила, что мое поведение неприятно ему. Инга сразу же поняла, в чем дело.
– У нее на работе был неприятный телефонный разговор, – сказала она и, обратившись ко мне, попросила: – Пожалуйста, расскажи ему все, а мне уже пора домой.
Грегор в самых милых выражениях выразил сожаление по этому поводу.
– Скажи спасибо, что у тебя есть он, – успела шепнуть мне Инга, прежде чем выйти.
– Рассказывай, – сказал Грегор, – я слушаю.
Он развалился в кресле.
– Хочешь вина? – спросила я.
Он пожал плечами. В этот момент его, казалось, ничто не могло обрадовать. Я все же принесла бутылку вина, штопор и рюмку. Грегор не пошевелился. Только когда ему стало ясно, что мне не справиться с бутылкой, он поднялся и, вздохнув, открыл ее.
– Ты выпьешь? – спросил он, взглянув на меня.
– Мне не до этого, – ответила я, сразу же вызвав в нем желание противоречить.
– Я вижу, тебя что-то угнетает. Я заметил это вчера вечером, когда рассказал тебе о звонке. Выпей вина, может, станет легче. Пойди возьми рюмку.
В другом случае я бы так и сделала, даже против своей воли, подчиняясь лишь его желанию. Теперь я отказалась во второй раз. Почувствовав мою непреклонность, Грегор рассердился:
– Ну если все это связано с господином сыном, то я не намерен ничего выслушивать.
– Да, это связано с ним, – ответила я, – с ним связано вообще все, что касается меня. Ты знаешь об этом.
– О Боже, – сказал Грегор, поглубже устраиваясь на зеленых велюровых подушках. Несколько недель назад он бросил курить, и это делало его поведение еще более невыносимым, чем раньше.
– Это опять была фрау Эрг или Эрб? – спросил он, помолчав. – Или она еще вчера дозвонилась до тебя?
– Нет, – сказала я. – Может быть, сейчас это тоже была она, я не уверена. Голос по телефону звучал так, как будто его изменили.
– Она положила трубку, когда ты сказала свое имя?
Я кивнула.
– Ну тогда просто ошиблись номером, – сказал Грегор и зевнул.
Я ничего не ответила на это. Я сидела и наблюдала, как Грегор пьет.
Он смотрел в потолок и молчал. Возле меня лежала газета. Я взяла ее и стала перелистывать. Я знала, что он не сможет долго молчать.
– Что же случилось с Матиасом? – спросил он вдруг.
– Судя по всему, его хотят у меня отобрать, – ответила я.
– Ерунда, – сказал Грегор.
Я рассказала ему о мамином звонке. Как я и ожидала, Грегор не захотел воспринять все всерьез или хотя бы как-то разобраться во всем.
– Это или интрига, или просто злость, – сказал он равнодушно. – Разберемся. В конце концов, у тебя есть мой адвокат. Но почему ты думаешь, что эта Эрб как-то связана со всем? Ты никогда о ней не упоминала.
– Я не думала, что мне придется опять услышать о ней, – ответила я.
– Эта женщина раньше что-то значила для тебя?
– Всю мою жизнь она что-то значила для меня.
– Не драматизируй, – сказал Грегор раздраженно. – С тех пор как мы познакомились, она не имела к тебе никакого отношения. Или я ошибаюсь?
– Ты ошибаешься, – сказала я и положила на кровать второе одеяло. – Ты останешься?
– Как хочешь, – сказал Грегор и начал раздеваться.
* * *
На следующее утро я получила телеграмму из травматологической клиники. В ней говорилось, что моя свекровь поступила к ним с переломом шейки бедра. Я тотчас же позвонила туда. Мне очень любезно ответила медсестра, которая знала, как все произошло.
– Это случилось вчера поздно вечером, – сказала она, – в ее квартире. К счастью, ваша свекровь была не одна. Ее навещала дама, которая позвонила нам и привезла ее сюда на машине.
– Вы знаете ее имя? – спросила я.
– Один момент, – попросила сестра. – Это, должно быть, отмечено в карточке. Вот, нашла. Это была фрау Эрб, Камилла Эрб.
Ученик раздавал тетради, громко швырял их на парты. Шум в классе постепенно затихал. От разговоров с соседом всех отвлекло любопытство: каждый хотел знать оценки за последнюю работу по латинскому языку. Учитель ни на кого не смотрел, занявшись записями в журнале. В ситуации, когда ученики, несмотря на внешнее безразличие, уже ожидали успеха или провала, он предоставил мальчиков самим себе. Матиас, который сидел с Толстым, был настроен оптимистически, так как последняя работа по математике, от которой он не ожидал ничего хорошего, была оценена положительно. Когда перед ним положили тетрадь, ему нужно было лишь взглянуть на обложку, по верхнему краю которой учитель красными чернилами писал оценки. Последней была тройка. Матиас испытал чувство глубокого удовлетворения. За все время учебы это была лучшая его оценка по латыни. Он даже знал почему, но не хотел себе в этом признаваться. С тех пор как он получил письмо от отца, он стал прилежнее учиться. Наконец-то после долгого отсутствия приедет тот, кого ты так упорно не принимал, но так и не смог быть в этой борьбе до конца последовательным. Отец был олицетворением успеха, и Матиас не хотел больше противостоять ему в качестве незрелого противника, который прячется за спину матери и свои плохие отметки оправдывает происшедшим в семье: «Вот, посмотри, что случается, когда бросают жену и ребенка». Сейчас Матиас был уже слишком взрослым для таких утверждений и не мог больше заглушать в себе честолюбие, жаждущее удовлетворения.
– Ты карьерист, – сказал Толстый, увидев оценку Матиаса, и с кривой усмешкой указал на свою двойку. – Я сразу заметил, чего ты добиваешься. Ты даже перестал мне подсказывать. Ну, теперь твоя мамаша может вздохнуть с облегчением. Это из-за нее, да?
Матиас промычал в ответ что-то невразумительное. Он совсем не собирался оправдываться перед Толстым. Потом, когда делали работу над ошибками, он много раз вызывался отвечать, чем неприятно поразил своих соучеников. Учитель тоже был удивлен. После последнего урока Толстый куда-то исчез, а во время обеда сел есть с другими ребятами. Матиаса, казалось, это не очень задело, но когда Толстый после обеда хотел уйти, он задержал его.
– Толстый, – сказал он, – есть разговор. Пойдем в парк.
– Но ведь идет дождь, – возразил Толстый, который все еще был обижен. – Что там делать под дождем?
– Подумаешь, – сказал Матиас. – Пойдем.
Они молча шли, подняв воротники курток, по извилистым дорожкам старого парка, не в силах преодолеть возникшую вдруг между ними враждебность. Деревья стояли голые, опавшую листву уже собрали в кучи, скульптуры из песчаника, изображающие сцены из мифологии, были темнее, чем обычно. Лица фигур, лишенные выражения, воспринимали дождь как часть того процесса уничтожения, чьими безмолвными заложниками они были.
Недалеко от пруда находилась мастерская. Она была не заперта. Туда-то и направились, промокнув и дрожа от холода, Матиас и Толстый. Они открыли дверь и уселись на сложенные в углу доски. Через небольшие окна под крышей проникал тусклый свет.
– Подожди, – сказал Толстый, – у меня кое-что есть.
Он вытащил из кармана куртки маленькую бутылку со шнапсом.
– Делим поровну, – сказал он и отдал ее Матиасу.
Матиас был равнодушен к крепким напиткам, но не хотел отказывать Толстому. Несколько глотков шнапса обожгли ему горло, по телу сразу же разлилось тепло. Теперь Матиас уже с сожалением отдал Толстому бутылку.
– Я иногда балуюсь этим, – сказал Толстый. – Сигарету? – спросил он и стал искать пачку – Что с тобой? – не выдержал он.
– Я не знаю, – ответил Матиас, – все вдруг изменилось.
– Девчонка? – хотел знать Толстый.
– Нет. Здесь все по-старому.
После двух-трех коротких увлечений у Матиаса вот уже полгода продолжался роман с девушкой, его ровесницей, которая жила в Вене и с которой он во время своих приездов ходил в кино, на дискотеки и даже спал. Она нравилась ему, они переписывались, но их отношения не были глубокими и когда-нибудь должны были без особых проблем закончиться. Он не питал иллюзий насчет верности своей подруги. Это не имело для него большого значения. Мать Матиаса делала вид, что ничего не замечает. Она все принимала как должное, чего нельзя было сказать об отношении Матиаса к Грегору.
– Ну что же, – сказал Толстый, докурив сигарету и тщательно затушив ее на полу, – неверное, ты прав. Не хотел бы я быть в шкуре твоей матери. За последние годы ты не очень-то радовал ее. Может быть, хорошие оценки как-то исправят положение. Ее друг все еще с ней?
Матиас кивнул.
– Она вполне сносно выглядит. Не то что моя. С тех пор как отец ей изменяет, она не может оторваться от еды. Сейчас ей все приходится шить на заказ, готовые платья не подходят. Я не хочу быть таким, как она, хотя я, конечно, предрасположен к полноте.
Он поднялся, встал перед Матиасом и вытянулся:
– Смотри, я похудел на два кило с тех пор, как приехал из дома. Заметно?
Матиас кивнул, хоть ничего и не заметил.
– Продолжай в том же духе, – сказал он, – и не очень-то уклоняйся от спортивных занятий.
– Я все еще такой неловкий, – сказал Толстый. – Все дело в этом.
Они помолчали. По крыше барабанил дождь, мокрая одежда неприятно прилипала к телу.
– Ну, – сказал Толстый, – нам пора возвращаться. Что ты хотел мне сказать?
– Пауль, – произнес Матиас. Он редко обращался к нему по имени, – я не хочу проводить рождественские каникулы с мамой.
– А, понятно, и ты не знаешь, как сказать ей об этом.
– Нет, не поэтому. Я не хочу говорить с ней о причине.
– Что ты имеешь в виду?
– Приезжает мой отец, – ответил Матиас. – Он хочет, ну да, я думаю, хочет, чтобы я поехал к нему. Это будет уже скоро.
– О Боже, – воскликнул Толстый, – но ведь твой отец застрял где-то на Карибских островах?
Матиас кивнул.
– Ну так в чем же дело? Ты каждый год проводил со своей матерью каникулы. А у тебя все гладко с твоим стариком?
– Не совсем, – медленно выговорил Матиас. – Конечно, в свое время он вел себя не очень-то мило. Но, я думаю, наступил момент, когда нужно выяснить наши отношения. Может быть, тогда все изменится к лучшему.
– Я бы тоже попробовал, если бы у нас все было, как у вас. Но мой отец еще живет с нами и пока не бросил мать. Правда, он обманывает ее на каждом шагу, и в этом нет ничего хорошего. Так надоело это постоянное напряжение и бесконечные раздраженные намеки матери. Они вечно ждут, чью сторону я займу. Все это убивает меня, и я ненавижу обоих. Иногда мне кажется, лучше бы уж он ушел от нас совсем, чем жить так.
Матиас не ответил. Он почти ничего не знал об отношениях между родителями в семье своего друга, но все же нашел, что его положение хуже. Уже три года назад его стала угнетать неуравновешенность их отношений с матерью, да и она сама тоже. Он много думал об этом. Сейчас у него появилась не только надежда на решение этих проблем, но и надежда обрести свободу. Правда, разбираться с некоторыми неприятными для него делами все равно придется. Ему стало легче, когда Толстый одобрил его визит к отцу.
Дождь стал сильнее. Выйдя из мастерской, они побежали сначала рядом, но потом Толстый отстал, и Матиас слышал, как он пыхтит сзади.
– Подожди, – крикнул друг, когда расстояние между ними увеличилось.
Матиас остановился и закрыл глаза. Подставив свое лицо быстро падающим каплям, он на какое-то мгновение ощутил необъяснимое состояние счастья, несмотря на струйки воды, стекающие за воротник рубашки. Толстый догнал его, и они поспешили к главному зданию интерната.
Во время занятий, приходившихся на вторую половину дня, Толстый еще раз подошел к Матиасу и спросил, знаком ли тот со второй женой своего отца.
Матиас покачал головой и сделал вид, что очень занят. Он не хотел больше обсуждать эту тему.
– А твоя мама, – настаивал Толстый, – знает ее?
– Она знала вторую жену моего отца, когда та была еще ребенком, – ответил Матиас. Потом он быстро встал и ушел в библиотеку.
Хутор Ганса Ахтерера находился на севере Нижней Австрии, которую тогда называли Нижне-Дунайской, и примыкал к деревне Бойген, в которой насчитывалось примерно тысяча двести жителей и триста тринадцать домов. В предпоследний военный год треть жителей, то есть мужчины в призывном возрасте, служили в немецкой армии.
В восемнадцатом веке к востоку от деревни на возвышенности, царящей над низкой долиной, возле готического замка был построен бенедиктинский монастырь, упоминаемый во всех искусствоведческих справочниках. Теперь в нем разместился госпиталь. Из двенадцати священнослужителей здесь остались только трое. Других отослали в дальние приходы или призвали на военную службу.
Ганс Ахтерер родился в крестьянской семье. Когда он окончил сельскую школу, учитель сказал отцу, что мальчик обладает исключительными способностями, и посоветовал отослать его учиться дальше, тем более что у Ганса был старший брат, который мог перенять у отца управление хозяйством. Отец не имел ничего против такого решения, чего нельзя было сказать о его младшем сыне. Уже тогда тот не мог представить себе жизни без деревни, полей, лесов и зверей, без шума работающих сельских орудий, без крестьянского труда. Но его мнением никто не интересовался.
В один из сентябрьских дней Ганса усадили в штирийскую повозку, запряженную легчайшими лошадьми, упаковали в коричневый полотняный чемодан обувь, костюмы и рубашки, которые Ганс до сих пор никогда не надевал, и отвезли его на железнодорожную станцию, расположенную в нескольких километрах от деревни. Отец усадил его в поезд, на жесткую желтую лакированную скамью, и еще раз строго наказал, где он должен сделать пересадку. Мать протянула ему оладьи, завернутые в голубую салфетку. Она пекла их только по большим праздникам. Потом родители немного постояли перед окном вагона. Ни они, ни их сын не знали, что нужно говорить в таких случаях. Только доехав до третьей станции, Ганс заплакал и продолжал плакать, пока не пересел на другой поезд.
Вокзал, где он делал пересадку, был гораздо больше их станции. Ганс приехал сюда впервые. Шум и множество снующих людей отвлекли его от боли, которую он испытывал. Через два часа, за которые он раз десять потел, завязывая скользкие шнурки на ботинках, а потом смотрел в замешательстве на мелькающие за окном вагона незнакомые ландшафты, он наконец прибыл в Вену. Его встречала сестра отца. Она была не замужем и работала кассиршей в каком-то заведении. Ему предстояло жить у нее. Она была незаметной, немногословной женщиной. Обязанности, которые выпали на ее долю с приездом племянника, казалось, не доставляли ей никакой радости. Для Ганса это были первые горестные дни в его жизни. Соученики высмеивали его или не замечали совсем. Его самая красивая куртка, подаренная крестной матерью в день отъезда, была сшита совсем не так, как у его сверстников. Особенно все потешались над длиной его брюк. Тетя, которая возвращалась домой усталой, не спрашивала его ни о чем, кроме учебы. Она совсем забыла, что такое крестьянская еда. То, чем она кормила Ганса в кухне, единственное окно которой выходило в коридор, было для него абсолютно новым, и уже одно это служило причиной, чтобы отказываться от еды. Ночами он долго не спал, обдумывая, как ему вернуться домой. Однажды, когда его соученики особенно сильно обидели его, один из них, самый незаметный с виду, подошел к нему.
– Я буду играть с тобой на переменах, – сказал он и встал на его сторону.
Его защитник не отличался особой силой и не был драчуном, но после короткого периода стычек все смирились с их дружбой. С тех пор Ганса оставили в покое. Одноклассником, который предложил ему свою помощь и постепенно стал другом, был Густав Бухэбнер. Впоследствии он стал инженером и отцом Ренаты.
В тот год, когда Ганс Ахтерер «на отлично» закончил первый класс гимназии, разразилась первая мировая война. В это лето Густав гостил у Ганса на хуторе. Для них обоих это было счастливейшим временем, и они не имели ни малейшего представления о том, что принесет с собой война. Осенью они вернулись в школу и, как и все остальные, завидев на улице марширующих перед отправкой на фронт солдат, кричали «ура», бежали за ними и пели патриотические песни. На уроках географии профессор расставлял на карте пестрые флажки по линии, которая проходила далеко за пределами монархии, а на уроках физики читались интересные доклады по баллистике и устройству ружей и пушек. Когда на второй год войны стало плохо с продуктами, родители Ганса по его просьбе присылали посылки с продовольствием не только тетке, но и семье Густава.
Их дружба крепла, не проходило и дня, чтобы они не виделись после школы. Родители Густава все чаще приглашали Ганса провести у них выходные. Это гостеприимство не было до конца бескорыстным. Все помнили о полученных посылках, но тем не менее к тихому, умному деревенскому мальчику питали искреннюю симпатию. На третий год войны флажки на уроках географии уже не передвигали так оживленно, как раньше, некоторые из них переместились в пределы монархии, а на южной границе вообще не было никаких перестановок. Ганс не понимал, почему вдруг призвали отца Густава, и совсем непостижимым оказалось то, что уже через шесть недель тот был убит. Его родители пригласили безутешную вдову погостить у них несколько недель, о чем ни она, ни ее сын никогда не забывали. На четвертый год войны старшему брату Ганса исполнилось восемнадцать лет. Отец просил оставить его дома как единственного помощника по хозяйству, но эту просьбу не учли, ссылаясь на то, что в их семье есть еще один сын. Брат ушел на фронт и провоевал там лишь на одну неделю дольше, чем отец Густава. Родители дали Гансу закончить четвертый класс, а потом забрали его домой. Несмотря на грустный повод, он был счастлив, однако не показывал этого. С тех пор жизненные пути Ганса и Густава разошлись, но дружить они продолжали и дальше.
* * *
Хутор Ахтереров лежал на краю деревни, напротив монастыря, от которого его отделял небольшой парк и садоводство. Монахи отгородили свои владения от окружающего мира невысокой стеной, выкрашенной желтой, нежного тона, краской. К хутору от главной деревенской улицы вела небольшая дорожка. У них был двухэтажный дом с мансардой, не похожий ни на один другой в округе. Его построил в восемнадцатом веке какой-то своенравный предок в соответствии со своими архитектурными пристрастиями, не пожалев при этом, вопреки крестьянской экономности, ни материалов, ни средств. Пропорции дома были тщательно выверены, и он производил впечатление скорее легкой, чем крепкой и тяжелой постройки. По фасаду шли два ряда высоких окон с привлекающими взгляд наличниками из тонких досок, окрашенных в белую краску. Между окнами первого и второго этажей протянулась декоративная планка. Два окна мансарды под крутой крышей, маленькие и темные, походили на два недремлющих глаза. Ворота находились сбоку от дома и соединялись с ним сводчатой пристройкой, которая опиралась на две мощные колонны. Хлев, складские помещения, гаражи протянулись по всей длине двора, который заканчивался амбаром. За ним был фруктовый сад. Траву там косили редко, за цветочными клумбами давно никто не ухаживал, и цветы буйно разрослись. Под яблоней, широко раскинувшей свои ветви, стояла скамейка.
Дом был просторный. В гостиной находились лучшие из унаследованных предметов мебели, причем все они еще служили хозяевам. Но чаще всего домашние собирались в довольно большой кухне. Многочисленные спальни располагались на первом этаже, но две самые лучшие из них были наверху. Уже предыдущее поколение придало им своеобразный, совсем не крестьянский вид. Из их окон как на ладони были видны живописные башни монастырских строений, многочисленные здания, внутренние дворики с фонтанами. Вдалеке можно было различить крутые, поросшие лесом берега реки, протекающей в этой части долины.
В те времена, когда всем хозяйством управляли родители Ганса, в деревню на лето стали приезжать жители больших городов. Климатические условия этой местности, с довольно прохладным летом и лишь несколькими жаркими днями в середине сезона, как нельзя лучше соответствовали тогдашним склонностям горожан. Ахтереры тоже решили оборудовать для дачников две лучшие комнаты, куда раньше селили самых почтенных родственников, приезжавших по случаю крестин или похорон.
Ганс Ахтерер больше не сдавал эти комнаты дачникам, которые некогда так ценили их. Сейчас здесь жили только его знакомые, например родители Ренаты, если приезжали надолго.
Когда умер старый Ахтерер, Гансу было двадцать лет. Сразу после смерти отца он стал модернизировать свое хозяйство. Он не отменил ничего старого и трезво оценивал свои силы и возможности. Кооперативный банк без всяких промедлений давал Гансу Ахтереру любой кредит. В деревне пристально, но без одобрения наблюдали за всеми его преобразованиями. На этот счет ходило много сплетен и домыслов. Ганс относился ко всей этой возне холодно. Когда в 1939 году разразилась война, он уже успел многое сделать. Многое, но не все. Оба его батрака были сразу же призваны в вермахт. Сам Ахтерер состоял на учете, его пока не трогали. Теперь он работал за троих, справляясь в основном благодаря машинам, чем вызывал у населения деревни еще большую зависть. Он редко одалживал технику другим, за что его тоже не очень-то любили. В 1942 году ему наконец выделили трех работников из числа интернированных украинцев. Послушные, приветливые, неприхотливые, они были так же привычны к работе на земле, как и сам Ахтерер. Каждый из них мог есть за общим столом сколько хотел. Ахтерер даже платил им небольшое жалование. Теплыми вечерами они сидели под навесом, один играл на губной гармошке, двое пели свои протяжные, грустные песни. Когда кто-нибудь проходил мимо, они вставали.
– Они нравятся мне, – сказал Ахтерер своему другу. – Хотя есть в них что-то непонятное.
Ахтерер не поддерживал политику новых властей. Он находил смешной их высокопарную романтику «крови и почвы». Крестьяне его склада не нуждались в том, чтобы их учили, как нужно любить свою родину. Как верующий католик, он сразу распознал враждебность всякой религии власти, которая провозглашала могущество и непогрешимость одного Бога и требовала смирения только перед ним, забыв о человеческих ценностях. Он не забыл бессмысленных смертей брата и отца своего друга. Еще перед присоединением Австрии к Германии он понял, к чему приведет объявленная и расхваленная полная мобилизация в соседней стране. Он, правда, никогда не высказывал своих взглядов и держался спокойно. Никто не догадывался, что он решил вести пассивное сопротивление режиму.
* * *
Летним днем 1943 года друзья многое обсудили и приняли важные решения. Их жены при этом разговоре не присутствовали. Мужчины сидели в просторной, отделанной деревом комнате за бутылкой фруктового шнапса и негромко разговаривали, женщины в это время были в кухне. Грета Ахтерер, которую Ганс взял в жены из соседней деревни, с нетерпением ждала, когда гости уедут. Она всегда испытывала неловкость в присутствии Ирены Бухэбнер. Они быстро исчерпывали все обычные темы для разговоров, а новые находили с трудом. Ни одна из женщин по-настоящему не интересовалась жизнью другой. Говорить о детях тоже не имело никакого смысла, так как у Греты их было трое, а у Ирены только один, да и о нем она не умела рассказывать долго. Чтобы поменьше быть со своей гостьей, Грета всегда находила какие-то дела.
