Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Глава седьмая
Наука и медицина, магия и прочая чертовщина

Дюма интересовался не только историей и социальными науками. Не меньше увлекали его и науки естественные.

Наверное, можно сказать, что писатели-романтики вообще питали слабость к медицине их мятущиеся герои и героини часто падали в обморок, были подвержены нервным срывам, умирали от сердечных приступов и особенно от чахотки. Среди реальных людей, не книжных персонажей, также было модно являть миру болезненную бледность, испытывать головокружения, хвататься за сердце и покашливать. Дамы, даже абсолютно здоровые, имели при себе флакон с нюхательной солью. Мужчины зябко подергивали плечами и прижимали к губам носовые платки. Болезненность казалась знаком причастности к возвышенному.

В молодости, завоевывая Париж, Дюма поддался всеобщему увлечению. Вместе с другом Адольфом де Левеном они вообразили, что больны туберкулезом Позднее Дюма вспоминал об этом со свойственным ему юмором: «Мода была на чахотку; чахотка была у всех, прежде всего у поэтов; считалось хорошим тоном харкать кровью при всяком подходящем случае, связанном с эмоциями, и умирать до тридцати лет.

Само собой разумеется, что мы с Адольфом, оба молодые, тощие и длинные, претендовали на чахотку, и, в общем, это право окружающие за нами признавали» («Мои мемуары»).

Однако ж нет худа без добра. Уверовав в слабость своего здоровья, друзья обратились к врачу. Для консультации у прославленных светил денег у них не было, поэтому они отыскали доктора Тибо, молодого врача, еще не успевшего приобрести популярность и потому радовавшегося любому клиенту. Он работал в больнице «Шаритэ». Видимо, из соображений собственной выгоды доктор не стал сразу объявлять приятелям, что они абсолютно здоровы, но туберкулез, к их разочарованию, отверг. Впрочем, на этом знакомство с Тибо не прекратилось, и оно оказалось для Дюма весьма полезным. Молодой, жаждущий познания драматург часто заходил к доктору в больницу, наблюдал, расспрашивал, интересовался анатомией, физиологией, болезнями человека, лекарствами. В свободное время натуралист Тибо проводил у себя дома физические и химические опыты. Дюма сразу стал завсегдатаем этих сеансов, тем более что у доктора была хорошенькая соседка.

Должно быть, воспоминание об этих опытах навеяло писателю шутливые сцены из «Капитана Памфила», представляющие вниманию читателей компанию друзей, собравшуюся вокруг некоего доктора Тьерри, который демонстрирует им опыт с лягушкой. Задача состоит в том, чтобы проверить, действительно ли rana temporaria (бурая лягушка) может оставаться без пищи в течение шести месяцев. Лягушка принадлежала художнику Декану и звалась мадемуазель Камарго. Для проведения опыта доктор Тьерри соорудил для нее специальный сосуд.

«Он достал из ящичка два патрона, буравчик, перочинный нож, две кисти и четыре спички. (…) Затем он высыпал порох в лоток для нагарных щипцов, оставив пули, и бросил Жаку [обезьяне Декана] металлическую оправу и барсучий волос, оставив черенки. [77]77
  Название палочки (фр. ente – «черенок»), к которой крепится кисть (происходит от глагола enter – «прививать растения»). (Прим. Дюма)


[Закрыть](…) Он просверлил с помощью буравчика обе свинцовые пули, укрепил в отверстиях черенки кистей, а в эти черенки, предназначенные сделаться стойками, вставил поперек спички: они должны были служить ступеньками. Через пять минут лестница была готова и опущена в банку, у дна которой ее удерживали своим весом две пули. Едва мадемуазель Камарго стала владелицей этого предмета мебели, она тотчас его опробовала и, словно желая убедиться в его прочности, поднялась до последней ступеньки.

– Будет дождь, – сказал Тьерри» («Капитан Памфил», IV).

Этим глубокомысленным выводом доктор не ограничился. Он закрыл банку пергаментом, закрепил его веревочкой, запечатал воском и сделал надпись: «2 сентября 1830 года». Спустя 183 дня компания друзей Декана собралась, чтобы наблюдать результаты эксперимента.

«Мадемуазель Камарго так исхудала, что стала прозрачной, как хрусталь, и можно было разглядеть всю ее кровеносную систему; можно было даже заметить, что у ее сердца был всего один желудочек и одно предсердие, но работа этих органов была… слабой. (…) Ее задние лапки стали тонкими, словно ниточки, а вся задняя часть тела соединялась с передней лишь при помощи костей, образующих систему, благодаря которой лягушки прыгают, а не ходят. Кроме того, на спине у нее вырос какой-то мох, под микроскопом выглядевший настоящей водяной растительностью с камышами и цветочками. Тьерри в качестве ботаника стал даже уверять, что эта неприметная поросль принадлежала к семейству мастиковых деревьев и кресс-салатов. На эту тему никто спорить не решился» (Там же).

Для завершения опыта Тьерри принес с собой в коробочке сотню мух. Мадемуазель Камарго ожила, и через пятнадцать минут из выпущенных в ее банку мух не осталось ни одной. Наука восторжествовала: факт выживания лягушек без пищи в течение полугода был подтвержден независимым экспериментом.

Утром следующего дня свидетели этого триумфа получили записку следующего содержания:

«Г-да Эжен и Александр Декан имеют честь известить Вас о скорбной утрате, постигшей их в лице мадемуазель Камарго: в ночь со 2 на 3 марта она скончалась от несварения желудка».

Трудно сказать, перекликались ли опыты доктора Тибо с опытами доктора Тьерри, одно понятно: Александр пристрастился к естественным наукам. Он с удовольствием ходил на разного рода лекции и публичные демонстрации, читал популярную литературу. В то время особенно модным было изучение так называемого животного магнетизма. Под этим термином понималась смесь психофизиологических феноменов, гипноза и проявлений того, что сейчас называют паранормальными способностями. Увлекшись идеей, Дюма обнаружил способность к гипнозу у себя, впрочем, если судить по описаниям проводившихся им импровизированных экспериментов, можно предположить, что гипнозом его способности не ограничивались, было в них и что-то от «паранормального». Во всяком случае, он умел погружать в гипнотический сон и снимать боли. Этому есть свидетельства его близких знакомых, но, конечно же, больше всего об этом писал он сам.

Свидетельство Жерара де Нерваля: «Он гипнотизирует истеричку булочницу и доводит ее до удивительных конвульсий, о которых она при пробуждении ничего не помнит». [78]78
  Циммерман Д. Цит. соч. Т. 2. С. 165.


[Закрыть]Дюма пытался лечить истерию? Неизвестно, но, говорят, эта брюссельская булочница впадала в сомнамбулический сон, даже если он просто пристально смотрел ей в глаза.

Свидетельство самого Дюма: «Я скрестил руки, собрал свою волю в кулак, я смотрел на Алексиса и повторял про себя: «Пусть он заснет».

Алексис покачнулся, как пораженный выстрелом, и упал навзничь на диван». [79]79
  Там же. С. 92.


[Закрыть]Это произошло в большой компании, когда друзья собрались у Дюма после одного из спектаклей в театре Сен-Жермен. Только не подумайте, что Алексис – тот чернокожий слуга писателя, о котором говорилось в предыдущей главе. Это совсем другой Алексис, знаменитый в то время медиум, который, помимо своих медиумических занятий, играл в театре.

В принципе, с Дюма следовало бы строго спросить за этот опыт. Ведь Алексиса о нем не предупредили, и, уже впав в сомнамбулическое состояние, он умолял писателя больше так не делать, если тот не хочет его убить. Тогда особыми манипуляциями Дюма «убрал флюиды, которые угнетали желудок медиума», после чего тот успокоился и стал отвечать на вопросы присутствующих, а потом легко проснулся.

Аналогичное приключение было у Дюма со знаменитым спиритом Юмом, вместе с которым он ехал в Россию. Юму тоже стало нехорошо от этого импровизированного сеанса гипноза.

Рассказывают, что однажды Дюма силой воли заставил прийти к нему и собравшимся у него друзьям одну из знакомых дам, которая в то время находилась у себя дома и не ведала, что ее «вызывают». Она явилась на зов в состоянии крайнего возбуждения, не понимая, что, собственно, заставляет ее куда-то идти. Это был уже не гипноз, а нечто от телепатии, если, конечно, верить рассказу.

То, что во всех этих опытах воздействию подвергали ничего не ведавших людей, можно извинить только тем, что Дюма не считал свои занятия гипнозом чем-то серьезным и относился к ним как к роду развлечения. Впрочем, развлечение за чужой счет – не самое почтенное времяпровождение, и хочется верить, что Провидению каким-то образом удалось убедить в этом Дюма. Во всяком случае, спустя некоторое время в романе «Жозеф Бальзамо» он сам описал трагические последствия насильственных внушений.

Тех, кто особо заинтересовался практикой Дюма в области гипноза и тому подобных материй, отсылаем к посвященной этой теме книге М. И. Буянова «Дюма, гипноз, спиритизм», вышедшей в Москве в 1991 году. Мы же предлагаем посмотреть, как представления о животном магнетизме, о взаимодействии души и тела отразились в романах Дюма.

Из романов, в которых нашли отражение подобные темы, первым следует назвать «Жозеф Бальзамо». В книге есть две главы с весьма многообещающими названиями: «Тело и душа» и «Душа и тело». Первая описывает философию врача-материалиста Марата. Его оппонент, оккультист Бальзамо, находится поначалу в тени и лишь вопросами заставляет Марата излагать свои взгляды, например, о том, должен ли врач испытывать какие-то эмоции при работе с трупом.

«– А чего мне бояться? Почему меня должно пугать неподвижное тело, статуя, которая сделана не из камня – мрамора или гранита, – а из плоти?

– То есть, по-вашему, труп есть труп, и только?

– И только.

– Вы уверены, что в нем ничего нет?

– Совершенно ничего.

– А в живом человеке?

– В нем есть движение, – надменно ответил Марат.

– А душа? Вы ничего не сказали о душе, сударь.

– Я ни разу не встречал ее в телах, которые кромсал скальпелем.

– Это потому, что вы кромсали лишь трупы.

– Отнюдь нет, сударь, я часто оперирую живых людей.

– И никакой разницы между ними и трупами вы не обнаружили?

– Да нет, я обнаружил, что живые испытывают боль. Это вы и называете душой?» (CV).

Марат представляет собой типичный образ «вульгарного материалиста», живущего по принципу: если я этого не вижу, значит, этого нет. У Бальзамо другая концепция. Он – сторонник дуализма: человеку равно даны душа и тело, и только их взаимодействие определяет суть человеческой жизни.

В доказательство своего тезиса Бальзамо предлагает помочь Марату и его коллегам при операции, исход которой, по мнению врачей, должен быть трагическим. Молодому бретонцу, которому телега размозжила ногу, предстоит ампутация. Врачи уверены, что пациент не переживет ее, но не из-за воспаления, а из-за боли. Наркоза в те времена еще не было, и предстояло резать «по живому». Прикосновение скальпеля к раздробленной кости неминуемо должно было привести к болевому шоку. Единственным средством, которое Марат был способен употребить в помощь своему пациенту, была ложь: он с фальшивой улыбкой заверил его, что больно не будет, после чего теоретически обосновал свои действия следующим образом: «Я обратился к душе, уму, чувствительности – к тому, что позволило греческому философу сказать: «Боль, ты не есть зло», и выбрал приличествующие случаю слова. Я сказал ему: «Страдать вы не будете». Теперь главное, чтобы не страдала душа, а это уж ее дело» (CV).

Бальзамо находит другой способ. Он погружает юношу в гипнотический сон и внушает ему, чтобы он лежал, не двигаясь. Пока хирурги отпиливают ногу, он беседует с загипнотизированным пациентом, и тот рассказывает ему о себе, поет бретонскую песенку и даже предсказывает дальнейшее течение своей болезни, утверждая, что после нескольких приступов лихорадки он месяца через два с половиной выйдет из больницы живым и здоровым. Характерно, что во время операции больной говорит о себе в третьем лице.

Для Бальзамо все это служит подтверждением его дуалистической теории.

«– Так что же, вы на время извлекли душу из тела?

– Да, сударь, я приказал ей покинуть ее жалкую обитель, извлек ее из пучины страданий, где ее удерживает скорбь, дабы она могла странствовать в свободных чистых сферах. Что же при этом осталось хирургу? То же, что осталось вашему скальпелю, когда вы отрезали у покойницы голову, – бесчувственное тело, материя, глина» (CV).

В следующей же главе Бальзамо еще раз демонстрирует чудеса превращений загипнотизированной души: он заставляет привратницу Марата тетушку Гриветту сознаться в воровстве. Этот сеанс воздействия любопытно понаблюдать.

«Бальзамо повернулся к женщине, простер вперед руку и, послав ей в лицо мощный флюид, произнес:

– Отвечайте, кто взял часы?

– Тетушка Гриветта, – невнятно прошептала сомнамбула.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Где они лежали?

– Под подсвечником.

– Куда она их дела?

– Отнесла на улицу Сен-Жак.

– В какой дом?

– В двадцать девятый номер.

– На какой этаж?

– На шестой.

– И кому отдала?

– Подмастерью сапожника.

– Как его зовут?

– Симон.

– Кто он ей?

Сомнамбула молчала.

– Кто он ей? – повторил Бальзамо.

Молчание.

Бальзамо опять протянул к ней руку, посылая флюид, и несчастная, подавленная этим чудовищным напором, с трудом пролепетала:

– Любовник.

Марат удивленно ахнул.

– Тише, дайте выговориться ее совести, – велел Бальзамо и вновь обратился к дрожащей, обливающейся потом женщине: – Кто посоветовал тетушке Гриветте украсть часы?

– Никто. Она случайно подняла подсвечник, увидала часы, и тут ее попутал бес.

– Она сделала это от нужды?

– Нет. Она ведь не продала часы.

– Значит, она их подарила?

– Да.

– Симону?

Сомнамбула чуть слышно прошептала:

– Симону.

Тут она закрыла лицо руками и беззвучно заплакала» (CVII).

Этот сеанс впервые заставляет материалиста Марата задуматься о том, что у человека действительно существует совесть…

С одной стороны, во всех вышеприведенных отрывках описаны события, предшествующие Великой французской революции, поэтому автор анализирует мышление, убеждения, взгляды конца XVIII века. С другой стороны, естественно видеть в подобных описаниях также воплощение современных Дюма воззрений о душе, теле, животном магнетизме и гипнозе.

Помимо теории магнетизма во времена Дюма активно обсуждалась характерная для философии Востока идея о переселении душ. Ее ярым сторонником был Жерар де Нерваль, утверждавший, что знает о нескольких своих предыдущих жизнях, и поведавший о них Дюма. Правда, впоследствии де Нервалю пришлось лечиться в психиатрической клинике: то ли рассказы поэта были результатом галлюцинаций, то ли излишние познания пошатнули его разум (то есть, по теории Бальзамо, слабое тело не выдержало знаний души). Дюма не особо верил этим рассказам, однако равнодушен не остался. Раздумья над теорией переселения душ привели к созданию романа «Блэк».

Блэк – имя собаки, в которую переселилась душа умершего капитана Думесниля. Когда-то капитан Думесниль соблазнил (вернее, воспользовался желанием быть соблазненной) жену своего друга шевалье Дьедонне де ла Гравери. Раскаявшийся капитан поклялся посвятить всю жизнь своему несчастному другу и увез его путешествовать, чтобы помочь преодолеть шок. Однако во время путешествия капитана свалила желтая лихорадка и он умер. Перед смертью он сказал шевалье де ла Гравери, что если «там наверху занимаются переселением душ», то он попросит Бога вернуть его в мир в шкуре первой попавшейся собаки.

И вот, приехав в Шартр, Дьедонне встречает спаниеля Блэка, который проявляет не свойственный обычным собакам интеллект, да и в лае его «слышались почти человеческие нотки». Вмешательство Блэка в жизнь шевалье приводит к тому, что тот из изнеженного и замкнутого неумехи превращается в человека, способного постоять за себя и за близких людей. Кроме того, Блэк фактически устраивает жизнь незаконной дочери де ла Гравери, которая могла быть и его (то есть Думесниля) ребенком.

Помимо изучения животного магнетизма и спиритизма, так сказать, экспериментальным путем современники писателя наслаждались мистическими творениями романтиков, на страницах произведений которых встречались духи, сильфы, призраки умерших. Дюма и здесь не остался в стороне, однако подобные сюжеты интересовали его не своей увлекательностью, а как первичный материал, научный анализ которого поможет в дальнейшем объяснить то, что покуда кажется сверхъестественным. Ведь Бальзамо говорит:

«Перестаньте именовать сверхъестественным то, что следует из функций, предопределенных душе. Эти функции естественны; другое дело, известны ли они нам» (CVI).

Позиция самого Дюма по этому вопросу очерчена в его посвящении сборника мистических новелл «Тысяча и один призрак» герцогу де Монпансье. В посвящении говорится:

«Как все возвышенные умы Вы верите в невозможное. По Вашему мнению, оно всего лишь неизвестная часть будущего. Любое великое открытие долгое время считалось невозможным.

Невозможностью до середины XV века было существование Америки.

Невозможностью до начала XVI века было движение Земли.

Невозможностью до начала века XIX была сила пара.

И вот эти три невозможности не только стали материальными фактами, но получили имена конкретных людей.

Это имена Христофора Колумба, Галилея и Фултона».

Далее следуют вопросы: «Что такое человек? Нечто одинокое, затерянное в пустоте, не связанное с Небом при жизни и уходящее в ничто после смерти? Или все-таки он видимое, материальное звено между двумя нематериальными и невидимыми мирами?

Есть ли в нас нечто, жившее до нас? Есть ли в нас нечто, чему суждено нас пережить? Предсказывает ли жившее до нас наши чувства? Помнит ли о них то, что нас переживает? Может ли оно принять облик видимый, хоть и неосязаемый, движущийся, хоть и нематериальный?»

Инструментом изучения этих вопросов Дюма называет веру. Здесь, видимо, сказалась его убежденность в том, что для научного анализа мистических феноменов, как и для использования гипноза, время еще не наступило.

Следующая за посвящением повесть «День в Фонтене-о-Роз» фактически представляет собой обзор различных эзотерических теорий. Содержание повести таково: несколько человек, в том числе и Дюма, собираются в доме мэра города Фонтене-о-Роз после того, как в городе произошло жуткое событие. Некий человек отрубил голову своей жене, и эта голова, уже отделенная от тела, вдруг заговорила! Собравшиеся обсуждают возможность подобного события. Мнения высказываются совершенно разные: от «вульгарного материализма» до крайних мистических представлений, для которых подобное происшествие почти что заурядно. Каждый из присутствующих начинает рассказывать необычные истории, происходившие в его жизни, и давать им объяснение с позиции собственной теории. Оказывается, теорий – хоть отбавляй. Это и есть, видимо, тот первичный материал, который Дюма хотел сохранить для будущих исследователей.

От всего вышесказанного недалеко и до магии. Она занимает вполне естественное место в исторических романах, так как в средневековой истории и даже в XVI и XVII веках человеческое сознание отводило ей весьма существенную роль в повседневной жизни. Итак, «Королева Марго». Флорентиец Рене совершает магическое заклятие для того, чтобы приворотить Марго к Ла Молю. Хотя незадачливый влюбленный, прежде чем дать согласие на процедуру, требует подтвердить, что «в этом опыте нет ничего, что может повредить здоровью или жизни любимого существа», сам опыт бросает его в дрожь, и не зря. Судите сами.

«Когда Ла Моль поднялся с колен, перед ним уже стоял мэтр Рене; в руках флорентийца была восковая грубо сделанная фигурка с короной на голове и в мантии.

– Все так же ли хотите вы, чтобы вас полюбила ваша коронованная возлюбленная? – спросил парфюмер.

– Да, хотя бы ценой моей жизни, гибелью моей души! – ответил Ла Моль.

– Хорошо, – сказал флорентиец; он взял кувшинчик, налил себе на пальцы воды и брызнул несколько капель на голову фигурки, произнося какие-то латинские слова.

Ла Моль вздрогнул, понимая, что совершалось святотатство.

– Что вы делаете?! – воскликнул он.

– Я нарекаю этой фигурке имя Маргариты.

– Но для чего?

– Чтобы создать взаимочувствие.

Ла Моль уже открыл было рот, собираясь прекратить это святотатство, но его удержал насмешливый взгляд пьемонтца.

Рене, поняв намерение Ла Моля, остановился в ожидании.

– Нужна полная, беззаветная воля, – сказал он.

– Действуйте, – ответил Ла Моль.

Рене написал на маленькой полоске красной бумаги какие-то каббалистические знаки, вдел бумажку в стальную иглу и проткнул иглой статуэтку в том месте, где должно быть сердце.

Странная вещь! На краях ранки появилась капелька крови. Тогда Рене поджег бумажку Накалившаяся игла растопила воск вокруг себя и высушила кровяную капельку.

– Так ваша любовь своею силой пронзит и зажжет сердце женщины, которую вы любите.

Коконнас, как полагалось вольнодумцу, исподтишка посмеивался, но Ла Моль, по природе любящий и суеверный, чувствовал, как холодные капли пота выступают у корней его волос.

– А теперь, – сказал Рене, – приложитесь губами к губам статуэтки и скажите: «Маргарита, люблю тебя, приди!»

Ла Моль исполнил его требование» (Ч. Ill, I).

Колдовство действует что-то уж слишком быстро. Едва закончился ритуал, как Маргарита стучится в дверь. Дело в том, что во время описанной сцены она уже ожидала в соседней комнате: колдовство, по сути, было ни к чему, все решила тонко построенная интрига. Для Дюма весьма характерна подобная ирония по отношению к сверхъестественным проявлениям. Не отрицая сверхъестественного в целом, он не без юмора относился к конкретным случаям, стараясь всегда в первую очередь отыскать обычные, естественные их причины. Таково же было, например, его отношение к спириту Юму, чье общение с духами ему ни разу лично наблюдать не пришлось. Потому Дюма не склонен восторженно повторять рассказы о способностях Юма и, не отрицая их, все же задает себе вопрос, почему в его присутствии знаменитый спирит всегда терял свою силу («Путевые впечатления. В России»).

Что до Ла Моля, то колдовство впоследствии стоило ему жизни. Королевская следственная комиссия сочла фигурку в короне и мантии изображением короля, букву М – символом слова «mors» – «смерть», а иглу, всаженную в сердце куклы, – свидетельством попытки магическим способом извести Карла IX. Ла Моль попал на эшафот. Возможно, Провидению не понравились попытки Ла Моля магически воздействовать на чужую волю. Если бы он еще при этом не погнушался пожать руку палачу, то прощение, возможно, было бы дано. Однако гордыня героя окончательно его погубила.

В том же романе есть сцена гадания Екатерины Медичи. Надо сказать, многие ее современники писали о том, что королева нередко прибегала к гаданиям и астрологическим предсказаниям.

«Освещая путь Екатерине, парфюмер первым вошел в келью.

Екатерина сама выбрала нож синеватой закалки. Две курицы, лежавшие в углу, тревожно вращали золотистыми глазами, когда к ним подходил Рене.

– Как будем делать опыт? – спросил он, взяв одну из них.

– У одной мы исследуем печень, у другой – мозг. Если оба опыта дадут один и тот же результат, то, значит, верно; в особенности если эти результаты совпадут с полученными раньше.

– С какого опыта начнем?

– Над печенью.

– Хорошо, – сказал Рене.

Он привязал курицу к жертвеннику за два вделанных по его краям кольца, положив курицу на спину и закрепив так, что она могла только трепыхаться, не сдвигаясь с места.

Екатерина одним ударом ножа рассекла ей грудь. Курица вскрикнула три раза, некоторое время потрепыхалась и околела.

– Всегда три раза! – прошептала Екатерина. – Предзнаменование трех смертей. – Затем она вскрыла труп курицы. – И печень сместилась влево, – продолжала она, – всегда влево… три смерти и прекращение династии. Знаешь, Рене, это ужасно!

– Мадам, надо еще посмотреть, совпадут ли эти предсказания с предсказаниями второй жертвы.

Рене отвязал курицу и, бросив ее в угол, пошел за второй курицей, но она, видя судьбу своей подруги, попыталась спастись: начала бегать вокруг кельи, а когда Рене загнал ее наконец в угол, взлетела выше головы Рене и движением воздуха от взмахов ее крыльев загасила чародейскую свечу в руке Екатерины.

– Вот видите, Рене, – сказала королева, – так угаснет и наш род. Смерть дунет на него, и он исчезнет с лица земли… Три сына! Ведь три сына! – прошептала она грустно.

Рене взял у нее погасшую свечу и пошел зажечь ее в соседнюю комнату.

Вернувшись, он увидел, что курица спрятала голову в воронку.

– На этот раз не будет криков, – сказала Екатерина, – я сразу отрублю ей голову.

Действительно, как только Рене привязал курицу, Екатерина исполнила свое обещание и одним ударом отрубила голову. Но в предсмертной судороге куриный клюв три раза раскрылся и закрылся.

– Видишь! – сказала Екатерина в ужасе. – Вместо трех криков – три зевка. Три, всё три! Умрут все трое. Души всех кур, отлетая, считают до трех и кричат троекратно. Теперь посмотрим, что скажет голова.

Екатерина срезала побледневший гребешок на голове курицы, осторожно вскрыла череп, разделила его так, чтобы ясно были видны мозговые полушария, и стала выискивать в кровавых извилинах мозговой оболочки что-нибудь похожее на буквы.

– Все то же! – крикнула она, всплеснув руками. Нее то же! И на этот раз предвестие яснее, чем когда-либо! Иди взгляни.

Рене подошел.

– Что это за буква? – спросила Екатерина, указывая на сочетание линий в одном месте.

– Г, – ответил флорентиец.

– Сколько этих Г?

Рене пересчитал.

– Четыре! – сказал он.

– Вот, вот! Это так! Понятно – Генрих Четвертый. О, я проклята в своем потомстве! – простонала она, бросая нож» (Ч. Ill, II).

Сцена страшна не столько дикостью обряда, сколько отчаянием старой королевы, получающей одно за другим подтверждения того, что ее сыновья Карл IX, Генрих III и Франсуа Анжуйский обречены на смерть, а Генриху Наваррскому предопределено царствовать после них, основав новую династию. Что же это – Рок? А где же исповедимость Провидения, позволяющая изменить судьбу? Дюма намекает, что судьба династии Валуа предопределена проклятием тамплиеров, сожженных предком нынешних королей Филиппом Красивым. А несчастная королева-мать, пытаясь преступлениями предотвратить катастрофу, только подталкивает сыновей к могиле…

Парфюмер Рене – образ ученого XVI века, одинаково сведущего и в магии, и в химии, и в интригах. Его знания могут служить и добру, и злу (судьба науки во все времена); он готовит и мази и отравы, ворожит и на любовь и на смерть, но, будучи человеком ученым и философом, он решает, в отличие от королевы-матери, не вставать на пути Провидения и протягивает руку помощи гонимому Беарнцу. Ведь его будущее справедливое царствование Рене предсказали не только черные куры, но и звезды.

А вот врач XVI века – Реми ле Одуэн («Графиня де Монсоро»). Когда он впервые появляется на страницах романа, он еще очень молод и только начинает свою практику, однако де Бюсси приходится убедиться, что рука у него «нежная, легкая и в то же время очень умелая» (Ч. I, X), хотя Реми – пока только ученик хирурга. Чем ему приходится заниматься? – Мелкой практикой от случая к случаю. Иногда, правда, попадаются случаи экстраординарные.

«Семь или восемь дней назад за Арсеналом какого-то бедолагу как следует полоснули ножом, и я зашил ему кожу на животе и очень удачно втиснул туда кишки, которые вывалились было наружу. Эта операция принесла мне некоторую известность в округе» (Ч. I, X).

Реми составляет бальзамы по собственным рецептам и испробует их на себе. В частности, проверка бальзама для заживления ран происходила следующим образом: «Не зная, на ком мне его испробовать, я не раз протыкал себе кожу в самых различных местах тела, и – честное слово! – через два-три дня дырки уже затягивались» (Там же). Что ж, самопожертвование – доблесть истинного врача. Однако больные платят ему за визит всего пять су, а то и совсем ничего не платят…

Бюсси предлагает Реми стать его личным врачом, чтобы, как он говорит, «заняться штопанием дыр, которые будут протыкать в моей шкуре, или тех, которые я сам проткну в чьей-либо оболочке». Оказывается, в обязанности личного врача дворянина входит оказание помощи врагам его хозяина, если тот нанес им увечье. Вот что значат законы чести!

Реми предстает в романе вдумчивым и наблюдательным лекарем. Он не только хорошо обрабатывает раны и по внешнему виду легко определяет скорость заживления, но и занимается психотерапией, а также умеет подсказать меры предосторожности, если больному, вопреки медицинским предписаниям, предстоит куда-то ехать.

Но позиция личного врача втягивает Реми в сложные интриги. Долгое время он пытается оставаться только врачом. У врача – свой кодекс чести, и Реми находит силы соблюсти профессиональную этику в щекотливой ситуации: в его руки попадает раненый враг де Бюсси – главный ловчий Монсоро. Как велико искушение добить ненавистного соперника или хотя бы, проехав мимо, дать ему умереть! Но Реми выдерживает испытание: он остается верен своему врачебному долгу и оказывает раненому помощь. Однако интрига закручивается все жестче, и личный врач, ставший уже близким другом, оказывается втянут в убийственную драку, в которой сам тяжело ранен.

Смерть де Бюсси преображает Реми так же, как преображает она Диану де Меридор: эти два человека становятся мстителями, и, в соответствии с новой задачей, Реми превращается из врача в алхимика. Он ищет секрет верного яда, который убивает, настигая жертву незаметно. Из спасителя жизни Реми превращается в орудие смерти. От его жизнерадостности не осталось и следа. Он думает лишь о том, что «наказывать злодеев – значит применять священное право самого Господа Бога» («Сорок пять». Ч. II, XXX).

Наконец яд найден. Реми приводит Диану в свою подземную лабораторию, чтобы показать результат.

«Единственными обитателями подземелья были коза, не блеявшая, и птицы, все до единой безмолвствовавшие: в этом мрачном подземном тайнике они казались призраками тех живых существ, обличье которых носили.

В печи, едва тлея, догорал огонь; густой черный дым беззвучно уходил в трубу, проложенную вдоль стены.

На змеевике перегонного куба, стоявшего на очаге, медленно, капля за каплей, стекала золотистая жидкость. Капли падали во флакон, сделанный из белого стекла толщиной в два пальца, но вместе с тем изумительно прозрачного. Флакон непосредственно сообщался со змеевиком куба.

(…) Молодой человек зажег лампу. (…) Затем он подошел к глубокому колодцу, вырытому у одной из стен подземелья и не обнесенному кладкой, взял ведро и, привязав его к длинной веревке без блока, спустил в воду, зловеще черневшую в глубине колодца;… минуту спустя Реми вытащил ведро, до краев полное воды, ледяной и чистой, как кристалл.

– Подойдите, сударыня, – сказал Реми.

Диана подошла.

В это внушительное количество воды он уронил одну-единственную каплю жидкости, содержавшейся во флаконе, и вода вся мгновенно окрасилась в желтый цвет; затем желтизна исчезла, и вода спустя десять минут снова стала совершенно прозрачной. (…) Реми посмотрел на Диану.