Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
– А что означает эта каска в твоей комнате? – спросила Инга озадаченно, но очень заинтересованно.
– Может быть, – ответила я, – она даст мне шанс на этот раз.
* * *
Спустя пару дней после визита Инги мне позвонила Камилла. Она старалась вести себя непринужденно и сообщила мне, что маму мучит совесть. Она думает, что обидела меня и страдает от этого. Не зайду ли я к ней? Я ответила, что пока не могу этого сделать, а вот с тобой, Камилла, я охотно поговорила бы. Молчание длилось недолго.
– Хорошо, – сказала она. – Мне заехать к тебе?
Мы назначили срок встречи.
– Мы все отлично придумали.
– Отлично, – подтвердил Толстый и переложил квадратный, обтянутый зеленым блестящим шелком футляр из одной руки в другую.
– Ты уверен, что твоя мама обрадуется? – спросил Матиас.
– Еще бы. Она, правда, сразу же захочет узнать, на какие деньги я купил такой дорогой подарок. Я скажу ей, что это просто счастливая случайность, а о том, где я купил его, я, естественно, ничего не буду говорить. Потом начнутся рождественские каникулы, и она быстро забудет о моих плохих оценках.
– Помни, что две трети суммы ты должен выплатить мне до конца этой недели, если в ближайший выходной поедешь домой.
Матиас сказал это очень серьезным тоном.
– Не беспокойся, – ответил Толстый. – Эти деньги я как-нибудь наскребу.
Он открыл футляр. На зеленом бархате лежали коралловые бусы. Бусинки были круглыми, блестящими, окрашенными в глубокие тона от темно-розового до светло-оранжевого. Они состояли из трех рядов, которые тяжело и торжественно покоились на мягкой ткани.
– Я думаю, – сказал Толстый, восхищенно покачав головой, – они очень дорогие. Я бы на твоем месте ни за что не стал продавать их.
– Папа сказал мне, что у них такие вещи не очень дорого стоят. Там полно коралловых украшений. Поэтому подарок не должен вызвать никаких подозрений. Не бери в голову.
Толстому только это и нужно было. За два дня до отъезда он отдал Матиасу две трети всей суммы. Цена была небольшой, и деньги он собрал без труда. Матиас собственноручно вручил другу бусы и после этого почувствовал себя необыкновенно легко и свободно.
Общаться с отцом было очень приятно. Перед приездом в интернат отец позвонил директору и предупредил его о своем визите. Директор в свою очередь сообщил эту новость Матиасу и на весь день освободил от занятий.
Юрген появился около десяти утра. Матиас ждал его в приемной. С тех пор как он узнал о встрече, он все время пытался представить себе отца. Три года – долгий срок, за это время человек, пусть даже в годах, может сильно измениться. «Он наверняка поседел, – думал Матиас. – Может быть, пополнел. У многих мужчин в пятьдесят появляется живот. Какое сейчас у него лицо – постаревшее, отекшее? Мужчины под пятьдесят увлекаются алкоголем. Какая у него походка? Наверное, не такая быстрая и стремительная, как раньше. Мужчины под пятьдесят очень хотят казаться спортивными и подтянутыми, но им это не всегда удается. А его отношение ко мне? Ведь мы жили врозь не три, а пять лет, а это кое-что. У мужчин под пятьдесят всегда проблемы с сыновьями».
Матиас специально оделся очень небрежно. Он не хотел своим внешним видом выдать то значение, которое имела для него эта встреча. Он мерил приемную большими шагами. На нем были потертые джинсы и вытянутый, заношенный свитер. Его худое тело совершенно терялось в этом облачении, лицо было бледно, а коротко подстриженные, неухоженные волосы торчали во все стороны. Он знал, что выглядит не очень хорошо, но именно это и входило в его намерения. Он увидел отца издалека, когда тот пересек двор. Несмотря на холодную погоду, на нем была легкая светлая куртка. Он шел быстро и стремительно, с непокрытой и совсем не седой головой. Он был, как прежде, строен, и когда его лицо поравнялось с окнами приемной, оно оказалось вовсе не старым и отекшим, а худощавым, загорелым, очень уверенным. В том, что отец остался очень привлекательным мужчиной, не было никакого сомнения. Матиас, едва сдерживая переполнявшую его радость, глубоко вздохнул и расправил плечи. Потом дверь отворилась, и с этого момента все стало простым и легким.
– Таким я тебя себе и представлял, – сказал Юрген, и Матиас на секунду почувствовал на своей щеке щеку отца. После первых неловких предложений разговор стал ровным и быстрым. Сначала отец рассказал, как он доехал до интерната, потом перешел от пустяков к важным вопросам, вовлек в разговор Матиаса, который теперь уже с оживлением говорил о трех последних годах, о своих неудачах и успехах, о друзьях, переживаниях и впечатлениях. О Ренате он не упоминал. Потом они вышли прогуляться и долго ходили по мокрым тропкам, тянущимся вдоль серых полей, которые уже ждали первого снега. Туман подчеркивал темные силуэты обнаженных деревьев и служил как бы фоном для рассказов отца о Барбадосе, о его жизни и работе там. Потом, не изменяя тона и без всякой паузы, отец заговорил о своих планах в отношении Матиаса. Сын не прерывал его. Слушая отца, он часто на секунду закрывал глаза, чтобы вытеснить окружавший их серый мир яркими красками Карибских островов. Когда Юрген замолчал, он сказал: «Конечно, отец, я приеду. Обязательно».
Отец, не в силах скрыть свою радость, схватил сына за руку и крепко сжал ее. Матиас ощутил сладкую боль.
Позже, когда они обедали в кафе, Матиас осторожно спросил:
– Ты писал в своем письме о рождественских каникулах. Я хочу сказать тебе, что в это время я свободен. Я не поеду с мамой.
Отец очень удивился:
– Я не понимаю тебя, Матиас. Твоя мама сказала, что вы уже все решили и она не хочет, чтобы ты ехал ко мне.
– Тогда она еще не получила моего письма, – сказал Матиас и рассказал обо всем Юргену. Отец задумался и не сразу согласился с его решением.
– Ты поставил меня в затруднительное положение, – сказал он, – меня могут обвинить в таком развитии событий, которого я не хотел. Подумай хорошенько еще раз. Может быть, ты изменишь свое решение.
– Нет, – сказал Матиас, – нет.
Он попросил отца помочь ему получить согласие матери. Он не хотел ехать без ее разрешения. Отец обещал, но без особой охоты.
Потом они обсудили детали поездки Матиаса на Барбадос, и Юрген уехал в Вену. Он тоже считал, что лучше всего лететь самолетом Карибской авиалинии.
– Я закажу для тебя билеты, – сказал он. – До скорого свидания.
Матиас стоял и смотрел, как машина отца становится все меньше и меньше и как потом она совсем исчезла за холмами. Ему казалось, что он счастлив.
Незадолго до отъезда Матиаса Юрген сообщил о согласии матери на поездку и в заключение сказал, что пришлет ему подарок для нее, в знак примирения. Он попросил Матиаса не говорить, чей это подарок. Вскоре Матиас получил по почте коралловые бусы. Только раз взглянув на них, Матиас понял, что никогда не подарит их матери. Их происхождение было настолько очевидным, как будто на каждой бусине было отчеканено слово «Барбадос». Он не понимал отца, спрашивал себя, что побудило его дать сыну такое поручение. Сделка с Толстым, хоть и убыточная, была для него тем не менее отличным выходом. На эти деньги он хотел купить Ренате какую-нибудь симпатичную вещицу и попросить Толстого передать ее матери. От этого ему станет легче на душе, и, потом, так он не нарушит данное матери обещание не звонить и не писать ей.
– Лучше всего, если ты приедешь в воскресенье, – сказал он другу, – тогда наверняка сможешь застать ее дома. Я не хочу, чтобы ты предварительно звонил ей. Обязательно посмотри, одна она дома или нет, а потом расскажешь мне обо всем.
Толстый пообещал и уехал, увозя с собой тщательно упакованный в подарочную бумагу теплый шерстяной платок. На приложенной к нему открытке Матиас написал одно-единственное предложение: «Спасибо, что ты поняла меня». Позже оно показалось ему глупым, но ничего другого, к сожалению, ему не пришло в голову. Время до возвращения Толстого тянулось очень медленно. Когда наконец тот приехал, Матиас сразу же забросал его вопросами.
– Ты видел ее?
– Да, она была дома.
– Как она приняла тебя?
– Как всегда, очень дружелюбно.
– Как она выглядит?
– Не знаю, мне трудно судить об этом. Но я бы сказал, не очень.
– Что ты имеешь в виду?
– Она, наверное, болела и очень похудела.
– Что она сказала о подарке?
– Она не открывала пакет.
– Она спрашивала обо мне?
– Скорее нет. Она спросила только, что происходит в интернате.
– Совсем ничего не спросила обо мне?
– Нет, ничего.
– Ты долго сидел у нее?
– С полчаса. Разговор не клеился. Я пытался все время рассказать о тебе, но она меня не поддерживала.
– У нее кто-нибудь был?
– Я не заметил.
– В прихожей ты не видел никакого мужского пальто? Оно должно было броситься в глаза.
– Нет, я ничего не заметил.
– А когда ты уходил, что она сказала?
– Она сказала: «Подожди, Пауль, я передам кое-что для Матиаса».
– Идиот, почему ты сразу не сказал об этом. Что это?
Толстый смутился:
– Пакет у меня в сумке. Я хотел отдать его тебе позже.
– Почему? – спросил Матиас рассерженно. Одновременно у него возникло дурное предчувствие, а в области желудка появилось ощущение тяжести.
– Потому что я знаю, что она передала. Ты хочешь сейчас посмотреть?
– Конечно, – сказал Матиас и пошел за другом.
По пакету было видно, что его собирали в спешке. Матиас быстро вынул содержимое. Это были синие и белые джинсы, две футболки, белье и завернутая в газету камера. Сверху лежала записка: «Кроссовки я пришлю потом. Твой подарок посмотрю позже. Пожалуйста, прошу тебя до отъезда не заходить ко мне».
Матиас стоял и неподвижно смотрел на листок бумаги.
– Почему бы и нет, – сказал он, глубоко вздохнув, – тоже неплохая идея.
Потом взял вещи и ушел. Он лег на кровать. Ему редко бывало так плохо. Виновным во всем, конечно, был отец с его идеей сделать подарок матери. Что они не увидятся до отъезда, было для него одновременно и катастрофой, и огромным облегчением. Он отчетливо сознавал это. Но оба чувства так сложно переплелись друг с другом, что не могли уже больше никуда исчезнуть. Ощущение счастья поблекло, растворилось, как будто бы никогда и не существовало. Матиасу в эти минуты казалось, что лучше жить одному, без родителей. Он думал о том, чтобы отказаться от путешествия на Барбадос, у матери не показываться тоже, а уйти с лыжами куда-нибудь в горы. Никогда желание быть независимым от других не было в нем так сильно, как сейчас. Ко всем этим мыслям примешивался страх. А вдруг Грегор тоже оставил его мать? Грегор, который принес ему столько страданий, которого он так ненавидел. В глубине души он надеялся, что Грегор будет рядом с ней, когда он уедет к отцу. Матиас не видел выхода из своих мучений. Он уговорил Толстого пойти с ним тайно поздно вечером в поселок, чтоб скоротать там ночь. Придя в местный ресторанчик, они ударились в бессмысленные и бесконечные разговоры. Матиас в первый раз в своей жизни напился до беспамятства, и Толстому пришлось на себе тащить его домой. На следующий день к его душевным страданиям прибавились физические и он остался в постели. В тяжелых снах ему чудились кошмары, главной героиней которых была его мать, покинутая и жалкая в своей безутешной квартире, готовая на отчаянные шаги. Потом в сны прокрались Карибские острова и наполнили их волшебным очарованием. Это успокоило Матиаса, и он проснулся, как всегда, полный сил и с эгоизмом, свойственным семнадцатилетним, сказал себе: «Ну что ж, если так получилось. Я тут ничего изменить не могу. В конце концов, не я, а моя мать не хочет встречаться».
Жизнь потекла своим чередом. Дата отъезда приближалась.
Я сознательно не стала готовиться к нашей встрече и осталась в том виде, в каком пришла из бюро: юбка в складку, свитер, туфли на низком каблуке. Я не сняла даже шарф. Прическа оставляла желать лучшего, кончик носа блестел, но я не стала его припудривать. Из зеркала на меня смотрело невзрачное, усталое, постаревшее лицо. Все как и должно быть, это мне на руку: вот во что я превратилась. Квартира тоже требовала уборки. Окна я давно не мыла, занавески нужно было нести в чистку, а ковер на полу пропылесосить. Обои, которые я после приезда сюда так и не поменяла, не радовали глаз своим рисунком. Все это я отметила про себя с удовлетворением. Взяв пепельницу, чтобы выбросить ее содержимое, я вновь поставила ее на стол. Я не приготовила ничего, что могла бы предложить своему гостю. Я предлагала только себя и свою ситуацию. Этого должно было хватить.
– Ты уже давно живешь здесь? – спросила Камилла.
– Нет, – ответила я. – Ты же знаешь. Тебе ведь известно, что я часто переезжаю с квартиры на квартиру.
Она не стала развивать эту тему.
– Дом старый и очень запущенный, – сказала она.
– Мне нравится здесь, – сказала я.
– Эта квартира большая?
– Нет, она маленькая и тесная, но мне хватает места.
– Ну что ж, – сказала Камилла и села. Она была хорошо одета. Не так вызывающе, как раньше. На ее лице отложились прожитые ею пятьдесят три года, не больше и не меньше. Я думаю, это входило в ее намерение – выглядеть на свой возраст. На лбу и вокруг рта у нее не было ни одной морщинки, которые появились бы из-за переживаний о других людях. В лице – ни малейшего желания пройтись по нашим судьбам, что-то сгладить в них или изменить. В глазах – ни намека на улыбку. На что, собственно, я надеялась?
– Ты давно стала курить? – спросила она.
– Не помню, – ответила я. – Бывают дни, когда я не прикасаюсь к сигаретам.
– Тогда ты не настоящий курильщик. Настоящие курят постоянно.
– Да нет, – возразила я, – я просто делаю то, что мне нравится. А что не нравится, не делаю. Как получится. Сейчас я могу жить как хочу.
Она посмотрела на меня долгим, испытующим взглядом. Я сидела и ждала, глядя ей в глаза. «Пусть сама ведет разговор», – думала я, хотя на нем настояла я. Но Камилла тоже ждала и играла кольцом на маленьком пальце левой руки. Это было простой формы красивое кольцо с полудрагоценным камнем. Обручальное она уже не носила. Значит, она не горевала о муже и ничем не хотела напоминать себе о нем. Когда я иногда вспоминала о Франце Эрбе, мне становилось грустно. Было жаль, что он так рано ушел из жизни.
– Я тоже сейчас могу делать все, что мне нравится, – наконец произнесла Камилла.
– Разве ты не всегда жила так? – спросила я.
– Нет, – сказала Камилла, – совсем нет. Были времена, когда я не могла себе этого позволить. Но сейчас они прошли.
Она встала, осмотрелась вокруг.
– Куда исчезли твои книги?
– Они лежат в кладовке. Здесь нет места для них.
– Отказаться от всего, что раньше имело для тебя значение, – это тоже как-то связано с твоими представлениями о свободе?
– Да, – сказала я, – тоже.
Она обошла комнату. Я была уверена, что от ее глаз ничего не укрылось: ни обшарпанная мебель, ни ветхий, выцветший ковер, ни светильник с разбитым плафоном – ни один из тех недостатков, которые я с удовлетворением отметила про себя перед ее приходом. Наконец она села и безобидным голосом спросила:
– Почему ты не снимешь квартиру побольше?
– Зачем? – сказала я, не дав себе труда пояснить свой вопрос.
– Мой дом очень большой и просторный, – ответила Камилла. – Мне нужен был такой только потому, что я так хотела.
– Рада за тебя, – сказала я.
Я не понимала, зачем Камилле нужен большой дом. Ведь она живет одна. Может быть, она преувеличивает и он не такой уж просторный.
Я сидела напротив нее. Толстые стены дома поглощали звуки в соседних квартирах, в комнате было тихо. В кухне из крана капала вода. У меня не было времени, чтобы вызвать слесаря. Я прислушивалась к мягкому звуку падающих капель и радовалась тому, что слышу их.
– Я думала, ты хочешь поговорить со мной, – сказала Камилла спокойно. – Мне казалось, что настал момент, когда ты перестала избегать меня.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я, не желая сейчас ничего рассказывать о себе.
– Я имею в виду то, что сейчас ты одна и свободна. Так же, как и я.
Я испугалась. Значит, она догадывалась о моих намерениях. Я попыталась возразить.
– Но у тебя остались твои сыновья, – сказала я.
– Твой сын тоже никуда не делся, – сказала она. Она сказала это, зная, что должно произойти. Однако она не знала, как мы расстались и как я осталась в одиночестве.
– Я не увижу Матиаса до его отъезда к Юргену, – объяснила я.
Камилла никак не отреагировала на мои слова. Я не ожидала, что они не произведут на нее никакого впечатления.
– Хорошо, – сказала она. – Расставание с сыновьями – это как конец несчастной любви. Один плачет и пестует свою боль, другой вздыхает с облегчением и пестует свою свободу. Сыновья – это прекрасный, но краткий дар, которым мы не успеваем воспользоваться. Они как ветер в поле. Они срывают плоды, оставляя стебли голыми. Но может быть, я и заблуждаюсь, – продолжала Камилла, – может быть, ты совсем не одинока и не так уж свободна. И у тебя есть близкий человек.
– Да, – ответила я. – У меня был такой. Но его больше нет.
Это был мой последний козырь. Он не принес результата.
– Ты знаешь, я ожидала этого, – сказала Камилла.
– Ты ожидала, потому что ты этого хотела.
– Да, – сказала Камилла, – хотела.
К этому нечего было прибавить. Все было сказано, но это ничего не меняло. Я ничего не достигла, ни о чем не узнала, ничего не поняла. Моя голова одиноко торчала в пустоте, и я не могла ни повернуться ею, ни вытащить ее из чертовского переплетения этой загадки. «Не останавливайся, – сказала я себе, – ты делаешь это для себя, ты хочешь жить, хочешь заполнить до конца этот проклятый список надежд, чтобы потом сохранить его или, наоборот, выбросить». Камилла наверняка еще о чем-нибудь спросит, я жадно ждала этого вопроса, я жаждала услышать его. Она должна была задать его, чтобы я могла в ответ задать свой вопрос и выслушать ее ответ. Я надеялась, что это уничтожит все мои страхи, эту гору страхов, о которых было написано на моем лбу.
Камилла смахнула пепел со своего платья и провела указательным пальцем по векам. При этом морщины на ее висках разгладились, и я увидела девичье лицо из того военного лета, которое объединило наши судьбы. Тогда я не понимала, отчего это произошло. Я стала догадываться обо всем позже, но до конца не могла объяснить даже сейчас. Она взглянула на меня как тогда, летом, в саду, строго и одновременно нетерпеливо.
– Рената, ты хотела поговорить со мной. О чем?
– Скажи, Камилла, ты понимаешь, что теперь ничего не сможешь отнять у меня?
Она глядела мимо меня, но не потому, что не могла выдержать мой взгляд, а потому, что видела нечто большее. Это причиняло ей боль и радость, которые никак не были связаны с сегодняшним днем. Из этого далека она и сказала мне: «Да, Рената, я знаю».
* * *
Пако бежал по лугу. Из-за высокой травы были видны только его уши, которые как бы танцевали между стеблей. Яблоня была усыпана круглыми красными яблоками. Их снимали с помощью длинных палок с мешочком на конце, в который и падало яблоко.
– Господин Вегерер, господин Вегерер, я тоже хочу попробовать, пожалуйста.
Он отдает Камилле палку, она вытягивается, ее лицо серьезно и сосредоточенно, голые ноги в деревянных сандалиях становятся тонкими и длинными, мешочек качается под яблоком – и вот оно уже там. «Я тоже могу так», – говорит Рената. Она маленькая и слабая, а палка очень тяжелая и неумолимо клонится к земле. Детские руки не могут удержать ее. Наконец она падает, на глазах у нее выступают слезы, и она уже готова разрыдаться. Пако прыгает вокруг палки, хватает ее и треплет из стороны в сторону, потом кусает мешочек, он рвется. Ребенок забывает о том, что хотел плакать. Все сражаются с собакой, отбирая у нее палку. Пако тянет за один конец, а Камилла, Рената и Вегерер – за другой. Пес сдается, бешено прыгая. Он разжимает зубы, и палка больно и неожиданно ударяет его по голове. Он застывает на несколько мгновений, потом трясет головой с закрытыми глазами и жалобно скулит при этом. Трое на другом конце палки смеются, спешат ему на помощь, но с Пако и так все в порядке. Правда, он страшно обижен и убегает. «На сегодня уборку яблок заканчиваем», – говорит господин Вегерер. Они садятся на траву. Камилла приносит малиновый сок в больших зеленых стаканах. Его сделала баронесса. В одном из стаканов замечают крошечного мертвого червячка. Его выуживают и пьют сок дальше. «Больше не хочу», – говорит ребенок.
* * *
– Ты, наверное, ненавидишь меня, – произносит Камилла.
– Да, – говорю я, – но я, к сожалению, не умею этого делать.
– Ты что, жалеешь об этом? – спрашивает она.
– Нет, – отвечаю я. – Сейчас не жалею, ведь я больше не боюсь тебя.
– Тогда все в порядке, – говорит она.
Она откинулась на спинку кресла. Волнение, которое она не хотела показывать мне, покинуло ее. Я тоже больше не ощущала страха, копившегося долгие годы, но напряженность все еще осталась. Я опять вспомнила о своей цели.
– Ты была хорошо информирована о последних годах моей жизни, – сказала я, стараясь выдержать легкий тон разговора, – у тебя были хорошие осведомители. А я вот ничего не знаю о том, как сложилась твоя жизнь в последние пять лет. Ничего, кроме того, что ты сообщила мне на остановке.
– Тогда мне не показалось, что ты хочешь знать обо мне больше, – возразила Камилла.
– Верно, – согласилась я, – но сейчас мы встретились при других обстоятельствах. Расскажи немного о себе. О чем хочешь.
– С удовольствием. Моя жизнь изменилась к лучшему, когда я переехала в свой дом. В нем я счастлива. Он – исполнение всех моих желаний, которые я когда-то загадала. Он обеспечил мне спокойную, уравновешенную жизнь и достижение некогда поставленной цели.
– Его купил твой муж?
– Нет, – сказала Камилла, – я сама купила его после его смерти. Собственно говоря, приобретение этого дома стало возможным благодаря его смерти.
Я была обескуражена и слушала ее, затаив дыхание.
– Как это понимать? – пробормотала я наконец.
– Ты знаешь, каким страстным охотником был мой муж, – ответила Камилла спокойно, – охота значила для него больше, чем профессия, семья. Верена – извини, что я упоминаю ее имя – была единственным исключением. Помнится, я говорила тебе, что он погиб в результате несчастного случая. Это случилось на охоте. Он был застрахован на большую сумму. На эти деньги я и купила дом.
– И ты можешь так спокойно жить там? – спросила я растерянно. Мне очень хотелось ее понять. Она должна была помочь мне в этом.
– У нас с Францем были очень корректные отношения, – продолжала Камилла, – внешне мы производили впечатление обычной супружеской пары. Ты знаешь. Конечно, за годы совместной жизни произошло отчуждение, чувства утратили прежнюю силу. Нас связывали только повседневные заботы и ответственность за детей. Но в отличие от других мы понимали, что не любим больше друг друга, а может быть, и не любили никогда. Это очень осложняло наши отношения, и мы предоставили друг другу возможность жить своей жизнью.
– И умереть своей смертью, – сказала я.
– Да, – согласилась Камилла, – я отношусь с уважением к тому, как мой муж ушел из жизни, независимо от того, был это несчастный случай или нет. У меня нет причин, чтобы убиваться о нем и чувствовать себя несчастной в своем доме.
– Но купить дом – это еще полдела, – вставила я. – Его еще надо содержать. Твой муж предоставил тебе и эту возможность?
– Нет, – ответила Камилла, – его смерть была не настолько эффективной. Ты спрашиваешь, что я делала последние пять лет. Четыре из них я прожила без всяких событий, с мужем. Достойны упоминания лишь разлука с детьми и смерть Франца. У меня не осталось иной цели, кроме наблюдения за тобой. Но потом подвернулся этот дом. Он вдохнул в меня жизнь, потребовал всех моих сил. Мне стоило многих усилий не забывать о других делах. И поэтому я рада, что все, что касается тебя и меня, наконец-то доведено до конца.
Не знаю, почему я все еще сидела и слушала всю эту чушь. Почему я не вскочила и не сказала: «Уходи, и давай не встречаться больше. Я не хочу больше слушать, как ты говоришь о смерти своего мужа, обо мне. Как будто бы жизнь и смерть – это вещи, с которыми можно запросто разобраться». Как я могла вынести все эти предложения, которые она холодно бросала мне, наводя на меня ужас одним словом «дом».
Но я выдержала все это и сказала себе, что выслушаю все до конца, чтобы узнать все, что хочу.
– Финансовые проблемы были вполне разрешимы, – продолжала Камилла, – я продала кое-что из имущества и таким образом смогла купить дом. Там многое нужно было отремонтировать, привести в порядок, участок вокруг дома был тоже очень запущен. Прежний владелец ни за чем не ухаживал, не обновлял. Все осталось в том виде, в каком он получил дом от своего предшественника. Даже обои.
Мне казалось, что она забыла о моем присутствии, пока произносила эту речь. Она отчитывалась перед самой собой, ни перед кем другим.
– Значит, ты привела дом и сад в порядок и сменила обои, – произнесла я автоматически.
– Нет, обои я только почистила, – ответила Камилла.
Она встала.
– Обои можно прекрасно почистить с помощью специальных щеток и химического раствора. Я занималась этим целыми днями, много дней, не знаю, сколько их было. Хочешь, я покажу, как я это делала?
Она подошла к стене, сделала вид, будто у нее в руке щетка, и начала этой воображаемой щеткой водить по обоям, вверх и вниз, то вставая на цыпочки, то нагибаясь до пола.
Я не могла понять, что происходит.
– Камилла, – сказала я, – сколько комнат в твоем доме?
– Пять, – сказала она, продолжая водить рукой по обоям, – пять комнат и много подсобных помещений.
– Почему, – спросила я, – ты принялась за эту бессмысленную работу?
Камилла опомнилась и подошла к столу.
– Все должно было остаться таким, каким было прежде, – сказала она.
Потом она села и попыталась скрыть возбуждение, которое, видимо, удивило ее саму.
– Одной мне не удалось бы справиться, – тихо сказала она, – но в работах по саду мне помог сосед. У меня замечательный сосед. Он уже стар, но работает все еще как молодой. Он любит мой сад. Он знает его. Мы договорились, что и в саду не будем ничего менять. Мы только выпололи сорняки и убрали мусор. Но в остальном все осталось как было раньше. Теперь я там живу. В саду, в доме. Я живу одна, иногда ко мне приезжают гости. Мои сыновья с семьями. Твоя свекровь. Друзья. Но лучше всего, когда я остаюсь одна. Тогда этот дом обволакивает меня, защищает меня, становится моей второй кожей.
Она наконец взяла себя в руки.
– Вот и все, Рената. Покупка этого дома – самое важное событие в моей жизни за последние пять лет. Мне нравится о нем рассказывать.
Мое терпение достигло предела. Я больше была не в состоянии что-то выслушивать и о чем-то спрашивать. Мне очень хотелось, чтобы Камилла ушла и мы встретились бы опять через некоторое время, когда я вновь найду в себе силы приступить к выполнению своего задания. Она, видимо, почувствовала это, поднялась, взяла сумку, прошла в прихожую. Держалась она свободно и уверенно.
– Теперь между нами все прояснилось, – сказала Камилла, стоя в дверях с многозначительной улыбкой.
– Не все, – ответила я, – но многие важные моменты.
– Мы еще увидимся? – спросила она вежливо.
– Конечно, – сказала я.
– Тогда приглашаю тебя в гости.
Что-то удержало меня принять это приглашение. По каким-то необъяснимым причинам дом Камиллы пугал меня.
– Лучше пойдем в какой-нибудь ресторан, – сказала я.
– Нет, – ответила Камилла, – я хотела бы, чтобы ты ответила визитом на визит. Ты, собственно говоря, прекрасно знаешь моего соседа. Ты удивишься, когда услышишь его имя.
– Да? – сказала я и зачем-то ухватилась за подставку для зонтиков, которая начала танцевать под моей рукой. – Кто же он?
– Господин Вегерер, – ответила Камилла.
Следы от колес опять бросались в глаза. Предательские следы грузовика, у которых не было никакого повода появляться в саду барона. Они вели от широких боковых ворот, которые после отъезда виноторговца были обмотаны проржавевшей уже железной цепью, прямо к погребу. Цепь теперь тоже была обмотана по-другому вокруг прутьев решетки. Это никому не бросилось бы в глаза, но следы колес были хорошо заметны с тротуара.
Барон ненавидел рано вставать еще с молодости, когда служил в армии. Теперь, с приближением старости, он ненавидел это еще больше. В это прохладное августовское утро он встал раньше, чем его вечно озабоченная домашними делами жена, пробуждения которой в другие дни он даже не замечал, и быстро пошел в сад. Теперь он, вооружившись граблями и лопатой, как это часто бывало в последнее время, пытался заровнять следы. Он уже не скрывал этих своих действий от Терчи. У нее хватало ума ни о чем не спрашивать. Как долго он сможет укрываться от соседей, исключая, конечно, инженера, он не знал, и это вызывало у него неопределенные чувства. Но он все же решился пойти на риск, а если уж он принял одно из немногих в своей жизни решений, то оставался верен ему до конца.
Барон был в это утро в отличном настроении. Он насвистывал про себя мелодию канкана Жака Оффенбаха. Когда он начинал орудовать граблями особенно энергично, то прикусывал язык своими желтыми зубами. У него было предчувствие, что этот только что начавшийся день будет прекрасным. Вчерашний день тоже был хорошим – в том, что касается сделки, разумеется. На сегодня он не намечал никаких дел. Значит, тогда случится что-нибудь приятное в личной жизни. Он подумал, как это часто бывало в последние дни, о своем сыне Винценте, о том, что от него до сих пор не было никаких известий. В отличие от баронессы, которая была серьезно озабочена судьбой приемного сына и предчувствовала неладное, он просто не мог поверить, что этого парня больше нет на свете, и был уверен, что скоро выяснится, что тот жив.
Барон прислонил грабли к стене дома и присел отдохнуть на расшатанный садовый стул. С улицы кто-то поздоровался с ним. Это был Вегерер, который шел в свой виноградник.
Барон повел себя в высшей степени необычно: он встал, чтобы ответить на приветствие Вегерера, сделал пару шагов ему навстречу и любезно сказал: «Тоже с утра за работой?»
Слово «тоже» смутило винодела.
– Вы работаете в саду, господин барон? – спросил он неуверенным голосом, и так как в последнее время ему приходилось искать отговорки, чтобы отказаться от просьб барона, он чувствовал себя не в своей тарелке.
– Почему бы и нет, – весело ответил барон, – это идет на пользу моим старым костям. Кстати, Вегерер, сегодня вечером вы получите свои деньги. Я ведь вам задолжал кругленькую сумму.
Теперь Вегерер растерялся окончательно. Барон еще никогда в жизни сам не предлагал ему заплатить долги. Обычно Анна Вегерер сначала смущенно намекала на это баронессе и только потом, спустя долгое время, они получали свои деньги. Сейчас Вегерер раскаивался в том, что случилось недавно на собрании виноделов района. Староста, член нацистской партии, расспрашивал всех о пустующих подвалах, которые можно использовать как убежища, и Вегерер, не сдержавшись, указал на погреб барона, описав его как просторное и очень надежное помещение.
