Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Камилла отвечала на вопросы баронессы, иногда слегка приукрашивая правду. Во время долгой поездки домой она думала, что лучше не писать Винценту о странностях его матери и о том, что от барона давно нет известий. Она сообщала ему о своих успехах в школе, хотя с некоторого времени часто получала плохие оценки. Это сердило ее, но исправить их ей не удавалось. Ей все еще нравилось ходить в кино, но сейчас она, как и раньше, пропускала журнал новостей. Она не знала, на каком фронте теперь был Винцент, и поэтому не хотела искать его на экране в каждом военном. Она очень хотела пойти с Винцентом на танцы после его возвращения. Но когда Камилла попросила у матери денег на занятия в танцклассе, та лишь недоуменно взглянула на нее, объяснив не отстававшей от нее дочери, что на это у нее нет денег. Об этом баронессе можно не рассказывать. Лучше всего сказать, что сейчас много задают в школе, что нужно дежурить в службе противопожарной безопасности, заниматься с Ренатой, ухаживать за Пако или что-нибудь в этом роде.
«На этой неделе, – думала Камилла, с трудом поднимаясь на велосипеде в гору, – мне еще нужно собирать эту идиотскую мать-и-мачеху из-за того, что я опять пропустила собрание. Полкило сухой травы. Это горы свежих листьев. Рената поможет мне. Или лучше нет, она мне надоела. Пако уже давно не ел мяса, и неизвестно, когда ему удастся поесть. В субботу будут давать конину, меня тошнит от нее, отдам свою порцию Пако. Войлочные сапоги мне наверняка не купят. Еще это новое дурацкое расписание в школе – утром до десяти, после обеда – с трех до шести, а между одиннадцатью и тремя – воздушные тревоги. Трамваи останавливаются, и нужно как-то добираться до дома. Сейчас все ходят в погреб, погреб барона. Даже мать Ренаты не стесняется спускаться туда. Я туда не хожу, потому что не хочу оставлять Пако одного. Хорошо бы сейчас съесть кусок хлеба, какой был раньше – мягкий, с хрустящей корочкой, сверху много масла и кусочек колбасы. Почему Винцент написал только открытку? Что можно сказать в нескольких предложениях? Последние письма были такими прекрасными, он не расспрашивал меня о своих родителях. Но о том, что с нами будет, он больше не пишет. Я хочу, чтобы он писал о будущем, несмотря на то что случилось. Ведь мы все равно можем мечтать. Скоро у всех конфискуют велосипеды. Слава Богу, что мой такой старый».
– Мама, ты бы хоть разделась, – сказала Камилла матери, – ты часами лежишь вот так, в платье, а потом засыпаешь. Что ты уставилась в потолок, там ведь ничего не написано. Я принесу тебе новые книги. Хочешь что-нибудь поесть? Ты хочешь есть? Скажи, по крайней мере, да или нет. Ведь это невозможно выдержать.
«Завтра ночью я дежурю в школе, – думала Камилла. – Хоть какой-то просвет. Целый вечер буду без нее».
Камилла радовалась ночному дежурству – это было веселое мероприятие. Они спали вшестером в кабинете географии. На краткосрочных курсах их научили необходимым действиям во время воздушного налета. В коридорах возле кубов с водой стояли обмотанные тряпками старые метлы – прекрасное орудие для борьбы с зажигательными бомбами. Повсюду были расставлены мешки с песком, в определенных местах лежали карманные фонарики. Перед тем как лечь спать, следовало проверить школьное здание от верхнего до нижнего этажа. Все эти занятия были прекрасным развлечением, об опасности никто не думал. Присутствие учительницы почти не мешало. Она спала отдельно от девочек и в десять часов уходила. Только тогда все чувствовали себя по-настоящему свободно. Разговоров хватало надолго, обменивались принесенным из дома: ржаное печенье меняли на молочные пироги, гороховый паштет – на коврижки из сухофруктов. Кто-нибудь приносил граммофон. Чтобы приглушить звук, его накрывали старой шалью и слушали самые свежие шлягеры. Среди них была и песня «Я знаю, однажды случится чудо». Камилла особенно любила ее.
* * *
Наконец вернулся инженер.
Его ожидала какая-то бумага, которую, как ему сообщила жена, мог получить только он сам. Он приехал вечером, дом и сад лежали в темноте. Быстрыми шагами он прошел мимо домика привратника и попытался сдержать бурные проявления радости со стороны Пако. Ирена ждала его. Рената уже спала. Она очень радовалась приезду отца, но ее сопротивление приказу матери идти спать было напрасным.
Уже после первых минут встречи Густав Бухэбнер окончательно похоронил надежду наладить отношения с женой. От его глаз не укрылись ни ее равнодушие к нему, ни враждебность. Он и сам чувствовал себя виноватым из-за связи с Марией Лангталер и поэтому был очень скован. Их разговор свелся к холодному обсуждению случившегося – того, о чем невозможно было промолчать. Наконец Ирена упомянула о судимости барона и выселении баронессы с виллы. Густав Бухэбнер несколько раз кивнул без всякого выражения на лице, потом встал и стал ходить взад-вперед по комнате. Жена внимательно и напряженно наблюдала за ним. Он сел, и они замолчали. Только теперь он заметил, что в комнате чего-то не хватало, но он не сразу догадался чего. Чуть позже он понял, что все дело в ковре, который теперь в скатанном виде стоял у стены. «Это из-за бомбежек», – сказала Ирена, заметив его взгляд, и добавила, что сейчас жить стало намного тяжелее, чем летом.
– Можно попытаться достать продукты хотя бы для нас, – сказал инженер. – Мне давно уже надо уладить кое-какие дела с Гансом. Утром я узнаю, что в той бумаге. Если будет возможность, я поеду в Бойген.
– Ты не поедешь туда, – сказала Ирена.
Ей доставило большое наслаждение рассказать своему мужу о том, о чем она намеренно умолчала. С возмущением и очень подробно она описала изъятие ее драгоценностей и с присущей ей убежденностью добавила, что его друзья могли бы оказать сопротивление, но не сделали этого. Затем она коротко и без интереса упомянула о странном поступке украинцев и аресте Ганса Ахтерера. Густав выслушал ее, ни разу не перебив. Она закончила, ожидая от него ответного возмущения, которое охотно поддержала бы. Но лицо ее мужа ничего не выражало. Он спокойно сидел, облокотившись на ручки кресла, согнув локти и скрестив кисти рук. Ирена ждала, но потом поняла, что продолжения разговора не будет.
Инженер этой ночью так и не заснул. Около него спокойно и ровно дышала жена. Она лежала повернувшись к нему спиной. Эта поза означала, что лучше к ней не прикасаться. Но сейчас он думал об этом меньше всего. В другой комнате спала его дочь. Приехав, он очень хотел пойти к ней и пусть даже в темноте посмотреть на родные черты ее лица, но после того, что сказала Ирена, забыл обо всем. Лишь позже он опять вспомнил о ребенке. Рената так же ждала его в Бойгене, как и Ганс Ахтерер, но он не приехал. Барон тоже ждал его, все они рассчитывали на его приезд. Но Густав Бухэбнер не появился. Он приехал только сейчас, когда все, что могло случиться, случилось. Этого теперь не поправишь. Судя по всему, полиции о нем ничего не известно и ему больше нечего бояться. Он мечтал об этом, живя в маленьком городке, но теперь, этой ночью, лежа рядом с женой, он не знал, стоило ли этого хотеть. Инженер ломал себе голову над тем, что же ему теперь делать. Он пришел к выводу, что должен быть наказан, причем немедленно. Только наказание может как-то облегчить ужасное положение, в котором он находился. Но и сейчас он, следуя своему характеру, решил идти по пути наименьшего сопротивления.
В качестве судьи он выбрал жену, которую больше не любил.
Он разбудил ее и признался в своей связи с Марией Лангталер.
Содержание письма, которое на следующее утро получил инженер, вполне соответствовало его желаниям. Его откомандировывали в организацию Тодт, которая занималась строительством дорог и мостов на оккупированных западных территориях. До отъезда у Густава Бухэбнера оставалось двадцать четыре часа. Нужно было еще многое уладить. Он недолго побыл с Ренатой, избегая встречи с Камиллой, ее матерью и другими соседями.
Для жены он перестал существовать. Последними словами, которые он услышал от нее в свою судную ночь, после потока горьких и возмущенных обвинений в его адрес, были «ах ты свинья» и «эта мерзкая гадина».
Радио сообщало о продолжающихся снегопадах в Тироле и ливневых дождях в Альпах, уровень воды в Дунае поднялся на пятнадцать сантиметров. Теперь Камилла вставала не в половине седьмого, а в шесть утра. Она выполняла работу вместо матери, которая валялась в своей кровати сколько хотела. Камилла открывала ворота, очищала от листвы дорожку, ведущую к дому инженера, выпускала Пако и приносила молоко. Газеты для Ирены она засовывала за ручку входной двери.
С тех пор как уехал инженер, которого Камилла, к счастью, так и не увидела, Ирена не отвечала на ее короткие приветствия, и Камилла перестала здороваться с ней. Марию Лангталер больше не звали помогать в работах по дому, а Камилла уже не отводила Ренату в школу.
Старое зимнее пальто, которое она носила уже третий год, едва прикрывало ее колени. Были видны коричневые хлопчатобумажные чулки, заштопанные во многих местах. Шапку Камилла связала сама в форме капора. Она была единственной модной вещью в ее наряде и резко контрастировала с ужасными, застиранными носками, которые выглядывали из тесных полуботинок на тонкой подошве. «Какое счастье, что Винцент не видит меня в таком виде, – думала она, – весной, когда он приедет в отпуск, гораздо легче выглядеть симпатичнее». По дороге к остановке трамвая она повторяла склонение латинских существительных. Латинский был новым предметом в шестом классе. Ее мысли были прерваны радостным криком Ренаты, которая наконец догнала ее и постучала по ее портфелю.
– Наконец-то я увидела тебя, – сказала Рената. – Я пойду с тобой.
– Мне нужно повторить урок, – ответила Камилла и оттолкнула руку Ренаты.
– Ты все время что-то придумываешь, чтобы не разговаривать со мной, – жаловалась Рената. – Что я тебе сделала, почему ты сердишься?
Камилла не ответила и пошла быстрее. Чтобы не отстать от нее, Ренате приходилось почти бежать.
– Я хочу, чтобы мы опять вместе играли, – сказала она. – Моя мама скоро будет каждый день уходить.
– Почему? – спросила Камилла без особого интереса.
– Она будет работать на оборонном предприятии. Вчера она получила открытку.
Камилла пошла тише. Удовлетворение, которое она испытала от этого известия, никак, однако, не отразилось на ее лице. Она не могла поверить в это.
– Я буду совсем одна, – сказала Рената.
Теперь ей удалось взять Камиллу за руку.
– Пожалуйста, приходи ко мне, как раньше. Ты можешь учить уроки у меня.
Камилла не знала, как поступить. Может быть, было бы умнее не отталкивать от себя ребенка?
– К вам я не буду ходить, – сказала она наконец, – но, если ты хочешь, можешь приходить ко мне. Если твоя мама разрешит.
– Хорошо, – сказала Рената быстро и взволнованно, – мне все равно, где мы будем видеться, совсем все равно.
* * *
Мария Лангталер, бледная и похудевшая, сидела рядом с дочерью. Ее не покидало чувство беспокойства, она дрожала всем телом.
– Сейчас она подумает, что это я донесла на нее, – сказала она. – Но ведь я говорила обо всем несерьезно. Но ты увидишь, она именно так и подумает.
– Зачем тебе нужно было произносить эту речь у Вегереров? – ответила Камилла без всякого сочувствия. – Откуда у тебя была такая уверенность в себе?
Но Мария Лангталер не помнила о тех временах, когда чувствовала себя уверенной и сильной.
– Ей уже не отвертеться от этой работы. Проверяют все строже, – сказала Камилла. – Не беспокойся.
– Я хочу уехать отсюда, – сказала мать.
От Ренаты, которая на следующий день, сияя от счастья, появилась у них на кухне со своими тетрадками и учебниками, они узнали, что Ирена Бухэбнер просит Марию Лангталер помочь ей завтра. Предстояла очередная проверка чердаков на предмет их пожаробезопасности. Фрау Бергер больна, а она сама должна выполнять свои новые обязанности. Марии Лангталер не придется делать ничего тяжелого, только проверить, все ли приборы и приспособления для тушения пожаров находятся на месте.
– Что мне делать? – повторяла Мария Лангталер. – Что делать?
– Делай так, как она говорит, – сказала Камилла.
Никто не мог объяснить, как произошло несчастье. Как могло случиться, что мешок с песком, которого не было, когда Мария Лангталер поднималась по темной лестнице на чердак, вдруг оказался на ступеньках, когда она через некоторое время стала спускаться. Она запнулась о него и упала на грабли, которые своими острыми зубьями вонзились ей в правую щеку. Ее крики услышала Камилла. Она и Вегерер помогли ей спуститься вниз.
В этот вечер у Ренаты были занятия в школе. Ирена Бухэбнер, вернувшись вечером домой, посочувствовала пострадавшей и удивилась тому, как могло случиться такое несчастье. Она запретила рассказывать о происшедшем Ренате, чтобы не травмировать десятилетнего ребенка.
После того как Камилла отвезла мать в госпиталь, она забрала свою одежду и учебники, заперла домик привратника и поехала к баронессе.
Тереза Ротенвальд сказала, что ей все равно, будет у них одним человеком больше или меньше, и если Камилла согласится спать на полу на матрасе, то она может какое-то время пожить у них.
Несчастье с матерью было не единственной причиной, по которой Камилла переехала к баронессе. Где бы она ни находилась – училась в школе, играла с детьми баронессы или стояла в очереди за хлебом, – ее неотступно преследовали мысли о Винценте. С начала декабря от него не было никаких известий.
Камилла ежедневно проделывала долгий путь до почтамта и спрашивала, нет ли чего-нибудь для нее. Там ее уже хорошо знали и жалели, но помочь ничем не могли.
– Но ведь мне тоже ничего нет, – говорила Тереза Ротенвальд. Она знала лишь то, что Винцент в данное время находится в особых войсках, которые выполняют специальные задания. «Поэтому, – говорила она, – не удивительно, что от него до сих пор нет известий».
* * *
Рана у Марии Лангталер заживала медленно. Несмотря на операцию, шрам был очень заметен. Она ни в коем случае не хотела возвращаться в домик привратника. Она сказала Камилле, что там не сможет поправиться, потому что опять начнет всего бояться. В Камилле стало медленно пробуждаться чувство понимания своей матери. «Если появится возможность, мы переедем в другое место», – сказала она баронессе.
Терезе Ротенвальд удалось получить комнату с кухней в большом доходном доме. После выздоровления Мария Лангталер нанялась в этот дом уборщицей.
Перед Рождеством шел дождь со снегом. Подарки можно было достать только на черном рынке, килограмм кофе стоил четыреста восемьдесят марок. На праздничные дни выдавали дополнительно по триста граммов дичи на человека, без права выбора лучшей порции. Обещали выдать и рыбу.
Девятнадцатого декабря, когда начались рождественские каникулы, Камилла с помощью Вегерера и Хруски навела порядок в домике привратника. Рената стояла у окна своей комнаты и не сводила с них глаз. Ирена запретила дочери выходить из дома, сказав, что Лангталер платит ей черной неблагодарностью, уезжая без всякого объяснения причин. Девочка вела себя тихо и не противоречила ей. Когда окно от ее дыхания запотевало, она вытирала стекло краешком куртки. Только когда Камилла была уже на улице и Пако с лаем бежал за ней вдоль забора, девочка расплакалась.
После праздников Камилла и ее мать обосновались на новом месте. Теперь баронесса отважилась сказать Камилле, о чем ей стало известно уже три недели назад. По ее словам, все произошло оттого, что Винцент был твердо убежден в невиновности своего отца. Из-за своих противорежимных настроений его перевели в штрафной батальон, а затем он попал в саперные войска. Он разминировал минное поле в степях под Днепром и не вернулся с задания. Его не нашли, но при разминировании такое часто происходит. Теперь он считается без вести пропавшим.
Камилла чувствует себя лучше. Она проводит много времени в саду, читает, занимается работами по дому, ухаживает за цветочными клумбами, поправилась. Стоит прекрасная июльская погода, не жарко. Лето, которого так долго ждали, наконец вступило в свои права. Я встаю рано, накидываю на себя халат и выхожу из дома, чтобы пройтись босиком по траве. Чувство, которого я не испытывала целую вечность. От непосредственного соприкосновения с травой и росой по телу разливается согревающая прохлада. Я бегу наверх, мимо беседки. Вегерер недавно покрасил ее. Теперь она бело-зеленая. Я знаю, почему Камилла хотела изменить ее вид. Там, где была теннисная площадка, растут овощи, скоро можно будет убирать салат. Поля вокруг сада застроены коттеджами. К ним ведет улица, утром и вечером на ней сильное движение. Куст сирени около каменной скамейки, который был уже во время войны большим и тенистым, сейчас превратился в дерево необычных размеров. Камилла говорит, что, к сожалению, он больше не цветет.
Иногда мне все еще не верится, что я вернулась. Что я здесь. Что я здесь живу. Хоть и временно. Когда я просыпаюсь, мне кажется, что я все еще в своей маленькой квартирке и мне пора идти на работу в бюро. Я надеюсь, что этот день будет добрым, и бываю счастлива, если он похож на все другие дни, прошедшие без особых событий. Открывая глаза, я радуюсь солнечному свету, пению птиц, шуму ветра в деревьях, ощущаю запах фруктов и свежескошенного луга, слышу жужжание насекомых. Где-то открывается дверь. И тогда я вспоминаю, что я там, где началась моя жизнь, где определилось все, с чем я прожила долгие годы – до сегодняшнего дня. Я в доме своего детства.
* * *
В ту субботу, когда ко мне пришел Матиас, чтобы сообщить о смерти Верены, мы проговорили с ним весь вечер и всю ночь. Мы впервые открылись друг другу, рассказывая о том, о чем раньше молчали, в чем не хотели признаваться. Многое мы осознали только сейчас, многое оценили заново, что-то вдруг показалось нам совсем незначительным, а что-то до сих пор осталось невысказанным. Я надеюсь, что у нас больше не будет необходимости в таком разговоре. Нам сейчас гораздо легче понять друг друга.
Мне потребовалось много времени, чтобы убедить Матиаса, что Верена и без его восторженных уговоров погрузилась бы в глубокие воды Карибского моря. Что короткий разговор между ними за день до отъезда Матиаса о таинственном мире, который она хотела завоевать, не был решающим толчком к поступку, который Верена уже давно задумала сделать. Что все произошло не из-за того, что Верена хотела подражать Юргену во всем и не ныряла раньше только из-за страха.
Верена, несмотря ни на что, все же была дочерью Камиллы. Как и ее мать, она знала, чего хотела, и последовательно это осуществляла. Об этом говорил мне Франц Эрб, в этом я сама могла убедиться во время нашего разговора в Вальзинге. Новый мир, в котором она жила с Юргеном, должен был принадлежать ей целиком, без остатка. Но так не получилось.
– Неправда, – возражал Матиас. – Отец пишет, что она умерла легко и красиво. Она завоевала этот мир до конца. Отец очень обрадовался, когда она объявила, что хочет научиться нырять. Он, конечно, понимал, что она боится, и сначала она погружалась на небольшие глубины. Он всегда был с ней. Они ныряли в местах, которые он хорошо знал. Потом она сказала, что больше не испытывает страха и ей нравится это занятие. Он подарил ей подводный фотоаппарат. Она очень гордилась фотографиями, которые сделала на глубине. Она увлеклась своим новым хобби. Она была честолюбива. Когда Верена стала нырять глубже, Юрген строго предупредил ее не делать это в одиночку, и она пообещала ему. Но потом не послушалась.
– Очевидно, она давно задумала сделать так, – сказала я.
– Отец не уверен в этом, – сказал Матиас. – На яхте с ней были какие-то люди, ее знакомые, а его самого не было. Позже он узнал, что они весело проводили время. Она сказала, что прыгнет в воду. Об этом вспомнил кто-то, когда заметили ее отсутствие. Но ей уже нельзя было помочь.
Во время разговора Матиас смотрел вниз, на мой тонкий, дешевый ковер. Наши отношения пока не позволяли ему искать помощи в моих глазах.
– Он написал мне длинное письмо и обо всем рассказал, хотя он, конечно, видел, что у меня с Вереной не сложились отношения. Я много думал о ней, и когда мы расстались, изменил свое мнение. Смешно сейчас говорить об этом, но мне кажется, отец знал, что так будет.
«Как мы привыкли все упрощать, – подумала я. – Я никогда не видела ее вместе с Юргеном. Но если бы это случилось, я все равно увидела бы в ней то, что хотела увидеть».
– В любом случае она хотела, чтобы ее смерть была загадочной, прекрасной, удивительной, – сказал Матиас. – Глубинное опьянение. Что-то не сработало в компрессорном устройстве и аквалангах. Когда в таких случаях прекращается подача кислорода, человек испытывает состояние, близкое к эйфории. Человек не понимает, что с ним происходит, он испытывает счастье, теряет ощущение веса и больше не в состоянии думать и чувствовать. Он умирает легко и постепенно.
Грусть Матиаса передалась и мне.
Если бы Верена умерла другой смертью, в результате несчастного случая или болезни, мне было бы жаль ее, не больше. Но умереть так необычно, уйдя из жизни мягко, без боли, – все это заставило меня взглянуть на вторую жену своего мужа иначе. Она стала для меня другим, ни в чем не повинным существом. Ее смерть очень тронула меня.
Я думаю, Матиас почувствовал это, и мы стали ближе друг другу. В этот день он заговорил о Грегоре. Я сказала ему о нашем разрыве. Он давно догадывался об этом и даже спросил, очень ли я огорчена.
– Ты не чувствуешь себя одинокой?
– Ничего, все в порядке, – ответила я. – У меня много других дел, кроме работы.
Я, конечно, не могла в этой ситуации рассказать о своем желании разгадать Камиллу. Из-за смерти Верены моя цель стала или недостижимой, или, наоборот, приблизилась к разрешению. Эта мысль возникла неожиданно и поразила меня. Смерть Верены могла изменить мою жизнь. Но я не хотела додумывать мысль до конца. Присутствие Матиаса требовало от меня полной отдачи.
В эти часы я узнала своего сына заново. Он вызывал удивление, сочувствие и восхищение. Мне пришлось изменить многие свои прежние представления о нем. Матиас долго рассказывал о себе, новом для меня Матиасе. Но он все время возвращался к Верене.
– Было бы лучше, если бы вы остались вместе, ты и отец, – сказал он.
– Дело было не во мне, – ответила я и против своей воли опять ощутила старую обиду, разочарование и нежелание принять случившееся.
– Тебе не кажется, что ты тоже виновата в вашем разводе? – спросил Матиас.
Я ответила не сразу.
– Наверное да, – сказала я потом.
– Отцу сейчас будет нелегко, ему нужно как-то помочь.
– Сейчас помочь ему можешь только ты, – ответила я.
* * *
Мама сообщила мне, что Камилла не поехала на похороны дочери. Вместо нее в них примет участие один из ее сыновей. Маме лететь туда было тяжело. Она жалела Юргена больше, чем Верену, и очень старалась скрыть это.
Я долго сидела над письмом к Юргену, в котором пыталась убедительно написать о своем сожалении по поводу случившегося несчастья. Я начала со следующего предложения: «От Матиаса я узнала о смерти Верены и прошу принять мои слова сочувствия и утешения». Я много раз прочла черновик письма и наконец сочла его вполне искренним и убедительным. В чистовом варианте вместо слов «смерть Верены» я написала «смерть твоей жены». Это словосочетание преследовало меня во сне, его нелепая двусмысленность ясно давала мне понять, что Рената Ульрих жива.
Вскоре после этого Матиас сдал письменный экзамен на аттестат зрелости, а потом и по латыни – предмету, по которому стал успевать лишь с осени.
* * *
Волосы Камиллы стали совсем седыми. Она давно их не красила, и мне кажется, что так ей лучше. Когда она была у меня и рассказывала о своем доме, темные пряди на ее лбу только подчеркивали дистанцию между нами. От матери она унаследовала смуглую кожу, и светлые волосы очень молодят ее. Раньше она отдавала предпочтение ярким, сочным цветам, но сейчас уже не старается подобным образом подчеркнуть особенности своей внешности, к которой никогда не относилась равнодушно.
Близится вечер. Она немного поспала, и теперь мы сидим в саду. Камилла читает, но долго заниматься этим не может. Когда она откладывает книгу, я тоже прекращаю читать. Сначала мы говорим об обычных, повседневных делах – о том, какие продукты купить, что нужно помыть окна. Когда придет Вегерер, нужно попросить его починить замок в садовых воротах – он плохо открывается. Нужно заменить каменные плиты перед скамейкой, но эту работу он уже не сможет сделать. У него болит спина. Камилла всегда точно знает, что следует делать, но она передала мне право руководить всем. Она благодарна мне и не страдает оттого, что кто-то помогает ей.
– Вот я сижу здесь в свои пятьдесят четыре года, смотрю на мир глазами старой женщины и совсем не нахожу, что он плох, – говорит она, вытягивает ноги и поднимает из травы ступни. – На сколько лет ты себя чувствуешь, Рената?
– Я только недавно начала задумываться, – отвечаю я, – но выводы очень оптимистичные.
Прилетают воробьи и клюют крошки от пирога. Если один из них хватает слишком большой кусок, остальные набрасываются на него. Камилла не прогоняет их.
Дует юго-западный ветер, он уляжется только к вечеру. Теплый, мягкий ветер нагоняет усталость, но не дает отвлечься от мыслей. Он не мешает мне, у меня пет срочных дел, впереди еще две недели отпуска.
* * *
Несмотря на мою сдержанность, мама все чаще звонила мне. Вскоре после смерти Верены она рассказала, что похороны были скромными, но торжественными, что друзья проявили к Юргену подлинное сочувствие, что теперь он с головой окунулся в работу, чтобы пережить первое, самое тяжелое время. Но он не собирается покидать Барбадос. Я ответила, что понимаю его, ведь, в конце концов, ему не просто было сделать там карьеру. К моему удивлению, она ничего не сказала о Камилле, хотя раньше постоянно упоминала о ней в наших разговорах.
Инга, мой добрый дух, как всегда в трудные для меня времена пришла на помощь и посоветовала в следующий раз спросить о ней самой, ведь Камилла после смерти Верены не стала для меня менее важной. «Может быть, еще более недоступной, чем прежде», – сказала я. «Все равно спроси», – настаивала Инга.
– О Господи, сейчас ей особенно тяжело, – объяснила мама, – не удивительно, когда теряешь двадцатишестилетнюю дочь. Она никого не хочет видеть. Даже своих сыновей. Она погребла себя в своем доме и никуда не выходит. Ее сосед, очень пожилой мужчина, снабжает ее самым необходимым. Когда я в последний раз звонила ей, она сказала мне, что ей о многом надо подумать, поэтому она хочет побыть одна, ей нужно время. Она попросила меня больше не звонить и обещала, что позвонит сама. Что мне делать, Рената, детка?
Я не знала. Во мне жило эгоистичное желание быстрей приблизиться к своей цели. Я уже долго ждала решения этой задачи. И может быть, самое тяжелое было уже позади.
Юрген отнесся к ответу на мое письмо не формально, сердечно поблагодарил за поддержку и написал о себе. О том, что он снова начал курить. Что дает о себе знать сердце. Что начало шестого десятка – это новый этап в жизни, касающийся не только здоровья. «Жизнь начинаешь понимать, – писал он, – особенно после такой утраты, по-другому». Он надеется, что я достаточно хорошо знаю его, чтобы понять, что он чувствует.
«Наконец-то теперь они оба задумались о жизни», – сказала я зло. Потом я очень стыдилась этих слов.
В середине апреля я получила письмо от Камиллы. Это не очень удивило меня. Я сгорала от нетерпения узнать, о чем она пишет, медленно прошла в комнату и аккуратно распечатала его.
«Пожалуйста, приезжай, – писала Камилла. – Мне нужна твоя помощь».
Может быть, это прозвучит неожиданно, но письмо не только сняло напряжение, которое не покидало меня со времени визита Камиллы, но настроило меня на бодрый лад. Да, я была рада, хотя отчетливо сознавала, что причиной этой перемены являлась смерть Верены. Теперь я нужна Камилле не затем, чтобы ранить меня, а затем, чтобы открыть передо мной свои раны. Это могло стать решением моих проблем, указать путь нам обеим.
– Я хочу взять выходной на сегодня, – сказала я Инге на следующий день. – Не могу ждать до вечера.
Инга сразу же поняла, что я намерена делать. Несмотря на загруженность, она взяла на себя мою работу. Когда я уходила, она сказала:
– Уверена, что ты наконец-то разберешься со своими делами.
* * *
Есть большая разница в том, как ты совершаешь один и тот же путь – летним солнечным теплым днем или зимним вечером, в темноте и холоде, когда ты несчастна и утомлена. Сейчас я была спокойна и собранна. Я знала, что мне предстоит поединок. Но теперь я ждала его. В тот вечер перед Рождеством, когда я была у Вегерера, я не обратила внимания на перемены, происшедшие вокруг за многие годы, да я и не хотела их замечать. Сейчас я смотрела на них с любопытством, они то шокировали, то удивляли меня. Я не сопротивлялась этим чувствам. «У Вегерера тоже кое-что изменилось», – подумала я. Постройки на его участке постарели и обветшали.
«Ну, не бойся, – приказала я себе, подойдя к дому Камиллы. – Когда-то этот дом принадлежал Густаву Бухэбнеру. Здесь он жил со своей женой Иреной и дочерью Ренатой. Камилла жила в домике привратника и ненавидела этот дом, пока он не стал ее собственностью. Ты не должна стоять здесь и размышлять, – сказала я себе, – ты должна войти в дом. Пусть будет что будет».
Ворота были открыты. Я прошла мимо домика привратника, стараясь не чувствовать себя здесь чужой. Это далось мне без особого труда. Я обратила внимание на ухоженные газоны, на форму клумб, которая совсем не изменилась. Сорта цветов тоже были прежними. Отцветшие тюльпаны отчаянно защищали свои потемневшие лепестки. Рядом всеми оттенками желтого цвели нарциссы. Между ними, как и раньше, – садовые темно-розовые колокольчики. На лугу белели кусты декоративных вишен.
Дверь в дом была незаперта. «Как неосторожно с ее стороны, – подумала я, – все-таки она живет одна». Я замедлила шаги и стала подниматься по лестнице, стараясь ступать так, чтобы меня услышали. Но доски на ступеньках растрескались и не отражали звука шагов. «Я позвоню, – подумала я. – Наверняка у нее теперь современный звонок, который имитирует звон колокольчика». Но я ошиблась. Нажав на кнопку, я, как и прежде, услышала совсем не мелодичное жужжание.
– Входи, – крикнула Камилла издалека.
Я вошла в прихожую. В нее выходили три двери. Одна вела в кухню, где когда-то хозяйничала фрау Бергер, неохотно подчиняясь коротким распоряжениям моей матери, которую она не считала хозяйкой. Напротив – дверь в детскую. «Оставайся в комнате, Рената, зачем ты постоянно выходишь? Что значит – не хочешь сидеть одна? Это твоя собственная комната. Ты должна радоваться, не у всех детей есть своя комната». В центре находилась двустворчатая дверь, которая вела в гостиную – гордость Ирены Бухэбнер. В этой комнате, обставленной по ее вкусу, она могла показать всем, кто здесь живет. Перед войной у нас бывало много гостей. Когда началась война, их стало значительно меньше. По вечерам здесь, почти не разговаривая друг с другом, сидели родители, а ребенок играл в одиночестве или надоедал им своими вопросами. Здесь Рената и Камилла слушали проигрыватель. Пластинка была одна. Она принадлежала Камилле, и та могла крутить ее бесконечно. Ребенок тем временем засыпал. Когда-то эта комната казалась Ренате слишком большой, а сейчас, для сорокадевятилетней женщины, которая хотела переступить ее порог, она стала слишком далекой. Я знала, что найду здесь Камиллу.
