Текст книги "Алый лев"
Автор книги: Элизабет Чедвик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)
Глава 7
Пемброук, Южный Уэльс, октябрь 1200 года
Колючий ветер дул вдоль реки от ее истока к морю, одаривая волны белыми пушистыми шапками пены. Вода и небо были того же цвета, что клинок меча: лучи солнца то прорезывались из-за туч, то снова скрывались за ними, так что иногда казались острыми стальными разящими клинками, то серебристыми, то почти черными. Изабель была в восторге, потому что они наконец были на пути в Ирландию. Она стояла на палубе торговой галеры «Святая Мария», и гребцы уже провели корабль мимо порта Пемброук дальше в залив Милфорд. Если она и испытывала легкое головокружение, то скорее от волнения, чем от морской болезни. Последний раз, когда она стояла на ирландской земле, ей было двенадцать лет, немного больше, чем Вилли и Ричарду сейчас. Они плыли с ней и Вильгельмом, так же как и Махельт, а Гилберта, Вальтера и малышку оставили в Пемброуке на попечение нянек. Вильгельм сказал, что они еще слишком малы, чтобы пересекать штормовое море и, если, не дай Бог, что-нибудь случится с кораблем, по крайней мере, у них останутся двое сыновей и дочь, чтобы род не прервался.
Вильгельм стоял рядом с женой и с мрачным видом смотрел, как вдали скрывается Пемброукский замок. Сощурившись, Изабель все еще могла разглядеть леса вокруг одной из башен, и очертания рвов и укреплений, и даже каменщиков, карабкавшихся по ним, словно муравьи. Для того чтобы утвердить свою власть в Южном Уэльсе, Вильгельму необходимо было иметь оплот, откуда он мог бы вести действия, поэтому, как только они прибыли, он выработал план строительства, чтобы усилить защиту замка. Она обвила его руку своей.
– Ты выпил питательный отвар из хрена?
– Да, хотя, по-моему, от этого мало толку.
От Изабель не укрылось раздражение в его голосе и то, как напряженно сведены его брови. Во время морских путешествий все хорошее словно вылетало из Вильгельма и находиться рядом с ним становилось сущим наказанием.
– Все будет в порядке, – произнесла она тем же успокаивающим мягким голосом, каким говорила с детьми, когда они были расстроены или капризничали.
– Не надо надо мной кудахтать, – огрызнулся он.
– Я предлагала успокоение, а не опеку, – кисло отозвалась она. – Полагаю, ты бы предпочел сейчас находиться при дворе, отдавая почести корою Иоанну и его новой королеве?
Вильгельм рассердился:
– А вот теперь ты несешь чушь!
Изабель не стала ничего говорить по поводу его настроения и молча наблюдала за гладкими головами тюленей, появлявшихся над волнами, а затем так же внезапно погружавшихся обратно в воду. Изабель присутствовала на коронации невесты Иоанна, и ей было искренне жаль эту стройную девочку, выставляемую напоказ, будто только что купленную на лошадиной ярмарке для богачей молодую кобылу, пытающуюся справиться с надетой на нее сбруей ожиданий и обязанностей. Иоанн якобы поклялся, что убережет ее от беременности до тех нор, пока ее тело не созреет до того, чтобы произвести на свет ребенка, но эта клятва не обязывала его воздерживаться от прочих проявлений разврата, которые не обязательно вели к беременности. Изабель полагала, что одной из причин, почему Вильгельм решился-таки отдаться на волю ирландских воли, было то, что ему не хотелось находиться рядом с Иоанном, от которого попахивало гнилью.
Когда они вышли в открытое море, ветер посвежел и стал порывистее. Изабель ощущала соль на языке и ликовала при виде черных волн, бивших о борт корабля. Дети вошли в раж от возбуждения, и ей пришлось предупредить служанок о том, чтобы те с них глаз не спускали. Особенно нужно было присматривать за Ричардом: он был бесстрашен, как ястреб, и носился между членами команды, карабкался на бочки и скакал повсюду, точно ручная обезьянка епископа Винчестерского, пока Вильгельм не поймал его, не встряхнул как следует и не пригрозил усмирить его пыл хворостиной. После этого Ричард стал вести себя потише и благоразумно старался держаться подальше от отца; он пошел поговорить с рулевым.
Команда втащила весла и прикрыла весельные заглушки. Побережье Пемброука исчезло вдали, теперь вокруг от горизонта до горизонта простиралось тяжелое серое море. Какое-то время за «Святой Марией» следовала стая чаек, которые вились вокруг ее мачт и парусов или пыряли за корму в оставляемый килем белый след за рыбой. Но корабль уходил все дальше в открытое море, вспарывая волны на своем пути, и чайки отстали.
Ветер усилился, он дул с севера и с силой ударял в нос корабля. Изабель казалось, что это все равно что объезжать брыкающегося нового скакуна. Когда она сказала Вильгельму о пришедшем ей на ум сравнении, он ответил, что ничего подобного, он в свое время объезжал огромное количество диких лошадей, и ничего общего с этим ощущением сейчас не было. Со сжатыми губами, закутавшись в плащ, он отошел к навесу. Некоторое время Изабель еще оставалась на палубе, но порывы ветра усиливались, а волны становились все более крутыми, и она тоже поспешила под навес, позвав с собой детей. У Махельт стучали от холода зубы, и она выглядела больной. Вилли тоже был бледным и тихим. Ричард оставался взбудораженным. С разрумянившимися щеками и горящими глазами он рассказал им о том, что ему удалось узнать у рулевого.
– Он сказал, что галера сделана так, чтобы гнуться вместе с волнами и не ломаться, даже если ветер и волны станут слишком сильными и неукротимыми, – сообщил он своим родителям бодрым голосом.
– Ну, это обнадеживает, – пробормотала Изабель, поглядывая на судорожно глотающего слюну мужа.
– Он мне показал золотое кольцо с корабля, который затонул в Вотерфорде, еще когда он был мальчишкой. Он сказал, что снял его с руки скелета, который прибило к берегу.
– Я ему самому руки поотрубаю, после того как отрежу язык, – прорычал Вильгельм. – А тебе я оторву уши, чтоб не слушал всякую чушь.
Он больше не мог бороться с мучительными приступами тошноты, которые накатывал на него с каждым восхождением корабля на новую волну и падением с нее, и его вырвало в ведро. Ричард посмотрел на отца, уныло вздохнув, улегся на живот и принялся разглядывать щели между досками в навесе.
– Дождь идет, – сообщил он. – Все облака черные от дождя.
Жан Дэрли, которому морская болезнь была нипочем, уселся, скрестив ноги, рядом с Ричардом и тоже принялся глядеть наружу.
– Тебе лучше помолчать, приятель, – пробормотал он. – Твой отец держит свое слово… вернее сказать, держит слово, когда чувствует себя получше, а мне будет очень жаль видеть вас с рулевым покалеченными.
Изабель вяло улыбнулась Жану, а он улыбнулся в ответ. Они были ровесниками и знали друг друга с тех пор, как он был оруженосцем, а она юной невестой. Их связывала крепкая дружба, основанная на уважении и понимании. И то, что они никогда не выходили за эти границы, объяснялось их любовью к человеку, который сидел сейчас бледный и измученный рядом с ними.
Изабель тоже начало тошнить, но ради детей она старалась выглядеть храброй. Ведь это ее желание привело их сюда, и она чувствовала свою ответственность за них. Махельт заснула у нее на руках. Ее лицо, обрамленное густыми меднокаштановыми волосами, было мертвенно-бледным. Изабель аккуратно укутала худенькие плечи дочки своим плащом и погладила ее измученное маленькое личико.
К закату погода ухудшилась. Изабель несколько раз попадала в шторм в проливе между Англией и Нормандией, но то, как кидало и раскачивало «Святую Марию» на волнах Ирландского моря, превосходило ее прежние переживания. Ветер выл, словно чудовище, жаждущее крови и душ, а корабль брыкался и дрожал так, будто его зажало между челюстями этого чудища, которое теперь перемалывает его своими клыками. Дикие волны отвешивали поясам наружной обшивки корабля пощечины, выбрасывая брызги на открытую палубу. Натянутая до предела полотняная обшивка навеса была не в силах укрыть их от дождя и брызг. Края шатра пропускали капающую воду до тех пор, пока занимавшие шатер не вымокли насквозь и не начали дрожать. Крики матросов заглушались ревом ветра, а дрожание корабля, каждой сто перекладины, стойки и каждого законопаченного шва, усиливалось вместе с яростью шторма. По побелевшим сжатым пальцам и широко раскрытым глазам своих служанок Изабель могла понять, что ждать паники осталось недолго.
Махельт проснулась и принялась плакать, но ее всхлипывания не шли ни в какое сравнение с нечеловеческим ревом ветра. Теперь Вилли рвало, и даже Ричард стал бледным и тихим. Вильгельм свернулся в жалкий дрожащий клубок, закрыв глаза, крепко сжав губы, цветом лица сильно напоминая покойника. Они не отважились зажечь фонарь, и, когда ночь поглотила то, что еще оставалось от света, мир охватил Армагеддон. Ощущение времени исчезло, растворилось, осталась только тошнота от того, как «Святая Мария» карабкается на каждый гребень волны и снова погружается в пучину Ирландского моря, сражаясь за свою жизнь.
Капелланы семьи, Эстас и Роджер, стояли на коленях, сжав руки, и молились о том, чтобы корабль безопасно добрался до берега, но голоса несчастных поглощал вой шторма, и они таяли в воздухе.
Капитан корабля заглянул к ним и сообщил, что он собирается приспустить паруса и постараться обогнать шторм. Он с мрачным одобрением кивнул, прислушавшись к их молитвам, прокричал что-то насчет счастливчиков, родившихся в рубашке, и вернулся к команде.
– Что значит «родиться в рубашке»? – пожелал узнать Ричард.
– Это означает, что ты появляешься на свет в том же мешке, в котором лежал внутри материнской утробы, – объяснила ему Изабель. – И это значит, что ты никогда не утонешь.
Какое-то время он был в замешательстве, переваривая услышанное, а потом пришел к логическому заключению:
– То есть мы утонем?
– Нет, конечно, – сказала она, больше надеясь на это, чем убеждая его. – Бог нам поможет, если мы Ему помолимся.
Вильгельм поднялся из своего скрюченного положения, и Изабель протянула ему руку. Его ладонь была липкой, а обычно сильное, крепкое рукопожатие слабым и дрожащим. Ее охватил страх – не за их будущее, а за Вильгельма. Можно ли умереть от морской болезни? Он сглотнул и попытался что-то сказать. Изабель склонилась ближе к нему, стараясь разобрать его слова.
– Если мы… если Господь нас сохранит… я клянусь, я построю Ему церковь, где мы все будем лежать ниц, чтобы благодарить Его за Его милосердие, – он несколько раз судорожно проглотил слюну, а потом его вырвало.
Изабель сжала его пальцы в своей руке, чтобы показать, что она его поняла.
Всю ночь пассажиры молились, а яростные волны и порывы ветра продолжали набрасываться на «Святую Марию». Команда делала все возможное, чтобы они неслись, обгоняя шторм и не выходя из ветра, иначе они бы камнем пошли на дно. Голоса капелланов становились надтреснутыми и осипшими. Все старались держаться вместе, измученные, напуганные и окоченевшие.
Наконец с рассветом ветер утих и изменил направление: теперь он дул на восток. Сквозь всклокоченные, как ведьмины волосы, облака поднялось жемчужное солнце, и море успокоилось, превратившись в угрюмую серую гладь. «Святая Мария» качалась на волнах, как портовая шлюха после ночи, проведенной с новыми матросами. В ее мачте оказалась глубокая трещина, паруса превратились в лохмотья, а в обшивке там и сям, где наросшего мха и ветоши было поменьше, появились протечины. Измученный экипаж вычерпывал озера воды, плескавшиеся в трюме, но корабль был жив, хоть и при смерти. Вильгельм был не в состоянии делать что-либо, он мог только лежать под одеялом и дрожать, а вот Жан Дэрли и еще пара рыцарей помогали вычерпывать воду, как и Ричард, чей страх при дневном свете и улучшившейся погоде стремительно отступал. В качестве ковша ему вручили глиняный горшок для жаркого, и он с готовностью уселся вычерпывать воду.
На закате того же дня при ветре, угрожавшем снова усилиться, «Святая Мария» вошла наконец в глубокий канал Бэнноу Бэй и уткнулась в берег под скалами. Спотыкающейся походкой ступив на берег, скорее мертвый, чем живой, Вильгельм упал на колени, сгреб полные кулаки зернистого песка и снова поклялся Господу, что воздвигнет в Его честь церковь, за то что Он позволил кораблю дойти до берега и сберег пассажиров и экипаж. Остальные последовали его примеру; Изабель сошла на берег последней, настолько ошеломляющим и удивительным ей казалось то, что она снова очутилась на земле, где родилась, после семнадцати лет, проведенных на чужбине. Вдруг это оказалось реальностью. Морское путешествие завершило переход от «когда-нибудь» к «прямо сейчас», и, когда она наконец опустилась на колени, ее лицо было залито слезами.
Замок Килкенни, охранявший брод через реку Норе, представлял собой крепость из строевого леса, защищенную частоколом и массивными деревянными воротами. Право собственности на эту крепость было неотменяемым. Во время какой-то стычки двадцать восемь лет назад она сгорела дотла и была впоследствии заново отстроена, но прежней оборонной мощи ей вернуть не удалось.
Вильгельм, все еще приходивший в себя после пережитых ужасов, был слаб, как котенок. Рвота прекратилась, но желудок был измучен постоянными спазмами, горло саднило, а при мысли о еде внутри все по-прежнему переворачивалось. В этом состоянии он оценил укрепления и их недостатки, но дела ему до этого не было. Конечно, что-то нужно было предпринять, но позже, не сейчас, когда он едва мог усидеть на лошади, удерживая в руках поводья, не говоря уже о том, чтобы брать на себя бразды правления. Даже вылезти из седла было почти невозможно, но он настоял на том, что справится с этим сам, досадливо отмахнувшись от рыцарей, желавших ему помочь.
Во дворе крепости его встретил Реджинальд де Кеттевиль, его поверенный. Вильгельм послал его в Ленстер, чтобы тот сделал предварительный осмотр земель. Это было более десяти лет назад. Вильгельм прекрасно сознавал, что этот человек больше не может справляться здесь с делами, это было все равно, что выставлять дворового щенка против волка. Просто надо было послать кого-то, закрыть кем-то брешь. Как и сама крепость, де Кеттевиль был крепок, но уже не соответствовал требованиям.
Де Кеттевиль взволнованно приветствовал их. Он говорил очень быстро и то и дело заикался. Вильгельм, едва понимая его, отвечал монотонно.
– Я уверена: что бы вы нам ни предложили, это подойдет, – тактично улыбнувшись поверенному, вмешалась Изабель. – Все, что нам сейчас нужно, – это тепло и отдых.
Чтобы ее слова прозвучали убедительнее, она положила руку на плечо Махельт, у которой лицо было землистого цвета; девочку била крупная дрожь.
– Да, миледи, разумеется, – и он, с пылающими от смущения ушами, повел их вдоль длинного деревянного здания с крытой соломой кровлей и низкими свесами. Оно напоминало старое английское феодальное поместье: потолок подпирался изнутри деревянными балками, которые к тому же разделяли комнаты. Посреди зала на торфе и дерне горел в очаге огонь, а высоко над углями висел котел, из которого доносился аромат корений и лука. Слуги в знак уважения прервали свои дела, когда де Кеттевиль провел прибывших к стене в конце зала и через дверь дальше в личные покои. Комната обогревалась жаровнями с торфом. Вдоль белой оштукатуренной стены помещения тянулось полотно с изображением какого-то сражения. В дальнем конце комнаты между двумя пестро раскрашенными колоннами стояла массивная кровать, устланная волчьими шкурами и красными шерстяными покрывалами.
Де Кеттевиль начал что-то говорить, но осекся и поспешно поклонился.
– Миледи, – пробормотал он.
Вильгельм обернулся и увидел вошедшую в комнату женщину. Она была примерно одного с ним возраста, стройная, с ясными голубыми глазами, маленьким, острым носиком и полными губами. Она запыхалась, как будто бежала сюда. Ее правая рука покоилась на вздымавшейся груди, а левой она придерживала подол плаща и платья, чтобы они не касались пола. Ее волосы и шея были живописно укутаны шелковой вуалью цвета слоновой кости. Даже не слушая представлений де Кеттевиля, Вильгельм понял, что смотрит на Аойфу МакМурроу, дочь короля Дермота Ленстера, мать Изабель и бабушку их детей.
Ее взгляд перескакивал с одного пришедшего на другого, приметил Вильгельма, задержался ненадолго на детях и, наконец, жадно впился в Изабель. Затем, тихонько вскрикнув, она бросилась к своей дочери и заключила ее в жаркие объятия, с ее губ между поцелуями и всхлипами срывался поток ирландских слов. Изабель, которой редко предоставлялась возможность выплескивать чувства, разрыдалась и приникла к своей матери.
Наконец, Аойфа совладала с собой и, промокнув глаза концом рукава, отступила назад и перешла с ирландского на нормандский французский, с сильным акцентом.
– Я не думаю, что ты, спустя столько времени, помнишь язык своей матери, – сказала она, и ее голос дрожал от сдерживаемых слез и легкого осуждения. – В любом случае, твой отец никогда бы не позволил тебе на нем говорить.
Изабель покачала головой, слезы все еще струились по ее лицу.
– Всего несколько слов, не больше, – произнесла она всхлипывающим голосом.
Аойфа обернулась к Вильгельму:
– Милорд Маршал, твоя слава бежит впереди тебя.
На этот раз улыбка не достигла ее наполненных слезами глаз, и она не обняла его, а лишь протянула руку для поцелуя.
Он склонился над ней, заметив и золотые кольца, и аккуратно отполированные ногти. Из-за слабого аромата розового масла и ягнячьего жира его желудок снова скрутило.
– Сейчас вся моя слава – это чрезмерная подверженность морской болезни, мадам, – сказал он.
В ее глазах промелькнула искорка любопытства, смешанного с презрением.
– В отличие от отца Изабель, у тебя, милорд, не было предков среди моряков и викингов.
– Нет, мадам. Они в основном славились умением объезжать лошадей и налаживать быт в походных условиях.
– Норманнам такие навыки весьма полезны, я полагаю, – смягчилась она. Ее взгляд остановился на детях, глядевших широко раскрытыми глазами, и ее подбородок дрогнул. Изабель мягко подтолкнула их вперед.
– Вильгельм, Ричард и Махельт, – представила она, мягко прикасаясь к голове каждого по очереди. – Гилберта, Вальтера и Беллу мы оставили в Пемброуке. Милорд подумал, что они слишком малы, чтобы пересекать море, и оказался прав.
Она виновато посмотрела на Вильгельма. Он умудрился выдавить в ответ улыбку, умолчав о том, что, если бы он знал, насколько тяжелой окажется их морская прогулка, он бы и сам остался с детьми, притворившись нянькой.
Вильгельм и Ричард низко поклонились бабушке, как им велели раньше, а Махельт сделала грациозный реверанс и отступила назад к Вильгельму. Аойфа была настолько тронута, что ей пришлось снова воспользоваться своим рукавом.
– Ах, ну и дура же я, – произнесла она дрожащим и сдавленным голосом. – О чем я плачу? Моя дочь наконец снова дома и преподносит мне подарок – зятя и прекрасных внуков… Если бы только мой отец, король, мог всех вас видеть! – она сделала извиняющийся жест. – Я забыла о своих обязанностях. Пойдемте в зал. Там накрыт стол с едой и напитками, и есть медовые соты для детей. Вы любите медовые соты?
Она улыбнулась Махельт и протянула ей руку. Вильгельм почувствовал, как будто волна сопротивления пробежала через его дочь, но она была смелой и после минутного колебания отпустила его руку и покорно шагнула к Аойфе. Он почувствовал гордость: она была храброй и умела чувствовать необходимость выполнять что-то, что не всегда хочется делать.
– Хорошая девочка… ты такая красивая, совсем как твоя мама.
Вильгельму хотелось только улечься на устланную волчьими шкурами постель и заснуть, но у него создалось впечатление, что леди Аойфа испытывает сердечную неприязнь к норманнам и его судит в соответствии с этим. К тому же она не смогла бы похвастаться своей дочерью и внуками, если бы они провели остаток дня, запершись в этой комнате. Как следует покопавшись в себе, он нашел силы, чтобы последовать за ней в зал.
– Сколько вы пробудете здесь? – спросила Аойфа Изабель.
Был поздний вечер. Дети спали, и Вильгельм отправился за ними, оставив мать и дочь наедине, чтобы они смогли за чашей медовухи сократить расстояние, разделявшее их все эти годы.
– Не знаю, – ответила Изабель, отхлебнув напитка, который был кислым и сладким одновременно. Ей лишь однажды в детстве разрешили его попробовать по случаю какого-то праздника, и даже сейчас эта наполненная до краев чаша казалась ей чересчур большой. – По крайней мере, до весны. Вильгельм не рискнет переплывать море еще раз зимой. – Она выглядела печальной. – Думаю, заговори я об этом сейчас, он вообще согласился бы остаться здесь до конца своих дней, лишь бы чувствовать твердую землю под ногами.
– Но это только к лучшему, поскольку он задолжал этой земле нечто большее, чем проходящие причуды, – Аойфа пригубила свою чашу. Изабель была поражена, увидев, с какой легкостью ее мать пьет медовуху. Она уже три раза отпивала из чаши, как будто в ней была обычная питьевая вода. Ей это, очевидно, было не в новинку.
– Расскажи мне, – сказала Аойфа, заново наполняя свою чашу, – что за человек твой муж?
Изабель одарила мать долгим взглядом:
– А ты разве не слышала, что о нем рассказывают?
Аойфа фыркнула:
– Разумеется, многие истории пересекают море и достигают ирландских берегов, но кто скажет, что в них правда, а что вымысел? Я слышала, будто он великий воин, чьи люди последуют за ним хоть в пасть самой смерти, если он позовет. Твой отец тоже был таким, но это не всегда к добру. Он похож на твоего отца?
Изабель заметила, как напряжена рука, которой ее мать подняла чашу, и нечто, граничащее с враждебностью, в ее небесно-голубых глазах.
– В каком-то смысле, наверное, да, но не мне судить, я мало помню отца. Он умер, когда я была совсем маленькой.
Уголки губ Аойфы опустились вниз.
– Смерть ходила за ним по пятам, – произнесла она с тоской. – Когда выходишь замуж за воина, все равно что становишься частью его багажа.
– Однако он умер в своей постели, я это помню.
Тишина, все ходят на цыпочках, в желудке ком от ощущения какого-то приближающегося ужаса; они стоят возле постели, рука отца горячая, как при лихорадке, щеки ввалившиеся, пунцовые, взгляд затуманенный. Ужасающий запах фальши. Женщины причитают и отстригают пряди своих волос… О да, память была здесь, только и ждала часа, чтобы всплыть на поверхность с глубины, куда Изабель так долго ее прятала.
– Да, – так же печально сказала Аойфа, – от раны, полученной во время сражения, которую никогда как следует не лечили. Однажды она нагноилась, началось заражение крови, и за неделю я стала вдовой. Однако твой муж, похоже, станет вновь крепким, когда морская болезнь окончательно отступит; должно быть, его копье из крепкой стали, раз он дал тебе шестерых детей.
Трудно было понять ее тон, возможно, он был немного сварливым.
Изабель покраснела.
– Я не могу рассказать тебе, что за человек Вильгельм, – ответила она, пытаясь сохранять достоинство. – Тебе нужно самой это понять.
Аойфа погладила ее по голове.
– Ну, я надеюсь, что он находчивый, сообразительный и готовый держать свою храбрость в узде. Потому что многие лорды станут упираться, оказавшись в его ярме. Некоторые из бывших рыцарей твоего отца уже недовольны вашим приездом, – она взмахнула рукой: мол, пусть идут, куда хотят. – А, тебе это знать не надо. Если бы ты хотела об этом услышать, ты бы уже давно приехала в Килкенни.
Изабель выпрямилась, задетая словами матери, в которых была доля правды.
– Нам нужно было думать не только о Ленстере, – защищаясь, произнесла она. – В первые дни нашего брака Вильгельм помогал управлять страной в отсутствие короля, который был в крестовом походе, а потом он был одним из его командиров в Нормандии.
Аойфа презрительно хмыкнула.
– А, – сказала она, – значит, у твоего мужа нормандское сердце, а не ирландское.
– Мой муж рискнул переплыть Ирландское море на пороге зимы, чтобы попасть сюда, – осуждающе сказала Изабель. – Ты его не знаешь.
– Я, может, и не знаю, – раздраженно произнесла Аойфа, – но глаза у меня есть. Твой отец прожил здесь всю жизнь, а Вильгельм Маршал оказался в Ленстере по долгу службы и для того, чтобы убить время, а не потому что он любит эту землю или хочет остаться здесь подольше.
– Он исполнит свой долг, мама, – ответила Изабель, – и перед Ирландией, и перед тобой, вложив сюда почти все, что может. Он человек, достойный уважения.
Не найдя других аргументов, Аойфа слегка пожала плечами и надула губы:
– Что ж, раз ты так говоришь, я пока поверю тебе.
Изабель подумала о матери. Была ли она такой же острой на язык и придирчивой раньше? Это было так давно, и Изабель тогда была ребенком, с детским восприятием мира.
– Ты говоришь, что мы не хотим знать о трудностях, с которыми нам предстоит столкнуться, но тут ты не права: мы хотим о них знать, и это одна из причин, по которой мы здесь. Нельзя намекнуть о таких вещах, а потом замолчать. Расскажи мне все.
Аойфа мягко улыбнулась:
– Вот в благовоспитанной нормандской даме заговорила моя ирландская дочь. Значит, ты не боишься ступить ко льву в пасть?
Изабель потянулась к своей чаше.
– О, мама, страхов у меня хоть отбавляй, но зная, чего бояться, я смогу с этим справиться.
Аойфа подоткнула подушку себе под спину и уселась на стуле поудобнее.
– Тебе, должно быть, известно о человеке по имени Мейлир Фицгенри?
Изабель кивнула.
– Он юстициарий Иоанна в Ирландии, – она прикрыла глаза. – Мне кажется, я помню, он был в Килкенни, когда я была маленькой.
В ее сознании всплыл образ мускулистого темноглазого мужчины с черной бородой и недовольным выражением лица.
– Он был одним из тех, кто нес гроб твоего отца на похоронах. Он следовал за ним из Пемброука, приплыл с ним по Бэнноу Бэй и мечом отвоевал свое право остаться в Ленстере.
– Почему ты спрашиваешь, знаю ли я его?
– Потому что он считает твоего мужа самозванцем, к тому же опасным. Нормандским придворным, чьи способности сильно преувеличены за годы службы при дворе, – она выставила руку ладонью вперед, загораживаясь ею, словно щитом. – Не хмурься, дочка, я только пересказываю тебе то, что слышала сама, Я знаю Мейлира Фицгенри, но я не знаю Вильгельма Маршала.
Изабель охватила обида за Вильгельма. Она подозревала, что ее матери было приятно выложить все это о нем, но, поскольку ей хотелось услышать все остальное и не хотелось ссориться в первые же часы, проведенные вместе после семнадцати лет разлуки, она сдержала свои чувства.
– Мейлир Фицгенри – наш вассал, и он должен присягнуть нам в верности за Дунмаск и другие Ленстерские земли, – произнесла она ледяным тоном.
– Ха! Даже если он и присягнет вам, это ничего не изменит. Мейлир считает себя на своей земле королем, и никакому чужаку не позволит лезть в свои дела, – Аойфа снова потянулась к чаше с медовухой. – Разумеется, у де Лейси в Мите нет времени на лорда Мейлира. Может, тебе потребуется покупать или выбивать у них поддержку.
– Вальтер де Лейси – зять Вильгельма де Броза, – пробормотала Изабель, сощурившись, пытаясь собраться с мыслями, – а де Броз – наш союзник.
– Разумеется. А как еще мельница будет молоть зерно, если не двигая колесики внутри других колесиков? – Аойфа снова до краев наполнила свою чашу. – Лорды, рожденные в Ирландии, ненавидят нормандцев, но последуют за тем, кто из худших покажется им лучшим и кто пообещает им больше.
Отставив свою чашу, Аойфа подошла к дорожному сундуку, стоявшему у ее кровати.
– У меня есть кое-что для тебя, дочка.
Ее движения были неточными: медовуха делала свое дело. Она вынула из сундука какой-то узел и встряхнула его. Когда из его складок выпали старые веточки лаванды и кедра, Изабель увидела, что это шерстяное платье, рукава, ворот и подол которого украшены богатой вышивкой. Оно было глубокого шафраново-золотистого цвета, любимого цвета ирландских королей, а покрой был несколько старомодным, хотя ему и придали современные черты – тугую шнуровку и роскошные рукава.
– Оно принадлежало твоей бабушке Мор, – сказала Аойфа. – Теперь твой черед носить его, как дочери Ирландии.
Ее дыхание снова участилось, а в глазах появился голодный блеск.
Изабель встала и приняла из ее рук наряд, почувствовав вдруг, что готова расплакаться. Это было ее наследством, частью того, что принадлежало ей. Цвет ей, конечно, совершенно не к лицу, она будет выглядеть в нем больной, а неровный край вышивки заставит придворных дам в Англии и Нормандии смотреть на нее с презрением, но это не имело значения. Платье принадлежало бабушке, а ее мать сохранила его, чтобы напомнить своей дочери о том, кто она такая. Она прикоснулась ладонью к шерсти: та оказалась неожиданно Мягкой. В ее складках застыл немного кисловатый запах, смешавшийся с ароматом лаванды и кедра.
– Разумеется, – сказала Аойфа, беря ее за руку, – тебе стоит надеть его, когда ирландские лорды придут говорить с твоим мужем: это напомнит им, что ты дочь этой страны. И держи детей рядом с собой: они правнуки короля Дермота и живое доказательство того, что род Ричарда Стронгбау не прерывался. Особенно хорош средний мальчик с рыжими волосами. – Черты лица Аойфы стали жестче, приближение старости проступило вдруг как-то особенно заметно. – Мой отец заплатил нормандцам, чтобы они приехали в Ленстер и помогли ему отвоевать его земли у ирландских лордов, которые украли их у него, и они пришли, жадные, алчные, и тоже обокрали его, забрали все, что смогли. Они и сегодня ни в чем себе не отказывают. Если мы хотим выжить, нам нужно заключать союзы с наиболее влиятельными из них. Говорят, что ты замужем за великим человеком, победителем во всех смыслах. Что ж, тогда, дочь моя, используй это себе во благо и не теряй почву под ногами.
Медовуха горячила кровь Изабель. При свете, отбрасываемом очагом и свечой, и с платьем своей бабушки в руках она ощущала связь со своими предками так сильно, что волосы на затылке вставали дыбом, и казалось, что призрачные фигуры собрались вокруг огня в своих шафрановых одеждах, смотрят на нее, оценивают, достаточно ли она хороша.
– Да, – услышала она собственный голос, неожиданно глубокий, будто исходивший откуда-то из самого нутра. – Я сделаю все, что в моих силах, чтобы сохранить эти земли и принести им процветание.
Аойфа удовлетворенно улыбнулась.
– А, – сказала она. – Мужчины что дети, когда стареют. Никогда толком не понимают, насколько мы, женщины, сильны.
