Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
– Вы действительно верили, что сможете повлиять на решение Юргена?
– Да, – отвечает он, – по очень простым соображениям. Я люблю Верену. Он тоже ее любит. Я думал, что тот, кто любит Верену, поймет, как тяжело ее потерять.
– Разве вы ее теряете?
– Когда находишься на большом расстоянии друг от друга, происходит отчуждение. Я боюсь, что не выдержу этого.
Небо затянуто серыми облаками, в воздухе пахнет дождем. Наконец он хлынул, но нам некуда спрятаться. Поблизости нет ни кафе, ни крытого перехода. Нам не остается ничего другого, как пойти в универмаг. Вращающаяся дверь запускает нас внутрь. Франц Эрб делает беспомощный жест, я улыбаюсь ему. Только теперь он вздыхает с облегчением, черты его лица смягчаются. Он показывает мне на гору уцененных цветных бюстгальтеров огромных размеров и закрывает глаза руками. Мы пробираемся между прилавками, стараясь перекричать магнитофонную запись и обрывки чужих разговоров. Чтобы понять друг друга, нам приходится передавать слова почти по буквам.
– Почему вы сначала не поговорили с Вереной? – кричу я ему.
Он безуспешно защищается от группы продавцов, предлагающих ему купить пуловеры. Они разделили нас, и в ответ он только пожимает плечами и качает головой. Значит, он не смог. Хорошо. Что же тогда он хочет от меня? Я останавливаюсь, пропускаю сквозь пальцы темную шелковую шаль. На цену я не смотрю. Все равно мне ее не купить. Франц Эрб наблюдает за мной в зеркало. В этот момент я понимаю, как глубоко он страдает.
– Мне кажется, у меня есть еще один шанс, – говорит он, – о нем-то я и хотел поговорить с вами.
Он стоит около меня и слегка сжимает пальцами ремень моей сумки. Эта близость тяготит меня. Мне передается его беспокойство. Поэтому я прошу его сказать обо всем прямо.
– Я умоляю вас пойти к своему мужу. Попросите его изменить свои намерения. Вы можете взять с собой сына. Маленького сына не так-то просто оставить.
Я теряю дар речи и не могу двинуться с места. Мы загораживаем остальным дорогу, я в тупом недоумении смотрю на Франца Эрба. Он опускает глаза, теребит ремень моей сумки. Она падает на пол, он поднимает и отдает ее мне. Наши взгляды при этом встречаются, и я понимаю, что он тяжело болен.
Нас толкают, и скоро мы попадаем в толпу, спешащую к лифту. В лифте через затылки и плечи людей, недружелюбно глядящих на меня, я кричу ему: «Вы требуете от меня невозможного!»
Франц Эрб никак не реагирует на мои слова. Он делает вид, что внимательно изучает меню, висящее на стене лифта. Ресторан расположен на шестом этаже. Прищурив глаза, я могу прочитать название блюда, которое рекомендует заказать шеф. Цена закрыта старомодной шляпой пожилой женщины. Потом нас заносит в отдел по продаже тканей. Модными в этом сезоне являются цвета какао и красного перца. Франц Эрб стоит перед бесполым манекеном с гладкой головой, намеренно небрежно задрапированным в ткани цвета какао и красного перца. Я подхожу к нему, мне очень жаль его, и я не знаю, чем могу помочь.
– Поймите, – прошу я его, – я не могу этого сделать.
Он кивает, как будто наперед знал мой ответ. Потом вежливо спрашивает, не соглашусь ли я выпить с ним кофе. Мы входим на эскалатор, чтобы подняться на шестой этаж. Я не люблю ездить на эскалаторах. Вверх еще куда ни шло, но когда я спускаюсь вниз, мне постоянно кажется, что ступеньки подо мной могут провалиться и я повисну на поручнях. Я подумала, что спускаться буду на лифте, хотя нет, лучше пешком. Нет, пешком тоже не пойдет. Тогда придется слишком долго идти с Францем Эрбом.
Маленький столик покрыт белой бумажной скатертью. На ней расплылись большие красно-коричневые пятна. «Какао, – пронеслось в моей голове, – но без красного перца». Я почти рассмеялась, но вовремя вспомнила, что ситуация для этого не самая подходящая. Несут кофе, из этих кофейных чашек пили уже, наверное, сотни покупателей. Я не хочу быть одной из них. Я не хотела идти в этот универмаг. Я не хочу кофе.
– У меня на сердце так тяжело, – говорит Франц Эрб.
Я знаю, что склонна к истерии. Но в большинстве случаев мне удается ее подавить за счет огромнейшего напряжения всех сил.
Мне становится все хуже. Слово «сердце», произнесенное Францем Эрбом в банальной фразе, приводит меня на грань нервного срыва. Он ничего не замечает, он так же, как и я, занят только собой.
– Если Верена уедет, – продолжает Франц Эрб, – мне не с кем больше будет поговорить, некому довериться. Мои сыновья, жена, друзья по охоте – никто не сможет мне заменить ее. Нет ничего естественнее, чем встреча двух одиноких, оставленных людей, которые нуждаются в словах утешения и в понимании.
Лучше бы он этого не говорил. Когда от тебя уезжает дочь – это одно, а когда тебя бросает муж – совершенно другое. Я не считала себя брошенной женщиной. В последнее время я хотела развода так же, как и Юрген. Значит, вот что думает обо мне Франц Эрб, вот как он оценивает мое положение.
– Я не хочу показаться навязчивым, – объясняет он тихо, – но я думаю, что вы тоже иногда нуждаетесь в помощи. Я готов по возможности помогать вам. А вы единственный человек, который мог бы помочь мне. Пусть даже и не в такой форме, о которой я по своему неразумению просил вас. Я очень надеюсь найти утешение в вашей дружбе. Рената, я очень рассчитываю на это.
Впервые он обращается ко мне по имени, без излишнего в данной ситуации «фрау», которое раньше всегда забавляло меня. Но сейчас это кажется мне неоправданной фамильярностью. Чтобы не казаться беспомощной, я намеренно разжигаю в себе гнев. Я хочу обидеть его, так как чувствую себя обиженной.
– А вы не боитесь Камиллы?
Он удивленно и не задумываясь произносит «нет». Я не могу до конца испить всю горечь, вызванную его ответом, так как к нам подходит официантка и говорит, что у нее кончается смена и она хотела бы получить расчет. Я резко отклоняю его предложение заплатить, достаю кошелек и плачу за себя.
Мне удалось обидеть его. Но помочь ему я не смогу. Я знаю, что должна встать и уйти, но все же на какое-то мгновение задерживаюсь дольше, чем следовало.
Франц Эрб предупредительно поднимается со своего кресла, склоняется в поклоне и говорит с вежливой улыбкой: «Спасибо, что нашли для меня время». Потом он снова садится и больше не смотрит на меня. Разрыв был окончательный. Я отказала ему в своей помощи, потому что ему от меня, кроме помощи, ничего не нужно было.
Я долго спускаюсь вниз с шестого этажа универмага. Невероятно, сколько всего можно купить в одном универмаге. Десятки тысяч наименований, но в конечном итоге человеку становится ненужным ни одно из них. Наверное, Франц Эрб показался мне слабым, потому что на нем не было Охотничьего костюма. Он сильная натура и перенесет отъезд дочери, а я, хоть и не являюсь таковой, тоже выдержу пытки одиночества. Что за ерунда – взаимопомощь, какое смешное слово. Я знаю, что сейчас он сидит наверху, за маленьким столиком. Он одинок, как никогда, но по-другому, чем я. Я поворачиваюсь и медленно поднимаюсь на пару ступенек вверх. Я знаю, он встанет мне навстречу и скажет «спасибо» и так далее и так далее. Я побежала вниз по лестнице, убегая и от него, и от себя.
Внизу у лестницы располагается прилавок с глазированными фруктами. Первыми лежали яблоки – большие, красные и круглые, покрытые толстым слоем сахарной глазури. В каждое яблоко воткнута деревянная палочка. Палочки очень тонкие, а яблоки очень тяжелые. Продавщица-иностранка протянула мне яблоко, говоря на ломаном немецком. Вдруг яблоко отделилось от палочки и упало на пол, задев мою юбку. Я наступила на него каблуком. Сильный запах фруктов и сахара преследует меня вплоть до выхода.
Я всегда ощущаю его, когда вспоминаю об этой встрече.
* * *
Наконец наступило время, когда однажды вечером я взяла в руки черную тетрадь. Отец вел ее с конца войны до последних лет жизни. Моя мать, видимо, нашла ее, разбирая после смерти вещи отца, и использовала ее дальше уже для записи своих доходов и расходов. Я перелистала тетрадь, не обнаружила в ней ничего интересного и удивилась, что мать хранила ее в тайнике. Простая, экономная жизнь моего отца, минимальные запросы озлобленного, испытывающего постоянное чувство вины человека отразились в маленьких, скромных суммах. Расходы моей матери были значительно больше. Источники их были неизвестны. Меня поразило, как различны были цели расходов. Эти банальные выкладки открывали существенные черты их характеров.
Лишь позже я заметила, что в записях моего отца отдельной статьей расходов ежемесячно повторяется запись под странным обозначением из двух букв «Л. М.» Непонятно, кто бы это мог быть? Кого поддерживал мой отец, чьим должником он был? Я никогда не наблюдала за ним склонности к милосердию. Я листала дальше и теперь уже внимательнее всматривалась в цифры расходов матери. Это занятие мне не нравилось, но я пересилила себя. И к своему удивлению, и у нее нашла отметки о регулярных выплатах под тем же обозначением: «Л. М.» Сумма была такой же, как у отца. Она платила эти деньги до самой смерти.
Мое сердце вдруг замерло. Мне стало ясно, кто скрывался под этими буквами. Мария Лангталер, мать Камиллы. Шрам на щеке Марии Лангталер. Значит, за этот шрам расплачивались мои родители, сначала отец, потом мать. Когда один из них умер, другой продолжил его дело, пока и с него смерть не сняла эту вину. В кого же нужно бросить камень? В отца? В мать? В обоих? Об этом знала Камилла. Камилла, которая через свою мать тоже имела к этому отношение.
Правильно ли, что я положила тетрадь рядом с каской? Каким образом были связаны события того времени, которые не отложились в сознании десятилетнего ребенка и которые определили весь жизненный путь пятнадцатилетней девочки, до сегодняшнего дня последовательно идущей по нему? Отзвуки тех событий касались не только ее, но и других. Например, ребенка, каким была я тогда.
Я была убеждена, что немного продвинулась в решении своей задачи. Но самое трудное было еще впереди. Меня не била дрожь детектива, напавшего на правильный след. Мной руководила необходимость понять другого человека, другую жизнь, чтобы познать и принять саму себя. Я не имела права уставать. Да, не имела. Мне надо было опять встретиться с Камиллой. Я должна была преодолеть страх, скованность и переступить порог дома моего детства. Но как это сделать?
* * *
Зима тянулась медленно, без особых событий и надежд. Поехав к Матиасу, я надела в знак примирения платок, который он подарил мне на Рождество. Мы чудесно провели выходные, в основном в обществе толстого Пауля, который специально по просьбе Матиаса не поехал домой. Наши разговоры, правда, не были настолько открыты и искренни, чтобы между нами установилось полное взаимопонимание. О поездке Матиас не упоминал. Я не могла понять, то ли Матиас хотел о ней забыть, то ли не мог. Он объяснил мне, что готовится к письменным экзаменам на аттестат зрелости и не знает поэтому, когда сможет приехать в Вену. Вместе с другом он проводил меня до вокзала. На улице было неуютно, шел мокрый снег. В зале ожидания горела печка, но все равно было холодно. Лишь у самого огня тебя охватывали волны тепла, обжигающего руки и ноги.
Поезд тронулся. Я видела, как Матиас и Пауль быстро пошли по платформе. От холода они трясли руками, прыгали, боксировали друг друга, потом побежали. Я ничего не взяла с собой почитать и поэтому стала рассматривать фотографию, висящую напротив. Это был летний горный пейзаж. Я начала фантазировать, отодвинула горы на задний план, поменяла дома местами, церковь поставила отдельно. Так я доехала до города.
Весна наступила поздно. Я выдумывала истории, которые могли происходить вокруг каски и «Л. М.» Их сюжеты постоянно менялись, но действующие лица были одни и те же: родители, барон и баронесса, их сын Винцент, Мария Лангталер и ее муж, господин Вегерер и фрау Бергер, даже Карлу Хруске нашлось в них место. Главная роль неизменно принадлежала Камилле. Маленькая Рената сидела в суфлерской будке. Правда, текста у нее не было. Когда кто-нибудь забывал, что нужно говорить дальше, она лишь беззвучно шевелила губами.
Ко мне редко кто-нибудь заходил, и поэтому звонок, раздавшийся в один из воскресных вечеров, очень удивил меня. Мое удивление переросло все границы, когда я увидела, что это Матиас. По его бледному, испуганному лицу я поняла, что что-то случилось.
Я остановилась у двери, держась за ручку, он чуть прошел вперед, обернулся, подошел ко мне. Не произнося ни слова, он положил голову мне на плечо.
– Верена мертва, – сказал он.
Инженер был в отъезде уже несколько недель. Поводом к нему послужило появление мужа Марии Лангталер. Две недели его отпуска уже прошли, а Густаву Бухэбнеру не хотелось возвращаться домой. Уезжал он поездом, даже не зная, на какой станции сойдет. Удалившись от Вены на предписанное военными порядками расстояние, он вышел в каком-то маленьком, неприметном городе и снял в гостинице скромную комнату. Прогулки по пыльным улицам города, лишенным всякой тени, сначала не спасали его от беспокойных мыслей и нервной неуравновешенности. Но через несколько ночей его сон стал глубже, просыпаясь, он чувствовал себя отдохнувшим и посвежевшим и вскоре захотел оживить свои однообразно протекающие дни. Используя наивно составленный путеводитель по окрестностям, он осмотрел скромные сельские церкви, затерянные в лугах крестьянские часовни, остатки крепостной стены, родник с прозрачной холодной водой. В непролазных лесных зарослях он отыскал остатки шведских захоронений времен Тридцатилетней войны и подумал, что через триста лет вряд ли что-нибудь изменилось. Он вспомнил о своем давнем юношеском желании побродить по полям с ботаническим определителем. По счастливой случайности он нашел старинный определитель у старьевщика и стал брать его ежедневно на прогулки. Вечером он ставил стол под тусклую лампу, сортировал цветы и травы и, когда ему удавалось точно определить их вид и семейство, казался себе настоящим исследователем.
Густав Бухэбнер забыл о своей жене, о Марии Лангталер, осталось только небольшое чувство вины по отношению к Ренате. Он забыл о своем договоре с бароном, забыл, что нужно вывезти станки из амбара Ганса Ахтерера. Закрытие его предприятия, которое прежде было для него таким ударом, сейчас не волновало его, он не задумывался о своем будущем.
В один из таких вечеров, когда он уже забыл счет проведенным здесь дням, Густав Бухэбнер понял, что впервые за свою взрослую жизнь он счастлив. Он решил не отказываться от этого счастья.
Ужасные сообщения, которые каждый день передавали по радио, его не беспокоили. Он знал о планомерной сдаче Сицилии, об оборонительных боях на Кубани, о боях местного значения на миусском фронте, об исключительном положении Дании, о сотнях тысяч погибших от бомбежек людей в немецких городах, о предательстве союзнических итальянских войск, но все эти события не имели для него никакого значения. Его ни в малейшей степени не интересовали пропагандистские речи о новом немецком чудо-оружии, он не прислушивался к подробному рассказу диктора об уничтожении четырех тысяч двухсот бандитов в районе к западу от Минска. Его спокойствие не поколебало известие о налете на венские предместья. Он знал, что его семья вне опасности. Он улыбался сообщениям об использовании навоза, о добыче кормов из морской растительности, о поставке в войска стойкого к мышам белья и об очередном призыве стрелочников железной дороги на военную службу. Он еле сдержался, когда хозяин в знак особого внимания в конце августа положил ему на стол венскую газету. Эти последние дни, прежде чем забрать Ренату из Бойгена, увидеть свою жену и уладить щекотливую ситуацию с Марией Лангталер, он хотел провести спокойно, ничем себя не отягощая.
Ему это почти удалось. Он равнодушно перелистал газету, пробежал глазами набранные мелким шрифтом сообщения о происшествиях. Необъяснимым образом его взгляд задержался на трех буквах. Они относились к маленькому предложению в одну строчку, в котором говорилось, что по подозрению в совершении хозяйственного преступления гестапо задержало барона Э. ф. Р. В этот же день Густав Бухэбнер оставил определитель растений, который он часами носил с собой, гуляя по полям и лесам, в гостинице. Он принял решение поехать домой и отдаться на волю событиям.
Вечером, когда он сидел в неярком свете все той же лампы, ему стало ясно, что, несмотря на внешние успехи, его жизнь не удалась: ни его супружество, ни отношения с ребенком, ни профессиональная деятельность, ни его связь с Марией Лангталер не принесли ему счастья. Что ему теперь делать? Вполне вероятно, что у барона нашли товары, которые тот обменял на станки. Может быть, в гестапо еще не докопались до их источника и не вышли на него, Густава Бухэбнера. Теперь все дело в том, выдал его барон или нет. Добровольная явка Густава Бухэбнера вряд ли улучшит положение того, кого схватило гестапо. Нет, сам он не должен ничего предпринимать. Он должен остаться здесь и выждать некоторое время.
Инженер обменял у старьевщика определитель растений на вещь, которая ему не была нужна. Он дал телеграмму Гансу Ахтереру, что не может забрать Ренату, а своей жене сообщил, где его можно найти. «Если меня не схватят и не пошлют на Восток, я уеду на Запад, – думал инженер. – На Западе нужны техники. На Западе сосредоточились все надежды нашего времени».
* * *
Ребенок вернулся в пустой дом.
Рената и Камилла приехали поздно вечером. Их радостно встретил Пако. Мать Камиллы уже спала. Она боязливо спросила из-за двери, кто пришел, и открыла только тогда, когда услышала имя своей дочери.
– У тебя в доме никого нет, – сказала Мария Ренате, – я запру тебя там, ты будешь спать одна.
– Нет, – ответила девочка и прижалась к Камилле, – я останусь здесь.
Но ни Камилла, ни ее мать не хотели этого. Позвали фрау Бергер, которая жила по соседству. Она прибрала комнату Ренаты и ворчливо объяснила, что делает это в последний раз, так как скоро должны появиться родители.
– Твоя мать, по крайней мере, могла бы уже приехать, – сказала она, – инженера я еще могу понять – у него нет времени, но ее – нет.
Рената так устала, что почти заснула, пока раздевалась. Она не хотела слушать злые и непонятные слова фрау Бергер.
– Я хочу есть, – жаловалась девочка, хотя это было не так.
– Ничего нет. Пришел конец вашей хорошей жизни. Вряд ли вы уже будете есть хорошие, запрещенные продукты, – высокомерно сказала фрау Бергер, забыв о том, что и ей всегда что-нибудь перепадало. – Теперь твой отец подумает, стоит ли заниматься тайными делишками. Он узнает, что бывает, когда занимаешься темными делишками. А может быть, уже узнал.
Девочка больше не слушала. Она забралась в кровать, свернулась там в клубок, положив голову на руки, и уснула, так и не накрывшись одеялом. Но фрау Бергер еще не кончила говорить о том, что было у нее на душе. Она склонилась над Ренатой и громко сказала ей в ухо:
– А барон, чтобы ты знала, уже сидит.
Девочка услышала эти слова, но как бы издалека. Ей казалось, что фрау Бергер произносит их из другого конца комнаты. Она не поняла, что же странного в том, что барон где-то сидит. «Барон… где-то… только не заснуть… нужно сказать что-нибудь вежливое фрау Бергер… обо мне никто не хочет заботиться… нужно быть вежливой», – проносилось в голове ребенка.
– Где же сидит господин барон? – спросила Рената.
Но ответа она уже не слышала.
– На Морцинплац, в гестапо, – прошептала фрау Бергер, склонившись над лицом глубоко спящего ребенка.
* * *
Ирена Бухэбнер приехала в полдень на следующий день. Она была в плохом настроении. Около вокзала не было больше такси, она с трудом отыскала носильщика, который за щедрое вознаграждение согласился ехать с ней до дома. Ирене тоже пришлось нести кое-что из багажа. Перед воротами своего дома она зло бросила вещи на землю и позвала Марию Лангталер и Бергер. Рената бросилась ей навстречу, она наскоро поцеловала ее и заметила, что дочь поправилась. Ирена спросила ее об отце, но ответа не получила.
Мария Лангталер отнесла сумки в дом и поспешила тут же уйти. Но Ирена вдруг проявила неожиданный интерес к ней и спросила, как дела у ее мужа. Он, как она слышала, был в отпуске. «Он хорошо отдохнул, – доложила Мария Лангталер, – теперь он снова на фронте. Я жду известий от него». Фрау Бергер стояла тут же и с открытым ртом наблюдала за обеими. «Откуда вы об этом узнали?» – спросила тихо мать Камиллы. Ирена ответила, что ей писал об этом муж. Мария Лангталер забыла о своей спешке, встала как вкопанная, ее глаза сузились, казалось, что она прислушивается к тому, что происходит у нее внутри. Ирена внимательно наблюдала за ней.
– Еще что-нибудь хотите узнать? – спросила она наконец.
Мать Камиллы покачала головой и торопливо спустилась вниз.
– Что здесь было! – начала рассказывать Бергер в доверительном тоне. – Он, собственно говоря, пробыл дома недолго, а потом сразу же уехал и уже не вернулся.
– Так, – сказала Ирена. – Наверное, он не любит свою жену.
Рената была в соседней комнате и слышала, что сказала Ирена. Она подумала, что нужно обязательно спросить у Камиллы, действительно ли ее отец не любит ее мать. Она вспомнила о своих родителях и тоже решила обсудить этот вопрос с Камиллой.
После обеда Рената пошла с матерью покупать школьные тетради, гораздо большего размера, чем в начальной школе. В этом Рената теперь могла соперничать с Камиллой. Атлас для первого класса средней школы был почти таким же, как у Камиллы в шестом классе. Рената уже оправилась после тяжелого расставания с Бойгеном и нерадостного возвращения домой. Для льготного проезда на трамвае Ренате нужен был ученический билет с фотографией. Она уговорила мать сфотографироваться. «Качество бумаги, к сожалению, не лучшее, – объяснил фотограф, – резкость я не гарантирую и могу сделать только три фотографии». Вскоре фотографии были готовы. Небольшой дефект – светлая полоска посредине сделала почти незаметной робкую улыбку на губах девочки.
* * *
Камилла узнала о случившемся с бароном сразу же, как только приехала. Она накинулась на мать с вопросами, но Мария отвечала односложно и хотела знать, почему Камиллу так интересует судьба барона.
– Он все-таки наш сосед, – ответила Камилла осторожно, – он всегда хорошо относился ко мне.
Она решила ничего не рассказывать о своей встрече с Винцентом. По крайней мере матери. Если об этом спросит баронесса, она скажет, что их встреча была случайностью, не больше. О том, что они любят друг друга, все узнают позже, когда кончится война и Винцент опять будет здесь, когда он заберет ее к себе на виллу, как он обещал ей в тот волшебный, чудный вечер. Она не забыла ни одного слова из их разговора, она тысячу раз мысленно повторяла его, он приобретал все большее значение, каждый его слог был частичкой пути, который она когда-нибудь пройдет с Винцентом. Где бы ни находилась Камилла, ее, словно облачко, окружал запах травы и мха, деревьев и кустарников того райского места, в котором они были. Чтобы увидеть его, ей даже не нужно было закрывать глаза. Иногда она не понимала, что говорят другие люди, потому что в ней постоянно звучал голос Винцента и крик кукушки, доносившийся из облаков. Камилла не обратила никакого внимания на сообщение матери о том, что отец не вернулся домой. Мать ожидала в ответ на свое раздраженное сообщение услышать от дочери обвинения в вине. Однако ей пришлось несколько раз повторить свои слова, прежде чем Камилла поняла, о чем идет речь. Та лишь кивнула в ответ, как будто это ее не касается.
Мария Лангталер не хотела ломать голову над разгадкой такого поведения. Она боялась возвращения дочери и жила в постоянном страхе с тех пор, как исчезли ее муж и инженер. Ее страх постепенно перерастал в панику. Теперь ей, по крайней мере, не нужно опасаться Камиллы. Она попыталась найти в разговоре тот равнодушный тон, который помог ей пережить последние недели.
– Что делает баронесса, как она поживает? – спросила Камилла.
– Я не знаю, – ответила мать, – мне нет до нее никакого дела.
* * *
Ворота, выходящие в сад виллы, были открыты. Из сада не доносилось ни голосов детей, собирающихся в школу, ни шум их возни. Камилла медленно подошла к дому и увидела открытые двери, распахнутые створки окон, за которыми теперь все выглядело иначе, чем раньше.
Она вошла в гостиную. Ей показалось, что в ней чего-то не хватает. Наконец она нашла баронессу. Та сидела в маленькой комнатке за письменным столом и не слышала ни стука в дверь, ни осторожных шагов Камиллы.
– Госпожа баронесса, – сказала девушка тихо и остановилась.
Тереза Ротенвальд медленно обернулась и смотрела на Камиллу, не узнавая ее. «Значит, дела у барона плохи, – подумала она, – иначе баронесса не вела бы себя так странно. Может быть, все это настолько серьезно, что затрагивает даже меня и Винцента». Ее руки внезапно покрылись холодным потом, и она спрятала их за спину.
– А, это ты, Камилла, – сказала баронесса, – садись. Я надеюсь, тебе известно что-нибудь о Винценте. Ты ведь была в Бойгене. Мне говорила твоя мать.
– Да, – сказала Камилла. – Я видела Винцента.
– Я тоже очень хотела бы увидеть его, – ответила баронесса. – Как он?
– Хорошо. Даже очень. Рука почти зажила, он может ею двигать. Он ждет вас, вы должны поехать к нему. Лучше прямо сегодня.
Баронесса склонилась над листком бумаги. На столе лежала целая пачка таких листков с мелким машинописным текстом. Напротив каждой строчки стояло число и красный крест. Баронесса ставила рядом со строчками крошечные точки. Видимо, она делала это не в первый раз, так как точек было много. Камилла, сидя на краешке стула, со страхом и нетерпением ждала, что скажет ей баронесса. Она знала, что Винцент с таким же страхом и нетерпением ждет в Бойгене свою мать. Когда она думала о том, что вчера он с теми же чувствами напрасно целый вечер ждал ее, у Камиллы что-то сжималось в желудке и во рту становилось горько.
– Камилла, – сказала баронесса, – ты знаешь, что барона арестовали?
Камилла кивнула. Ей казалось бессмысленным говорить слова утешения.
– Мне нельзя уезжать из города, – продолжала баронесса. – И даже часто выходить из дому. Поэтому я не могу поехать к Винценту. Написать письмо тоже невозможно.
Камилла ненавидела слово «невозможно». С тех пор как она себя помнила, она не допускала его в свою жизнь. Хотя вчера она узнала, что поражение можно потерпеть, несмотря на все затраченные усилия. Она встала и, забыв о своем намерении не выдавать тайну своих отношений с Винцентом, подошла к его матери. В ее глазах отразилось все, что она чувствовала.
– Но его нельзя оставлять одного, – сказала Камилла.
Баронесса взглянула на Камиллу и поняла, что ее прежние предположения, над которыми она, правда, долго не раздумывала, оказались правильными. Она очень хотела порадоваться своим мыслям, но радость разбилась об уныние. Ей не хотелось показывать Камилле, как она пала духом, и поэтому она решила сделать ее своей союзницей.
– Мы должны подумать, Камилла, как помочь Винценту.
Камилла поняла смысл этого предложения. Ее лицо залилось румянцем. Чувство общности с матерью Винцента захватило ее в порыве нового, спасительного счастья. Ей не надо ничего рассказывать, ничего объяснять. Баронесса просит помочь ей, значит, она все поняла.
– Я хотела бы, чтобы Винцент пока ничего не знал о том, что произошло. Это может навредить его выздоровлению. Когда-нибудь он все равно узнает об этом. Но мы должны оттянуть этот момент.
– Но как ему объяснить, почему вы не приезжаете? – спросила Камилла.
– Напиши ему, что у нас все в порядке. Напиши, что барон все еще болен, а я должна ухаживать за ним. Или придумай что-нибудь другое. Все равно что. Тебе он поверит.
Камилла знала, что ей будет нелегко объяснить Винценту свой внезапный отъезд из Бойгена и еще трудней убедить его, что у родителей не произошло ничего серьезного. Нужно думать, думать, думать. О многом она не успела ему сказать. К этим словам она прибавит другие, не соответствующие правде, но которые тоже должны будут утешить его.
– Я сегодня же отнесу письмо на почту, – сказала она.
Баронесса поблагодарила ее. Она бы охотно встала, чтобы обнять Камиллу. Ей стало легче, она чувствовала себя почти счастливой. Но так как ей не хотелось давать Камилле повод для беспочвенных надежд, она осталась сидеть и лишь улыбнулась ей.
– Можно мне еще прийти к вам? – спросила девушка.
– Если тебя пустят, – сказала баронесса.
Камилла не поняла.
– Ах да, – спохватилась Тереза Ротенвальд. – Тебя просто не заметили. Это удивительно.
Она показала рукой в сад. Между деревьями слонялся мужчина в сером. Он ходил туда-сюда без видимой цели и лишь иногда без всякого выражения на лице смотрел на дом.
– Он всегда здесь, – сказала баронесса. – Возьми в следующий раз какой-нибудь документ.
В гостиной Камилле стало ясно, почему она показалась ей пустой, – на стене не было картины кисти Лампи.
Перед воротами ее догнал мужчина. От быстрого бега он закашлялся. В ответ на его бесцеремонные слова она лишь непонимающе взглянула на него. Он проводил ее до дома и тщательно изучил ее школьный пропуск.
– Ты больше не пойдешь туда, – сказала Мария Лангталер, дрожа от страха.
* * *
За жарким летом наступила теплая осень. Хороший урожай зерновых дал возможность довести порцию хлеба на четырехнедельный период до четырехсот граммов на человека. Было много фруктов и много вина, но виноделам запретили торговать в розлив, а весь урожай яблок, включая и частные сады, подлежал сдаче.
Рената была очень занята. Уроки в средней школе, с ее новыми требованиями и новыми порядками, отнимали все ее время до позднего вечера. Все возбуждало ее любопытство, все было интересным, и не важно, что тетради, как и книги, были из серой бумаги. Еще можно было найти кусочек красочной оберточной бумаги, еще существовали цветные карандаши, которыми можно было все рисовать. Шкала оценок из шести баллов придавала совсем другое качество всем занятиям, девочка чувствовала себя взрослой. Учителя и соученики были поделены на любимых и нелюбимых, новые знакомства завязывались, распадались или, наоборот, крепли. По утрам Рената ездила в школу с Камиллой, и потом они не виделись уже до вечера. У Камиллы тоже было много дел.
Вегерер собрал в саду яблоки, и Рената пошла с ним на пункт сдачи. Она ела уже третье яблоко, и мысль, что они отдадут на несколько яблок меньше, радовала ее. На обратном пути они проходили мимо почты. Оттуда вышла Камилла и быстро спрятала что-то в карман своей юбки. Вегерер, который в последнее время стал гораздо меньше шутить, спросил у девочек, как живет баронесса. С тех пор как ее дом охраняется, он боится туда заходить.
