Текст книги "Тайник"

Автор книги: Элизабет Джордж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

– Это ваш тайник? – спокойно спросила его Дебора. – Здесь ты нашел картину, Пол?

Это казалось ей маловероятным. Похоже, тайник был предназначен для чего-то иного, и Дебора догадывалась для чего. Ее догадку подтверждало присутствие кровати, а то, что она увидела, протянув руку к шкатулке и открыв крышку, устранило последние сомнения.

Шкатулка была полна презервативов: ребристых, гладких, цветных и с запахом. Их количество позволяло предположить, что тайник использовался для занятий сексом регулярно. Да, лучшее место для свиданий придумать было трудно: скрытое от посторонних глаз, возможно, всеми забытое и в то же время вполне романтическое для девушки, считавшей, что ее свела с возлюбленным сама судьба. Так вот, значит, где Ги Бруар и Синтия Мулен предавались радостям плоти. Непонятным, оставалось только одно: зачем он приводил сюда еще и Пола Филдера.

Дебора взглянула на мальчика. При свете свечи фарфоровая гладкость его кожи и крутые завитки волос вокруг лица, делавшие его похожим на херувимов с полотен Ренессанса, еще сильнее бросались в глаза. В нем определенно было что-то женственное, а тонкие черты и хрупкое сложение подчеркивали это. И хотя Ги Бруар слыл завзятым бабником, Дебора не спешила сбрасывать со счетов вероятность того, что Пол Филдер также был объектом его желаний.

Мальчик смотрел в открытую шкатулку, которую Дебора поставила себе на колени. Задумчиво он зачерпнул оттуда горсть маленьких хрустящих пакетиков и смотрел, как они лежат на его раскрытой ладони. Дебора негромко спросила:

– Пол, вы с мистером Бруаром были любовниками?

Он швырнул презервативы обратно в шкатулку и захлопнул крышку.

Посмотрев на него, Дебора повторила свой вопрос.

Мальчик резко отвернулся, задул обе свечи и выскользнул через пролом в камнях наружу.

Пол твердил себе, что не будет плакать, потому что это ничего не значит. Почти ничего. Ведь он был мужчиной, а Пол слышал от Билли, от отца, по телику, от парней в школе – когда ходил туда – и изредка украдкой читал в «Плейбое», что мужчины делают это постоянно. А то, что он делал это здесь, в секретном месте, о котором знали только они двое… Ведь здесь он это делал, да? Иначе зачем тут эти блестящие пакетики, если он никого сюда не приводил, если он не приводил женщину, которая была важна для него настолько, что он даже показал ей их с Полом потайное место?

«Сумеешь сохранить нашу тайну, Пол? Я проведу тебя внутрь, если ты пообещаешь мне, что никому не расскажешь о нашем убежище, ладно? Мне кажется, о нем давно все забыли. И пусть так и будет дальше. Хочешь туда? Обещаешь?»

И он, конечно, обещал, что сохранит тайну. Обещал и сохранил.

Он видел кровать, но решил, что мистер Ги иногда на ней отдыхает, или молится, или размышляет, или берет ее с собой в походы. Деревянную шкатулку он тоже видел, но никогда не открывал, потому что родители и грубый жизненный опыт научили его никогда не трогать чужого. По правде говоря, он едва не остановил эту рыжеволосую леди, когда она открыла ее сама. Но та поставила ящичек себе на колени и открыла крышку, прежде чем он успел вырвать шкатулку из ее рук и убрать подальше. А когда он увидел, что там внутри…

Пол был неглуп. Он знал, для чего нужны эти квадратные штучки. И протянул за ними руку, желая убедиться, что они настоящие и не растают как во сне. Но они не только не растаяли, а лежали в его ладони, ощутимо указывая, чем это место было для мистера Ги на самом деле.

Рыжая леди заговорила, но слов он не расслышал, только голос, и комната вдруг закружилась вокруг него. Он почувствовал, что ему надо бежать, стать невидимкой, поэтому он задул свечи и выскочил из камеры.

Но уйти далеко он, разумеется, не мог. Ведь замок был у него и он был ответствен… Не мог же он просто оставить дверь открытой. Ее следовало запереть, ведь он обещал мистеру Ги…

И нечего тут плакать, плакать глупо. Мистер Ги был мужчиной, а у мужчин есть свои потребности, которые они удовлетворяют, где могут, вот мистер Ги и удовлетворял их здесь, и делу конец. К нему, Полу, и к их с мистером Ги дружбе все это не имело ни малейшего отношения. Они стали друзьями с самого начала и оставались ими до самого конца, и даже тот факт, что он делил это место еще с кем-то, ничего не меняет, так? Так ведь?

В конце концов, что говорил мистер Ги?

«Это будет нашей с тобой тайной».

Разве он говорил, что никто и никогда ее больше не узнает? Разве он намекал, что в его жизни никогда не будет человека, важного настолько, чтобы получить доступ в их убежище? Нет, не говорил. И он не лгал. Значит, нечего расстраиваться… и слезы лить тоже нечего…

«Как тебе это нравится, маленькая задница? Как он тебе дает, а?»

Вот что думал про них Билли. Но ничего подобного никогда не было. Если Пол и хотел стать ближе к предмету своего обожания, то это было желание уподобиться ему, а не слиться с ним воедино. А желание уподобиться возникало из того, чем они делились здесь.

«Тайное место, тайные мысли. Место, где можно поговорить или побыть. Вот для чего оно, мой принц. За этим я прихожу сюда».

Как оказалось, не только. Но Пол решил, что убежище все равно останется для него священным, пока он сам не начнет думать о нем иначе.

– Пол? Где ты?

Он слышал, как она выкарабкивается из внутренней камеры. Двигалась она на ощупь, поскольку свечи не горели. Но как только она доберется до большой камеры, все будет нормально. Свеча не горела и здесь, но через открытую дверь снаружи падал луч света, который рассеивался, словно туман, попадая внутрь холма.

– Ты здесь? – спросила она. – А, вот ты где. Ну ты меня и напугал! Я думала…

Она негромко рассмеялась, но Пол понял, что она боится и стыдится своего страха. Это чувство было ему хорошо знакомо.

– Зачем ты меня сюда привел? – спросила она его. – Из-за… ну, из-за той картины?

Он почти забыл. Увидел шкатулку, раскрытую, полную этих штуковин, которые все ему рассказали… И почти забыл. А он хотел, чтобы она узнала и поняла, потому что кто-то ведь Должен. Мисс Рут не верила, что он мог украсть из Ле-Репозуара хоть что-нибудь, но другие всегда будут его подозревать, если он не объяснит, как к нему попала эта картина. А он не вынесет этого, не вынесет подозрения, ведь Ле-Репозуар – его единственное убежище на всем острове, которое он не хотел и не мог потерять, потому что невыносимо сидеть дома с Билли или торчать в школе, слушая насмешки и зубоскальство и зная, что ему некуда больше пойти и не на что надеяться. Но и рассказывать кому-либо из поместья о том, где он нашел картину, ему тоже нельзя, потому что иначе он выдаст секрет дольмена, который поклялся хранить. Вот и выходило, что рассказать он мог только незнакомке, которой все равно, ведь она скоро уедет и не вернется сюда никогда.

Только теперь… Он не мог показать ей место, где была картина. Там скрывался его собственный секрет. А показать было нужно, поэтому он встал на колени перед низким алтарем, прямо напротив трещины, которая тянулась по всей его задней поверхности у самого основания. Взял из углубления свечу и зажег. Потом показал леди, куда смотреть.

– Здесь? – спросила она. – Картина лежала здесь?

Ее взгляд устремился на Пола, и тот почувствовал, что она изучает его лицо, поэтому торжественно кивнул. Он показал ей, как картина могла лежать там и оставаться невидимой для всякого, кто не обошел бы алтарный камень сзади и не опустился бы перед ним на колени, как это сделал Пол.

– Как странно, – тихо сказала леди.

Но ее улыбка, когда она посмотрела на него, была доброй. Она добавила:

– Спасибо тебе, Пол. Знаешь, по-моему, ты и не думал оставлять картину себе, я права? По-моему, ты совсем не такой человек.

– Мистер Узли, сделать переход как можно менее болезненным для вас – это наша работа, – сказала девушка Фрэнку.

В ее голосе было куда больше сочувствия, чем он мог рассчитывать, глядя на столь юное существо.

– Мы здесь для того, чтобы помочь вам пережить потерю. Поэтому все, что вы хотите уладить с моргом, мы для вас уладим. Мы здесь для вашего удобства. Прошу вас, пользуйтесь этим.

По мнению Фрэнка, она была слишком молода, чтобы заправлять встречами и церемониями и вообще предлагать услуги, предоставляемые похоронным бюро Маркхэма и Свифта. На вид ей было не больше шестнадцати, хотя на самом деле могло оказаться за двадцать, а представилась она как Арабелла Агнесс Свифт, старшая правнучка основателя фирмы. Тепло пожав ему руку, она провела его в свой офис, который, учитывая настроения убитых горем людей, обычно приходивших туда, был отделан совсем не по-офисному. Больше всего он походил на типичную бабушкину гостиную с гарнитуром мягкой мебели из трех предметов, кофейным столиком и семейными фотографиями на полке фальшивого камина, в котором горел электрический огонь. Нашелся среди них и снимок самой Арабеллы. На нем она была изображена в мантии выпускницы университета. Собственно, именно этот снимок и выдал Фрэнку ее истинный возраст.

Она вежливо ждала его ответа. Обтянутый кожей том скромно лежал на столе, вне всякого сомнения скрывая под своим переплетом фотографии гробов, из которых предлагалось выбирать скорбящим родственникам. Раскрытый отрывной блокнот она положила себе на колени, когда садилась на диван рядом с Фрэнком, но ручку в руки не взяла. Настоящий современный профессионал до мозга костей, нисколько не похожий на мрачных диккенсовских персонажей, которые рисовались его воображению, когда он еще только готовился переступить порог похоронного бюро.

– Мы могли бы провести церемонию прямо здесь, в нашей часовне, если вы предпочитаете, – сказала она вполне доброжелательно. – Не все же регулярно посещают церковь. Некоторые придерживаются агностических взглядов.

– Нет, – ответил Фрэнк наконец.

– То есть вы хотите церковную службу? Позвольте, я запишу ее название. И имя священника, если не возражаете.

– Не надо церемонии, – сказал Фрэнк. – И похорон не надо. Он бы этого не хотел. Я хочу, чтобы его…

Фрэнк остановился. «Я хочу» звучало как-то неуместно.

– Он предпочитал кремацию. Вы ведь это делаете, правда?

– О да. Делаем, конечно, – заверила его Арабелла. – Мы все организуем и привезем тело прямо в государственный крематорий. Вам надо будет только забрать урну. Позвольте, я вам покажу…

Она наклонилась вперед, и он ощутил запах ее духов, приятный аромат, вероятно утешавший тех, кто в этом нуждался. Даже ему, не искавшему сочувствия, эти духи напомнили запах материнской груди.

«И как только эти парфюмеры узнают, какой именно аромат способен проделывать с вами такие штуки?» – подумал он.

– Есть несколько разновидностей, – продолжала Арабелла. – Ваш выбор должен быть продиктован тем, что вы хотите сделать с прахом. Некоторые люди находят утешение в том, чтобы хранить его дома, тогда как другие…

– Не надо никакой урны, – перебил ее Фрэнк. – Я возьму прах как он есть. В коробке. Или в пакете. Ну, в чем он бывает.

– Да, конечно.

Ее лицо было абсолютно бесстрастно. Комментировать то, как любящие родственники усопших поступают с их останками, не входило в ее служебные обязанности, и она свое дело знала туго. Возможно, выбор Фрэнка и не принесет Маркхэму и Свифту тех барышей, к которым они привыкли, но это уже не его, Фрэнка, проблемы.

Итак, организационные вопросы были решены быстро и без суеты. Фрэнк глазом не успел моргнуть, как снова сидел за рулем своего «пежо», направляясь вниз по Брок-роуд, а потом вверх, к гавани Сент-Сэмпсон.

Все оказалось куда проще, чем он ожидал. Сначала он вышел из дома и направился к соседним коттеджам, проверить их содержимое и запереть двери на ночь. Вернувшись, он подошел к отцу, который неподвижно лежал у лестницы, разбросав ноги и руки.

– Папа! Господи! – воскликнул он. – Я же просил тебя никогда не подниматься…

И бросился рядом с ним на колени. Оказалось, что тот еще дышит, пусть и едва заметно. Фрэнк встал, походил взад и вперед по комнате, посмотрел на часы. Выждав минут десять, он подошел к телефону и набрал номер «скорой помощи». Рассказал о случившемся. И стал ждать.

Грэм Узли умер раньше, чем «скорая» добралась до Мулен-де-Нио. Когда его душа покинула бренное тело и предстала перед судом Всевышнего, Фрэнк обнаружил, что плачет от жалости к ним обоим и скорби о потерянном, – за этим занятием и застали его санитары: он плакал, точно ребенок, положив себе на колени голову отца с синяком в том месте, где его лоб коснулся ступеньки.

Следом приехал врач Грэма и похлопал Фрэнка по плечу огромной лапой. Старик не мучился, заявил доктор Ланглуа. Вероятно, когда он пытался взобраться по лестнице, у него случился сердечный приступ. Такое напряжение в его-то годы, чего вы хотите. Но, учитывая, как мало изменилось его лицо… Скорее всего, он был без сознания, когда ударился о ступеньки, и вскоре умер, не успев понять, что с ним случилось.

– Я отлучился, только чтобы запереть коттеджи на ночь, – объяснял Фрэнк, чувствуя, как засыхающие на щеках слезы превращаются в соль, которая начинает щипать растрескавшуюся кожу вокруг глаз. – А когда вернулся… Я ведь говорил ему, чтобы он даже не пытался…

– Они терпеть не могут покровительства, эти старики, – сказал Ланглуа. – Я постоянно с этим сталкиваюсь. Знают, что уже не так резвы, как когда-то, но не хотят быть обузой для окружающих, поэтому и не просят помочь, когда им что-нибудь нужно.

Он сжал плечо Фрэнка.

– Вряд ли ты мог что-нибудь тут поделать, Фрэнк.

Он подождал, пока придут санитары с носилками, но не ушел и после того, как они унесли тело. Фрэнк почувствовал себя обязанным предложить ему чаю, а когда доктор сознался, что не отказался бы и от капельки виски, принес бутылку «Обан» и на два пальца наполнил стакан, после чего проследил, как доктор с наслаждением выпил.

Прежде чем уйти, Ланглуа заметил:

– Как бы мы ни готовились, но родители всегда уходят неожиданно. Хотя ему было… сколько? Девяносто?

– Девяносто два.

– Девяносто два. Он был готов к смерти. Они все такие. Их поколение, я имею в виду. Они приготовились умирать еще пятьдесят лет тому назад. Пари держу, что каждый день, прожитый после сорокового года, он считал даром небес.

Фрэнку отчаянно хотелось остаться одному, но Ланглуа продолжал разглагольствовать о том, что ему меньше всего хотелось слышать: такие люди, как Грэм Узли, сейчас больше не рождаются; Фрэнк должен радоваться, что ему так повезло с отцом, который к тому же пробыл с ним так долго; Грэм гордился таким сыном, как Фрэнк, с которым он прожил в мире и согласии до самой смерти; нежная и неустанная забота Фрэнка так много значила для старика…

– Никогда не забывай об этом, – торжественно призвал его Ланглуа.

После этого он наконец удалился, а Фрэнк поднялся в свою спальню, где сначала сел на постель, потом лег и стал с сухими глазами дожидаться наступления будущего.

Теперь, добравшись до Саут-Ки, он обнаружил, что попал в ловушку. Поток машин сзади увеличивался по мере того, как любители ходить по магазинам покидали коммерческие кварталы города и разъезжались по домам, а впереди до самой Бульвер-авеню стояла огромная пробка. Там, на перекрестке, грузовик с прицепом поворачивал на Саут-Ки, но заложил слишком крутой угол и застрял, собрав вокруг себя множество машин, которые пытались проехать мимо, но не могли, потому что места было мало, да еще и зеваки набежали со своими советами. Видя это, Фрэнк резко вывернул руль своего «пежо» влево. Выбравшись из потока машин на край набережной, он припарковался лицом к воде и вышел из машины.

В это время года всего несколько лодок покачивались на воде у полированной стены гранитной набережной, зато на лизавших ее волнах в декабре не было бензиновых пятен, которыми они изобилуют в разгар лета, в сезон легкомысленных лодочников-любителей, этого вечного проклятия гернсийских рыбаков. Из противоположного конца гавани, от северной оконечности моста, неслась какофония звуков, производимых рабочими судоверфи: там стучали молотками, проводили сварку, скребли и материли суда, вытащенные из воды на зиму для тщательной проверки. Хотя Фрэнк хорошо знал, что означает каждый звук и какое отношение он имеет к работе на верфи, его воображение превращало их в нечто иное: стук молотков стал ритмичным маршем подкованных сапог по булыжной мостовой, металлический скрежет – лязгом взводимых затворов, ругань – понятным на любом языке приказом «пли!».

Он никак не мог выкинуть из головы истории отца, даже теперь, когда это было особенно необходимо: он слушал их пятьдесят три года, они всегда повторялись, но никогда не приедались, но вот настал момент, когда он больше не хотел их знать. А они все продолжали приходить на ум, хотел он того или нет. Двадцать восьмое июня одна тысяча девятьсот сорокового года, шесть пятьдесят пять пополудни. Ровно гудя двигателями, приближались самолеты, и по мере их приближения росла паника и сумятица среди тех, кто собрался в гавани Сент-Питер-Порта, чтобы, по обыкновению, проводить почтовый пароход, и тех, кто дожидался своей очереди на разгрузку помидоров, привезенных на машинах к причалам торговых судов… Гавань была полна людьми, и, когда шесть самолетов пролетели над ней, все, кто там был, оказались либо ранены, либо убиты. Зажигательные бомбы сыпались на грузовики, которые тут же взлетали к небесам, пулеметы косили людей без разбора. Мужчин, женщин и детей.

Потом начались депортации, допросы, казни и отправки в лагеря. А еще немедленная зачистка всех, в чьих жилах текла хотя бы капля еврейской крови. И бесконечные прокламации и мандаты. Нарушишь один – попадешь на каторжные работы, нарушишь другой – познакомишься с расстрельной командой. В газетах была цензура, в кино – цензура, на радио – цензура, в мозгах, и то цензура.

Рыночные спекулянты беззастенчиво наживались на бедах сограждан. Фермеры, у которых были радиоприемники, прятали их в амбарах, вдруг становясь героями. Целый народ принужден был вести существование, давно забытое цивилизованным миром, – люди рылись на помойках в поисках еды и растопки, а гестаповцы шныряли меж ними, подсматривая и подслушивая, готовые броситься на всякого, кто делал хоть одно неверное движение.

«Люди умирали, Фрэнки. Вот здесь, на этом острове, люди страдали и гибли от рук гуннов. Но находились и такие, которые боролись, как могли. Так что смотри, никогда не забывай об этом. И гордись своими предками, сынок. Они были среди тех, кто знавал худшие времена и выжил, чтобы рассказать о них другим. Не всякий паренек на этом острове может похвастать тем же, Фрэнк».

Голос и эти воспоминания. Они буквально пропитаны отцом. Фрэнк понял, что ему от них не избавиться. Голос и воспоминания будут преследовать его до конца дней. Он может утопиться в Лете, но это не поможет ему забыть.

Считается, что отцы не должны лгать своим сыновьям. Если уж они решили стать отцами, то обязаны передавать детям истины, усвоенные ими на собственном опыте. Кому же еще доверять человеку, как не собственному отцу?

К этому все и свелось для Фрэнка, пока он стоял в одиночестве на набережной и глядел в воду, видя в ней отражение истории, беспощадно вылепившей по своему образу и подобию целое поколение островитян. Все свелось к доверию. Он подарил его своему отцу – единственный дар, который может принести ребенок огромному и неприступному родителю. Грэм радостно принял его детский дар и грубо им злоупотребил. Их отношения, построенные на лжи, походили на хрупкую решетку из клея и соломы. Неудивительно, что первый же порыв ветра ее разметал. Постройка оказалась настолько неустойчивой, что ее будто не было вовсе.

Прожить более полувека, притворяясь, будто не имеешь отношения к смерти ни в чем не повинных людей… Фрэнк не был уверен, что ему удастся когда-нибудь восстановить теплое чувство, которое он испытывал к отцу раньше, и победить отвращение, оставшееся в нем после смерти Грэма Узли. Он знал, что сейчас он на это не способен. Может быть, когда-нибудь… Когда ему самому будет столько же, сколько было его отцу… Если в таком возрасте он начнет смотреть на жизнь по-другому…

Цепочка машин у него за спиной пришла наконец в движение. Он развернулся и увидел, что грузовик на перекрестке ухитрился выбраться из тупика, в который сам себя загнал. Тогда Фрэнк снова сел в машину и влился в поток автомобилей, покидающих Сент-Сэмпсон. Вместе с ними он добрался до Сент-Питер-Порта, где набрал скорость, миновав промышленную зону на Бульвер-авеню, и вырвался оттуда на дорогу, которая описывала вытянутый полумесяц вдоль берега Бель-Грев-Бей.

До возвращения домой ему надо было сделать еще одно дело, поэтому он продолжал ехать на юг, между морем, раскинувшимся по левую руку от него, и Сент-Питер-Портом, вздымавшимся, точно серая ступенчатая крепость, по правую руку. Проехав под деревьями Ле-Валь-де-Терр, он вырулил на Форт-роуд и подкатил к дому Дебьеров всего минут на пятнадцать позже, чем было условлено.

Он предпочел бы избежать еще одного разговора с Нобби. Но архитектор позвонил сам и так настаивал на встрече, что привычное чувство вины перед ним заставило Фрэнка ответить: «Очень хорошо, я заеду» – и назвать время, когда он сможет появиться.

Нобби сам открыл ему дверь и проводил Фрэнка на кухню, где, при явном отсутствии жены, готовил мальчикам чай. В комнате было непереносимо жарко, так что лицо Нобби лоснилось от пота. В воздухе висел тяжелый запах подгоревших рыбных палочек. Из гостиной доносились звуки компьютерной игры: ритм задавали взрывы, отмечавшие очередную удачу искусного игрока в борьбе против плохих парней.

– Каролина в городе, – пояснил Нобби.

Он выдвинул из духовки противень и склонился над ним. На противне дымился набор рыбных палочек, и запах в кухне стал еще отвратительнее. Нобби скорчил гримасу.

– И как они это едят?

– Что детям радость, то родителям смерть, – констатировал Фрэнк.

Поставив противень на стол, Нобби деревянной ложкой переложил его содержимое на тарелку. Вытащил из холодильника пакет мороженых чипсов, высыпал их на противень и задвинул в духовку. На плите бурно кипела кастрюля. Пар валил из нее и столбом вставал над плитой, точно призрак миссис Битон. [28]28
  Автор пособия по кулинарии и домоводству, изданного в Англии в XIX веке.


[Закрыть]

Нобби помешал варево и вынул ложку гороха на пробу. Горошины были неестественно зелеными, точно их покрасили. Взглянув на них с сомнением, Нобби отправил их назад в кипящую воду.

– Вообще-то этим должна заниматься она, – покачал головой горе-повар. – У нее лучше получается. А я в таких делах безнадежен.

Фрэнк знал, что бывший ученик вызвал его не для того, чтобы получить от него мастер-класс по кулинарии, но знал он и то, что в такой жаре ему долго не продержаться. Поэтому он молча взял дуршлаг, откинул на него содержимое кастрюли, прикрыл горох и отвратительные рыбные палочки фольгой, чтобы они не остыли, пока будет готовиться картошка. Сделав это, он открыл окно и спросил у хозяина, который накрывал меж тем стол для сыновей:

– Так зачем ты хотел меня видеть, Нобби?

– Она в городе, – ответил он.

– Ты уже говорил.

– Надеется получить работу. Спроси меня где.

– Ладно. Где?

Нобби невесело рассмеялся.

– В Бюро консультации населения. Спроси меня какую.

– Нобби…

Фрэнк устал.

– Писать их чертовы брошюры.

Нобби снова хохотнул, на этот раз пронзительно и истерично.

– Она ушла из «Архитектурного обозрения», а поступает в Бюро консультации населения. А все благодаря мне. Это я уговорил ее бросить работу. Пиши свой роман, говорил я ей. Борись за свою мечту. Делай как я.

– Мне жаль, что так случилось, – сказал Фрэнк. – Ты даже не знаешь, как мне жаль.

– Нет, конечно. Куда мне. Но вот что самое поганое: все было зря. С самого начала. Ты уже понял? Или ты знал?

Фрэнк нахмурился.

– В каком смысле? Что было…

Нобби снял передник жены, свернул его и повесил на спинку стула. Вид у него был безумный, словно ему доставлял удовольствие их разговор и то, что он поведал своему гостю дальше. Планы, которые по заказу Ги были привезены из Америки, оказались фальшивыми, сказал он. Он видел их собственными глазами, и они незаконны. Насколько он мог судить, к музею они не имели никакого отношения. Что Фрэнк Узли об этом скажет?

– Он и не собирался строить музей, – проинформировал его Нобби. – Это была такая игра, вроде боулинга. А мы были его кеглями. Ты, я, Генри Мулен и всякий, кто еще оказался бы втянутым в этот план. Подать нам надежду, а потом смотреть, как мы корчимся под обломками, когда она рухнет. Вот какая была у него задумка. Однако очередь дошла только до меня. Тут старина Ги скопытился, оставив вас думать да гадать, как бы построить музей без его «благословения». Но я хочу, чтобы вы знали. А то ведь жалко будет, если никто, кроме меня, не узнает, какое необычное чувство юмора было у нашего Ги.

Фрэнк пытался переварить новую информацию. Все в ней противоречило тому, что он знал о Ги как посторонний и испытал лично как его друг. Конец мечтам о музее положила смерть Ги и его завещание. Но чтобы он не собирался его строить… Фрэнк даже в мыслях не мог такого допустить. Ни сейчас и никогда вообще. Слишком дорого он заплатил за это.

– Те планы… – попытался сформулировать он, – Которые привезли американцы…

– Сплошная липа, – ответил Нобби любезно. – Я их видел. Тот тип из Лондона приносил их мне. Не знаю, кто их начертил и для чего они предназначены, но уж точно не для музея в переулке рядом с церковью Спасителя.

– Но он же должен был…

«Что? – подумал Фрэнк. – Что он был должен? Знать, что кто-нибудь начнет разглядывать эти планы? Когда? В ту ночь?»

Ги показал публике мастерски выполненный рисунок здания и объявил, что это и есть выбранный им проект, но никто даже не подумал потребовать предъявить чертежи.

– Его, наверное, обманули, – предположил Фрэнк. – Я знаю точно, что он собирался строить этот музей.

– На какие деньги? – усмехнулся Нобби. – Как ты сам заметил, Фрэнк, в завещании он не оставил ни пенни на строительство чего бы то ни было и не дал Рут никаких указаний на этот счет, на случай, если с ним что-нибудь случится. Нет. Ги никто не дурачил. А вот он нас надул. Всех. И мы ему подыграли.

– Тут должна быть какая-то ошибка. Недопонимание. Быть может, он неудачно вложил деньги в последнее время и потерял капитал, который намеревался отдать на строительство. Вряд ли ему приятно было в этом признаваться… Он боялся потерять лицо в глазах сограждан, вот и продолжал делать вид, будто ничего не случилось, чтобы никто не догадался…

– Ты так думаешь? – Нобби даже не пытался скрыть свое недоверие. – Ты в самом деле так думаешь?

– Как же иначе можно объяснить… Колеса уже завертелись, Нобби. Он не мог не чувствовать ответственности. Ты оставил работу и открыл фирму. Генри вложил деньги в производство стекла. О музее писали газеты, люди ждали, когда он откроется. Если он и впрямь потерял деньги, то ему оставалось только сознаться или притворяться, будто все остается как было, в надежде, что если он затянет дело, то люди постепенно остынут и все забудется.

Нобби у стола скрестил на груди руки.

– Ты и в самом деле так думаешь? – Его интонация яснее слов говорила, что вчерашний ученик стал хозяином положения. – Ну что ж. Понимаю. Тебе сейчас особенно хочется в это верить.

Фрэнку показалось, что он увидел, как прозрение вспышкой осветило лицо Нобби: тот понял, что он, обладатель тысяч и тысяч нежно любимых предметов времен последней войны, совсем не хочет, чтобы его коллекция увидела свет. Но это было просто невозможно, Нобби Дебьер ничего не мог об этом знать. Это было слишком деликатное дело для того, чтобы Нобби мог вот так взять и догадаться. Ему было известно только то, что Фрэнк Узли, как и многие другие, возлагал свои надежды на проект, который лопнул, как мыльный пузырь, разочаровав всех.

– У меня голова пошла кругом, – признался Фрэнк. – Просто не могу поверить. Должно быть какое-то объяснение.

– Я только что дал его тебе. Жаль, правда, что Ги так и не дождался плодов своих махинаций. Смотри, что я тебе покажу.

Нобби подошел к рабочему столу, на который в этом доме, кажется, складывали почту. Вообще-то в жилище Дебьеров это было единственное неубранное место, где кипы писем перемешались с журналами, каталогами и телефонными справочниками. Из-под этой кучи Нобби Дебьер извлек одинарный листок и подал его Фрэнку.

Фрэнк увидел, что это была копия рисунка для рекламного объявления. На нем карикатурный Нобби Дебьер стоял за кульманом, к которому были прикреплены чертежи. Пол вокруг ног карикатурного героя устилали наполовину развернутые рулоны ватмана, на которых виднелись другие чертежи. Рекламное объявление представляло новое предприятие, которое именовалось «Ремонт, переоборудование и перепланировка Бертрана Дебьера» и располагалось тут же, на Форт-роуд.

– Секретаршу мне пришлось, разумеется, уволить, – сказал Нобби с принужденной веселостью, от которой мурашки побежали по коже Фрэнка. – Так что она теперь тоже без работы, что наверняка бесконечно обрадовало бы старину Ги, доживи он до этого.

– Нобби…

– А я буду работать дома, что просто отлично, особенно если учесть, что Каролина, скорее всего, будет проводить значительную часть времени в городе. Я сжег мосты, уволившись из фирмы, но, без сомнения, со временем меня возьмут куда-нибудь еще, если, конечно, от моей репутации еще что-то осталось. Да. Видишь, как замечательно все устраивается, правда?

Забрав у Фрэнка рекламу, он смял ее и сунул под телефонный справочник.

– Мне очень жать, – сказал Фрэнк. – То, как все вышло…

– Безусловно, к лучшему, – ответил Нобби. – Для некоторых.