Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
Сейчас она пришла с улицы и сказала:
– Все готово, вещи уже в машине. Сверху мы как всегда положили целую кучу дров.
– На этот раз можно было бы придумать что-нибудь другое, – ответила Ирена.
– Хорошо, как хочешь. Давай уберем дрова. Что ты предлагаешь?
– Ничего, – сказала Ирена, – я просто так сказала. – Она порылась в своей сумочке, достала маленькую пилочку и занялась ногтями. – У вас в деревне вечно за что-нибудь зацепишься, – пожаловалась она. – Я всегда приезжаю с поломанными ногтями.
Грета Ахтерер засмеялась:
– Посмотри на мои ногти! – Над столом горела лампа. Грета положила под нее свои сильные руки, показав сначала розовые, в глубоких порезах, ладони, а потом загорелую тыльную сторону рук с короткими поврежденными ногтями. – Я никогда не ухаживала за ними, – сказала она. – Они ко всему привыкли.
– Конечно, – сказала Ирена, взглянув на нее. – У тебя совсем другая жизнь. Вообще-то я недавно тоже чересчур перетрудила руки. Мы освобождали чердак от хлама. Сейчас все обязаны это делать из-за опасности пожара при бомбардировках.
– Но ведь вы живете на окраине города, – сказала Грета. Поблизости нет никаких предприятий.
Ирена пожала плечами:
– Войска противопожарной безопасности в любом случае проверяют, следуют ли их предписаниям. Иначе жди наказания. Каждый дом, каждая квартира должны соответствовать требованиям противопожарной безопасности. Мило, да? Повсюду должны стоять большие сосуды с водой и мешки с песком для тушения огня. Ты можешь себе представить мешки с песком в моей гостиной? Недавно муж спросил меня, есть ли у нас подъемная балка. Я даже не знаю, что это. Но самое интересное наступает потом. Во время воздушного налета все должны спускаться в подвалы, а квартиры дома оставлять открытыми. То есть каждый, кто захочет, может запросто войти и взять, что ему угодно. Еще нужно опускать занавески и открывать первые рамы окон. Ты слышала что-нибудь более невразумительное?
– Все это действительно очень странно, – подтвердила Грета Ахтерер, – но в серьезных случаях, наверное, следует делать как говорят.
– Я так не думаю, – сказала Ирена, – это мой дом, и если что-нибудь случится, то это будет касаться только меня. Я прибрала чердак, и хватит. Ты бы только видела, какие твари помогали мне убирать – одна злее другой, просто гиены. Особенно жадной оказалась Лангталер, дрянь такая. Этого следовало ожидать, ведь я прекрасно знаю ее. Она постоянно что-то прятала, когда думала, что я не гляжу на нее: то бросит что-нибудь в угол, то спрячет под юбку. Но у меня глаза, как у рыси. Меня не так-то просто провести. «Я думала, что госпоже это не нужно», – ничего лучшего ей не могло прийти в голову, когда я ловила ее с поличным. Это повторялось много раз в тот несчастный вечер. Бергер я тогда подарила пару мелочей из старого хлама, а ей нет. Ты бы только видела, как она стояла рядом, кипя от гнева, но молчала.
Лицо Ирены раскраснелось от этой пылкой речи. Она встала, чтобы выпить воды.
– Ты не любишь Лангталер, – сказала Грета.
– Да, не люблю. Это еще мягко сказано. Я просто не выношу ее. Она противна мне.
– Почему ты не увольняешь ее?
– А как? Муж на фронте, а ее дочери исполнилось только пятнадцать. Нет, это произвело бы плохое впечатление. Когда-нибудь наступят лучшие времена, война кончится, тогда и решение найдется. Я, собственно, хотела тебя спросить, Грета, не могу ли я привезти к вам мои меха и драгоценности. Я думаю, у вас они будут в безопасности.
– Этого я гарантировать не могу. Но у нас в любом случае надежнее их хранить, – сказала Грета.
Со двора доносилось бряцание колокольчиков и мычание коров, возвращавшихся с пастбища. Потом загремела колодезная цепь, зажурчала вода, льющаяся в жестяные корыта, и наконец послышалось равномерное сопение пьющих животных.
В кухню вошел старший сын Ахтереров, пятнадцатилетний Петер. Он запыхался, его лицо и даже коротко подстриженные волосы были мокрыми от быстрой ходьбы. Мальчик пожаловался на жару и слепней, так измучивших его и животных на пастбище.
– Тетя Ирена, – спросил он, – когда Рената снова приедет?
– Может быть, я отпущу ее к вам на каникулы, – сказала Ирена. – Куда же еще? Я надеюсь, что муж отвезет меня отдохнуть на Вертерзее [1]1
Вертерзее – курортное местечко в окрестностях Вены. (Здесь и далее примечания переводчика.)
[Закрыть]. Мне обязательно нужно сменить обстановку. Вы здесь не представляете, что значит прожить все лето в городе. Ренате вряд ли захочется ехать со мной. Во-первых, я не смогу все время заниматься только ей. Мне нужен покой. И, во-вторых, ей самой лучше у вас. У меня нет иллюзий на этот счет.
– Конечно, привозите ее сюда, – сказала Грета. Потом она обратилась к сыну, который с хрустом ел яблоко, и потребовала, чтобы он наконец вымылся.
Во время ужина обе супружеские пары молчали. Даже Ганс Ахтерер не шутил, как всегда. Приближалось время расставания.
Наконец инженер с женой сели в машину. В этот раз Ахтерер не сказал свое обычное: «Присматривай за моей красоткой Иреной!» Только инженер нарушил молчание, когда машина уже тронулась: «Ну, значит, все будет как мы договорились». Ганс Ахтерер кивнул. Его жена не вышла провожать гостей. Перед домом стояли два украинца и смотрели, как отъезжал автомобиль, поднимая за собой тучи пыли. В их глазах не было злости, но и равнодушными их тоже нельзя было назвать.
Было еще светло, солнце стояло над ельником, который начинался сразу за деревней. Руки инженера в перчатках из лайки спокойно и уверенно лежали на руле. Он ехал медленно, осторожно объезжая выбоины. Дорога была не асфальтирована, иногда машина застревала в глубоких лужах. Тогда лицо Ирены искажалось гримасой и она судорожно хваталась за ручку на боковой дверце.
– Тебе не помешает, если я закурю? – спросил инженер у жены.
– Как хочешь, – ответила она. – Если ты закуришь, мне нужно будет открыть окно, и тогда эта ужасная пыль запачкает мою юбку.
– Хорошо, не буду, – не возражал муж. Эти три слова он говорил своей жене чаще других.
– Все погрузили? – спросил он немного спустя.
– Кажется да, – ответила Ирена.
– Ты присутствовала при погрузке?
– В этом не было необходимости, – ответила она раздраженно, – я почти никогда не присутствую, ведь всегда все было в порядке. Как тебе вообще пришла в голову мысль, что у твоих таких замечательных и надежных друзей что-то может быть не в порядке? Что тебя беспокоит?
– Меня? Ничего, – сказал инженер. Но через несколько метров он остановился и открыл багажник. Проверив груз, он опять сел в машину. – Дрова уложены очень искусно, – сказал он.
– Ты боишься проверки? – спросила жена.
– Этого всегда нужно опасаться, ты ведь знаешь. Я прочитал в газете, что сейчас контроль на дорогах будет усилен.
– Ну тогда мы выбрали благоприятный момент, чтобы приехать сюда.
Муж ничего не ответил ей. Его часто раздражал ее дешевый сарказм.
* * *
Когда Густав Бухэбнер познакомился с Иреной, его сразу же привлекла и даже очаровала ее ироническая, насмешливая манера держаться. Она казалась ему ослепительным, остроумным существом, и с самого начала он бессознательно ей подчинился. Однако после одиннадцати лет семейной жизни он должен был признать, что ее ирония и насмешки, которые уже не казались ему такими остроумными, как прежде, направлены преимущественно против него. Сначала он пробовал бороться с этим, но, когда понял, что это бесполезно, смирился. В компаниях она вела себя сдержанно, хотя и там, случалось, подсмеивалась над мужем, правда вовсе не с целью обидеть его, а как бы прощая его недостатки.
– Ты отхватил настоящую красотку, – сказал Ганс Ахтерер, когда инженер впервые появился у него с Иреной. – Мне бы такую.
Ахтерер к этому времени уже давно был женат. Он очень уважал свою жену, их связывала глубокая симпатия друг к другу. Но Грету с ее крепко сложенной фигурой, спокойным неприметным лицом и просто подстриженными русыми волосами вряд ли можно было назвать привлекательной. Дочери крестьян никогда не отличались особой красотой, а о ком-то другом, кроме крестьянки, Ганс и не помышлял. Поэтому он питал слабость к красивым девушкам. Ирена со своей стройной фигурой, пышными каштановыми волосами и большими светлыми глазами произвела на него неизгладимое впечатление. Восхищение друга льстило Густаву, который прежде из-за учебы и работы ни с кем не завязывал тесных отношений. Теперь он в первый раз был влюблен по-настоящему и без оглядки. Потеряв голову, он находил в Ирене все те качества, которые хотел видеть в будущей жене. Она, казалось, также отвечала ему любовью, и он не замечал или не хотел замечать, что в их отношениях она заняла выжидательную позицию. Ирена согласилась стать его женой только тогда, когда его успехи по службе стали для нее залогом обеспеченной и приятной жизни.
Сначала Ирена не могла понять, почему Густав непременно хочет показать ее своему сельскому другу. Но неподдельное восхищение ею Ганса Ахтерера заставило ее смягчить свое отношение к Гансу. Дошло даже до того, что он стал нравиться ей. Она ценила в нем силу и мужество и считала его более привлекательным, чем инженер, который всем своим видом – бледным лицом, худощавостью – олицетворял для нее тип болезненного горожанина в сравнении с пышущим деревенским здоровьем Ахтерером. Кроме всего прочего, в общении с Иреной Ахтерер был особенно внимательным и любезным. Это не могло укрыться от глаз Греты, и, хотя та не выказывала своих чувств открыто, Ирена с самого начала заметила ее неприязнь к себе.
После первого года их семейной жизни родилась Рената. Когда Густав, сияя от счастья, пришел в больницу навестить жену, она сразу же заявила ему, что не намерена больше рожать детей, с нее достаточно и одного раза. Инженер думал, что это настроение через некоторое время пройдет, однако этого не случилось. Ему не оставалось ничего другого, как подчиниться решению жены. Время от времени он еще мечтал о сыне, особенно когда стал преуспевать в своем деле и расширил скромную мастерскую по производству металлоизделий до фабрики средней величины. Рената так и осталась единственным ребенком. Отношения с женой стали тяготить инженера и в дальнейшем уже не углублялись. Они ограничились его физическим влечением к ней, гордостью за ее внешность и некоторыми общими интересами – такими как собирание антиквариата, обустройство дома и совместные путешествия. Ирена прекрасно выполняла все свои немногочисленные обязанности, но не уставала повторять, что лучше бы она занялась чем-нибудь другим. Что она имела в виду под «другим», ее муж так и не узнал, да и она никогда не предпринимала попыток что-либо изменить.
В этой атмосфере и росла Рената, не чувствуя особой привязанности к себе ни одного из родителей.
* * *
Спустя полчаса после отъезда супружеская пара Бухэбнер проезжала мимо огневых позиций зенитной артиллерии. На бывших пастбищах были построены деревянные бараки, за ними расположились зенитные орудия с косо направленными в небо дулами пушек. Солдаты в серой униформе не спеша передвигались по полю, пока не было необходимости приводить орудия в действие.
– Ужас, – сказала Ирена. – Мне иногда так страшно. Тебе не кажется, что, когда мы приезжали сюда четыре недели назад, этих артиллеристов здесь не было?
– Да, – ответил инженер, – все очень изменилось.
Как они и опасались, на открытом участке дороги их остановил жандарм и потребовал разрешения на проезд и документы на машину. Густав спокойно протянул их ему.
– Вы везете что-нибудь? – спросил жандарм.
– Дрова, – сказал инженер и, прежде чем от него этого потребовали, встал и открыл багажник. Дрова были недавно нарублены, от них шел сильный запах древесины.
– У вас слишком много дров. Я не думаю, что столько разрешено брать с собой и свободно перевозить.
Инженер достал из бумажника разрешение.
– Дрова нам нужны для производства.
Жандарм внимательно прочитал документ.
– У вас нет грузовика, чтобы перевозить дрова? – спросил он.
– Грузовик нужен на заводе, – ответил инженер. – У меня важное военное производство.
Это не соответствовало действительности.
– Кроме дров, вы ничего не везете?
– Нет, – ответил инженер.
– Вы знаете, что я имею право в целях проверки выгрузить все дрова?
– Да, знаю.
– Проезжайте, – крикнул жандарм. – Хайль Гитлер.
– Хайль, – сказал инженер и захлопнул багажник.
Он сделал это слишком поспешно. Жандарм опять взглянул на него так, будто передумал отпускать его. Инженер быстро сел в машину и дал газ. Кожаные перчатки, которые он не стал снимать, были мокры от пота.
Некоторое время они ехали молча. Было еще тепло, с введением летнего времени дни стали длиннее. Ирена, которая во время проверки тихо, но в напряжении сидела в машине, рассуждала о том, какие неприятности могут ждать их дома. Мысль, что после такого дня ей придется еще чем-то заняться дома, даже если ей поможет Лангталер, была для нее непереносимой. Ренату, конечно, еще не уложат спать, и она будет докучать ей своими просьбами рассказать о деревне. Единственное, чего в этот раз Ирена страстно хотела, – это принять горячую ванну, лечь в мягкую кровать и почитать на сон увлекательную книгу. И больше ничего.
– Нам нужно поговорить, – сказал неожиданно муж. – Я должен тебе кое-что сказать и не могу ждать до дома.
– Что-нибудь неприятное? – спросила Ирена с отвращением. – Если да, то поговорим об этом после.
– Позже у тебя опять не будет времени, ты вечно находишь отговорки. Сейчас, когда ты сидишь рядом, ты моя заложница.
Он быстро схватил ее руку. Ирена отпрянула.
– Без долгих предисловий: мое предприятие на грани закрытия.
Она так внезапно вскочила со своего места, что задела руль и машина съехала с дороги.
– Ты с ума сошел! Как могут остановить предприятие, которое ты создал?
– Могут. Закон о закрытии предприятий, не работающих на военные нужды, существует уже долгое время. А мне, несмотря на все связи, не удалось придать своей фабрике статус военной. Я не хотел обременять тебя этими проблемами. Какое-то время все выглядело так, будто мы могли работать дальше. Я попробовал заинтересовать своей продукцией военную промышленность. Но мощность моей фабрики слишком мала. А другие изделия в данный момент не пользуются спросом ни в народном хозяйстве, ни в военном ведомстве. Со мной случилось то, о чем так красноречиво говорил господин рейхсминистр пару месяцев назад: меня закрывают. Благодаря этой мере для военной промышленности высвободится дополнительно более миллиона рабочих мест. Вместо военной промышленности можно спокойно сказать «вермахт». К сегодняшнему дню закрыты уже сто тридцать тысяч предприятий. Поэтому нет ничего удивительного в том, что это случилось и с нами.
– Но ведь можно что-то придумать, – сказала Ирена так, как будто во всем, что с ними должно случиться, виноват ее муж, его слабость и неспособность сопротивляться.
– Бессмысленно, – ответил инженер. – При закрытии предприятий не предусматривается подача жалоб. В качестве единственного утешения мне обещают в случае славной победы в войне вновь открыть мое предприятие.
– А что будет с твоими грузовиками и легковой машиной?
– Грузовики конфискуют. Может быть, и нашу машину тоже. Даже если мне оставят ее на некоторое время, то я не смогу получать бензин. А переходить на древесный газ вряд ли имеет смысл.
– Значит, у нас скоро не будет машины?
– Да. От фабрики останутся только стены. Большую часть станков конфискуют. Но так как я заранее предвидел такой ход событий, я кое-что предпринял.
– Это ты называешь предусмотрительностью? Что ты спрячешь пару-другую станков или что-нибудь на них выменяешь? Может быть, сейчас это и принесет какую-то выгоду, но долго так продолжаться не сможет. Надо думать о будущем.
Он не мог больше сдерживаться:
– Ирена, зачем говорить о том, чего не знаешь? Сейчас такие разговоры слишком опасны.
– Меня это не интересует, – ответила она. – Делай что хочешь, если все равно все бесполезно. Что с нами будет? Ни фабрики, ни доходов, ни машины. Разве не достаточно того, что идет война?
– До сих пор мы не очень-то это ощущали. Что касается денег, я буду приносить их, как и раньше.
– Как, откуда? – спросила Ирена, и слезы отчаяния и гнева стали капать на белый воротник ее шелковой блузки.
– Я буду работать на другом предприятии. Возможно, меня призовут в вермахт.
Она не ответила. Ее руки, сжатые в кулаки, лежали на синей юбке до самого дома. Постепенно темнело. Деревни с черными домами были тихи и пустынны. Только изредка мелькала тень бегущей собаки, да слышно было, как душераздирающе кричат кошки. Чем ближе они подъезжали к городу, тем чаще лучи прожекторов вычерчивали круги на ночном небе. Инженер закурил, не спрашивая разрешения, чуть опустив окно машины. В салон ворвался холодный воздух. «Все-таки я никогда по-настоящему не знал ее», – думал он.
У меня не было сил сразу же поехать к маме в больницу. Она позвонила мне через неделю после того, как ее положили. Возле ее кровати наконец-то поставили телефон, и первой, кому она позвонила, была я.
– Я получила твое письмо. Очень мило с твоей стороны, – сказала она. Ее приятный голос оставался ровным. – В нем ты объясняешь, что не можешь прийти ко мне из-за сверхурочной работы в бюро. Может быть, это действительно так, но ведь у тебя были и выходные. Ты болела или была у Матиаса или что вообще происходит, Рената?
– Мама, – сказала я, действительно испытывая огромное чувство вины, – мне нет прощения, но, может быть, ты поймешь меня, если я скажу, что очень боюсь встретить у тебя Камиллу.
Молчание длилось какие-то секунды. Потом я опять услышала ее голос, спокойный и твердый одновременно. Я почувствовала, что она простила меня. Она ответила, что не думаю же я, что Камилла сидит у нее целыми днями. Она навестила ее лишь раз, да и то пробыла только четверть часа. Она сказала, что придет еще раз, после обеда. Так что если я приду к ней вечером, то угроза нашей встречи исключена.
Мама из чувства такта ничего не сказала о визите Камиллы в тот вечер, когда случилось несчастье, о ее помощи и о том, чего хотела от нее Камилла. Я понимала, что все это не телефонные разговоры, и уже хотела пообещать ей прийти сегодня вечером, когда услышала нечто, что совсем вывело меня из равновесия.
– Знаешь, Рената, даже хорошо, что эта глупая история приключилась со мной именно сейчас. Ведь через несколько дней должен приехать Юрген. Это поднимет мое настроение и поможет быстрее поправиться. Он пробудет здесь недолго, но я так давно не видела его, что буду довольна и этим.
– Он писал тебе? – спросила я вдруг.
– Да, собственно, нет, – ответила мама сердито. – Я все же надеюсь, что ты придешь ко мне. Юрген предупредил Камиллу по телефону о своем приезде и попросил ее сообщить это мне.
– Когда она тебе сказала это? В больнице? Он часто звонит Камилле?
Мои вопросы, должно быть, звучали как допрос, и маме трудно было сдержаться и разговаривать со мной в обычном тоне.
– Она сказала об этом в больнице. Юрген звонит Камилле только в самых необходимых случаях. До меня трудно дозвониться, поэтому он попросил Камиллу передать мне все. Ты поняла меня, Рената, детка?
– Я поняла, – ответила я, и, хотя мне нужно было разобраться во множестве мыслей и чувств, нахлынувших на меня, я все же решила навестить ее сегодня вечером.
– Буду рада видеть тебя, очень рада, – сказала мама.
Я не хотела встречаться с Камиллой Эрб. Я не хотела видеть Юргена. Я не хотела больше бороться с ними.
* * *
Ночью, когда я не могла заснуть независимо от того, был Грегор со мной или нет, я думала только о том, как мне избежать опасности потерять Матиаса. Я чувствовала, что что-то происходит. Я не знала, что точно, только ощущала незримую угрозу, и эта неопределенность была хуже всего. Я утешалась мыслью, что скоро Рождество и рождественские каникулы я проведу вместе с сыном. Когда у нас появлялась возможность быть друг с другом подольше и мы забывали о Грегоре и о Юргене, то мы снова, почти как прежде, доверяли и любили друг друга. Тогда нам опять было весело, мы могли говорить обо всем на свете, делать всякие глупости, обсуждать любые проблемы. Разговоры о Юргене и Грегоре при этом исключались. Матиас в такие дни не отдергивал мою руку, когда я прикасалась к нему, не вздрагивал, когда я прижималась к его лицу щекой. «Почему бы и это Рождество не провести, как прежде? – думала я. – В конце концов, мы четырнадцать дней будем вместе, поедем в чудное место, будем жить в современном отеле. Там есть дискотеки, бассейн и все, что нужно молодым людям. Немного дороговато для меня, правда. Поэтому я заказала для нас общий номер, а не две отдельные комнаты, как он хотел. Так он будет поближе ко мне. Но об этом я ему не сказала. Если все, о чем пишут в этом анонимном письме, правда, и Юрген действительно приедет и будет настраивать против меня Матиаса, то какая мне разница, ведь я все равно заберу сына и уеду с ним в отпуск, а Матиас после этого не сделает ничего такого, что не понравилось бы его матери».
Грегор, как всегда на Рождество, хотел поехать куда-то с веселой компанией. Мое присутствие, сказал он, было нежелательным. Я знала это и без него, и это доставляло ему радость.
* * *
– Мне надоело, – сказал Юрген, – каждое Рождество ездить в Вальзинг. Мы и так проводим там все праздники с тех пор, как Матиасу исполнилось три года.
В Вальзинге никто не жил, там были только отель и железнодорожная станция. Это местечко затерялось в горах Штирии и было известно только тем, кто регулярно приезжал сюда. Против присутствия детей в отеле не возражали, там терпели даже собак. В отделанных деревом комнатах и верандах отеля сохранилась еще атмосфера старых времен, восходивших к монархии. Коридоры были длинными и холодными, комнаты – просторными и теплыми. Обстановка состояла из старомодной плетеной мебели, домотканые коврики скользили по скрипучим половицам, а некоторые кровати выдерживали только вес сидящих на диете людей. Когда снег в горах неожиданно таял и с потолка начинала капать вода, приходил старый служитель с милым дружелюбным лицом и без всякого чувства вины ставил на пол газ, доверчиво объясняя при этом, что в прошлом году было то же самое. Дважды в неделю показывали немые фильмы. За места в кафе, где устанавливался старый проектор, гости боролись уже с обеда и давали служащим большие чаевые, чтобы только заполучить место за определенным столиком. Дети усаживались прямо перед экраном на старой скамейке, толкались локтями, а потом, утомленные, со слезящимися глазами, засыпали. Готовили там отменно, но иногда случались катастрофически обильные обеды, а тот, кому довелось отведать новогоднее меню, мог бы насытиться, кажется, на весь грядущей год. Я влюбилась в Вальзинг сразу же. Матиас тоже любил его. Юрген в первое посещение проявил умеренный восторг, но позже ездил туда только в угоду нам.
Юрген всегда был хорошим спортсменом. Теннис, верховая езда, лыжи и, конечно, парусный спорт – вот его непременная спортивная программа на каждое лето. Он не мог жить без этих занятий. Они были его «дыханием», как он выражался. Я в них не участвовала, так как с детства не очень интересовалась спортом, – физкультура никогда не была моим любимым школьным предметом. Я была склонна к аллергии, часто болела ангиной, при малейшем охлаждении сильно простужалась. Мне пришлось удалить гланды, но аллергия и подверженность простудным заболеваниям остались.
Однажды в самом начале нашего знакомства мы с Юргеном отправились в поход на лыжах. Это было мучительно для меня, но я очень хотела доставить ему радость. Я боялась любой горки, любой наледи, падала чаще, чем другие. Юрген смотрел на мои страдания, не в силах сдержать улыбку. Долго так продолжаться не могло. Я сдалась и больше не вставала на лыжи. Сначала он злился, а потом сказал: «Наверное, ты права. Нельзя себя принуждать. У тебя и без лыж хорошая фигура». Потом он уже один ездил кататься на неделю в феврале или марте. Мне нечего было возразить. Он сохранил за собой это право, даже когда мы поженились. А рождественские каникулы в Вальзинге, где не было даже лыжни, постепенно превратились для него в пытку.
Для меня же не было ничего милее дорожек Вальзинга. Они начинались сразу у двери отеля. Рано утром там расчищали снег, сгребая его в высокие рыхлые сугробы по сторонам дорожек. Какой радостью было прогуливаться между ними по мягкой лесной земле, касаться отяжелевших от снега еловых лап, смотреть с полян на заснеженные горы, разбивать ледяную корку на лугах, рассматривать следы зверей. Когда Матиас был маленьким, я возила его за собой на санках. Потом он сам стал справляться с ними, весело скатываясь с гор. Юрген по большей части молча сопровождал нас и всем своим видом давал понять, как ему скучно. Он не понимал, почему Матиасу после двух-трех школьных лыжных походов все еще хотелось приехать в Вальзинг. «С ребенком происходит что-то не то», – сказал он, и его упрек относился не к сыну, а ко мне.
В ту зиму, которая вдруг так ясно вспомнилась мне, Матиас был еще школьником, едва начавшим писать короткие сочинения и изучать умножение и деление. Я отчетливо представила Юргена, который медленно шагал впереди, то возвращаясь ко мне, то уходя. Мы привезли в Вальзинг целый ранец школьных принадлежностей, но не думаю, что Матиас хоть раз доставал его из угла, куда сам бросил его по приезде. Юргена в то время занимали проблемы, связанные с работой. Он хотел расширить свое бюро, и ребенок, который жил вместе с нами в одной комнате, действовал ему на нервы.
– Было бы больше толку, если бы мы катались с ним на лыжах, – ворчал он каждый день. – Он хотя бы уставал и не отнимал у нас столько времени.
Я не соглашалась с ним, отвечая, что Матиас редко нарушает его покой, так как или гуляет с нами, или играет с другими детьми. Как-то невзначай я спросила, что бы я стала делать на лыжном курорте.
– Рената, – ответил Юрген, – когда-нибудь наступит время, и единственное, что тебе останется, – ломать себе голову над вопросом: чем заняться. Матиас быстро выскользнет из твоих рук, и я тоже уже не смогу из-за растущей занятости уделять тебе столько времени, как раньше.
Нечто подобное я услышала от него впервые, но промолчала, не желая об этом думать.
Сейчас я понимаю, что тогда мне не хотелось ни о чем задумываться не из-за отсутствия воли, а потому, что уже в то время существовала стена, которую между нами долго возводили другие люди и которую мне следовало бы разрушить своими силами. Но я оказалась слишком слабой.
* * *
Я была немало удивлена, когда на следующий день в домике лесника под названием Росбург [2]2
Росбург – от нем. das Ross – конь, лошадь.
[Закрыть], в котором раньше держали лошадей и куда мы часто ходили гулять, встретила Франца Эрба. Он сидел там в уютной, жарко натопленной кухне с друзьями. Они только что вернулись с охоты. Мы с Матиасом пришли сюда одни, оставив Юргена в отеле с его счетами и сметами. Франц Эрб, окутанный облаками дыма и парами глинтвейна, не замечал нас. Мы сели напротив, и я ждала случая, чтобы подать ему знак. Я не видела его с того чайного вечера у Камиллы. С тех пор прошло больше года.
Когда один из охотников встал и разговор на секунду затих, я громко и отчетливо произнесла: «Добрый вечер, господин Эрб».
Мне показалось странным, что Франц Эрб тотчас же узнал мой голос. Он вскочил со своего места и подошел к нам.
– Фрау Рената, какая радость, – сказал он, просияв. – Как вы здесь оказались?
Я рассказала, что мы уже несколько лет проводим рождественские каникулы в Вальзинге, и удивленно спросила, неужели его жена не говорила ему об этом?
– Нет, – возразил он, – Камилла мне ни о чем подобном не рассказывала. Это и в самом деле досадно. Извините, но вы и ваш муж – единственные друзья моей жены, которые мне интересны. Мне всегда нравилось общаться с вами, и я с удовольствием узнал бы вас ближе.
– О да, – сказала я не без сарказма, – ваша жена могла бы вам многое обо мне рассказать. Как ей живется в Тироле?
– В Тироле? – Франц Эрб непонимающе посмотрел на меня. – Она сейчас отдыхает здесь, поблизости.
И он назвал место примерно в двадцати километрах отсюда – прекрасный горнолыжный курорт с отличными подъемными устройствами. Юрген хотел пару раз съездить туда из Вальзинга, но так и не сделал этого, решив, что тамошняя местность не соответствует его высоким запросам.
– Камилла, кажется, катается там с Вереной на лыжах, – сообщил Франц Эрб, – разве она вам ничего не говорила?
– Она сказала мне, что поедет с дочерью в Тироль, – повторила я.
Он недоуменно покачал головой:
– О Тироле она никогда не упоминала. Мы всегда проводим рождественские каникулы отдельно. Я интересуюсь охотой, Камилла и Верена – спортом. В этом году мы впервые отдыхаем так близко друг от друга. Это выяснилось случайно. Когда я объявил, что поеду сюда охотиться, Камилла уже точно знала, где будет проводить отпуск.
Почему-то я вдруг почувствовала себя неловко.
– Когда вам стало известно об этом? – спросила я.
– О Господи, дайте вспомнить. Да где-то в сентябре, – ответил Франц Эрб.
Однако в нашу последнюю встречу в ноябре Камилла утверждала, что едет в Тироль. Она еще тогда не без иронии заметила, что мы-то, как всегда, наверняка поедем в свой Вальзинг. Я ответила, что да, конечно, ты и сама знаешь. «Бедный Юрген, – сказала она, – видно нелегко ему приходится с такой неспортивной женой». Я разозлилась, но подавила в себе желание ответить, что она со своим мужем не совпадает в гораздо более важных вещах. Я упрекала себя за то, что поддалась на ее уговоры о встрече. После того утомительного чайного вечера Камилла стала мне часто звонить, причем промежутки между звонками все сокращались. Она просила о встрече у меня дома, которая якобы должна положить начало новым отношениям между нами. Мы виделись несколько раз в кафе, один раз она заходила ко мне. Когда дата встречи была оговорена, я постаралась сделать так, чтобы Юрген не присутствовал на ней. Я знала о его неприязни к Камилле. Она несколько раз за этот вечер спрашивала о нем и не торопилась уходить, как будто ожидая его возвращения. Она собралась домой только тогда, когда я сказала, что он, вероятно, придет очень поздно. Камилла принесла в тот раз целую кучу фотографий своей дочери. Я не могла понять зачем. Мне показалось, что Верена мало изменилась с тех пор, как я ее видела, и объяснила поведение Камиллы материнской гордостью.
Франц Эрб тем временем заказал вино, пирожные и совсем забыл о своих друзьях. Мы говорили о каких-то пустяках. Наконец после двух торопливо выпитых рюмок он предложил встретиться здесь всем вместе, если уж случай свел нас так близко. У меня не было желания видеть Камиллу и ее дочь. Юрген тоже вряд ли будет в восторге от этой идеи. Франц Эрб выслушал мой уклончивый ответ и как бы вскользь проронил: «Обсудите это с вашим мужем».
