Текст книги "Полгода — и вся жизнь"
Автор книги: Элизабет Хауэр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
– Ну, – сказал он, немного помолчав, – на Карибах проходят крупные соревнования по парусному спорту.
Он еще раз обнял Матиаса по-взрослому, как мужчина мужчину, и потом вызвал секретаршу, чтобы та проводила его до выхода. Матиас встал перед лифтом, который тотчас же появился. Потом лифт вызвал кто-то другой, а он все продолжал стоять. Он смутился, не понимая, чего ждет, и сам быстро спустился с пятого этажа.
Он поехал к матери. Она еще не вернулась из бюро домой. Неуютная, не обставленная новая квартира с разбросанными повсюду коробками, бумагой, чемоданами пробудила в нем глубокую грусть, смешанную с бессильной яростью. Он оставил Ренате записку, что уехал к бабушке и там переночует. Радость, с которой он был принят, и ненавязчивая забота бабушки облегчили его страдания. У матери он появился только на следующий вечер. Как он и ожидал, она встретила его упреками, которые хоть и были высказаны в мягкой форме, но неоспоримо доказывали его вину. Он ответил на это рассказом о планах отца. Рената отвернулась и, стоя к нему спиной, начала раскладывать вещи в комоде.
– Может быть, так оно и лучше, – сказала она после некоторой паузы.
Больше они не говорили на эту тему. Он жил у нее еще два дня. Грегора тогда еще не было.
Если долго лежать на земле, она начинает больно впиваться в тело. Это помешало Матиасу, которого среди его размышлений вдруг потянуло в сон, заснуть. «Может быть, мне нужно было все-таки поговорить с Толстым», – раздумывал он, прежде чем, приподнявшись и оперевшись на локоть, достал письмо из куртки. Толстым был его друг Пауль, которого никто никогда не звал по имени. Конверт был вручен Матиасу в полдень, после сортировки почты. На этот раз это было не письмо, а нечто гораздо более значительное. Пауль тоже получил письмо от какой-то девочки. Он не мог похвастаться успехами у другого пола и поэтому тотчас же показал письмо Матиасу и даже разрешил прочесть его. Матиас, сбитый с толку тем, что сообщил ему отец, лишь бегло пробежал глазами по строчкам, не вникая в содержание. Толстый стоял около него, ожидая, что он скажет.
– Здорово, – сказал Матиас и с отсутствующим видом отдал другу письмо. Толстый разочарованно сунул его в карман, но, будучи по натуре добродушным человеком, не посмел спросить: «Что пишет твой старик?»
От кого письмо, он определил по марке на конверте. Матиас не был готов к ответу и поспешил уйти.
Отец писал: «Матиас, я рад тому, что скоро мы вновь увидимся. Через две недели я прилетаю во Франкфурт и оттуда, уладив некоторые дела, на машине еду в Вену. Может быть, тебя отпустят дня на два. Если нет, я навещу тебя в интернате. Скоро у тебя экзамены на аттестат зрелости, и у меня есть некоторые соображения относительно твоего будущего. Сразу оговорюсь, что твое дальнейшее образование в Европе не входит в мои планы. Я тебя, естественно, ни к чему не принуждаю. Что ты собираешься делать в рождественские каникулы? Поедешь ли ты куда-нибудь с матерью? Было бы лучше, если бы ты остался. До скорого свидания».
Матиас прочитал письмо в четвертый, пятый, шестой раз. Потом опять спрятал в карман куртки. Лежать на земле ему расхотелось, и он медленно побрел назад. Солнце тем временем немного передвинулось, и его лучи ярко осветили стальную, изрядно поцарапанную облицовку мопеда. Это вдруг немного успокоило Матиаса.
– Виноград уже отцвел, – сказала Анна Вегерер матери Камиллы. – Завтра я иду в виноградник. Нужно успеть все опрыскать, пока не выпала мучнистая роса. Сегодня мой муж работает там один. Он так устал гнуть спину без всякой помощи, но что поделаешь, все на фронте.
– Почему вы не добьетесь, чтобы вам выделили хотя бы двух украинцев, – сказала Мария Лангталер. – В тех деревнях, куда часто ездит инженер, некоторые уже работают.
– У нас слишком маленький участок земли, – ответила Анна Вегерер, – кроме того, я сама не хочу этого, потому что их нужно кормить и дать какое-то жилье. Нет, уж лучше самим падать с ног от усталости. Может быть, вы сможете завтра пойти со мной?
Мать Камиллы часто помогала Вегерерам, она любила работать в винограднике. Соседи к тому же сносно платили. А две-три бутылки вина, которые они ей дарили, она могла выгодно продать.
– Я бы с удовольствием, – сказала она, – но сегодня вечером возвращается инженер с женой. Поэтому завтра я буду занята.
– Понимаю. Могу представить чем. – Анна Вегерер многозначительно улыбнулась. Она о чем-то догадывалась, может быть, даже знала наверняка, но дальше намеков никогда не шла.
– Этой осенью вы тоже будете торговать в розлив? – спросила мать Камиллы.
– Точно пока не могу сказать. Если нам разрешат, – ответила Анна Вегерер. – Но и тогда не в полную силу. Может быть, покупателей хватит на две-три недели. Мы будем торговать часа по три в день.
– Вы думаете, это выгодно? – спросила Мария Лангталер.
– Конечно, ведь паек опять сократили. В неделю выдают по триста граммов мяса и двести шестьдесят граммов жира на человека. Над нами будто смеются. А вино – питательный продукт, да с ним и жить веселее.
– Вы правы, в этом сейчас нуждаются все, – сказала мать Камиллы.
Они стояли в садике перед домом Вегерера. Там росли стройные деревца, листва которых давала кружевную тень. Под навесом были аккуратно сложены деревянные столы, выкрашенные в зеленую краску, и скамейки без спинок. Уже много лет их незатейливым удобством пользовались любители выпить. В жаркие и теплые дни, вечерами, будь то душным летом или угрюмой осенью, они стояли более или менее ровными рядами на оседающем песчаном грунте, сдвигались и раздвигались, а иногда выносились во двор за дом или в ниши, образованные ветвями винограда. Столы ломились под тяжестью кружек, стаканов, остатков пищи, которые смахивались влажными липкими тряпками. По ним били руками и кулаками, вокруг них слонялись от нечего делать ребятишки. Скамьи прогибались под узкими и широкими задами и не раз падали от неверных движений гуляк, потерявших равновесие. За этим нехитрым инвентарем искали места в ожидании ускользающего счастья, забвения или желая заглушить вином боль. Теперь же эти столы и скамейки стояли тесно придвинутые друг к другу и были готовы, может быть, в последний раз принести в этот беспощадный и ничего не забывающий мир зыбкое чувство забвения.
– Вы поможете нам управиться, если мы будем торговать? – спросила Анна Вегерер.
– Ну конечно, – ответила Мария Лангталер, – это я смогу устроить.
– Как поживает Камилла? – хотела знать соседка. Ей не нравилась эта девочка, которая, как ей казалось, чересчур высоко задирала нос и держалась слишком самостоятельно. Она спросила о ней лишь из симпатии к ее матери.
– Она сегодня не в школе, – ответила Мария Лангталер. – Я послала ее полоть картошку, но уверена, что она еще и не принималась.
– Такой уже возраст, – сказал Анна Вегерер, – это все возраст. Они все такие в ее годы. Вот, к примеру, мой сын…
«О Боже, – подумала мать Камиллы, – сейчас она опять начнет плакать». Сын Анны был убит почти год назад во время Балканской кампании. Он умер в страшных мучениях. Люди знали об этом из письма, которое его командир написал «гордо скорбящей матери», как он выразился. Некоторые сведения дошли и из рассказов его боевых товарищей, но подробностей Анна никогда не сообщала. Сейчас она действительно плакала, но делала это беззвучно, не закрывая лица.
– Вы знаете, ведь он был единственным у меня.
Она всегда повторяла эту фразу, хотя все и без того знали, что он у нее единственный. Но, несмотря на это, все каждый раз участливо кивали и говорили что-то вроде «тем тяжелее это перенести» или «как это бессмысленно». Мария Лангталер тоже кивнула и сказала, что благодарит Бога за то, что у нее не сын, а дочь.
– Как дела у вашего мужа? – спросила Анна, взяв себя в руки. Мария Лангталер не любила расспросов о муже. От него давно не было никаких известий, и она сомневалась в том, жив ли он вообще.
– Военная почта так плохо работает, многие письма не доходят. Я ничего не знаю о нем.
– Но вы храбрая женщина, – ответила Анна Вегерер, которая не считала себя таковой. – Вы все выдержите.
– Все мы, – сказала Мария без всякого пафоса, – должны это пережить.
На противоположной стороне улицы они увидели барона со старой папкой в руках, который медленно направлялся в сторону трамвайной остановки. Анна Вегерер, прервав разговор, выбежала на улицу.
– Господин барон, господин барон, – крикнула она. Он наконец услышал ее и неохотно остановился.
– Извините моего мужа за сегодняшнее, – сказала Анна, подойдя к нему. – Вы ведь знаете, работа на винограднике не ждет. Если вам будет удобно, он скосит траву сегодня вечером.
– Дорогая фрау Вегерер, – ответил барон, рассматривая пыльную листву деревьев на аллее, – сегодня это уже неудобно. Завтра тоже. Да, абсолютно неудобно. Я вам скажу, когда приходить, но до конца недели ваш муж мне не понадобится. Позвольте откланяться.
Отдав по-военному честь, он ушел. Анна Вегерер несколько секунд стояла в полной растерянности, а потом вернулась к соседке, которая с любопытством ожидала ее.
– Это сейчас он такой важный, – сказала она сердито. – А сам еще ни разу не заплатил нам за все лето.
– Все они одинаковы, – ответила мать Камиллы. – Значит, сегодня и завтра вашему мужу не надо туда идти? – спросила она, вдруг задумавшись о чем-то.
– Нет. Но это странно. Не могу понять, в чем тут дело?
Мария Лангталер медленно покачала головой и распрощалась. Она вышла за ограду, собираясь найти Камиллу.
* * *
Камилла поручила Ренате разузнать у баронессы о письме от Винцента. Сначала та должна была спросить только о Винценте, потом, думала Камилла, речь зайдет, естественно, и о письме – и вот тут-то Ренате нужно поинтересоваться, о чем он пишет. «Совершенно все равно, поймешь ты или нет то, о чем расскажет баронесса, – строго наказывала Ренате Камилла, – главное, чтобы ты запомнила ее слова и в точности все передала мне».
Когда Рената позвонила, самая младшая из детей барона, шестилетняя Антония, огибала цветочную клумбу перед домом, катя перед собой старую, всю в дырах, кукольную коляску с отваливающимися колесами. Колокольчик висел на кованом чугунном столбе и приводился в действие длинным шнуром, укрепленном на ограде. Никогда нельзя было быть уверенным, что звук колокольчика услышат в доме. Но барон и не думал что-то менять.
– Рената, Рената, – счастливо закричала Антония, заметив подругу. Она подбежала к воротам, открыла их и, схватив Ренату за руки, потащила ее во двор. Целый час, пока не показалась баронесса, Рената послушно играла с Антонией.
Рената робко поздоровалась. Баронесса расположилась с шитьем под широкой кроной платана. Девочка осталась около нее. Рената тихо отвечала на вопросы баронессы и смотрела, как Тереза Ротенвальд пришивает по краю передника, который она сшила для Антонии из старой скатерти, отделочную кайму.
– Когда приезжают твои родители? – спросила баронесса.
– Сегодня вечером, – ответила Рената и села на корточки возле баронессы, ища в траве разноцветные обрывки ниток. Она скручивала их в один короткий шнур, но он снова и снова распадался.
«Значит, я права», – думала баронесса, которая заметила в своем муже излишнюю деловитость. На ее осторожные расспросы он ответил обычным: «Ну что ты придумываешь, Терчи, дорогая». А потом быстро исчез с ее глаз.
– Твои родители часто ездят в деревню, – сказала Тереза.
Рената кивнула. Этот разговор ей не нравился. Она не знала, как ей приступить к расспросам о Винценте и выполнить таким образом данное ей поручение. Она мысленно подбирала слова, которые могли бы ей помочь, но все ее усилия оказались напрасными. Она окончательно запуталась.
– У вас там родственники? – спросила баронесса.
– Да, дядя Ганс, – односложно отвечала Рената.
Неуверенность и боязнь, что она не достигнет цели, заставили ее подняться. Она встала рядом с баронессой, посмотрела на ее руки и сказала первое, что пришло ей в голову:
– Я тоже умею так шить.
– Я знаю, ты красиво вышиваешь, – похвалила ее баронесса и продолжила свои расспросы. – А что, собственно, делает твой дядя Ганс в деревне?
– У него там свое хозяйство, – пробормотала Рената.
При других обстоятельствах она бы с удовольствием рассказала о чудесном хуторе, где она так любила бывать, но сейчас ей было не до этого. Она чего-то ждала, плотно сомкнув губы.
– Ну и что же? – допытывалась баронесса.
Взгляд ребенка застыл на переднике Антонии, весь ее страх и напряжение сосредоточились, казалось, на этом кусочке материи.
– Дядя Ганс и мой папа вместе учились в школе, – наконец сказала она и вдруг быстро и с облегчением выпалила: – Винцент ведь больше не будет ходить в школу, когда вернется с войны?
– Нет, Винцент уже закончил школу. Вы храните в деревне какие-нибудь материалы и машины с вашей фабрики?
Баронессе не хотелось прекращать свои расспросы, хотя постепенно ей стало ясно, что они тяжелы для ребенка.
– Я не знаю, – сказала Рената чуть не плача, – спросите лучше у мамы.
– Оставим этот разговор, – успокоила ее баронесса. Она совсем не намеревалась говорить об этом с мамой Ренаты. Теперь она жалела, что мучила ребенка своими вопросами. Она решила пойти в дом, оставив Антонию и Ренату играть дальше.
– Твои родители наверняка привезут тебе что-нибудь вкусное, – сказала она напоследок.
Баронесса не расслышала, как ребенок спросил почти беззвучным шепотом, дают ли Винценту там, где он сейчас находится, тоже что-нибудь вкусное из еды.
Антония опять появилась перед Ренатой со своей разваливающейся на части коляской.
– Антония, – сказала Рената, наклонившись к ней, – ты знаешь, что написал Винцент в письме?
Но для Антонии ее старший брат, казалось, существовал больше в воображении, чем наяву. Она схватила куклу из коляски и с криком «Винцент, Винцент!» бросила ее Ренате.
«Что мне теперь делать, что делать?» – думала девочка и в этот момент больше всего на свете боялась такого обожаемого ею, но такого злого лица Камиллы.
* * *
Столяр Карл Хруска катил свою огромную неуклюжую телегу по песчаной дорожке, ведущей к дому. Он был, как всегда, не в настроении. Сегодня у него на душе было особенно тяжело. Он взялся за одну работу у инженера, которого терпеть не мог.
Хруска был коммунистом, об этом было известно всем. Но все делали вид, будто ни о чем не догадывались, потому что Хруска был всеобщим любимцем и к тому же отменным работником. Во времена, когда большинство мужчин не знали другого ремесла, кроме военного, почиталось за счастье, если Карл Хруска соглашался что-нибудь отремонтировать или даже изготовить новую вещь. Что касалось сроков работы, то здесь никто не проявлял нетерпения, так как Хруска работал один, без помощников. Он жил в ветхом приземистом домике посреди поля. К дому вела пыльная проселочная дорога. Хруска был еще более политически неблагонадежен, чем барон, но в отличие от того ни во что не ставил дипломатию и на четвертом году войны громче, чем когда-либо, трезвонил на каждом углу, что нынешний распрекрасный режим долго не продержится и Сталин – освободитель русского народа, – освободит и австрийцев, установит равноправие и осчастливит их справедливым распределением всех благ поровну. Это-то он и сказал инженеру, который самолично разыскал его, чтобы просить о починке шести кресел от столового гарнитура в стиле «бидермейер». Но инженер не притворился, как все другие, будто бы не понимает, что говорит Хруска, или считает его высказывания не более чем шуткой, а порекомендовал ему держать язык за зубами и помнить, что гестапо сейчас действует безжалостнее, чем раньше, и когда-нибудь он наткнется на доносчика. Тогда ему не поздоровится. Хруска с гневом спросил, что уж не сам ли инженер собирается донести на него. Пусть только попробует. Он, Хруска, знает, что инженер – член нацистской партии, и когда наконец придут русские, он посмотрит, что они с ним сделают. Тогда никакой Карл Хруска ему не поможет. Инженер возмутился, стал доказывать, что он не член партии, а только промышленник, который вынужден приспосабливаться к обстоятельствам и в это тяжелое время прикладывать все силы, работая на пользу родины.
– Да, – сказал Хруска, – вы даже освобождены от военной службы, в то время как другие подыхают на фронте.
– Вы тоже выглядите гораздо здоровее тех, кто сейчас питается падалью в окопах.
Некоторое время они спорили, крича во весь голос, пока не пришла жена Хруски и не закрыла предусмотрительно ставни. Она сделала это напрасно, потому что ее муж отворил их снова и, высунувшись из окна, разгоряченным голосом прорычал начало «Интернационала».
– Довольно, Хруска, – сказал инженер, затащив его обратно в комнату. – Вы будете ремонтировать кресла или нет?
– Буду, – сказал Хруска и налил два стакана шнапса.
Хруска потребовал, чтобы кресла спустили вниз. Мария Лангталер и фрау Бергер не отважились спорить с ним. Они с трудом стащили по лестнице шаткие кресла и поставили их перед телегой. Хруска медленно погрузил их на телегу и крепко обвязал веревкой. Ему стало легче, когда он услышал, что инженера нет дома. Потом он сообщил усердно хлопочущей вокруг него фрау Бергер, что до праздника Всех Святых, то есть до ноября, они вряд ли могут рассчитывать получить свои кресла обратно. Фрау Бергер не стала с ним спорить. Когда Хруска нахально и не без намека развалился на своей телеге, она быстро побежала в дом, чтобы принести ему еду.
– Хруска, – сказала Мария Лангталер, – что это недавно случилось с Камиллой? Она рассказала мне, что вы не очень-то любезно обошлись с ней. Что вы ее почти силой выгнали из дома. Камилла не из тех, кого легко вывести из себя. Но когда она пришла от вас, на ней лица не было и она почти рыдала.
Хруска с шумом выдохнул воздух, сплюнул и покачал головой.
– Я этого не хотел, – сказал он. – Я разозлился не из-за Камиллы, а из-за ее одежды.
– Вы имеете в виду униформу?
– Точно, – ответил Хруска. – Прийти к нам и просить нашу Кати участвовать в нацистском собрании! Это уж чересчур.
– А почему, вы думаете, именно моей дочери поручили передать все вашей Кати?
Хруска не проявил к этим словам никакого интереса, только пожал плечами.
– Потому что она сама редко ходит на эти сборища, реже, чем следовало хотя бы из осторожности. Поэтому-то ей и поручают самые неприятные задания.
От этих слов Хруска пришел в веселое настроение. Он громко засмеялся, ударив себя по бедрам, и сказал:
– Значит, прийти к нам считается самым неприятным поручением. Очень рад это слышать.
– Камилла получила строгий выговор за то, что ей не удалось привести с собой вашу дочь.
– Очень сожалею, – поспешил заверить ее Хруска, – но это не значит, что Кати тоже должна быть членом Союза немецких девушек. А где Камилла? Я бы извинился за свое поведение.
– Не знаю, – ответила Мария, – я с обеда не могу ее найти. Рената и фрау Бергер спустились вниз с едой для Хруски. Столяр хотел взять девочку и посадить ее на телегу. Но она стала вырываться из его рук, болтая ногами.
– Что случилось? – спросил Хруска разочарованно. – Ты никогда не вела себя так, Рената. А я еще хотел сделать для тебя игрушку.
– Сама не знаю, что с ней, – сказала фрау Бергер. – Наверху ее тоже было не вытащить из комнаты. Поскорей бы уж приехала ее мать.
– Ну, я поехал, – сказал Хруска, перекинул через плечи широкие холщовые ремни и побрел, согнувшись, по дорожке к воротам.
* * *
Там, где Рената похоронила год назад своего попугайчика, все еще можно было различить маленький холмик. Незабудки, которые дала Ренате фрау Вегерер, не прижились. Теперь на холмике буйно разрослись цветущие сорняки. Рената села около него и начала короткой веточкой распутывать стебли сорняков. Сначала она делала это осторожно, стараясь не повредить ни одного листочка и цветка, потом ее движения стали быстрее, и наконец она полностью предалась порыву разрушения, даже не подозревая, насколько это приятно ей. Когда земля оголилась, она провела на ней бороздки, которые вдруг сложились в какой-то рисунок. Потом она сломала ветку и бросила ее на поляну. Было абсолютно тихо, с полей не доносилось даже ветерка. Только один раз прозвучал звонкий голос баронессы, созывающей детей на ужин. В наступившей затем тишине послышалось что-то вроде пения. Мелодия была хорошо знакома девочке. Она доносилась из беседки.
Рената сняла сандалии, вытряхнула оттуда камешки и медленно надела их опять. Потом она направилась в сад. Она шла, часто останавливаясь, чтобы оттянуть мгновение, приближающее ее к нежеланной цели.
Перед дверью беседки лежал Пако. Рената не сомневалась в том, кто был внутри.
Дверь была закрыта на задвижку.
– Это я, – сказала девочка и постучала. Мелодия вальса, которую только что напевали, прервалась.
– Наконец-то, – сказала Камилла. – Я уже несколько часов жду тебя здесь. Заходи.
На полу было расстелено одеяло, на нем лежала старая подушка, рядом валялась пачка иллюстрированных кинопрограмм.
– Тебя ищет твоя мама, – сказала Рената, уже ни на что не надеясь.
– Что ей еще остается делать, – ответила Камилла. – Садись.
Рената медленно опустилась на краешек одеяла. Камилла перевернулась на живот, оперлась на локоть и пристально посмотрела на ребенка.
– Рассказывай все подробно с самого начала, – сказала она.
Рената схватила программки:
– Какие красивые, у меня таких нет, можно посмотреть?
Камилла со злостью швырнула программки в угол.
– Позже я отдам их тебе и ты сможешь посмотреть их у себя. А сейчас говори, – сказала Камилла.
– Баронесса долго не приходила, – начала Рената.
– Ну и что дальше? Потом ведь она пришла. Что она сказала?
– Она спрашивала меня, что делают мои родители за городом.
– Какое ей дело до них? Пусть она лучше заботится о своем бароне. И его похождениях.
– Да. А потом я смотрела, как она вышивает передник для Антонии.
– Дорогая, – сказала Камилла и придвинулась ближе к девочке. – Это меня не интересует. Что она говорила о Винценте?
– Сейчас, – сказала Рената. Она встала с одеяла и теперь сидела на полу. Через тонкую материю летнего платья она ощущала каждую выемку на широкой, массивной доске пола. В маленькой беседке было очень жарко. Зной долгого летнего дня проникал сюда через щели в стенах, собирался под потолком, становясь все плотнее, и потом уже не находил обратной дороги в прохладу вечера.
– Я хочу пить, – сказала девочка.
– Подождешь, пока я не узнаю, что баронесса рассказала о Винценте и его письме.
– Когда Винцент вернется, ему не надо будет ходить в школу.
– Рената, – сказала Камилла и села, выпрямившись, – я знаю, ты ведь неглупая девочка. Я знаю, что ты тоже знаешь, что Винценту не надо больше ходить в школу. Или ты в самом деле спрашивала об этом?
Ребенок кивнул.
– Ну хорошо. А о письме, о письме ты спрашивала?
В сумерках зубы Камиллы казались белее, чем обычно. Она часто дышала, так что дыхание достигало глаз Ренаты. Девочка закрыла глаза. После долгой разлуки она вдруг почувствовала, что очень соскучилась по маме.
– Скоро приедут мои родители, – сказала она. – Мне нужно идти.
– Да, сейчас ты пойдешь, – сказала Камилла нежно, внезапно переменив тон. – Ну скажи, ты спрашивала о письме?
– Пако, – крикнула Рената и быстро встала. – Пако, пойдем, я тебя покормлю. Винцент написал, чтобы Камилле передали привет от него.
Рената прислонилась к двери, отвернувшись от Камиллы, и разговаривала с собакой, которая стояла за дверью. Ее хвост с равномерным стуком ударялся о дерево.
– А знаешь, Пако, что еще Винцент написал? Он попросил, чтобы Камилла сама написала ему письмо.
Рената открыла дверь, одним прыжком выскочила на улицу и побежала по поляне. Рядом бежала собака.
– Рената, Рената, это правда? – кричала ей вслед Камилла, которая осталась стоять в темном проеме открытой двери.
– Да, да, да, – отвечал ребенок, уже исчезнув из виду. Ее звонкий голос быстро удалялся. Камилла прижалась к косяку двери. Она была готова поверить в то, что сказала ей девочка.
– Ты должна поговорить с Грегором, – сказала Инга.
Я с радостью приняла предложение Инги проводить меня домой. У Инги всегда было свободное время, ее никто не ждал с тех пор, как умерла, будучи уже в очень преклонном возрасте, ее мама. Одну остановку мы проехали на автобусе. Ту, что я не проехала вчера из-за Камиллы Эрб. Инга, естественно, знала о моих отношениях с Грегором, но не имела никакого представления о их непрочности, о наших проблемах.
– Грегор, – сказала я, – почти ничего не знает о наших с Юргеном решениях при разводе, особенно о тех, что касаются Матиаса. Я, собственно, никогда с ним об этом не говорила. Да его это вообще-то никогда и не интересовало. Мне нужно рассказать ему обо всем более подробно.
– Это твоя ошибка, – вступилась за него Инга, – ты должна как можно быстрее исправить ее. Вот увидишь, если ты обо всем расскажешь, он найдет способ помочь тебе. В этих вопросах мужчины действуют смелее, чем женщины.
Она была права. Во всем, что касается Матиаса, Грегор никогда не позволит себе поддаться чувствам.
– У меня есть хороший адвокат, – сказала я, – он уладит мое дело. До совершеннолетия сына Юрген не имеет права что-то предпринимать. То есть у меня есть еще два года.
– А как Матиас, – хотела знать Инга, – относится к своему отцу? Он может поддаться на его уговоры и сделать что-нибудь наперекор тебе?
Я не спешила отвечать.
– Нет, – сказала я потом, – он не послушает отца, который три года не заботился о нем.
Правда, до конца я в этом не была уверена. Я никогда не спрашивала об их переписке и совершенно не представляла, что думал об отце Матиас за эти последние три года. Я знала, что Матиас был в отчаянии, когда Юрген так далеко уехал. Но, с другой стороны, это расстояние могло многое смягчить между ними и способствовать тому, что Матиас простит отца и тот издалека предстанет перед ним в выгодном свете. Юрген стал там, как я узнала, влиятельным человеком. Он сделал еще более успешную карьеру, чем здесь. Семнадцатилетнему юноше это может понравиться. Да еще когда эти успехи совершаются в таком экзотическом месте. Тем более что интернат он покидает лишь для того, чтобы навестить мать – стареющую бюрократку без всяких успехов по службе, которая снимает квартиру и имеет ненавистного сыну молодого любовника.
Обо всем этом я и раньше много думала, но всегда отодвигала эти мысли в сторону, чтобы хоть как-то жить дальше. Теперь я уже не могла так просто отделаться от них. Я жалела, что ни разу не спросила Матиаса о его отношении к Юргену. Эта тема всегда была для нас запретной. Я чувствовала, что Матиас не хочет говорить об этом, и боялась, что он скажет мне неправду, если я заговорю об отце.
Я попросила Ингу зайти ко мне. Она сначала не хотела, но потом согласилась.
Я заранее знала, что фрау Хорнберг объявится сразу же, как только увидит меня с кем-то. И действительно, когда мы вошли в парадную, она быстро выскользнула из своей двери и со значительной миной сообщила мне, что на мое имя писем не поступало.
– Тем лучше, – сказала я. – В письмах из интерната вечно сообщают что-нибудь неприятное о плохой учебе моего сына или о его неудовлетворительных оценках за экзамены.
Взгляд фрау Хорнберг быстро скользнул по неприметной на вид Инге, а потом остановился на мне. При этом она как бы невзначай проронила:
– Мне кажется, ваш жених уже наверху.
Я никак не думала, что сегодня Грегор окажет мне честь своим визитом, ведь накануне он был так равнодушен и холоден со мной.
– Фрау Хорнбег, – не сдержалась я, – я уже много раз говорила вам, что господин Вагнер мне не жених. И я прошу вас не называть его больше так.
– Как вам будет угодно, фрау Ульрих, – сказала она обиженным голосом и наконец исчезла.
– Мило, – произнесла Инга, еле сдерживая улыбку, – по-моему, она хотела, чтобы я возмутилась твоим поведением.
Инга наверняка не имела в виду ничего плохого. Но я, будучи человеком мнительным, не могла спокойно перенести слово «возмущаться», сказанное о моей персоне.
– Если ты думаешь, что все это мне зачем-то нужно, – начала я, не глядя на удивленное лицо Инги.
– Ах, пожалуйста, Рената, ты неверно меня поняла. Пойдем, или мне лучше уйти и не встречаться с Грегором?
– Нет, – ответила я, – ты, по крайней мере, познакомишься с ним.
– Сгораю от любопытства, – весело сказала Инга.
* * *
Я встретила Грегора примерно через два с половиной года после развода с Юргеном. Ему тогда было тридцать три. Он был на двенадцать лет младше меня. Теперь ему было тридцать шесть, и внешне он стал еще более привлекательным, чем раньше. Я же прекрасно понимала, что мое и без того далеко не юное лицо за это время не похорошело. Тогда, в первые недели нашего знакомства, Грегор часто утверждал, что я все еще очень привлекательна. Я нуждалась в таких словах и хотела слышать их как можно чаще, но позднее он мне ничего такого больше не говорил. От Юргена я слышала подобные признания много раз в течение дня и пропускала их мимо ушей. Моя фигура все еще хороша. Я стройна, талия осталась такой же тонкой, как в юности, на мне прекрасно сидели и не очень дорогие платья, что достаточно важно для меня сейчас. Мои волосы стали седеть довольно поздно. Когда я познакомилась с Грегором, седые пряди только начали появляться. Теперь их было много, но я никогда не думала о том, чтобы покрасить волосы. Может быть, именно потому, что у меня был молодой любовник. Глупое упрямство, наверное. Грегор никогда не говорил о моей седине. Может быть, он не замечал ее?
– Ты выглядела такой грустной, когда шла в тот субботний день одна по набережной. Твоя печаль пробудила во мне что-то, о чем я до сих пор не догадывался. Что-то вроде сочувствия, смешанного с любопытством. Мне страшно захотелось узнать, почему ты была так грустна. Поэтому я и заговорил с тобой.
Грегор сказал мне это через две недели после нашего знакомства. Потом он добавил, что очень удивился, когда я не прогнала его. Я и сама была этим удивлена. Наоборот, я попыталась даже объяснить ему мою ситуацию. О, эти одинокие выходные дни, когда не с кем перекинуться даже парой ничего не значащих слов, когда, просыпаясь, знаешь, каким ужасным будет предстоящий день. Не надо идти за покупками, не надо улаживать какие-то дела, для которых время находится обычно только по субботам. Не надо заниматься уборкой, делать прическу, в лучшем случае купишь на углу газету. Остаешься лежать в постели, чтобы хорошенько выспаться. А зачем? Одинокие, как я, женщины и по субботам не ложатся поздно. Разве что просидишь дольше, чем обычно, у телевизора, смотря какой-нибудь банальный детектив. По субботам я радовалась только свежим булочкам к завтраку, которые не покупала целую неделю. Но в воскресенье опять уныло жевала молочный хлеб и спрашивала себя, так ли уж необходимо делать это в кровати. Я всегда ненавидела готовить для себя одной. По субботам у меня еще хватало энтузиазма, чтобы сделать какое-нибудь мясо с салатом, но уже в воскресенье я опять не обедала.
