Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)
– Я часто хожу туда, – сказала Камилла. – Без всяких трудностей. Баронесса одна. Ее дети уже вернулись в Вену, но живут у родственников. В доме сейчас совсем тихо.
– Скоро там будет и пусто, – сказал Вегерер удрученно.
– Но там и так пусто, – сказала Камилла, – куда же больше.
– Говорят, – сказал Вегерер, – что все движимое имущество барона описано.
– Не понимаю, что это значит? – взволнованно спросила Камилла.
– Я тоже ничего не понимаю, – сказала девочка и выбросила косточки от яблок, зажатые в руке.
– Я думаю, это значит, что если барона осудят, то все его имущество перейдет в собственность государства. А чтобы баронесса не смогла продать что-нибудь из вещей, имущество описали. Правда, точно я и сам не знаю.
– Разве так можно делать? – возмутилась Рената. – Ведь барон когда-нибудь вернется, и дети тоже вернутся. Что они будут делать, если у них не будет столов и кроватей?
Камилла остановилась и заставила остановиться Вегерера. Ее глаза сузились и горели злым огнем, когда она тихо произнесла:
– Я не верю вам, господин Вегерер, я не верю.
– Камилла, что с тобой? Я тоже не хочу этому верить. Лучше бы ничего не случилось. Но ты увидишь, так будет. Баронесса останется в старом пустом доме среди пустых стен с оборванными обоями. Ей не оставят ничего, кроме самого необходимого. Ее мужа надолго, очень надолго посадят в тюрьму. Может случиться, что и дом…
– Нет! – крикнула Камилла так громко, что Рената испуганно посмотрела на нее. – Нет, это неправда, этого не может быть. Вы лжете, вы говорите так, потому что хотите этого. Вы говорите так, потому что барон не пустил вас в свой погреб. Вы думаете, я не знаю, что вам был нужен его погреб? Моя мать тоже это знает. А теперь вы рады, что у барона отнимут все, и погреб тоже.
Девочка в ужасе смотрела на Камиллу. Камилла не плакала, но по ее щекам текли слезы. Рената не понимала, что говорит Камилла. Не понимал этого и Вегерер, который стоял как вкопанный с пустыми корзинками и не мешал Камилле говорить.
– Ты не права, Камилла, – сказал наконец он, – я не хотел этого и сделал бы все, чтобы этого не случилось.
Они опять пошли. Камилла немного впереди. Рената шла, делая один большой, а затем один маленький шаг, снова большой и снова маленький. Путь до дома казался всем бесконечным. Рената раздумывала, что нужно сказать, чтобы Камилла и господин Вегерер опять помирились.
– Мебели совсем не жалко, – убежденно произнесла она, – потому что она действительно очень старая. Жалко рояля. Без рояля госпожа баронесса не сможет учить меня музыке.
Ей не следовало этого говорить. Камилла вдруг быстро побежала от них в противоположную от дома сторону. Люди останавливались, смотрели ей вслед. Ее красную юбку высоко поднимал ветер, так что были видны ее голые ноги.
– Что с ней? – растерянно спросила девочка.
Вегерер не знал, что ответить. Он сунул в руку Ренаты справку из пункта приема яблок.
– Должно быть, у барона в саду яблоки тоже поспели, – сказал он.
* * *
Убежав от всех, Камилла попала на незастроенный участок луга. Она тяжело дышала, ее сотрясали рыдания. Здесь она попыталась успокоиться. Она вспомнила о листках бумаги, которые часто видела у баронессы. Почти всегда, когда она приходила, баронесса сидела над этими бумагами. Около красных крестов теперь стояло множество мелких пометок, сделанных карандашом. Камилла наконец поняла, что таким образом Тереза Ротенвальд прощалась с вещами, которые она любила и которые были нужны ей. Вегерер был прав.
Потом она вынула из кармана письмо Винцента, которое получила на почте. Винцент до сих пор был очень расстроен тем, что не встретился с Камиллой в тот вечер в Бойгене, и, как она и ожидала, не верил ее сообщениям о своих родителях. Он писал, что еще одну неделю пробудет в госпитале, а потом уедет неизвестно куда. Ему трудно представить себе, как он расстанется с родиной, не повидав родителей. «Пожалуйста, Камилла, – просил он, – напиши мне правду. Какой смысл обманывать меня, ведь скоро я опять буду на фронте. Я имею право знать правду».
Камилла перечитывала письмо снова и снова, потом легла на сырую, рыхлую землю и закрыла глаза. Она не знала, что делать дальше. Она мечтала о других письмах. О письмах, в которых будет идти речь только о ней и Винценте. А теперь это ужасное происшествие с бароном и с описью имущества. Но самыми страшными были слова Вегерера о доме. Как теперь ей мечтать поселиться в этом доме с Винцентом и его семьей, которая примет ее как дочь? Как они будут жить в комнатах, где нет мебели, читать книги, которых нет, как она будет играть на рояле Винценту и баронессе, если рояль скоро вынесут и не вернут обратно? Где она будет жить с Винцентом, если у барона отнимут дом, с чердака которого Камилла могла смотреть на домик привратника, где живет ее мать, и совсем не смотреть на дом инженера? Как тогда узнают все остальные, что Камилла расстанется со своей прежней жизнью и войдет в новый, более высокий мир, вход в который этим остальным закрыт? Все ее мысли должны принадлежать Винценту, а его – Камилле. А теперь им приходится думать о вещах, которые разрушают их счастье, ставят его под вопрос. Отчего все так происходит, кто в этом виноват?
Несмотря на раннюю осень, дни стали заметно короче. Камилла пошла домой. Она попыталась намазать на хлеб плавленый сырок, но он был словно резиновый и не намазывался. Она вышла из дома и отдала хлеб Пако, который жадно схватил его. Она слышала, как наверху в доме Рената учится произносить английские слова, как мать поправляет ее. Потом все стихло. Только сейчас Камилла подумала о том, что инженер все еще не приехал.
* * *
Мария Лангталер проводила все больше времени за чтением романов. Она погружалась в очередную книгу, как будто в ней теперь заключался смысл ее жизни, и почти не разговаривала с дочерью. Камилла сидела напротив матери и пыталась сосредоточиться на домашнем задании. Молчание воздвигло между ними невидимую стену. Когда Камилла двигала линейкой или хлопала учебником, мать вздрагивала и испуганно оглядывалась. Наконец Камилла не выдержала.
– Мама, что с тобой, ты больна? – спросила она.
– Все спрашивают, больна ли я, – ответила Мария. – Может быть, и больна. Но никто не спрашивает почему.
– Ну, хорошо, мама. Я спрашиваю. Почему ты больна? Потому что отец не вернулся?
– Может быть, – ответила мать, глядя в пустоту.
– Я не верю тебе. Ты, наверное, боишься, что он опять приедет в отпуск. Но это будет не скоро. Что тебя еще беспокоит?
«Сейчас она скажет что-нибудь об инженере, – думала Камилла. – Нет, она этого не сделает». Но она ошиблась.
– Я знаю, почему инженер не приезжает, – сказала мать.
«Неужели она начнет рассказывать о том, что между ними было? Я ничего не хочу знать. Это уже так далеко от меня, я не хочу к этому возвращаться», – думала девочка.
Но она услышала в ответ нечто иное, чего никак не ожидала услышать.
– Инженер, – сказала мать медленно, – не приезжает из-за барона.
– О чем ты? – Камилла отодвинула тетради в сторону и склонилась к матери так близко, будто хотела заставить ее еще раз произнести эти слова.
– Я знаю больше, чем все, – продолжала Мария Лангталер. Она говорила тихо, монотонно, словно речь шла о повседневных делах. – Инженер с бароном проворачивали не только маленькие делишки с салом, мукой и яйцами. У них были и другие дела, большие, опасные. Я знаю об этом. Сама слышала.
– Что ты слышала? – Камилла застучала кулаками по столу. – Ты должна рассказать, мама, должна.
– В тот день, когда баронесса пришла узнать, где инженер, – сказала мать, – она почему-то думала, что я должна знать, где он, я сразу же почувствовала, что у них неприятности из-за инженера. С тех пор как уехал твой отец, а затем и ты, я не могла больше спать. Ночью я часто вставала и подходила к окну. Я видела, что в погребе барона горит свет. После прихода баронессы я стала бояться еще больше. Вдруг вернется твой отец? Кто знает, что на уме у человека, который просто сбежал? Я уходила в сад и гуляла там в темноте. Собаку я запирала, иначе она сразу же выдала бы меня. Да, собаку я запирала.
– Это ты уже говорила, мама. Рассказывай дальше, пожалуйста.
Камилла обошла стол, поставила свой стул рядом со стулом матери и придвинулась к ней как можно ближе, стараясь в то же время не касаться ее.
– Однажды я подошла к садовой решетке барона, прислонилась к ней. Она подалась назад, и я стала легонько раскачиваться взад и вперед. Это было приятно и успокаивало меня. Ночь была темнее, чем всегда. Я снова заметила свет в окне погреба.
– Что еще ты видела? Ты должна сказать. Это очень важно.
– Я ничего не видела, – сказала Мария Лангталер.
– Но слышала? Ты слышала что-то о делах барона и инженера. Скажи что. Я хочу знать.
– Ты хочешь знать? Зачем это тебе?
Впервые с начала своего необычного рассказа Мария Лангталер подняла голову и посмотрела на дочь. Она смотрела на нее так, будто только сейчас поняла, что все это время говорила с ней.
– Затем, что тогда, может быть, мы поможем барону, мама. Если ты скажешь, что ты знаешь, то ему можно будет помочь. Понимаешь?
Камилла схватила руку матери. Она уже забыла, что значит тепло материнского тела. Они не обнимались и даже не прикасались друг к другу уже целую вечность. Теперь она чувствовала ее тепло, и это тепло означало помощь, означало надежду.
Но мысли Марии были далеко от Камиллы. Она опять перенеслась в ту ночь, вернулась к своим страхам, давшим начало ее болезни, которая от воспоминаний только усилилась. Она опять ощутила спиной раскачивающиеся прутья решетки, услышала скрип колес, тяжелое, напряженное человеческое дыхание, голоса. К ней вновь вернулось то отвратительное чувство из смеси страха и любопытства, которое приковало ее тогда к решетке. В приглушенных голосах она узнала голос барона, а потом Карла Хруски. Она слышала, как на тележку что-то грузили, иногда до нее долетали обрывки фраз. Дрожа от усталости, она решила вернуться назад. Не успела она сделать и шага, как Хруска отчетливо произнес: «Сырье с фабрики инженера мы вывезли, господин барон. Сырье – это особенно опасное дело». – «Может быть, – ответил барон, – но все остальное тоже опасно».
Наконец она пошла, ступая по мокрой траве, вниз. В ее ушах беспрерывно звучало слово «опасно». Зачем она стала свидетельницей какого-то опасного дела? Теперь она сама под угрозой. Нет, она ничего не хочет знать об опасности, в которой находились другие, она не хотела больше страдать от страха, зная о страхах других. Но, еще не успев дойти до дома, она поняла, что ей это не удастся.
– Мама, что с тобой, – спрашивала Камилла, нетерпеливо ожидая, когда мать опять начнет говорить. – Почему ты замолчала?
– Нет, – ответила Мария Лангталер, – я больше ничего не скажу.
Она сидела согнув спину и казалась маленькой, как старуха.
– Я не могу помочь барону. Инженер мог бы это сделать. О том, что я знаю, я не скажу ни тебе, ни кому-либо другому, не говоря уже о гестапо или суде. Я боюсь.
– Но ты должна сказать, должна, должна, должна.
Камилла выпустила руку матери, схватила ее за плечи.
– Прекрати, – сказала Мария, – прекрати. Да, я больна. Из-за инженера. Если барона осудят, это тоже произойдет по его вине. Во всем виноват инженер.
* * *
Со времени воздушного налета на венские предместья 13 августа 1943 года население Вены ничем не интересовалось так сильно, как вопросом о начале бомбовых налетов на их город. Тысячи людей, нагрузившись чемоданами, коробками и узлами, потянулись в близлежащие деревни, чтобы спасти то, что казалось им ценным. Одни размещали свои вещи на хранение в нескольких местах, другие – в одном. Споры о том, что выгоднее, не знали конца. Составлялись описи домашнего имущества, их подписывали свидетели, вызывались оценщики, изготовлялись фотокопии документов и личных бумаг, тексты завещаний размножали, заверяли и оставляли у друзей. Никто не знал, имело ли смысл заниматься всем этим.
Ирена Бухэбнер за несколько недель отдыха на Вертерзее решила по возвращении в город как можно меньше внимания обращать на военные события. Она с удивлением прочла письмо своего мужа, в котором он сообщал ей о своей поездке в маленький провинциальный городок и описывал свое пребывание там. Его решение на какое-то время задержаться в этом городке она приписывала его вынужденному бездействию и разногласиям в их отношениях. Отсутствие мужа было ей безразлично. Ее беспокоила только необходимость ехать за Ренатой в Бойген, но и эта проблема благодаря Камилле была разрешена. Рассказ дочери о последних событиях на хуторе Ахтереров показался ей путаным и непонятным. «Может быть, они забили скот без разрешения, – подумала Ирена, – но какое мне до этого дело». Известие об аресте барона беспокоило ее больше. Она написала об этом мужу. Он ответил, что уже все знает. После этого она сняла с себя всякую ответственность и отогнала все мысли о происшедшем.
Она радовалась тому, что не должна больше, подобно другим, заботиться о сохранности своей собственности. Все самые ценные ее вещи спрятала у себя в Бойгене Грета Ахтерер.
Каково же было удивление Ирены, когда однажды вечером Грета вдруг появилась у них без всякого предупреждения. Плохо скрывая свои чувства и напрасно ища слова приветствия, Ирена повела свою гостью в гостиную. Грета, казалось, не собиралась долго задерживаться. Она отказалась отдать Ирене свой жакет и, словно боясь потерять его, положила его на колени.
– А где Ганс? – спросила Ирена, не веря, что Грета проделала всю дорогу до города одна.
– Он в окружном центре, – ответила крестьянка спокойно.
– Ну а почему, – удивилась Ирена, – он не приехал вместе с тобой?
– К сожалению, не получилось, – ответила Грета.
Ирена почувствовала, что сейчас узнает нечто такое, что может разбить ее планы насчет приятной и спокойной жизни. Отвращение, неловкость и желание защититься пробудили в ней враждебное чувство к этой женщине, уверенность которой была ей не по душе.
– Я не понимаю, – сказала она, – ты наконец объяснишь мне, что произошло?
Грета в нескольких словах рассказала о случившемся. Она сказала, что ее муж находится в следственном изоляторе и скоро его переведут в Вену. Она приехала сюда, чтобы переговорить с властями и проконсультироваться у адвоката.
– Но я не имею к этому никакого отношения, – испуганно и неприязненно сказала Ирена. – Ты, как и я, знаешь, что наши мужья не посвящали нас в свои дела. Я очень сожалею о том, что случилось с твоим мужем. Очень. Но ведь его никто не заставлял помогать Густаву. И за ваших украинцев Густав не несет никакой ответственности. Или я не права?
– Твой муж уже вернулся? – спросила Грета.
– Нет, – ответила Ирена. Она произнесла это короткое слово намеренно медленно, чтобы подчеркнуть невозможность его возвращения. – Ты должна понять, что у него много дел, связанных с его предприятием. Слишком многое надо еще уладить. Он вернется через некоторое время. Хочешь коньяка? У меня есть бутылка. Последняя. Коньяк французский.
– Спасибо. Я не пью коньяк, даже французский.
Ирена, стоя у бара, медленно наливала себе рюмку.
– Может быть, Густаву удастся что-нибудь сделать для твоего мужа, когда он вернется, – сказала она, не оборачиваясь.
Грета Ахтерер достала из своей сумки конверт и положила его на стол.
– К сожалению, случилась крайне неприятная вещь, – сказала она. – При обыске нашли и конфисковали твои драгоценности. Я не могла этому помешать. Но у меня есть справка о конфискации. Вот она.
Рюмка выскользнула из рук Ирены и упала на ковер. Французский коньяк разлился, оставив на светлом поле ковра коричневое пятно.
Ирена растерянно подошла к Грете.
– Мои драгоценности, – сказала она. – Я отдала тебе все мои драгоценности. Значит, ты не могла помешать их изъятию. И ты хочешь, чтобы я поверила тебе?
Грета Ахтерер взяла куртку и поднялась. За ее плечами был долгий, непривычный для нее путь, тяжелые разговоры и встречи. Но она знала, что самой неприятной из них будет сегодняшняя. Теперь и она позади.
– Передай от меня привет Ренате, – сказала она.
«В городе плохо жить, – думала она, спускаясь по лестнице, – я никогда не любила его и без всякой охоты ездила к друзьям моего мужа. И вот теперь город отнимает у меня мужа, и мне больше не придется навещать его друзей».
Вечером Рената пошла в школу заниматься физкультурой. Мать ничего не сказала ей о визите Греты. В памяти ребенка Грета осталась такой, какой она привыкла видеть ее на хуторе, – доброй, спокойной, готовой взять на себя все трудности.
Своему мужу Ирена тоже ничего не написала о встрече с Гретой и о том, что она сообщила. Она не знала, на какие шаги может толкнуть ее мужа старая дружба с Гансом Ахтерером, и не собиралась даже пальцем пошевелить ради того, кто не смог спасти ее драгоценности.
* * *
Барон сам освободил Камиллу от неприятной обязанности выдумывать для Винцента все новые истории о его родителях.
Встреча отца и сына была невозможна, их радостные ожидания не сбылись. Барон знал, что ему, вероятно, уже не придется заключить сына в свои объятия. Он считал, что в таких случаях осторожность хуже, чем правда. Если Винцента не подготовить, то она больно ударит по нему. Несмотря на муки допросов и применение особых мер, которые со всей очевидностью подтверждали славу гестапо, заключенный Экберт Ротенвальд настоял на том, что прапорщик Винцент Ротенвальд, проведший три года на фронте и получивший ранение, имеет право знать, что случилось с его отцом. Личные письма исключались. Известие об аресте отца разрешили сообщить Винценту военному священнику госпиталя, где он лечился.
Так за день до того, как покинуть госпиталь в неизвестном направлении, Винцент Ротенвальд узнал о судьбе барона. Военный священник имел навык в ведении серьезных разговоров, которые требовали осторожного подхода при сообщении горестных известий. Бессчетное число раз ему приходилось сообщать мужчинам, которые сами чудом спаслись от смерти, о гибели близких людей под бомбежкой или среди руин. Солдат, которые не отдавали себе отчета в серьезности своих ранений или плохо представляли их последствия, он осторожно подводил к мыслям об их дальнейшей судьбе. Известий, подобных тому, что он должен был сообщить прапорщику Винценту Ротенвальду, в его практике еще не было, но так как по последствиям оно было похоже на другие сообщения, он решил придерживаться своей обычной тактики.
Когда наконец Винцент узнал, что случилось, то на мгновение почувствовал облегчение. Но потом его стали мучить тысячи вопросов, ни на один из которых он не находил ответа. От баронессы он наверняка ничего не добьется. Вряд ли она найдет в себе силы рассказать ему об обстоятельствах, приведших к аресту. Но, может быть, Камилла знает что-нибудь. Ее письма были вне подозрения, цензура вряд ли проверяет их.
Последнее письмо, которое Винцент Ротенвальд написал Камилле из Бойгена, как всегда содержало заверения в его чувствах и признания в тоске по ней. Все это заняло одну страницу. На трех остальных он писал о вопросах, касающихся его отца и матери. Хотя Камилла была убеждена в том, что понимает Винцента, письмо очень огорчило ее. Ей не удалось преодолеть эту печаль очарованием и силой своих мечтаний.
Две недели спустя заключенный Экберт Ротенвальд предстал перед особым судом. Его судили трое судей, расследовавшие особо тяжелые случаи. Делами о вредительстве занимался исключительно особый суд. Экберт Ротенвальд в ходе недолго продолжавшегося заседания был обвинен во вредительстве по отношению к немецкому народу и в хозяйственном преступлении в военных условиях и был приговорен к двадцати годам лишения свободы с конфискацией всего имущества в пользу рейха.
Обвиняемому уже было известно, что этот приговор не подлежал обжалованию и поэтому исполнялся немедленно.
Во время следствия барон не выдал Густава Бухэбнера. Он даже ни разу не упомянул его имени.
* * *
– Смотрите, Хруска, вам лучше уйти. Дела плохи. Сейчас за мной придут.
– Господин барон, и вы так спокойны! Неужели нет никакой возможности спастись?
– Нет, ни малейшей. Я дал слово ждать здесь, пока не вернется этот господин.
Хруска прислонился к стене, потирая грубой, шершавой ладонью свои мятые брюки. В его голове проносились обрывки мыслей, но он не мог соединить их, привести в порядок.
– Я плохо работал, господин барон. Слишком медленно.
– Вы отлично работали, Хруска. Без вас я бы совсем пропал. А сейчас подумайте о вашей безопасности, позаботьтесь, чтобы все было так, как мы договорились. И будет лучше и для вас и для меня, если вы уйдете.
– Я только пришел спросить, как все закончилось.
Карл Хруска извинился за свое появление, но никак не мог сформулировать причину своего пребывания здесь. Он не трогался с места, так как был убежден, что если уйдет, то станет подлецом.
Барон брился перед прямоугольным, в жестяной оправе, карманным зеркалом. Он низко наклонялся к нему, потом смотрел вверх и скреб щеки вслепую.
– Мне не повезло, Хруска, – говорил барон, – или нет, скажем лучше, я знал, что рискую, но сознательно не прекращал игру. Это высокомерие говорит во мне. Кроме того, – продолжал барон, стряхнув пену с бритвы, – в решающей ситуации я дал осечку. Кажется, мне нельзя больше полагаться на себя.
Хруска не понял, о чем говорил барон, но ему показалось, что барону нужно было с кем-то поделиться. От этого он почувствовал себя не таким ненужным и бессильным, как раньше.
– Терчи, – крикнул барон, и его жена принесла ему воды и носовой платок. Она не глядела на Хруску, она смотрела только на своего мужа. Она спросила: «Гого, галифе тоже положить? В них тебе будет удобно». Барон посмотрел на нее так, как будто она с луны свалилась. Однако он ответил: «Почему нет, Терчи, дорогая, это прекрасная идея».
Наконец баронесса заметила плотника. Она постаралась обойтись с ним дружелюбно и объяснила, что, к сожалению, у нее нет времени, чтобы поговорить с ним. Карл Хруска быстро закивал головой, делая вид, что верит ее вежливым словам.
– У вас ведь тоже нет времени, Хруска, – поторопил его барон, – идите же.
Терпкий запах одеколона ударил Хруске в нос. Барон вылил в ладони остатки одеколона и похлопал себя по щекам.
– Только для особых случаев, – сказал он. – До свидания, Хруска. Спасибо за помощь.
Но Хруска не уходил. По его вискам струился пот. Он капал на расстегнутый воротник рубашки и обжигал шею. Хруска охотно почесался бы.
– Я не уйду, – сказал он. – Я не уйду, пока вы не скажете мне, что я могу для вас сделать.
Хруска знал, что терпение барона достигло своего предела. «Но я ведь всегда хотел вывести его из себя», – подумал плотник.
Барон затаил дыхание и осмотрелся вокруг, как будто хотел, чтобы ему подсказали со стороны, как избавиться от этого человека. Его взгляд упал на открытую дверь гостиной и задержался там.
– Да, – сказал он, – вы можете кое-что для меня сделать. Пойдите в дом и заберите Лампи. Только побыстрее. Сохраните его для меня. У вас Лампи никто не станет искать.
Хруска с недоверием смотрел на картину, на надменное, отстраненное лицо счастливого Богуслава, на его помпезный и великолепный вид. Он разглядел орден в форме креста, усыпанный драгоценными камнями, кружева под властным подбородком, блеск шелкового костюма, силуэт замка на заднем плане.
– Может быть, взять что-нибудь другое, господин барон?
Барон нашел в себе силы улыбнуться.
– В одном ваши и его идеи, дорогой Хруска, сходятся. Он тоже забирал то, что принадлежит другим. Только он не хотел это делить на всех, а предпочитал приумножать свое состояние. По мне вы можете видеть, что это ему не удалось. Попытайтесь найти с ним общий язык.
Хруска ответил, что не беда, если в некоторых определениях они не сойдутся.
– Хорошо, я заберу его, – сказал он. – Но потом вы возьмете его обратно.
– Терчи, дорогая, ты слышала, – крикнул барон в соседнюю комнату своей жене. – Я же говорил, что никогда не расстанусь с ним. Если только на время. Он отправляется в ссылку.
Карл Хруска спрятал Лампи, обмотав его тряпьем и плотной бумагой, в своем сарае. Постепенно, умело и осторожно, он освободился от нежелательных товаров, которые хранились там же и напоминали о его делах с бароном. Картина стояла между двух полениц, покрытая пылью и паутиной.
Однажды Хруска принес ее в дом. Он ничего не ответил жене, когда та испуганно спросила, зачем он перевесил в комнате большую полку, а маленькую отнес в кухню. Хруска довольно смотрел на освободившийся кусок стены. Он принес лестницу, забил гвоздь и тщательно укрепил его замазкой. На этот гвоздь он повесил Лампи.
Он привык после работы садиться на стул перед картиной и разговаривать с Богуславом фон Ротенвальдом. Беседа протекала в одностороннем порядке, так как Богуслав не отвечал на вопросы Хруски. Но плотник был в восторге от этого и с все большей страстью объяснял своему немому собеседнику, как, по его мнению, нужно преобразовать мир.
Так он сидел перед картиной и в тот дождливый октябрьский день, когда баронесса с маленьким свертком в руке покидала виллу.
* * *
Нормы выдачи топлива населению были опять сокращены. Наступающей зимой вряд ли появится возможность отапливать больше одной комнаты. Ирена Бухэбнер почти с отвращением думала, что будет заперта с Ренатой в четырех стенах. За бешеные деньги она купила печку, которую можно было топить дровами, и установила ее в библиотеке. Она намеревалась жить здесь и без помех заниматься всем, чем хотела. В саду валялось полно веток и хвороста. Вегерер должен был все собрать, Бергер, Камилла и Рената – разобрать дрова и сложить их в поленицу. На Лангталер рассчитывать не приходилось, она была больна, пребывала в полной апатии и что-то вечно бубнила про себя.
Вегерер смастерил для Ренаты две большие ходули, она попробовала ходить на них по заброшенной теннисной площадке, где они складывали дрова. Сначала она с трудом держалась на ходулях, скользила и падала, но вскоре уже довольно долго ходила на них, визжа от радости и смеясь.
– Камилла, ты не хочешь тоже попробовать? Это нетрудно.
– Нет, спасибо, я не хочу.
– Камилла, ну пожалуйста, ведь у тебя же есть время сегодня.
– Нет, у меня нет времени. Как только я закончу здесь работать, я сразу пойду домой.
Рената продолжала свои упражнения с ходулями. Камилла не хотела играть с ней, хотя девочка до сих пор этого не поняла. Даже если им задавали много уроков, время все равно оставалось, и Камилла могла бы, как раньше, проводить его с Ренатой. Но ребенку, несмотря на все усилия, не удавалось уговорить Камиллу.
– Там, за забором, тоже много всяких веток, – сказала Рената, стоя на ходулях и заглядывая в соседний сад, который раньше принадлежал барону. – Они там никому не нужны сейчас.
– Дом все еще не занят, – сказала фрау Бергер. – Интересно, кто там поселится.
– Какой-нибудь начальник, – ответил Вегерер. – Но дом нужно сначала отремонтировать.
– Начальники все могут, – сказала Бергер.
Рената уже научилась проходить на ходулях половину теннисной площадки. Она очень гордилась этим и нуждалась во внимании окружающих.
– Посмотрите на меня! – крикнула она.
– Да, да, Рената, – сказал Вегерер, быстро взглянув на нее. Фрау Бергер и Камилла продолжали работать дальше.
– Никогда бы не подумала, что все зайдет так далеко, – произнесла фрау Бергер. – Все-таки, я думаю, барон замешан не только в тех делах, о которых все говорят. Камилла, почему ты не надела какие-нибудь старые варежки, ты занозишь руку.
Камилла покачала головой и продолжала укладывать дрова. Она едва удержалась, чтобы не нагрубить. Но все же она сказала о том, во что хотела и должна была верить:
– Барон и его семья еще вернутся в свой дом.
Ренате тем временем удалось сделать на ходулях два шага назад. Но на нее все еще никто не смотрел. Медленно, с большой осторожностью она поковыляла к Камилле. Сейчас она уже не поскальзывалась, а ловко балансировала ходулями. Она смотрела вниз, на свою подругу. Такого еще не было. Рената была высоко вверху, а Камилла сидела на корточках внизу, около мокрых, темных дров. Камилла подняла голову к Ренате.
– Моя мама говорит, что барон уже не вернется. Барон сам виноват в том, что случилось. Еще она сказала, что такие дела надо делать с умом. Иначе потеряешь свой дом. Вот у нас дом не отнимут.
Вегерер и Бергер прервали работу и взглянули друг на друга. От их дыхания вверх поднимались облака пара. Все длилось лишь мгновение. Потом они снова взялись за дело. Но Камилла вдруг бросила свои дрова и медленно ушла с теннисной площадки. По ее спине было видно, что ей холодно.
– Камилла, куда ты? – крикнула Рената. – Останься. Камилла, ведь мы еще не все сделали.
Она все еще стояла на ходулях, но, быстро сделав два шага вперед, поскользнулась и упала.
– Не ходи за ней, – сказала фрау Бергер.
Иногда Камилла навещала баронессу. Та жила со своими четырьмя детьми в двух маленьких комнатах у родственников и, как уверяла, хорошо устроилась. Она была рада иметь крышу над головой. Теперь баронесса опять писала подробные письма Винценту, никогда не упоминая в них о причинах ареста отца. Она писала, что не очень расстроилась из-за того, что ей пришлось оставить виллу. Больше всего ее беспокоил большой срок, который дали барону, ведь он уже далеко не молод.
«Почему я ничего не могу сделать!» – отвечал ей Винцент в отчаянии. С тех пор как Камилла уверила его, что не верит в вину барона, Винцента охватил порыв бессильного гнева. «Почему я воюю на войне, которой не хотел? Почему я не могу бороться за своего отца, которого люблю?»
– Он должен думать только о том, чтобы с ним самим ничего не случилось. Даже если это почти невозможно. Я просила его об этом. Попроси и ты его, Камилла, – сказала баронесса.
– Я получила от него открытку. У него сменился номер полевой почты. Я пришла сказать вам об этом.
Камилла вытащила из своей полотняной сумки фронтовую открытку, сделанную из грязноватой белой бумаги, и положила ее перед баронессой, закрыв рукой последнее предложение: «Обнимаю тебя».
– Я не понимаю, – вопрошала Тереза Ротенвальд. – Его рана зажила. Зачем нужно переводить его в другую часть?
– Мне непонятно, почему он написал только открытку, – сказала Камилла.
– В следующий раз ты непременно получишь длинное письмо.
Баронесса преувеличивала свое беспокойство по поводу этой неожиданной перемены.
– Как ты поживаешь, Камилла? Твоей матери уже лучше? Отец пишет? Как дела в школе? Почему ты не ходишь в танцевальный кружок? Пока они существуют, ты должна посещать какой-нибудь. Ты уже видела фильм о Мюнхаузене? Брат Винцента говорит, что он просто великолепен. Кстати, дать тебе фотографию Винцента? Фотографии мне разрешили взять. Вот, он стоит здесь перед виллой. Видно, что он в хорошем настроении. Как у тебя с теплой обувью на зиму? У меня есть адрес магазина, где можно купить войлочные сапожки. Погоди, я дам тебе.
