Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Возьмем другой роман, «Царица сладострастья», и обратим внимание на одну психологическую «мелочь», также обрисовывающую атмосферу, в которой живут герои. Юную Жанну выдали замуж за графа де Верю исходя из политических и родословных соображений, когда ей едва исполнилось тринадцать лет. Несчастная девочка, толком не понимающая, что означает замужество, тяжело переживает предстоящую разлуку с родными. Родители и сестры тоже плачут. Чтобы иметь рядом с собой хоть какое-то родное существо, она увозит… большую куклу, которую называет Жаклиной Баварской. Кукла была большая, ростом с Жанну, и та развлекалась, надевая на нее свои платья. Предоставим слово самой графине, от чьего лица написан роман.

«Когда я уже сидела в карете, подоспела самая младшая [сестра], без малого годов семи, с трудом удерживая Жаклину Баварскую. Кукла была в бальном платье, надетом на нее еще в день венчания моего, локоны ее растрепались. Крошка-сестрица моя попыталась вскочить на ступеньку, чтобы добраться до нас, однако в том не преуспела и закричала:

– Вот вам Жаклина, госпожа графиня! Заботьтесь о ней, умоляю вас!

Тут вмешался граф де Верю, спросив меня, что это означает.

– Ах, сударь, ведь это Жаклина!

Пожалуй, и Филиппу Красивому объявляли о принцессе подлинной с меньшей скорбью.

– Позвольте, да на что нам в дороге Жаклина? – осведомился граф совершенно серьезно. – Попрощайтесь с ней, сударыня, достойно, да и дело с концом.

– Но, сударь, сестрицы поручили Жаклину мне! И я увожу Жаклину с собой! Не отнимайте у меня Жаклину!

Бабетта, заслышав позади, из кареты, крики мои, тотчас прибежала и поняла, в чем дело. Я, плача, прижимала Жаклину к груди.

– Госпожа графиня, – обратилась ко мне Бабетта, – господину графу ваши ребяческие выходки ни к чему. Подумайте-ка лучше о том, кто вы отныне есть и куда едете!

Я заплакала еще пуще. Однако граф де Верю не рассердился, отнюдь, он был, напротив, горем моим растроган.

– Я готов принять Жаклину, сударыня, – сказал он, – коли вы столь сильно этого желаете. Однако, я полагаю, не подобает везти ее в одной карете с нами. С вашего позволения, Жаклину поместят в сундук.

– В сундук! – вскричала я. – Ох, сударь, в сундуке она задохнется!

Граф де Верю, не сдержавшись, рассмеялся и пошел на уступки: предложил посадить Жаклину в карету к слугам. (…)

Жаклину, стало быть, тепло укутанную, вверила я Бабетте, и та взяла на себя заботы о кукле в течение всего путешествия» (Ч. I, III).

Суровая свекровь оказалась куда менее терпима к детской выходке юной жены своего сына.

«Графинин взгляд упал на Жаклину. Граф с тревогой проследил ее взгляд и задрожал. Старуха тотчас подошла к кушетке, где невинное создание покоилось, с отвращением куклу приподняла и осведомилась у меня, не ожидаю ли я дочку.

– Тогда предусмотрительность ваша похвальна, – пояснила она. – Вы, стало быть, весьма разумны. Не успели выйти замуж, игрушками еще в Париже запаслись. Ну-ну! Вы, пожалуй, хорошей матерью будете. Что ж, тем лучше для моих внуков. А покамест, – добавила она, обратившись к лакею, – унесите-ка это отсюда куда-нибудь подальше и спрячьте до поры.

Тон г-жи де Верю возражений не допускал. Принцессу Баварскую унесли, спрятали, и больше я уж ее не видела. Бог весть, что с бедняжкой моей Жаклиной сталось» (Ч. I, V).

Во всем этом эпизоде самой ценной психологической «мелочью» является то, что последнее горестное восклицание принадлежит уже зрелой женщине, графине де Верю, выросшей из испуганной наивной Жанны и прошедшей через весьма тяжелые испытания. Жаклина Баварская не потеряла для нее ценности, она осталась символом чистоты, ниточкой, связывающей ее с детством, – тем замечательным временем, когда не нужно бояться и не за что краснеть. Дюма намеренно показывает, сколь глубоко в душе графини сохранился этот узелок. Встретив впоследствии доброго аббата Пети и его воспитанника Мишона, она с сожалением подумала: «Будь моя воля и не лишись я Жаклины Баварской, я бы непременно привела к ней милого кроху» (Ч. I, XIII).

Знаменательная мелочь…

Не менее интересной натурной зарисовкой, передающей атмосферу времени, является и приведенная нами в одной из предыдущих глав сцена обличения добропорядочным Пелюшем несознательного национального гвардейца.

Ну и напоследок еще одна милая деталь. Все мы знаем, что такое телеграф. В «Графе Монте-Кристо» Дюма оставил нам подробное описание того, как выглядел и как функционировал телеграф в 1838 году, что уже вызывает интерес у современного человека.

«Мне иногда приходилось в яркий день видеть на краю дороги, на пригорке, эти вздымающиеся кверху черные суставчатые руки, похожие на лапы огромного жука, и, уверяю вас, я всегда глядел на них с волнением. Я думал о том, что эти странные знаки, так четко рассекающие воздух и передающие за триста лье неведомую волю человека, сидящего за столом, другому человеку, сидящему в конце линии за другим столом, вырисовываются на серых тучах или голубом небе только силой желания этого всемогущего властелина. (…) Но в одно прекрасное утро я узнал, что всяким телеграфом движет несчастный служака, получающий в год тысячу двести франков и созерцающий целый день не небо, как астроном, не воду, как рыболов, не пейзаж, как праздный гуляка, а такое же насекомое с белым брюшком и черными лапами, своего корреспондента, находящегося за четыре или пять лье от него. Тогда мне стало любопытно посмотреть вблизи на эту живую куколку, на то, как она из глубины своего кокона играет с соседней куколкой, дергая одну веревочку за другой» (Ч. IV, III).

И вот Монте-Кристо является на телеграф, находившийся на башне Монлери, «расположенной, как всем известно, на самой возвышенной точке одноименной долины» на дороге в Байонну. Когда он проезжал мимо телеграфа в деревне Лина, тот «двигал своими длинными тощими руками» (Ч. IV, IV). Телеграфным служащим на башне Монлери был, как мы помним, тщедушный старичок, страстно увлекавшийся садоводством. Он-то и объяснил графу суть работы телеграфиста.

«– Скажите, сударь, много ли времени требуется, чтобы изучить телеграфное дело? – спросил Монте-Кристо.

– Долго тянется не обучение, а сверхштатная служба.

– А сколько вы получаете жалованья?

– Тысячу франков, сударь.

– Маловато.

– Да, но, как видите, дают квартиру» (Там же).

Сам телеграф находился на третьем этаже башни. Машина приводилась в движение при помощи двух железных ручек.

Монте-Кристо, имевший свою тайную цель, изобразил любопытство.

«– И вы совсем ничего не понимаете в ваших сигналах?

– Совсем ничего.

– И никогда не пытались понять?

– Никогда; зачем мне это?

– Но ведь есть сигналы, относящиеся именно к вам?

– Разумеется.

– И вы их понимаете?

– Они всегда одни и те же.

– И они гласят?..

– «Ничего нового»… «У вас свободный час»… или: «До завтра»…

– Да, это сигналы невинные, – сказал граф. – Но посмотрите, кажется, ваш корреспондент приходит в движение?

– Да, верно, благодарю вас, сударь.

– Что же он вам говорит? Что-нибудь, что вы понимаете?

– Да, он спрашивает, готов ли я.

– И вы отвечаете?..

– Сигналом, который указывает моему корреспонденту справа, что я готов, и в то же время предлагает корреспонденту слева в свою очередь приготовиться. (…) Через пять минут он начнет говорить» (Там же).

Старичок-телеграфист в конце концов совершает то, чего от него хочет Монте-Кристо. А мы с вами в результате можем представить себе работу телеграфа первой половины XIX века. Согласитесь, подобные курьезы встретишь не часто.

Дикие забавы: охота

Мы уже не раз упоминали о том, что Дюма был заядлым охотником и даже браконьером. Еще в детстве хромой смотритель за охотничьими собаками в лесу Виллер-Котре Буду обучил будущего писателя ловить птиц на смолу и ставить силки. Вместе с друзьями юный Александр устраивал птичьи облавы, часто принося домой собственноручно пойманный обед. Когда мальчику было лет тринадцать, он получил в подарок от соседа-оружейника одноствольное ружье-трость со съемным прикладом, незаменимую вещь в арсенале браконьера: «Видишь птицу, поднимаешь ружье и становишься охотником. Видишь людей, разбираешь ружье и снова чувствуешь себя на прогулке» («Мои мемуары»). Экипировавшись подобным образом, юный Дюма пристроился учеником к местному браконьеру Аннике, досконально знавшему повадки лесных жителей. Надо признать, что у него Дюма учился с большим рвением, нежели у аббата Грегуара.

Не всегда и не все шло гладко. Однажды матери Дюма чуть было не пришлось заплатить 50 франков штрафа за малолетнего браконьера. Хорошо еще, что лесник сжалился над не слишком богатым семейством и «забыл» о штрафе.

Что так привлекало Дюма в охоте, пристрастие к которой сохранялось у него всю жизнь? Возможность продемонстрировать свою ловкость и умение владеть оружием? Несомненно. Повод вместе с друзьями отправиться в лес и пообщаться с ними не в стенах салонов и на узких улицах, а на просторах лесов и полей, там, где можно дышать полной грудью? И это тоже. Ощущение свободы и зависимости только от собственных сил и умений? Конечно. Неизвестно, что чувствовал и кем воображал себя писатель, когда бродил по лесу или скакал по степи с ружьем в руках. Пожалуй, он нашел еще один способ узнать лучше местность, где он в данный момент находился. Ведь неслучайно, будучи в Кордове, Дюма специально послал «джентльменам» (читай «разбойникам») Сьерра-Морены письмо с просьбой принять его и его друзей у себя в качестве гостей и позволить поохотиться на кабанов в их угодьях. Хозяева Сьерра-Морены, должно быть, тоже слышали имя знаменитого писателя и любезно пригласили его и его спутников к себе, гарантировав всем гостям безопасность. Поскольку жители округи уверили Дюма в том, что джентльмены Сьерра-Морены никогда не нарушают данного слова, он с радостью принял приглашение, что дало ему возможность поохотиться в девственных лесах и встретиться лицом к лицу с людьми, общение с которыми обычно заканчивалось появлением у дороги очередного креста с именем путешественника и датой его смерти.

Охота в лесу заставляла Дюма чувствовать себя частью безграничной природы и наводила на философские размышления. «Если в сердце моем сохранилась некоторая склонность к одиночеству, тишине и безграничности, я этим обязан ночам, проведенным в лесу, у подножья дерева, звездам, проглядывающим сквозь свод листвы, возведенный между мною и небом, и таинственным, незнакомым звукам, которые пробуждались в недрах деревьев, как только природа засыпала». [123]123
  Циммерман Д. Цит. соч. Т. 1. С. 48.


[Закрыть]Подобно самому Дюма, его герои также часто охотятся. Причем каждый находит в охоте что-то свое: кто-то хочет самоутвердиться, кто-то – пообщаться с друзьями, кто-то ищет острых ощущений, чтобы заглушить скуку обыденной жизни. Король Карл Великий, по мнению Дюма, находил в охоте даже государственную пользу: «Он говорил, что это удовольствие – единственное в своем роде, ведь король может, забавляясь, заодно позаботиться о своем народе, потому что он отстреливает либо кровожадных животных, нападающих на стада, либо животных трусливых, разоряющих поля» («Хроника Карла Великого», II).

Давайте вспомним несколько охотничьих сцен из романов Дюма, чтобы оценить разнообразие как мотивов выхода на охоту, так и случающихся во время нее событий, а также убедиться в том, что автор прекрасно осведомлен во всех деталях такого рода времяпровождения.

Вот несколько случаев охоты на кабана. Первый из них, рассказанный женщиной, может сразу предостеречь желающих позабавиться подобной травлей.

«Через несколько минут мы были на месте, и, несмотря на мое отвращение к такого рода удовольствиям, вскоре звук рога, быстрота езды, лай собак, крики охотников произвели и на нас свое действие, и мы, – Люция и я, – поскакали, полусмеясь, полудрожа, наравне с самыми искусными наездниками. Два или три раза мы видели кабана, перебегавшего аллеи, и каждый раз собаки были к нему все ближе и ближе. Наконец он прислонился к большому дубу, обернулся и выставил свою голову навстречу своре собак. (…)

Охотники стояли в сорока или пятидесяти шагах от того места, где происходило сражение. Собаки, разгоряченные погоней, бросились на кабана, который почти исчез под их движущейся и пестрой массой.

Время от времени одна из нападавших летела вверх на высоту восьми или десяти футов от земли и с визгом падала, вся окровавленная; потом бросалась обратно и, несмотря на раны, вновь нападала на своего неприятеля. Сражение продолжалось уже около четверти часа, и уже более десяти или двенадцати собак было смертельно ранено. Это зрелище, кровавое и ужасное, показалось мне мучением и, кажется, то же действие произвело на других зрителей, потому что я услышала голос г-жи Люсьен, которая кричала: «Довольно, довольно; прошу тебя, Поль, довольно!» Тогда Поль соскочил с лошади с карабином в руке, прицелился в середину собак и выстрелил.

В то же мгновение… стая собак отхлынула, раненый кабан бросился за ними и прежде, чем г-жа Люсьен успела вскрикнуть, он сбил с ног Поля; Поль, опрокинутый, упал, и свирепое животное, вместо того, чтобы бежать, остановилось в остервенении над своим новым врагом.

Тогда последовала минута страшного молчания; г-жа Люсьен, бледная, как смерть, протянув руки в сторону сына, шептала едва слышно: «Спасите его!.. Спасите его!..» Г-н Люсьен, который был вооружен, взял свой карабин и хотел прицелиться в кабана, но там был Поль; стоило дрогнуть его руке – и отец убил бы сына. Судорожная дрожь овладела им; он понял свое бессилие, бросил карабин и устремился к Полю, крича: «На помощь! На помощь!» Прочие охотники последовали за ним. В то же мгновение один молодой человек соскочил с лошади и закричал тем могучим и твердым голосом, который повелевает: «Место, господа!» Охотники расступились, чтобы дать дорогу пуле, посланнице смерти…

Взоры всех остановились на охотнике и на его страшной цели. Он был тверд и спокоен, как будто перед глазами его была простая дощатая мишень. Дуло карабина медленно поднялось, потом, когда оно достигло нужной высоты, охотник и ружье стали такими неподвижными, словно были высечены из камня. Выстрел раздался, и кабан, раненый насмерть, повалился в двух или трех шагах от Поля, который, оказавшись свободным, стал на одно колено и схватил охотничий нож» («Полина», VII).

Описанная сцена, где действует сверхчеловечески спокойный и непроницаемый для обычных чувств молодой человек, который, как и полагается романтическому герою, сумеет сделать спасительный выстрел, изображает конечно же не столько саму охоту, сколько характеры действующих лиц. Потому с нее и начинается рассказ героини о своей жизни. В чем-то эта сцена, возможно, навеяна впечатлениями детства, потому что один из соседей Дюма по Виллер-Котре, стреляя в кабана, действительно застрелил собственного сына. Отсюда отказ отца Поля стрелять; Дюма как бы исправляет ошибку своего соседа, тем более что смерть Поля не позволила бы соответствующим образом ввести в действие его спасителя.

А вот другие герои и, соответственно, совершенно другая охота на кабана, впрочем, не менее опасная.

Уже известный нам парижский лавочник Пелюш, приехавший погостить к своему другу Мадлену («Парижане и провинциалы»), участвует в местной охоте на кабана. Поскольку он одет в настоящий охотничий костюм, а в руках у него отличное ружье, Пелюш чувствует себя опытным охотником и поэтому во время травли опасного зверя совершает грубейшие ошибки, едва не стоившие ему жизни.

«Пелюш был слишком самонадеян, чтобы уроки, полученные на собственном опыте, пошли ему впрок, и близился момент, когда эта самонадеянность чуть не стала для него роковой. (…)

Когда Пелюш не разговаривал, он кашлял, а когда не кашлял, то шевелился. По-прежнему недовольный отведенным ему местом, он ходил взад-вперед, выбирая более удобную точку, ломал ветки, которые могли помешать его стрельбе, становился на колени, вставал, чтобы через минуту снова присесть. Короче, он не только не нашел случая, чтобы хотя бы один раз выстрелить в добычу, но в конце концов сделал свое соседство настолько невыносимым для охотника, что Мадлен, уступая своему излюбленному пристрастию, в итоге решил отказаться от присмотра за своим старым другом и позволить тому устроиться там, где ему казалось это подходящим.

Между тем, если Пелюш не сделал ни одного выстрела, другие охотники были более удачливыми, чем он. Уже две косули лежали на траве, дюжина кроликов, четыре фазана и два бекаса висели на плечах загонщиков. Пелюш страдал от явного унижения, которое испытывал перед компаньонами благодаря неизменному упорству того, что он называл своим невезением. Мало-помалу его раздражение переросло в нетерпение. Каждый новый выстрел, долетавший до его ушей, приводил его в лихорадочное состояние. За завтраком цветочник слышал об усах, нарисованных жженой пробкой, которыми украшали верхнюю губу несчастливца или неумехи, возвращавшегося домой без добычи, и все в нем восставало при мысли, что ему предстоит такое унижение. (…)

Охотники в это время вели облаву в болотистой низине, изрезанной ручьями и почти непроходимой как из-за топкой почвы, так и из-за очень густых колючих зарослей, таких высоких и мощных, словно это был настоящий лес. Загонщики подняли страшный шум, крича, стуча палками по деревьям, но они слишком медленно приближались к стрелкам, и эта медлительность удваивала нетерпение Пелюша. И тогда он принял героическое решение, скрытно скользнул в лес и по косой направился к загонщикам, убежденный, что благодаря этой тактике непременно встретит одного из тех животных, что выбегали под выстрелы его соседей.

Но, к несчастью Пелюша, в своей жизни не знавшего других дорог, кроме городских улиц, путь был не из самых легких. То ветка обнажала его голову…; то его ноги попадали в заросли колючей ежевики…; а порою, потерявшись в зарослях кустарника…, незадачливый охотник чувствовал, как справа, слева, впереди и сзади, прямо в лицо и повсюду ему под кожу проникают острые иголки колючек (…)

Вдруг, в тот момент, когда он споткнулся о пень, скрытый под тонким слоем сухой листвы, один из загонщиков крикнул: «лоо». Этот крик был немедленно повторен всеми загонщиками, и грохнули ружья.

Лоо! – это охотничий термин, которым охотники предупреждают друг друга о присутствии кабана, и он понятен всем, но для Пелюша все это было китайской грамотой.

Поэтому этот крик лишь слегка насторожил его, и он продолжал прокладывать себе путь. Но сделав десять шагов, цветочник внезапно остановился: до его ушей одновременно долетели три звука.

Первым было одно из тех резких, продолжительных посвистываний, которые, раз услышав, уже невозможно забыть.

Вторым – звук выстрела.

Третьим – сухой треск молодого дерева толщиной в руку, которое пуля переломила пополам в шести футах от лица цветочника.

Пелюш в один миг понял, что стреляли в него, и, осознав мудрость советов Мадлена, тотчас же обрел способность идти по лесу, какую уже отчаялся когда-либо выработать. Менее чем за полминуты, продираясь сквозь чащу, пригибая к земле молодую поросль, вытягивая ноги из топкой почвы, он оказался в пятидесяти метрах от этого опасного места. (…)

Вдруг Пелюш услышал в чаще ужасающий шум. Это был треск ломающихся, сминающихся, скручивающихся ветвей под тяжестью невидимого животного. Вершины молодых деревьев качались, когда рядом проходил этот зверь, величина которого и вес должны были быть огромны, судя по тому, как сотрясались заросли молодых побегов. И почти в то же мгновение на середине лужайки, куда пристально всматривался Пелюш, появился громадный рыжевато-черный зверь. Шкура его была покрыта пятнами болотной грязи, шерсть на хребте стояла торчком, словно грива у лошади в античной Греции. Под его густыми бровями блестели маленькие, налитые кровью глаза. Он возник так внезапно, что, казалось, вырос из-под земли.

Пелюш, ожидавший совсем иного, настолько был ошарашен этим явлением, что совершенно позабыл о своем ружье и застыл, широко раскрыв глаза и устремив неподвижный взор на это животное, так мало походившее на диких свиней, образ которых рисовало ему воображение» (Ч. Ill, И).

На беду Пелюша кабан был не один: он как раз сошелся в схватке со знакомым нам псом Фигаро, который, явно не рассчитав свои силы, раззадорил зверя и теперь не знал, куда удрать. Увидев Фигаро, Пелюш вспомнил о заплаченных за него ста франках и неумело выстрелил.

«Прежде чем легкие облачка дыма рассеялись, Пелюш, поднятый мощным ударом, взлетел в воздух, описал короткую параболу над порослью молодняка и упал совершенно растерзанный и разбитый на землю.

Увы! Ему не хватило времени, чтобы связать воедино хотя бы две мысли; с ожесточенностью, которая порой характерна для его племени, не обращая ни малейшего внимания на тщетный лай Фигаро, кабан вновь напал на своего поверженного противника и врезался ему в ногу сокрушительным ударом рыла. (…)

Благодаря случайности, которая показалась бы невероятной, если бы случайность можно было поймать с поличным и если бы она сама не взяла на себя труд оправдаться, клык кабана с силой вонзился в одну из застежек гетры. Пряжку тут же срезало, будто ножом, однако это спасло ногу обладателя гетр.

Животное явно намеревалось вернуться и нанести новый удар противнику, но в течение нескольких секунд кожа гетры и металл застежки, зацепившиеся за клык кабана, выдерживая яростные сотрясения, не давали ему освободиться. И этих нескольких секунд хватило, чтобы подготовить этой сцене совсем другую развязку, отличную от представлявшейся уже неизбежной.

Фигаро, очевидно, не желавший отставать в великодушии от своего патрона… запрыгнул на холку кабана и яростно вцепился в его ухо. Вдруг в двадцати шагах от полянки в зарослях послышался голос Мадлена, который кричал, задыхаясь, прерывающимся голосом:

– Не двигайся, Пелюш! Во имя твоей дочери заклинаю, не двигайся!

Но Пелюш вовсе и не думал двигаться: он был без сознания.

Мадлен долго целился и наконец выстрелил. Однако волнение сделало его руку менее твердой, пуля, пролетев немного ниже, лишь раздробила кабану лопатку. Животное, одним прыжком отделавшись от Фигаро, с яростью бросилось на нового противника. Но Мадлену на этот раз приходилось опасаться и дрожать лишь за себя, а потому он не дрожал вовсе. Спокойно, и даже не сходя с места, он послал вторую пулю прямо в морду твари. Она вошла в глаз, и смерть была почти мгновенной; кабан упал на колени, пошатался и завалился на бок, чтобы больше никогда не встать» (Там же).

Все хорошо, что хорошо кончается. И Пелюш, оставшись цел, все-таки получил хороший урок. Но думаете, это излечило его от самодовольства? Нет, этот недуг так легко не проходит. Едва придя в себя, Пелюш счел себя героем дня и, увидев кабанью тушу, воскликнул: «Я знал, что уложил его наповал! Какой экземпляр, господа, какой великолепный экземпляр! Безусловно, я не стану есть его голову, я велю набить ее соломой».

Самодовольному Пелюшу сильно повезло: его друг Мадлен, не желая допускать повторения ситуации, ни на минуту не отходил от горе-охотника, стрелял одновременно с ним, и стоит ли удивляться тому, что Пелюшу стало казаться, будто он стреляет без промаха…

Охота, тем более опасная охота на кабана, отлично выявляет характер ее участников. Вспомним еще одну охоту – королевскую. У королевской охоты есть одна особенность: она не может не быть связана с политикой, тем более если в ходе травли создается драматическая ситуация. Ведь несчастный случай может устранить соперника, может даже полностью изменить положение в стране, если, скажем, несчастный случай произойдет с самим королем. Мы уже знаем, как различные части тела – ухо, глаз, плечо, нос, рот – лишали Францию королей. А вот Карла IX чуть было не подвела нога. Дело было так. Карл охотился со своей свитой в Бонди. Подняли кабана.

«Наступил самый увлекательный момент охоты. Зверь, видимо, решил оказать отчаянное сопротивление. Гончие, разгоряченные трехчасовой гоньбой, подстрекаемые криком и руганью короля, с остервенением накинулись на зверя.

Охотники расположились широким кругом – король впереди всех, за ним герцог Алансонский, вооруженный аркебузой, и Генрих с простым охотничьим ножом. (…)

Кабан, защищаясь, делал чудеса. Штук сорок гончих с визгом нахлынули на него разом, точно накрыв его пестрым ковром, и норовили вцепиться в морщинистую шкуру, покрытую ставшей дыбом щетиной, но зверь каждым ударом своего клыка подбрасывал на десять футов вверх какую-нибудь собаку, которая падала с распоротым животом и, волоча за собой внутренности, снова бросалась в свалку. В это время Карл, всклокоченный, с горящими глазами, пригнувшись к шее лошади, яростно трубил «на драку».

Не прошло и десяти минут, как двадцать собак выбыли из строя.

– Догов! – крикнул король. – Догов!

Выжлятник спустил двух молосских догов, которые ринулись в свалку; расталкивая и опрокидывая все, одетые в кольчуги, они мгновенно проложили себе путь, и каждый впился в кабанье ухо. Кабан, почувствовав на себе догов, щелкнул клыками от ярости и боли. (…)

Королю подали охотничью рогатину со стальным закаленным пером. (…) Взяв рогатину наперевес, он кинулся на кабана, которого два дога держали с такой силой, что он не мог избежать удара. Но, увидав блестящее перо рогатины, зверь отклонился в сторону, и рогатина попала ему не в грудь, а скользнула по лопатке, ударила в камень, к которому прислонился задом зверь, и затупилась. (…)

Король осадил лошадь, как делают ездоки перед прыжком, и отшвырнул уже негодную рогатину. Один охотник хотел подать ему другую, но в это самое мгновение кабан…, опустив голову и щелкая клыками, отвратительный и страшный, налетел на лошадь короля. Карл IX был опытный охотник и предвидел возможность нападения: он поднял лошадь на дыбы, но не рассчитал силы и слишком туго натянул поводья; лошадь от чересчур затянутых удил, а может быть, и от испуга, запрокинулась назад. У всех зрителей вырвался крик ужаса; лошадь упала и придавила королю ногу. (…) Король бросил поводья, левой рукой ухватился за седло, а правой старался вытащить охотничий нож; но, к несчастью, ножны зажало телом короля, и нож не вынимался.

– Кабан! Кабан! – кричал король. – Ко мне, Франсуа! На помощь!

Между тем лошадь, предоставленная самой себе, словно поняв грозившую ее хозяину опасность, напрягла все мускулы и уже поднялась на три ноги, но в ту же минуту Генрих Наваррский увидал, как герцог Франсуа, услыхав призыв своего брата, страшно побледнел, приложил аркебузу к плечу и выстрелил. Пуля ударила не в кабана, а раздробила колено королевской лошади, и она ткнулась мордой в землю. Кабан бросился на короля и одним ударом клыка распорол ему сапог.

– О-о! – прошептал побелевшими губами герцог Алансонский. – Кажется, королем Франции будет герцог Анжуйский, а королем Польши – я.

В самом деле, кабан уже добрался до самой ляжки Карла! Как вдруг король почувствовал, что кто-то приподнял ему руку, затем перед его глазами сверкнул клинок и весь вонзился под лопатку зверю; в то же время чья-то одетая в железную перчатку рука оттолкнула кабанье рыло, уже проникшее под платье короля.

Карл, успевший высвободить ногу, пока поднималась его лошадь, с трудом встал и, увидев на себе струившуюся кровь, побледнел как смерть.

– Сир! – сказал Генрих Наваррский, все еще стоя на коленях и придерживая кабана, раненного в сердце. – Это пустяки! Ваше величество не ранены – я отвел клык.

Затем он встал, оставив нож в туше зверя, и кабан упал, истекая кровью, хлынувшей не из раны, а из горла» («Королева Марго». Ч. IV, II).

В этой короткой сцене читателю становятся понятны не только характеры действующих лиц, но и их политические интересы. Окончательно же все проясняется после комментария, который Дюма дает в следующей главе. Оказывается, спасение короля предотвратило смену государей в трех королевствах. В случае его смерти сбылось бы предсказание герцога Алансонского, столь неудачно выстрелившего в кабана. Новый французский король, Генрих III, постарался бы отдать наваррскую корону принцу Конде, ведь отношения с Генрихом Наваррским у него явно не складывались. Карл IX был единственным, с кем находящийся в Париже в почетном плену Генрих Наваррский мог надеяться как-то поладить. Так что его гуманный поступок был продиктован в первую очередь стремлением к собственной безопасности, и он, можно сказать, убил одним ударом нескольких зверей, куда более опасных, чем кабан.

Но довольно о кабанах. Существовали и более опасные виды охоты. Впрочем, на них решаются либо при особых обстоятельствах, либо при особом психологическом настрое.

Помните холодного и уверенного в себе стрелка из романа «Полина», единственного, кто не побоялся стрелять в кабана? Сразу скажем, что это весьма темная личность, разбойник и убийца, причем не благородный разбойник типа Жана Сбогара, [124]124
  Герой одноименного романа Шарля Нодье.


[Закрыть]а настоящий бандит с большой дороги, пусть и имеющий графский титул. Гордыня графа Безеваля поставила его над людьми и в конце концов привела к гибели. Она же заставила его решиться на самую отчаянную охоту, которую только можно себе представить. Чтобы отомстить тем, кто унизил его, усомнившись в его смелости, граф, находясь в Бомбее, предложил своим обидчикам поохотиться на тигрицу с тигрятами в ее логове, вооружившись одним кинжалом! Естественно, все отказались, считая подобное безрассудство самоубийством. Отказались все, только не сам граф Безеваль, и никакие уговоры и готовность окружающих признать свою неправоту не поколебали его решения. Граф направился туда, где, по сообщениям, находилась тигрица.

«С высоты холма по изломанному тростнику он заметил следы страшного зверя, с которым шел сражаться: дорожки шириной в два фута были протоптаны в высокой траве, и каждая из них… шла к одному месту, где растения были вытоптаны и образовалась прогалина. Рычание, раздававшееся оттуда, рассеяло все сомнения, и граф узнал, где должен встретить своего врага.

Тогда старшие из офицеров опять подошли к нему; но граф, поняв их намерения, холодно сделал знак рукой, что все бесполезно. Потом застегнул свой сюртук, попросил у одного из родственников шелковый шарф, которым тот был опоясан, и обернул им левую руку; сделал знак малайцу подать ему кинжал, привязал его к руке мокрым фуляровым платком; потом, положив шляпу на землю и грациозно поправив свои волосы, пошел кратчайшим путем к тростнику и через минуту скрылся в нем…

Он шел медленно и осторожно по выбранной дорожке, протоптанной так прямо, что ему не было необходимости сворачивать ни вправо, ни влево. Пройдя около пятидесяти шагов, он услышал глухое ворчание, по которому узнал, что зверь стоит настороже и если не видит, то уже учуял его; он остановился на одну секунду и, как только шум прекратился, вновь пошел. Пройдя около пятидесяти шагов, опять остановился; ему показалось, что если он еще и не пришел, то должен быть очень близко к логову, потому что достиг уже прогалины, усеянной костями; на некоторых из них еще было окровавленное мясо. Он осмотрелся вокруг себя и в норе четырех или пяти футов глубиной увидел тигрицу, полулежащую, с разинутой пастью, с глазами, устремленными на него; тигрята играли у ее брюха, как котята. (…)