Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Как видим, Мадлен не преуспевал как лавочник, но тем не менее хозяин из него получился хороший. Все дальнейшее развитие действия романа сводится к состязанию двух стилей жизни: ведь у Мадлена, как и у Пелюша, есть своя жизненная философия, и он не считает идеалом людей, «обрекающих себя на бесконечные, неустанные труды, заботы и тревоги лишь с единственной целью увеличить свое сокровище, столь же бесполезное в их руках, как мешок с устрицами, содержимое которого они так никогда бы и не отведали; сокровище, от которого смерть отрывает их в тот момент, когда ее меньше всего ждут, так и не давая хоть на миг познать его истинную цену» (Ч. I, II).

Пелюш указывает Мадлену на дверь, а тот хохочет, и его уверенность в своей правоте начинает исподволь подтачивать счастье Пелюша.

«Он пожимал плечами, смеялся от жалости, громко разговаривал сам с собой, размышляя о том, как мало значения рассудительный человек должен придавать мнению такого неразумного человека, как Мадлен; но несмотря на все это, несмотря на сознание своего превосходства, ему никак не удавалось освободиться от этого навязчивого воспоминания. (…)

Сидел ли Пелюш не шелохнувшись, пристально глядя в свой гроссбух и, судя по виду, целиком погрузившись в стратегические комбинации доходов и расходов, или же, казалось, был поглощен разбором продукции своих мастерских, в его голове билась лишь одна идея фикс: потребовать от своего интеллекта новые аргументы, которые с еще большей убедительностью доказали бы ему, что его коммерческий фанатизм был самым ярким проявлением физического и морального блаженства на этой земле!

Но увы! Боги, чья божественная сущность подвергается сомнению, перестают быть богами» (Ч. I, III).

Будучи человеком принципа, Пелюш решил все-таки доказать Мадлену свое превосходство, победив его на его собственной территории: то есть приехать к нему в гости и показать, что умеет общаться не только с гроссбухом. Поездка Пелюша, судя по всему, входила в замыслы Провидения, ибо достойный лавочник неожиданно для себя выиграл в лотерею охотничье ружье. Теперь уже нельзя было не поехать. Так Пелюш и отправился к другу с твердым намерением одержать победу и… проиграл. Зато выиграла его дочь, нашедшая себе достойного и благородного жениха. Да и Мадлен проявил-таки недюжинные способности коммерсанта (в которых Дюма был уверен с самого начала), обеспечив состояние жениха (своего племянника) удачной торговлей природным известняком.

Мораль романа: не в деньгах счастье, но они могут быть для счастья необходимы; или: следует зарабатывать, чтобы жить, а не жить, чтобы зарабатывать. И еще: не может быть хорошим коммерсант, который не хочет знать ничего другого, кроме своей коммерции. Рачительные хозяева, думающие не только о доходах, в романах Дюма процветают. Ведь помешанный на деньгах трактирщик или лавочник выплескивает из ванны ребенка вместе с водой: он забывает о том, что торговля процветает лишь тогда, когда с хозяином приятно иметь дело.

К числу тех, кто не забывает об этом, относится, например, маэстро Пастрини, хозяин римской гостиницы «Лондон», в которой во время карнавала останавливаются Монте-Кристо, Альбер де Морсер и Франц д’Эпине. Пастрини – сама услужливость, но услужливость рачительного хозяина, знающего, что радушие окупается. Он готов извиниться за любую оплошность своих слуг, старается, насколько возможно, выполнить все желания постояльцев, служит им переводчиком. К тому же он явно стремится «поддержать достоинство столицы христианского мира в глазах приезжих» («Граф Монте-Кристо». Ч. И, XII) и не боится показать постояльцам свое недовольство, если те задели его честь или честь его любимого города. Кроме того, Пастрини умеет общаться с представителями разных сословий: от богатых и знатных путешественников до римских разбойников, с которыми явно ведет свои дела. Это уже неузколобый Пелюш, он – мастер своего дела, недаром слово «маэстро» сопровождает его во всех главах романа, где он появляется.

Есть асы коммерческого дела и в исторических романах Дюма. Например, мэтр Бономе, само имя которого [52]52
  Имя Bonhomet образовано от bon homme – «добрый человек».


[Закрыть]сразу располагает в пользу трактирщика. Бономе – хозяин «Рога изобилия», что стоял на улице Сен-Жак против монастыря Св. Бенедикта («Графиня де Монсоро», «Сорок пять»). Заведение сие процветало и усердно посещалось школярами и монахами. Благоразумный мэтр Клод Бономе обеспечивал своим посетителям максимум комфорта и независимости. В комнатах за перегородкой клиенты могли спокойно поговорить. Кроме того, завсегдатаи имели право лично спуститься в погреб и выбрать приглянувшееся вино (как видим, принцип самообслуживания имел приверженцев и в XVI веке).

Мэтр Бономе – образец смирения. «Хозяин заведения был занят чтением какой-то божественной книги, в то время как целое озеро масла, заключенное в берегах огромной сковороды, терпеливо томилось, ожидая, пока температура не поднимется до градуса, который позволил бы положить на сковороду обвалянных в муке мерланов» («Графиня де Монсоро». Ч. I, XVIII). Однако он легко отвлекается от чтения, чтобы пожелать «доброго вечера и доброго аппетита» каждому посетителю, многих из которых, например Шико и Горанфло, давно и хорошо знает. По первому знаку мэтр Бономе к услугам своих гостей. Он старается угодить всем, никого ни о чем не расспрашивая и не удивляясь. Но все же у доброго трактирщика были свои предпочтения:

«Бономе… почитал людей шпаги, это была его слабость, привычка, почерпнутая им в квартале, на который не распространялась бдительность городских властей и который находился под влиянием мирных бенедиктинцев.

И действительно, если в этом славном кабачке затевалась какая-нибудь ссора, то не успевали еще пойти за швейцарцами или стрелками ночной стражи, как в игру уже вступали шпаги, причем так, что проткнуто оказывалось немало камзолов. Подобные злоключения происходили с Бономе раз семь или восемь, обходясь ему по сто ливров. Он и почитал людей шпаги по принципу, – страх рождает почтение.

Что до прочих посетителей «Рога изобилия» – школяров, писцов, монахов и торговцев, то с ними Бономе справлялся один. Он уже приобрел некоторую известность за свое умение нахлобучивать оловянное ведерко на голову буянов или нечестных потребителей. За эту решительность в обращении на его стороне всегда оказывались некоторые кабацкие столпы, которых он выбирал среди наиболее сильных молодцов из соседних лавок.

В общем же, его вино… славилось своим качеством и крепостью, его снисходительность к некоторым посетителям, пользовавшимся у него кредитом, была общеизвестна, и благодаря всему этому его не совсем обычные повадки ни у кого не вызывали ропота» («Сорок пять». Ч. Ill, XVII).

Среди людей шпаги у Бономе тоже были свои любимцы, например Шико. В ситуации, когда Шико запирается в кабинете вместе с серьезным противником, Бономе явно на его стороне:

«Кабатчик подслушивал у двери, до него донеслись и шум отодвигаемого стола, опрокинутых скамей, и звон клинков, и, наконец, стук от падения грузного тела. Зная по опыту, (…) каковы по характеру люди военные вообще, а Шико в частности, достойный господин Бономе отлично угадал все, что произошло. Не знал он только одного – кто из противников пал.

К чести мэтра Бономе надо сказать, что лицо его осветилось искренней радостью, когда он услышал голос Шико и увидел, что дверь ему открывает гасконец.

Шико, от которого ничего не ускользало, заметил это выражение, и им овладело благодарное чувство к трактирщику» («Сорок пять». Ч. Ill, XVIII).

Выясняется, что в случае необходимости почтенный трактирщик умеет даже обработать легкую рану. Но основная забота Бономе – найти способ выпутаться из тяжелой ситуации, избежать скандала и – не дай бог! – штрафа или серьезного обвинения. Трактирщик хоть и рад тому, что Шико остался цел, сам факт, что его заведение стало местом серьезной драки, ему совершенно не по душе. И уж сам он наверняка ни в какую драку и тем более драку политическую не полезет.

А вот о мэтре Ла Юрьере, хозяине «Путеводной звезды» («Королева Марго»), этого сказать нельзя. Он – активный член Лиги и рвется в бой, накануне Варфоломеевской ночи четко проводя различие между постояльцами-католиками, с которыми любезен, и гостями-гугенотами, которым почти хамит. Охваченный воинственным пылом, Ла Юрьер с аркебузой в руках бросается в ад Варфоломеевской ночи, готовый разить врагов веры направо и налево. Он подозрителен, вынюхивает политические настроения, подзадоривает убийц… И каков результат?

Попавшая в нахлобученную на голову кабатчика каску пуля лишила его шевелюры и одновременно образумила. Лавочник понял, что должен знать свое место, и поэтому стал куда сговорчивее и осторожнее («Королева Марго». Ч. II, VIII). Лишь возвышение Лиги вновь пробуждает в Ла Юрьере воинственное настроение: он собирает подписи, призывает к мести гугенотам, входит в раж и… чуть было не сводит знакомство со шпагой Шико, не склонного прощать «зазнавшихся кабатчиков». Неизвестно, остался бы цел хозяин «Путеводной звезды», если бы руку Шико вовремя не остановил бродивший по улицам переодетым в горожанина Генрих III…

Как видим, Дюма явно не симпатизирует воинственным лавочникам.

Многочисленные описания постоялых дворов, кабачков, лавок и ресторанов в путевых заметках о различных странах передают местный колорит, но, естественно, мало говорят о психологическом портрете местных предпринимателей. Однако есть несколько эпизодов, в которых Дюма пишет о конкретных людях. Дело в том, что постоялые дворы, особенно старые и расположенные в живописных местах, нередко обрастают историями и легендами, забавляющими путешественников. Что же касается держателей харчевен и постоялых дворов, то большинство их – очень серьезные люди, и если история повествует о посещении этих мест каким-нибудь героем или венценосной особой, они сами готовы поведать ее всем желающим, поскольку лучшей рекламы для заведения нельзя и желать. Но вот если рассказ мрачен или выставляет заведение не в лучшем виде, – тогда хозяину не до шуток.

В «Путевых впечатлениях о поездке в Швейцарию» Дюма рассказывает о постоялом дворе «Шварцбах» близ Интерлакена. В 1809 году драматург-романтик Вернер написал драму «Двадцать четвертое февраля», действие которой, видимо, благодаря собственным путевым впечатлениям автора, разворачивается именно на этом постоялом дворе. В пьесе по воле автора несколько поколений героев злодейски убивают друг друга в день 24 февраля. Пьеса имела успех, и хозяин настоящего «Шварцбаха» почувствовал его на своей шкуре. Когда Александр Дюма приехал туда уже в 1830-х годах, он имел неосторожность напомнить хозяину о 24 февраля. Реакция была ужасной. Хозяин пришел в ярость, заявив, что «он сыт по горло, его просто изводят этим февралем с тех пор, как этот жалкий поэт, пробыв здесь ровно столько, сколько ему было нужно, чтобы написать свою мерзопакостную пьесу, превратил порядочный дом в разбойничий притон»!

У некоторых трактирщиков был повод жаловаться не только на Вернера, но и на самого Дюма. В «Путевых впечатлениях» он упомянул, что однажды чуть не умер с голоду в льежской гостинице «Альбион». В «Любовном приключении» Дюма признается: «Уверяют, что хозяин гостиницы «Альбион», где и случилось это несчастье, разыскивал меня по всей Европе, чтобы выяснить причину столь отвратительной клеветы» («Любовное приключение», IV).

В другой раз писатель дал волю фантазии и объединил рассказ о якобы съеденном им в Мартини бифштексе из медвежатины с историей об охотнике, наполовину съеденном медведем. Получилось, что блюдо из медвежатины могло содержать и человеческую плоть… Хозяин трактира взбеленился, потому что публика приняла историю за быль и постоянно донимала его расспросами. Когда Дюма позже пришлось вновь проезжать через Мартини, хозяин, к вящей радости писателя, не узнал его. Хозяин – «большой и толстый» – был человеком серьезным и добропорядочным, «который не испытывает ни ненависти, ни угрызений совести» («Любовное приключение», IV). Дюма одного не мог понять: почему серьезные люди не умеют обернуть шутку в свою пользу? «Владелец постоялого двора, – рассуждал он, – почти должен быть мне благодарен. Любой французский трактирщик дорого заплатил бы за столь великолепную рекламу. Он мог бы назвать свое заведение «Бифштекс из медвежатины» и стал бы процветать» («Любовное приключение», IV).

Господа парижские буржуа

Исторический термин «буржуа» возник задолго до появления буржуазии как класса. Впрочем, изначально он относился как раз к уже описанным нами торговцам.

Э. Поньон так объясняет возникновение нового слова:

«Сначала купцы искали убежища внутри стен городов, построенных и перестраивавшихся под угрозой норманнов и других воинственных народов. Однако вскоре, по мере разрастания складов, им становилось там тесно. Они выходили за пределы этих городов, которые – укрепленные или нет – часто обозначались словом burg, bourg («крепость»). Внешняя зона, которую они таким образом занимали и в свою очередь окружали защитной изгородью, называлась внешним городом или пригородом. Означавшее его латинское слово forisburgus во французском языке превратилось в faubourg («пригород»). Тем не менее купцов называли не «пригорожанами», а просто горожанами; именно от слова «бург» образовалось слово «буржуа». Благодаря своей многочисленности и активности они сразу же приобрели такое значение, что их стали считать наиболее характерными жителями самого города, где они обзаводились собственными домами». [53]53
  Pisan Cb. de. Le livre du corps du policie. Цит. по: П. Ю. Уваров.


[Закрыть]

Если в 1000 году большей частью буржуа были купцы, то к началу XV века этим словом стали обозначать тех, «кто происходит из старых городских родов, имеет древние фамилии и гербы, является главнейшими жителями города, владеет наследственными поместьями, домами и рентами, что позволяет им жить на свои средства». [54]54
  Французы XVI века. М., 1994. С. 93.


[Закрыть]

К XVI веку значение термина несколько расширилось:

«Так обозначали всех горожан, проживающих достаточно долгое время в городе, владеющих недвижимостью, пользующихся городскими привилегиями и выполняющих свои гражданские обязанности (участие в выплате налогов, несение патрульной службы, охрана городских ворот и тд.). Важно было обладать правом участия в муниципальной жизни: не только в выборах городского совета, но и в жизни квартала и иных территориальных формирований вплоть до «companie pour boux» – компаний по вывозу нечистот.

В этом смысле, кстати, определение «буржуа» в общенациональном масштабе вообще невозможно, поскольку набор муниципальных привилегий и, следовательно, юридический статус буржуа был сугубо индивидуален в каждом городе». [55]55
  Уваров П. Ю. Французы… С. 92–93.


[Закрыть]

Таким образом, помимо купцов, в число буржуа вошли ремесленники, образовывавшие в городе свои цеховые корпорации, а также «представители мира чиновников и судейских», ибо в XVI веке и королевского пристава, и контролера качества зерна, и стряпчего, и сержанта Шатле называли в документах «господином парижским буржуа». [56]56
  Там же. С. 94.


[Закрыть]Итак, буржуа – это полноправные члены городской общины.

Наибольшим почетом в Париже пользовались представители шести привилегированных корпораций: суконщики, бакалейщики (с 1484 года в эту корпорацию вошли аптекари), галантерейщики, меховщики, колпачники и ювелиры. Эти корпорации выдвигали эшевенов, [57]57
  Эшевены – должностные лица в средневековых французских городах, ведавшие полицией и общественными делами, а также исполнявшие судебные функции.


[Закрыть]открывали праздничные шествия, имели право нести королевский паланкин при торжественном въезде короля в город. Буржуа-ремесленников обычно называли «мэтрами». В общей иерархии названная категория буржуа находилась на самой нижней ступени. [58]58
  Уваров П. Ю. Цит. соч. С. 101–109.


[Закрыть]

В романе Дюма «Графиня де Монсоро» действие происходит как раз в XVI веке и относится к третьему периоду религиозных войн. В противостояние католиков и гугенотов оказалось втянуто практически все население страны. Господа парижские буржуа были, по большей части, сторонниками Католической лиги. На их фанатический настрой и излишнюю самоуверенность рассчитывали Гизы, и рассчитывали вполне обоснованно. Гизовская пропаганда выставляла короля в самом неприглядном виде. Генрих III оказывался в глазах добропорядочных буржуа не только пособником гугенотов, но и развратником, исчадием ада, посягающим к тому же на их собственные права и привилегии. Чувствуя за спиной силу Гизов с их богатством и большим числом сторонников, парижские буржуа возомнили себя вершителями судеб государства, силой, способной навести в стране порядок. 12 мая 1588 года в Париже впервые за всю его историю были возведены баррикады. Последующие поколения борцов с королевской властью не раз прибегали к этому средству с криком «Долой короля!».

В 1578 году, когда происходит действие «Графини де Монсоро», ничего этого еще не было. Существовало противостояние Гизов законным монархам, и была Лига, главой которой король назначил самого себя. Было безумство парижской толпы. Но господа парижские буржуа еще колебались; традиционное почтение к королевской власти позволяло им выкрикивать лозунги лишь против гугенотов, но пока не против монарха.

«Париж, такой же взбудораженный, как накануне… выслал к Лувру депутации лигистов, ремесленные цехи, эшевенов, ополченцев и неиссякаемые потоки зевак. В те дни, когда народ чем-то занят, эти зеваки собираются возле него, чтобы наблюдать за ним, столь же многочисленные, возбужденные и любопытные, как и он, словно в Париже два народа, словно в этом огромном городе… каждый способен при желании раздвоиться: одно его «я» действует, другое наблюдает за ним.

Итак, вокруг Лувра собралась большая толпа народу. Но не тревожьтесь за Лувр.

Еще не пришло то время, когда ропот народов обратится в громовые раскаты, когда дыхание пушек сметет стены и обрушит замки на головы их владельцев. В этот день швейцарцы… [59]59
  К швейцарской гвардии короля, набранной из солдат кальвинистской страны, сторонники Лиги испытывали особую неприязнь… В день восстания 12 мая 1588 года швейцарская гвардия была разоружена и многие из солдат и офицеров серьезно пострадали.


[Закрыть]улыбались парижской толпе, несмотря на то, что в руках у нее было оружие, а парижане улыбались швейцарцам. Еще не наступил для народа тот час, когда он обагрит кровью вестибюль королевского дворца.

Не думайте, однако, что разыгрывавшийся спектакль, будучи не столь мрачным, был вовсе лишен интереса. Напротив, Лувр представлял собою в этот день самое любопытное зрелище из всех описанных нами до сих пор.

Король находился в большом тронном зале в окружении своих сановников, друзей, придворных и членов семьи, он ждал, пока все цехи не продефилируют перед ним и, оставив своих старшин во дворце, не отправятся на отведенные им места, во дворе Лувра и под его окнами» (Ч. И, VIII).

Цехи мэтров-буржуа следуют мимо трона: сапожники, кожевенники, позументщики… Демонстрация преданности и силы одновременно. Все настроены воинственно. Упомянутому событию предшествовал вечер записи в ряды Лиги, еще более воинственное зрелище.

«Толпы горожан, разодетых по-праздничному, нацепивших на себя все свое оружие, словно они шли на парад или в бой, хлынули к церквам. Вид у этих людей, влекомых одним и тем же порывом и шагавших к одной и той же цели, был одновременно и жизнерадостный и грозный, последнее особенно бросалось в глаза, когда они проходили мимо караула швейцарцев или разъезда легкой конницы. Этот независимый вид в сочетании с криками, гиканьем и похвальбой мог бы встревожить г-на де Морвилье, [60]60
  Канцлер при Генрихе III.


[Закрыть]если бы почтенный магистрат не знал своих добрых парижан: задиры и насмешники, они были неспособны стать зачинщиками кровопролития, на это их должен был подвигнуть какой-нибудь мнимый друг или вызвать недальновидный враг.

На сей раз парижские улицы представляли собой зрелище более любопытное, чем обычно, а шум, производимый толпой, был особенно громок, ибо множество женщин, не желая в столь великий день остаться дома, последовали за своими мужьями, и с их согласия и без оного. Некоторые матери семейств поступили и того лучше, они прихватили с собой все свое потомство, и было весьма занятно видеть малышей, как в повозку впрягшихся в страшные мушкеты, гигантские сабли или грозные алебарды своих отцов. Парижский гамен во все времена, во все эпохи, во все века самозабвенно любил оружие. Когда он был еще не в силах поднять это оружие, он волочил его по земле, а если и на это силенок не хватало – восхищенно глазел на оружие, которое несли другие» (Ч. I, XL).

Пройдет семь лет, и парижские буржуа и их лидеры будут действовать не так хаотично, станут менее безобидными, более целеустремленными, менее почтительными в отношении к королевской власти и более организованными и воинственными. Буржуа сплочены и насторожены, они ждут момента. «Дело было в том, что (…) эти достойные буржуа, отнюдь не лишенные воображения, наметили во время (…) своих собраний массу планов; этим планам не хватало только одобрения и поддержки вождя, на которого можно было рассчитывать» («Сорок пять». Ч. I, XXXII). Кому быть вождем? Конечно же всеми любимому герцогу Гизу. Но теперь у господ парижских буржуа есть свои вожди, пусть масштабом поменьше, но весьма деятельные и решительные. История покажет, что их инициатива порой более безоглядна, чем планы герцогов Лотарингских. А пока:

«Бюсси-Леклер… сообщил, что им обучены военному делу три монастыря и составлены воинские отряды из пятисот буржуа – то есть у него наготове около тысячи человек.

Лашапель-Марто провел работу среди чиновников, писцов и всех вообще служащих судебной палаты. Он мог предложить делу и людей совета, и людей действия: для совета у него было двести чиновников в мантиях, для прямых действий – двести пехотинцев в стеганых камзолах.

В распоряжении Бригара имелись торговцы с Ломбардской улицы, завсегдатаи рынков и улицы Сен-Дени.

Крюсе, подобно Лашапелю-Марто, располагал судейскими, кроме того, – Парижским университетом.

Дельбар предлагал моряков и портовых рабочих, пятьсот человек – все народ весьма решительный.

У Лушара было пятьсот барышников и торговцев лошадьми, все заядлые католики.

Владелец мастерской оловянной посуды по имени Полар и колбасник Жильбер представляли полторы тысячи мясников и колбасников города и предместий.

Мэтр Николя Пулен… предлагал всех и вся» («Сорок пять». Ч. I, XXXII).

Заметим, что эти имена принадлежат реальным историческим лицам, главам Парижской лиги, в конце концов заставившей Генриха III бежать из столицы. А странным образом предлагающий «всех и вся» Николя Пулен вошел в историю как агент-провокатор, тайно работавший на короля.

Но кому они отчитываются? Конечно, герцогу Майенскому, брату Генриха де Гиза. У почтенных буржуа есть даже план захвата города и передачи власти в нем Лиге. Майен доволен, но не склонен торопиться: еще не все подготовлено. Он подумывает, например, о том, как привлечь на свою сторону разного рода «людей дна»: разбойников и грабителей. Ведь их в Париже шесть – шесть с половиной тысяч человек: сила немалая! О том, какую роль подобные люди играют в смутах, мы еще успеем поговорить. Что до Майена и Гиза, то они пока не готовы выступить: до Дня баррикад остается три года.

К сожалению, Дюма не написал романа, посвященного знаменательному дню и тому, что за ним последовало.

Мы вновь видим парижских буржуа, фрондерствующих в пользу великих принцев в романе «Двадцать лет спустя». Они так же легко воспламеняются при мысли о том, что их могли обмануть или недооценить. Их ненависть направлена теперь против Мазарини, но они готовы восстать и против королевского семейства, если его действия покажутся им подозрительными. Эти добрые горожане опираются уже на память баррикад 1588 года и на недавний опыт своих британских сотоварищей, свергших Карла I Стюарта. Проходит слух, что несовершеннолетнего Людовика XIV обманным путем увезли из Парижа, – и бунт готов разразиться. Буржуа уже настолько уверены в себе, что требуют предъявить им венценосного ребенка. Однако при виде спящего мальчика разбушевавшиеся горожане стихают. Королевская власть еще не лишилась в их глазах ореола величия, требующего почтительного отношения.

«Послышалась глухая, осторожная поступь множества людей: королева сама приподняла портьеру, приложив палец к губам.

Увидев королеву, люди почтительно остановились.

– Входите, господа, входите! – сказала королева.

Толпа колебалась, словно устыдясь. Они ожидали сопротивления, готовились ломать решетку и разгонять часовых; между тем ворота сами отворились перед ними, и короля – по крайней мере, на первый взгляд – охраняла только мать.

Шедшие впереди зашептались и хотели уйти.

– Входите же, господа! – сказал Ла Порт. – Королева разрешает.

Тогда один из них, посмелее других, отважился переступить порог и вошел на цыпочках. Все остальные последовали его примеру, и комната наполнилась бесшумно, так, как если бы эти люди были самые покорные и преданные придворные. Далеко за дверью виднелись головы тех, которые, не имея возможности войти, подымались на цыпочки.

Д’Артаньян видел сквозь дыру, которую он сделал в занавесе; в первом из вошедших он узнал Планше.

– Вы желали видеть короля, – обратилась к нему королева, поняв, что в этой толпе он был вожаком, – и мне захотелось самой показать вам его. Подойдите, посмотрите и скажите, похожи ли мы на людей, желающих бежать.

– Конечно нет, – ответил Планше, несколько удивленный неожиданно оказанной ему честью.

– Скажите же моим добрым и верным парижанам, – продолжала Анна Австрийская с улыбкой, значение которой д’Артаньян сразу понял, – что вы видели короля, спящего в своей кроватке, и королеву, готовую тоже лечь спать.

– Скажу, Ваше Величество, и все, кто со мной, подтвердят это, но…

– Что еще? – спросила Анна Австрийская.

– Простите меня, Ваше Величество, – сказал Планше, – но верно ли, что в постели сам король?

Анна Австрийская вздрогнула.

– Если есть среди вас кто-нибудь, кто видел короля, – сказала она, – пусть он подойдет и скажет, действительно ли это Его Величество.

Один человек, закутанный в плащ, закрывавший лицо, подошел, наклонился над постелью и посмотрел. (…)

– Это действительно король, – сказал он, поднимая голову. – Да благословит Господь Его Величество!

И все эти люди, вошедшие озлобленными, теперь с чувством смирения благословили царственного ребенка.

– Теперь, друзья мои, – сказал Планше, – поблагодарим королеву и удалимся.

Все поклонились и вышли по очереди, так же бесшумно, как вошли. Планше, вошедший первым, уходил последним» («Двадцать лет спустя». Ч. II, IX).

У этих добрых парижан опять есть «мнимые друзья и недальновидные враги», готовые подвигнуть их на возмущение и беспорядки. Ведь человек в плаще, узнавший спящего короля, не кто иной, как коадъютор Гонди…

Бунтовщики удалились и успокоились, но лишь на время. Чуть позже парижские буржуа вновь возьмутся за оружие. А господа лондонские буржуа казнят своего короля, после чего забальзамируют его тело и выставят его в придворной церкви, воздавая королевские почести. «Это доказывает только, – заметил Арамис, – что король умер, но королевская власть еще жива» («Двадцать лет спустя». Ч. И, XXV).

Надо заметить, помимо парижских буржуа тогда все активнее стал проявлять себя народ, то есть те, кто не имел прав крови и сана, кто до недавнего времени склонял голову, но теперь начал ее поднимать.

Наиболее ярко народ изображен Дюма в романах о Французской революции: «Жозеф Бальзамо», «Ожерелье королевы», «Анж Питу», «Графиня де Шарни» и в предшествовавшей им и имеющей с ними общих героев зарисовке времен якобинского террора «Шевалье де Мезон Руж». В названных романах портрет третьего сословия написан необычайно ярко и многокрасочно. Как различны у Дюма короли и дворяне, как непохожи друг на друга скромные и нескромные священники, так разнообразны и люди третьего сословия. Кого-то из них терзает гордыня, кого-то мучит социальная несправедливость. Кто-то философствует о возвышенном, кто-то плетет интриги, кто-то рачительно следит за своим хозяйством. Разнообразие и яркость образов позволяют представить себе этих людей как личностей, а не как ходячие схемы, отмеченные сословными признаками.

Итак, в романах о Французской революции ее идеологи, с одной стороны, и их противники, с другой, говорят о народе. Время задиристых парижских буржуа миновало, они растворяются в общей массе, и те, кто побогаче, норовят пониже опустить голову и притвориться такими же добрыми малыми из народа, как и бедные соседи. Слово «народ» становится лозунгом, что не всегда провиденциально справедливо. Дюма показывает, как, например, идеи Руссо о всеобщем равенстве искажаются его последователями, оправдывающими жестокие меры.

В этом отношении весьма характерна сцена из романа «Жозеф Бальзамо», в которой описываются последствия ужасной давки, произошедшей на улицах Парижа во время фейерверка в честь свадьбы дофина, будущего Людовика XVI. Одна из ракет отклонилась от своей траектории и взорвалась, насмерть поражая собравшихся полюбоваться фейерверком людей. Зрители в ужасе бросились прочь, давя, калеча и убивая друг друга. После неудачного празднества на улицах и площадях остались тысячи трупов. Никому не известный молодой хирург Жан Поль Марат вместе со своими ассистентами оказывает помощь раненым, но руководствуется он странным в устах врача принципом:

«Молодой хирург (…) велел подносить к нему раненых мужчин и женщин; слова, какие он говорил им во время перевязки, выдавали скорее ненависть к причине катастрофы, нежели сожаление о ее последствиях.

Двум своим здоровякам – помощникам, которые подносили ему раненых, он непрерывно кричал:

– Сперва людей из народа! Распознать их легко: как правило, они сильней пострадали и, конечно, одеты небогато… (…)

– Почему вы делаете различие между жертвами?

– Потому, – ответил хирург, – что никто не позаботится о бедняках, а разыскивать богатых будут и без меня. (…) Я руководствуюсь человеколюбием, я жертвую собой ради него, и, когда я оставляю аристократию на ее смертном ложе ради того, чтобы избавить народ от страданий, я подчиняюсь подлинному закону человеколюбия, которое сделал своим божеством» (LXVIII).

Эти постоянно повторяемые слова вызывают у окружающих восхищение, и только оказавшийся рядом Жан Жак Руссо пытается говорить что-то о том, что «все люди – братья», независимо от их происхождения. Его не слышат, вернее, слышат, понимая его слова в духе заявлений Марата. Господа парижские буржуа уже увлеклись лозунгом защиты народа, они на некоторое время растворяются в уравнивающих всех революционных событиях.

Преобразившиеся и уверенные в своей силе, на страницах романов Дюма появляются парижские буржуа посленаполеоновского времени. Множество зарисовок дают нам «Парижские могикане» и «Сальватор». Там есть и отдельные портреты, и групповые наброски, есть и сцены, показывающие настроения и поведение парижских буржуа в период назревания революции «трех дней».