Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
Словак назвал приблизительный срок транспортировки, и все стали собираться к отъезду. Впервые за долгое время знакомства между друзьями возникла размолвка, прощальное рукопожатие было не таким крепким, как прежде. Ганс Ахтерер, не желая усиливать отчуждение, не стал напоминать другу о том, чтобы он побыстрее забрал два оставшихся станка.
– Как Рената? – спросил он. – Она ведь уже на каникулах?
– Да, да, – ответил инженер. – Знаю. Но сейчас ничего не могу сказать, у меня полно других забот.
Грета Ахтерер сожалела, что не получила от Ирены список ее драгоценностей, которые передал ей Густав в маленьком пакетике.
– Дружба дружбой, – сказала она мужу, – но я должна посмотреть на каждое украшение и подтвердить его наличие, иначе могут возникнуть неприятности.
– Мы сделаем это в следующий раз, – сказал Ганс Ахтерер, – важно, что наконец-то заберут станки. Я уже перестал спать из-за них. Что уж поделаешь, такими мы уродились. Занимаемся своими маленькими делишками и не очень обращаем внимание на дела поважнее. Я постараюсь не забыть о твоей просьбе.
На следующий день у Ганса, не желавшего забывать о важных делах, состоялся разговор с настоятелем монастыря. Они встречались иногда, чтобы поговорить и обменяться мыслями, которые подчас заставляли их тихо и тайно предпринимать нечто такое, в опасности чего они не отдавали себе отчета.
Грета Ахтерер очень хотела сгладить происшедшее и восстановить прежнюю дружбу своего мужа и Густава Бухэбнера. Она переборола себя и послала Ирене письмо, в котором еще раз просила отправить к ним Ренату. Она писала, что погода у них стоит хорошая и теплая, дети купаются в реке, поспевает земляника и недавно родились три маленьких теленка. Каждую пятницу они пекут слоеный пирог, а Петер обещал смотреть за Ренатой. «О войне мы почти не вспоминаем», – приписала она.
* * *
– Когда, мама, когда? – закричала девочка, узнав о письме.
– Пока я не буду точно знать, куда поеду сама, – ответила Ирена, не желая связывать себя обещаниями.
Шестого июля закончились занятия в школе, и Рената твердо решила провести это лето перед переходом в среднюю школу в деревне у Ахтереров и нигде больше. Она даже была согласна не видеться два месяца с Камиллой, хотя вершиной счастья для нее было бы поехать в деревню вместе с ней. Рената была уверена, что семья Ахтереров с радостью приняла бы ее подругу. Но Камилла почему-то на этот раз не хотела никуда уезжать, хотя раньше всегда завидовала Ренате.
Камилла и Рената в жаркий горячий полдень везли за собой маленькую, взятую у Вегерера тележку. Камилла опять пропустила нацистское собрание, и госпожа шарфюрерин строго разъяснила ей, почему нужно быть достойной лозунга «Утиль – это сырье» и зачем нужно участвовать в сборе макулатуры, тряпья и старых костей, организованном гитлерюгенд. Камилла сначала решила ничего не делать, но потом сдалась. Она попросила Ренату помочь ей, и девочка с восторгом согласилась, предложив взять с собой Пако.
Камилла сказала, что знает несколько домов, где перед их носом не захлопнут двери. Начать нужно с них, но она совсем не собирается выслуживаться перед этой зазнавшейся шарфюрерин. Рената со всем соглашалась, потому что теперь могла быть рядом с Камиллой. Она то шла рядом, то забегала вперед, потом нечаянно толкнула тележку так, что та ударилась о ноги Камиллы. Рената испугалась и тихо слушала, как Камилла ругала ее, пока ей в голову не пришла нелепейшая мысль – посадить Пако в пустую тележку. Она тотчас же хотела исполнить свое желание, но наткнулась на отчаянное сопротивление животного.
– Ты уже написала письмо Винценту? – вспомнила вдруг она.
– Когда кто-то хочет, чтобы я написала письмо, – ответила Камилла, – то почему бы мне это не сделать?
– Да, – сказала девочка и смутилась.
Камилла остановилась:
– Ты ведь сказала мне правду, Рената?
– Да, да, да, – ответила девочка, затем неожиданно подбежала к ближайшему дому и позвонила.
– Скажите, пожалуйста, у вас есть старые газеты, тряпки или старые кости? – выпалила она, облокотившись о косяк двери. Женщина ушла в дом. У нее было всего понемногу. От старых костей шел нестерпимый запах, что заставляло Пако с дикой радостью прыгать вокруг.
– Госпожа баронесса будет давать мне осенью уроки игры на фортепиано, – сказала Рената, когда они заворачивали кости в старые газеты.
– Я бы тоже с удовольствием этому училась, – сказала Камилла.
– Но ведь у тебя нет рояля, – произнесла Рената.
– Вот именно. Кроме того, я уже не подхожу по возрасту.
– Я буду играть для тебя, – сказала девочка, – хорошо?
– Хорошо, – ответила Камилла, – пойдем позвоним еще куда-нибудь.
Им везло, потому что они были первыми. Шарфюрерин явно не рассчитывала, что Камилла так легко справится с заданием. Скоро над тележкой возвышалась целая гора утиля. Тряпье пахло почти так же отвратительно, как кости, и Пако сходил сума от этого запаха. Девочки едва сдерживали смех. Колеса тяжело нагруженной тележки со скрежетом катились по асфальту, прохожие оборачивались, и если девочек спрашивали, что они везут, Камилла и Рената кричали: «Утиль – это сырье, утиль – это сырье!» Завидев патруль, они быстро свернули в боковой переулок и решили на этом закончить. Поблизости был луг, там они нашли тень, сели и выбрали для Пако лучшие кости. Было тихо и очень тепло, они лежали на спине и лениво отгоняли комаров. Тележку они откатили подальше.
– По карточкам «Р-7» детям сейчас дают двести пятьдесят граммов сладостей, – сказала Камилла. – Вы уже получали?
– Я не знаю, – ответила девочка, – продукты у нас получает фрау Бергер.
– Ты любишь сладкое?
– Да, очень, – ответила Рената, но тотчас же выпрямилась и спросила: – Хочешь, я отдам тебе свою порцию?
– Для себя мне ничего не надо, – сказала Камилла. – Я даже свою порцию не буду есть.
– Тогда для кого? – спросила Рената и наклонилась к подружке.
– Это тайна, – сказала Камилла и пощекотала Ренату травинкой. – Не спрашивай!
– Я люблю, тайны, – прошептала девочка, затаив дыхание. – Я знаю, кому ты хочешь отослать сладости. Ты ведь хочешь их отослать, да?
– Да, – ответила Камилла, – отослать далеко.
– Я тебе все отдам, – сказала девочка. – Фрау Бергер купит их и даст мне, а я отдам тебе.
– Ты очень хорошая девочка, – сказала Камилла.
Лицо ребенка залилось, краской.
– Тебе нужно что-нибудь еще? – быстро спросила она. – Может быть, что-нибудь еще принести для посылки?
– Мне много чего нужно, – ответила Камилла. – Я хочу собрать большую посылку, огромную.
– Я помогу тебе, – сказала девочка. – Это будет самая большая посылка, какую когда-либо видели.
И она стала описывать на голубом небе своими маленькими, короткими ручками большие круги, потом вскочила и стала подпрыгивать, стараясь прыжками сделать эти круга еще больше и обрисовать в воздухе такую посылку, которую не получал ни один солдат.
Камилла не смотрела на нее. Она думала о том, о чем в последнее время думала постоянно, днем и ночью. Она думала, что теперь смысл ее жизни в ожидании.
* * *
Камилла не знала, что письмо, которое она так жаждала получить, никогда не придет, потому что его некому было писать. Она не предполагала, что именно в эти дни на Восточном фронте с небольшим опозданием началась операция «Цитадель». Она не знала о директиве номер шесть, известной только командному составу. Адольф Гитлер задумал осуществить выполнение директивы 15 апреля, но потом из-за необходимости введения новых танков и орудий отложил ее проведение до лета, что сыграло роковую роль в ходе военных действий на Восточном фронте.
Камилла ничего не знала о содержании войскового приказа номер шесть, как ничего не знали о нем и солдаты, которых он затрагивал непосредственно. Так же, как и они, Камилла не поняла бы символического значения слова «Цитадель», которое означало, что из крепости под названием «Европа» начнется мощное и победоносное наступление.
Этому наступлению, писал Гитлер в директиве, придается решающее значение. Оно должно быть стремительным и мощным. Благодаря ему на весь летний период инициатива должна перейти в руки немецких войск. Цель наступления заключалась в окружении и уничтожении сосредоточенных под Курском вражеских сил массированным, беспощадным и быстро проведенным ударом одной из армий в районе Белгорода и к югу от Орла.
Камилла никогда не разобралась бы, даже если бы ей разъяснили, в планах полководца Гитлера, согласно которым операция «Цитадель» была задумана с целью объединить наступающие армии и затем сомкнуть линию окружения, прикрыв подошедшими из глубокого тыла боевыми клиньями фланги, чтобы штурмовые отряды могли пробиваться вперед. Враг, таким образом, не сможет ни разорвать кольцо окружения, ни подтянуть сильные резервы с других фронтов.
Ничего не понимающей в стратегии Камилле мало что сказал бы и такой важнейший аспект операции «Цитадель», как эффект неожиданности наступления. Тот факт, что русские 3 июля 1943 года, когда началась операция, уже давно знали о планах немецкого командования и соответствующим образом подготовились, вооружившись минометами, оборонительными укреплениями, фланговым прикрытием, противотанковыми установками, гранатометами и призывами «За Сталина!», привел бы Камиллу, если бы ей обо всем стало известно, в состояние секундного, неясного страха, но ничего не прояснил бы ей ни в отношении важности операции, ни в том, каким образом все это касается ее и прапорщика Винцента Ротенвальда. Камилла знала, что Винцент где-то на Курской дуге, но ей оставалось неведомым, что он служил в группе армий «Центр» в составе моторизованной пехоты и был причислен ко второму танковому дивизиону, который состоял в основном из венцев. Шестого июля, в четверг, безоблачным и сияющим днем, когда она получала ведомость с удовлетворительными оценками и, облегченно вздохнув, радовалась каникулам, именно эта танковая дивизия была брошена в бой в качестве одного из намеченных Гитлером штурмовых отрядов, вооруженного ста сорока танками, пятьюдесятью орудиями и относящимися к ней солдатами, среди которых был прапорщик Вин-цент Ротенвальд.
Прапорщик Винцент Ротенвальд также не догадывался, что происходило с ним и вокруг его имени. После нескольких недель позиционной войны, что в военных сводках обозначалось как отсутствие «существенных военных действий», он однажды среди прочей почты обнаружил письмо от девочки Камиллы и долго ломал голову над предложением: «Твоя мать сказала, что ты ждешь письмо от меня». Он никогда не высказывал такого желания. Это письмо он счел за маленькую хитрость со стороны баронессы, которая, видимо, думала, что оно внесет какое-то разнообразие в их семейную переписку, и порадовался этому посланию, хотя почти совсем забыл ту, что его написала. Он даже собирался ответить на письмо, но этому помешала операция «Цитадель».
Прапорщик моторизованной пехоты Винцент Ротенвальд из Вены благополучно пережил, прорываясь через поля пшеницы, ряды окопов, лабиринты танковых заграждений жаркий день шестого июля 1943 года. Он не знал, что в этот день нужно было взять высоту под номером двести семьдесят четыре. Он воевал так же 7 и 8 июля, проведя несколько бессонных ночей в окопах. Они шли на восток, на него пикировали бомбардировщики, он и его товарищи бежали между «тиграми», приникали к земле под шквальным огнем русских, и тогда он не видел перед собой ничего, кроме стены огня. Вернувшись назад, он нашел нескольких своих людей и, чтобы перевести дух, спрятался в разрушенной деревне. Девятого июля ему нужно было штурмовать высоту номер двести тридцать девять, но об этом ему тоже было не известно. Он знал только, что они должны пересечь минное поле. Это поле, буквально начиненное минами, тянулось по краю оврагов и болота далеко к горизонту. Для разминирования у них не было времени. Танки, широко рассредоточившись, двинулись вперед, прокладывая дорогу. Пехота следовала за ними под звуки лязгающего железа, огня и взрывов. Винцент Ротенвальд ни о чем больше не думал, не задавал никаких вопросов, не испытывал никаких чувств, кроме страха. Только где-то в глубине души жило еще безнадежное желание выжить. Он бежал шатаясь вперед, падал, полз на четвереньках, выпрямлялся и не знал, были перед ним свои или чужие танки. Он бросал ручные гранаты, не понимая куда, он стрелял, не видя перед собой цели. Лишь случайно 11 июля он узнал, что группа армий «Центр» вырвалась вперед на два километра. Но для прапорщика Винцента Ротенвальда это не имело уже никакого значения. В этот день он споткнулся и упал на рельсы одной из важных железнодорожных линий, за которую отчаянно боролись противоборствующие стороны. Он был тяжело ранен в левую руку. Винцент скатился вниз по откосу, долгое время лежал без сознания и потерял много крови. Когда он очнулся, то увидел рядом с собой подбитый немецкий танк, обуглившийся как факел. Вокруг никого не было. Он был один. Но тишина была ложью, это быстро обнаружилось. Вспышки залпов прочерчивали темное небо, зависали над окопами, освещали скорченные тела. Через некоторое время Винцент услышал, что приближаются русские. Они забрались, переговариваясь шепотом, в подбитый танк. Он не пошевелился. Через какое-то время они вылезли из танка, кто-то заметил его, грубо ударил сапогом по голове. Он до крови прикусил губы, не произнес ни звука и неподвижно лежал, ожидая смерти. Но смерть не наступала, только боль снова оглушила его. Потом он почувствовал, что его подняли. Запах лака и жженой резины ударил ему в нос, когда его запихивали в кабину одного из «тигров». Он не понимал, что происходит, когда его вновь достали оттуда. Несмотря на все усилия, ему не удалось отделить свои мысли от обломков танка, голосов русских, удара сапогом. Потом он оказался во фронтовом госпитале и не мог поверить, что теперь ему ничто не грозит. Винцент Ротенвальд так и не узнал, что двумя днями позже, 14 июля 1943 года, операция «Цитадель» – неудачная попытка с необратимыми последствиями – была прекращена.
Распоряжение о временном запрете на торговлю винами местного производства, которое действовало по 30 июня, было продлено до 31 декабря 1943 года. Вегерер уже не надеялся, что в следующем году что-то изменится, если продлится война. С начала июля потребителям старше восемнадцати лет было позволено выдавать по ноль семь литра вина, и Вегереру удалось добыть разрешение продавать своим покупателям, при предъявлении карточки под буквой «А», указанное количество вина. На этом можно было сделать кое-какие деньги и, кроме того, появлялась возможность продать с черного хода за хорошее вознаграждение хотя бы несколько бутылок вина надежным покупателям. В том случае если кто-то донесет на него, он скажет, что продавал вино в соответствии с официально установленной нормой. Вегереру разрешили продавать вино два раза в неделю, утром, с десяти до двенадцати часов. Покупателю следовало иметь при себе чистую бутылку.
Все соседи, естественно, захотели покупать вино у него. Теплым, но хмурым утром в конце июля во двор за домом Вегерера вошли, как и было уговорено, баронесса, Мария Лангталер и Ирена Бухэбнер. Баронесса и мать Ренаты сели на скамейку, в то время как Мария Лангталер, избегая Ирену, пошла на кухню искать Анну Вегерер.
Баронесса тут же начала непринужденный разговор с Иреной. Она спросила, как у них растут овощи, убрали ли они ранний картофель, удалось ли собрать фрукты и законсервировать их. Ирена отвечала односложно, она не хотела признаться, что в отличие от баронессы ее не интересуют эти вопросы и что ими занимается исключительно фрау Бергер. Когда баронесса пожелала узнать, как поживает инженер, которого она очень редко видит, Ирена ответила, что его дела идут отлично, что он даже хочет несколько изменить профессию и начать работать на военные нужды, но сейчас она не может рассказать об этом подробнее.
– Что-то в последнее время не видно вашей машины, – заметила баронесса.
– Она конфискована, – холодно сказала Ирена.
Баронесса высказала свое сожаление, но сделала это как-то чересчур оживленно. Она плохо умела притворяться, и это не укрылось от глаз Ирены.
– Это, наверное, отразилось на ваших планах, – сказала она, – я была удивлена, увидев, что вы еще здесь.
– Нет, – ответила Ирена, – я все равно уеду. Даже если мне понадобится неделя, чтобы добраться до Вертерзее.
Анна Вегерер вынесла два небольших стакана вина и несколько ломтей свежего черного хлеба. В дверях кухни появилась мать Камиллы, взглянула на женщин и опять ушла в дом.
– Что скажете, госпожа баронесса, – спросила Анна Вегерер, – хлеб прямо из печки. Совсем не плох на вкус, да?
– Он превосходен, – ответила баронесса. – Я теперь могу работать экспертом по выпечке хлеба. Я поняла, что лучше покупать муку и печь самой. Тогда получается больше хлеба. Иногда поздно вечером я выпекаю два каравая. Вы бы видели, как на них налетают дети. Вы уже пробовали сами печь хлеб, фрау Бухэбнер?
– Мне нужно идти, – сказала Ирена, – у меня еще много дел. Пусть Лангталер заберет с собой мои бутылки, фрау Вегерер.
– Хорошо, – сказала Анна Вегерер. – Посмотрите-ка, кто идет.
По дорожке небрежной походкой шла Камилла, за ней следовала Рената. Камилла провела утренние часы этого жаркого дня в саду, поджидая почтальона. Почтальон наконец появился, но писем для нее не было. Потом пришла Рената и несмотря на плохое настроение Камиллы, осталась с ней. Девочка рассказала, что их матери пошли к фрау Вегерер. Им в голову не пришло ничего лучшего, как тоже пойти туда. Когда Камилла заметила баронессу, она резко остановилась, покраснела и смущенно поздоровалась с ней.
– Камилла, подойди ко мне, – сказала Тереза Ротенвальд, – у вас уже закончилась летняя практика на фабрике?
– Да, – сказала девочка и пригладила рукой волосы, заплетенные в короткую косичку. – Еще вчера.
– Было весело? – спросила баронесса.
– Мы резали лук, – сказала Камилла еле слышно, – семь дней подряд.
– Это ужасно, – сказала баронесса и засмеялась. – Ты, наверное, за эти дни плакала столько, сколько не плакала за всю свою жизнь.
– Мы еще пели, – рассказывала Камилла дальше. – Мы пели: «Мы проезжаем мимо Англии и режем при этом лук». И так восемь часов каждый день.
– Но ты хоть по крайней мере заработала что-то? – спросила баронесса.
Камилла кивнула:
– Восемь марок. И еще двадцать дециграммов мармелада и кусок эрзац-мыла.
– Мармелад я уже попробовала, – включилась в разговор Рената. – Он ужасно невкусный.
– Мне кажется очень разумным, что сейчас, на четвертый год войны, таких крепких, сильных девушек привлекают к легким работам, – сказала Ирена.
Мария Лангталер медленно вышла из кухни Вегереров. Она прислонилась к стене дома и выпрямилась во весь рост, расправив плечи. Взглянув на нее, Камилла неожиданно впервые увидела контуры груди матери. Она поняла, что та сознательно и с вызовом выставила себя напоказ. Мать наверняка преследовала какую-то цель, о которой Камилла не хотела знать.
– Я слышала, – сказала Лангталер громко и вызывающе, – что теперь все дамы, которые не работают, должны зарегистрироваться на бирже труда. Все дамы, у которых нет детей или только один ребенок и которых до сих пор обслуживали другие, теперь должны пойти работать на оборонные предприятия к тяжелым станкам, и если им повезет, они будут зарабатывать сорок пять пфеннигов в час. Я слышала, – продолжала Мария, ни к кому не обращаясь и устремив глаза в небо, но никак не в сторону Ирены Бухэбнер, которая стояла неподвижно как вкопанная, – что этим дамам не поможет ни врачебное свидетельство, ни протекция. Им придется вставать в шесть утра, чтобы к семи быть на месте, а потом работать восемь часов подряд вместе с украинками, чешками и польками, которых эти милые дамы привыкли называть «всяким сбродом». Я слышала, – продолжала Мария Лангталер, медленно разглаживая свой темно-синий передник, – что вызовы на биржу для всех этих дам с холеными ручками, не привыкшими носить передники, уже выписаны и разосланы. И если кого-нибудь из них вдруг пропустят, то тогда найдутся примерные граждане, которые обратят на это внимание работников биржи труда.
После этой неожиданной речи установилась тишина. Все чувствовали себя неловко. Баронесса пыталась найти какие-нибудь примиряющие слова, но Рената опередила ее. Она прильнула к своей матери, которая, впрочем, совсем не нуждалась в знаках внимания, и громко сказала:
– Моя мама никогда не будет работать на военных заводах. У нее всегда будут нежные руки, и она никогда не будет носить никаких передников.
Девочка высказала свое мнение о том, что ей нравилось в своей матери, что она любила в ней, потому что именно этим она отличалась от других. Но ее мать этого не поняла. Такая защита задела ее гордость. Сама она никогда не посмела бы оправдываться перед женщиной, которую ненавидела. И она сделала то, чего ни в коем случае не должна была делать, – она ударила ребенка по лицу.
Девочка, громко всхлипывая, подбежала к Камилле. Та заслонила собой ребенка и шепнула: «Не кричи. Не двигайся. Я не подпущу ее».
Никто не произнес ни слова. Баронесса смотрела вниз, на песчаную дорожку, и крошила кусок хлеба. Анна Вегерер взяла поднос со стола и зачем-то поставила его на скамейку. Мария Лангталер стала полоть сорняки на клумбе.
– Ах да, – сказала Ирена Бухэбнер, – я еще не расплатилась.
Она взяла из своей сумки крупную купюру и протянула ее Анне Вегерер.
– У меня нет сдачи, – сказала Анна, не пошевельнувшись, – заплатите в другой раз.
– Мне не нужна сдача, – ответила Ирена и положила купюру на стол перед баронессой, которая старалась не смотреть на деньги.
– Пойдем со мной, – сказала Ирена Ренате, которая все еще пряталась за Камиллу.
Но Камилла крепко сжимала руку девочки.
– Оставайся здесь, – процедила она сквозь зубы и неожиданно повернулась так, что опять заслонила от Ирены ребенка. Мария Лангталер выпрямилась и смотрела на них. Баронесса и Анна Вегерер опять завели разговор о каких-то пустяках, иногда поглядывая в сторону женщины и ребенка. Ирена медлила. В тот момент, когда она протянула руку, чтобы оторвать Ренату от Камиллы, появился Карл Хруска. Он тащил за собой свою неизменную тележку, которая на этот раз была пуста.
– Хайль Гитлер, – бойко приветствовал он всех, опустил оглобли тележки и резко выкинул обе руки вперед. – Хайль Гитлер, дорогие дамы! Собрались на рюмку хойригена [4]4
Хойриге (ю-нем. der Heurige) – молодое вино нынешнего урожая.
[Закрыть]? Дорогая фрау Вегерер, Хруска постоянно занят тяжелой работой, а сегодня он приехал с тележкой, чтобы погрузить на нее свою долю вина. Сколько бутылок мне причитается?
Он громко засмеялся, посмотрел на женщин, почувствовал что-то неладное, обернулся к Камилле и спросил:
– Почему ты все еще не на уборке урожая? Как же мы тогда победим, Камилла?
– У меня достаточно других занятий, – ответила девочка и медленно подошла, крепко держа Ренату за руку, к столу, за которым сидела баронесса.
Ирена осталась стоять на том же месте. Она видела, что ребенка намеренно увели от нее, но не захотела возвращаться к столу. Она решила наказать Ренату позже. Чтобы уйти достойно, она обратилась к Карлу Хруске и вызывающе спросила его:
– Как там мои кресла, Хруска? Или вы уже перестали заниматься работой и только ездите от одной винной лавки к другой?
– Милостивая сударыня, – сказал Хруска и согнулся, как перочинный ножик, в глубоком поклоне, – как хорошо, что вы вспомнили обо мне. Что вы получите от Карла Хруски свои кресла так же верно, как и то, что мы победим. В лучшем виде. – Он выпрямился. – Вы верите мне? – спросил он преданным голосом.
Ирена не ответила. Она пошла мелкими шажками по дорожке к выходу. Ее светлое платье мелькнуло за кустами. Девочка смотрела матери вслед, она чувствовала одновременно облегчение и глубокую грусть. Она не знала, что эта грусть была сочувствием.
Баронесса потребовала, чтобы Хруска сел. Это требование явно смутило и рассердило его. Он уже тысячу раз говорил себе, что для такого честного коммуниста, как он, барон и его семья, эти вымирающие представители порочного класса, которые, правда, не были больше кровопийцами, так как промотали все свое состояние, всегда останутся самыми последними, презренными людьми, которые вообще-то даже не имели права на существование. И каждый раз, когда он видел барона и баронессу, Хруска снимал свою шляпу, склонял голову и цедил сквозь зубы вместе с приветствием ненавистные ему титулы. Вот и в этот раз он сказал: «Если вы позволите, госпожа баронесса» – и сел напротив нее, чуть слева. Он попробовал несколько скрасить предательство по отношению к своим принципам тем, что крикнул приказным тоном:
– Эй, Лангталерша, иди сюда!
Мать Камиллы, смеясь, повиновалась приказу. Анна Вегерер пошла за вином, Камилла нерешительно села рядом с баронессой, Рената быстро примостилась сбоку. Пришедший с виноградника Вегерер весело присоединился к гостям.
– Иногда, – сказал Карл Хруска, с наслаждением жуя свежую хрустящую корочку хлеба, – иногда мне кажется, что все как раньше. Нет ни войны, ни голода, ни страха.
– Как раньше, – сказал Вегерер, – никогда уже не будет. Если война когда-нибудь кончится, все будет по-другому, Хруска, все. И мы тоже будем другими.
– Может быть, – ответил Хруска. – Хотя мои надежды на будущее особого свойства. Если они исполнятся, мы все будем счастливы. Но на некоторые планы, – он сделал большой глоток и вытер тыльной стороной ладони рот, – я думаю, мне не хватит времени. А может быть, мои идеи совсем не подходят для будущего.
– Я не верю в добро от политики, – сказала баронесса. – Дети должны быть здоровыми. Или возвращаться здоровыми. И потом строить свою жизнь свободно, без принуждения. Порядочному человеку достаточно обязанностей, которые накладывает на него Бог и он сам.
– Но мы тоже еще чего-то ждем, – сказала мать Камиллы и подумала при этом о своем муже.
– Вам-то хорошо, – тихо сказала Анна. – А мне уже от жизни ничего не надо. Все равно, как я умру – своей смертью, от болезни или от насилия. Для меня жизнь потеряла смысл.
У Анны опять глаза были на мокром месте, и ее муж рассердился на нее.
– Мне тоже не безразлично, что случилось с нашим мальчиком, мать, – сказал он резко, – но нам все-таки нужно за что-то зацепиться, чтобы выжить.
– Прекратим этот разговор, – крикнул Хруска, – он ни к чему не приведет. А то даже у Камиллы, у которой нет никаких забот, невеселое лицо. Или у тебя уже есть заботы, Камилла?
Девушка покачала головой и посмотрела на баронессу.
– Никаких, – сказала она, – правда.
– Вегерер, – потребовал Хруска, – неси гитару.
– С утра? В саду? А если мимо проедет кто-нибудь из полиции или из бонз, что они подумают?
– Мне все равно, – настаивал Хруска, – посмотри, какой сегодня денек, какие запахи доносятся с полей и лугов. Вспомни, что все мы люди, которые хотят и порадоваться когда-то, не всегда же нам быть пешками в чьей-то игре. Давайте хоть сегодня не будем ныть. Покончим с этим, говорю я. Неси гитару, Вегерер.
– Отлично, – сказала девочка, подпрыгнув от радости, – отлично, а петь мы тоже будем?
– Конечно, Рената, – сказал Хруска, – мы будем громко петь. Так громко, чтобы нас услышал сам группенляйтер.
Вегерер пришел с инструментом и осторожно положил его на стол:
– Попробуй сначала, Хруска.
Но Хруске не нужны были пробы. Он играл хорошо. Он сам научился играть на гитаре в долгие часы одиночества, когда после бесконечного рабочего дня лежал в своем тесном чулане. Он прекрасно исполнял венские песни. В прежние времена он подрабатывал этим в округе на праздновании хойригена.
Он запел песню горной Галиции. Она состояла из множества куплетов, которые он пел то мужским, то женским голосом, точно зная при этом, как увлечь публику. Вскоре песню подхватили, и он не удивился, что даже Лангталер стала подпевать вместе с другими. Вегерер пропел на два голоса с ним рефрен, а последний пассаж они закончили, как и полагается, чудесным свистом. Потом он спел «Это сердце прекрасной Вены» – проникновенно, с большим чувством, в том душевном, мягком ритме вальса, который заставил даже баронессу тихонько раскачиваться из стороны в сторону и вспоминать былое. Закончив, он стал наигрывать шлейфер [5]5
Шлейфер (нем. – deh Schleifer) – плавный народный танец.
[Закрыть], Камилла и Рената танцевали и звонко смеялись, а он сказал, что в конце они все вместе споют чудесную песню о Гигле-Гагле, которая была хороша тем, что под этим названием каждый мог подразумевать все, что угодно, и еще тем, что у нее был потрясающий текст, состоящий из гласных и согласных букв, соединенных друг с другом без всякого смысла. Песня заканчивалась чудным перепевом, который тоже можно было понимать по-всякому. Но он, Хруска, каждый раз точно знал, что хотел выразить в этой песне.
Все пели и думали об одном и том же, хотя ничего и не говорили друг другу, и последний, характерный для Вены возглас ликования, который так не вписывался в это военное время, они тоже пропели, чтобы сохранить надежду на лучшее.
– Ну что же, она сослужила нам хорошую службу, – сказал Хруска и отложил гитару, посмотрев на остальных. – Правда?
Все закивали, и каждый по-своему, кроме Камиллы и Ренаты, постарался скрыть свое смущение.
– Жарковато, – сказал Хруска, – нынешняя жара принесет много вина. Где ты спрячешь все, что не захочешь сдавать, Вегерер?
Хотя Вегерер и не питал больше никаких надежд, он все же использовал присутствие баронессы как повод, чтобы еще раз поговорить о погребе.
– Спрятать я вряд ли что смогу, – сказал он, – но немного места в подвале господина барона мне бы пригодилось. Но у меня, кажется, нет шансов. Что скажете, баронесса?
Всех неприятно удивило, что обычно такая спокойная и доброжелательная Тереза Ротенвальд быстро и решительно сказала:
– Какой смысл говорить об этом, господин Вегерер? Уж если мой муж так решил, то у него были на это причины и менять он ничего не будет.
Вегерера рассердил этот ответ. Но злился он прежде всего все-таки на барона.
– Как дела у Винцента? – спросила Анна Вегерер, чтобы спасти ситуацию. – Пишет?
Камилла, которая начала было убирать стаканы со стола, остановилась.
– Мы очень беспокоимся за него, – ответила баронесса. – Уже три недели от него ничего нет. Он всегда писал регулярно. Муж думает, что его, наверное, перебросили на другой участок фронта.
– Да, – ответила Анна Вегерер, не очень веря в то, что говорит, – все возможно.
Потихоньку все стали расходиться. Хруска тщательно спрятал на тележке две бутылки с вином. Мария Лангталер поставила бутылку Бухэбнеров в сумку рядом со своей и вздрогнула, когда Анна Вегерер засмеялась.
– Давайте, госпожа баронесса, свои бутылки, – сказала она, – я возьму их тоже.
