Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)

Дальше мы поскакали галопом, и меня еще больше бросало и швыряло во все стороны. Ямщик на облучке тянул какую-то заунывную песню, слов которой я не понимал, но грустный мотив ее как нельзя лучше соответствовал моему печальному положению. Скажи я, что мне удалось заснуть в эту ночь, никто бы мне не поверил, да я и сам не поверил бы себе, если бы не проснулся, больно ударившись лбом обо что-то твердое. Повозку так тряхнуло, что ямщик чуть не вылетел со своего сиденья» («Учитель фехтования», I).

Догадываюсь, что многие живущие в России, и особенно автомобилисты, понимающе заулыбаются, прочитав эти строки. Дюма написал это, еще не побывав в России! Насколько же интересно прочесть его настоящие путевые заметки.

Говоря о путешествиях, нельзя забывать и о постоялых дворах. Дюма о них и не забывал, тем более что сам многократно ими пользовался. Ему, правда, были явно не по вкусу немецкие гостиницы, потому что на их кроватях «уже через пять минут подушка сваливается на одну сторону, перина на другую, а простыня скручивается в трубочку и исчезает, так что ты оказываешься в своей пуховой постели, имея одну половину своей индивидуальности в поту, а другую – заледенелой». [34]34
  Циммерман Д. Цит. соч. Т. 2. С. 20.


[Закрыть]

А вот французские гостиницы были писателю более привычны. Как они выглядели? Вот описание типичной гостиницы 1827 года. Для точности скажем: дело происходит в Гавре в «Королевской гостинице», где обманутая супруга г-на Камилла де Розан преследует своего мужа-изменника («Сальватор»).

«Как только горничная вышла, г-жа де Розан окинула комнату взглядом. Это была обычная комната, какие встретишь на любом постоялом дворе.

Как правило, все они выходят в один коридор, сообщаются друг с другом и их разделяет лишь запирающаяся дверь. Они следуют одна за другой и соединены, словно бусины четок; г-жа де Розан с первого взгляда определила, что это именно такая комната, и очень обрадовалась.

Справа находилась дверь, что вела в номер 21, слева – в номер 23, то есть в комнату, которую снимали Камилл и Сюзанна. Креолка поспешила к этой двери и приникла ухом к замочной скважине» («Сальватор». Ч. IV, XXX).

Но прекрасной Долорес недостаточно слышать. Во имя задуманной мести ей нужно войти в соседнюю комнату.

«Отойдя от двери, она приблизилась к камину, взяла стакан воды и залпом осушила. Проверив оружие, она отворила дверь и вышла в коридор.

Когда она подошла к двери номера 23, она увидела, что ключа нет.

Креолка вернулась к себе и на мгновение застыла, словно окаменела. С ее стороны на внутренней двери были засовы, с другой – замок Но она заметила вот что: кроме задвижек с ее же стороны находились задвижки, удерживавшие дверь, одна на потолке, другая на полу.

Тогда она поняла, что ничто не потеряно.

Она бесшумно отодвинула засовы, а потом и задвижки. Дверь держал лишь язычок замка, запертого на два оборота.

Она нажала дверь, и та широко распахнулась. Она не спеша, ровным шагом двинулась к алькову. Скрестив руки на груди, она взглянула на изумленных любовников, тесно прижавшихся друг к другу, и сказала:

– Это я!» («Сальватор». Ч. IV, XXX).

Вот какие драмы могут разыгрываться в гостиницах, где соучастницей становится сама планировка помещения.

Герои Дюма часто останавливаются в гостиницах. Это относится и к героям исторических романов. Значит, мы можем что-то узнать о гостиницах былых времен? Да, можем, и даже получим небольшую историческую справку о том, где останавливались путешественники в XVI веке, сдобренную к тому же извинениями за слишком частое обращение к гостиничной теме.

«Может быть, кому-то покажется, что рассказчик этой истории, следуя за своими героями, слишком часто посещает гостиницы. На это рассказчик ответит, что не его вина, если эти герои, одни – выполняя желание возлюбленной, другие – скрываясь от королевского гнева, едут на север и на юг. Попав в эпоху, промежуточную между античной древностью, когда постоялых дворов не было, так как их заменяло братское радушие людей, и современностью, когда постоялый двор выродился в табльдот, автор был вынужден останавливаться в гостиницах, где происходят важные события его романа. Заметим, что караван-сараи нашего Запада в те времена подразделялись на три вида: гостиницы, постоялые дворы и кабачки. Этой классификацией не следует пренебрегать, хотя сейчас она во многом утратила свое значение. Обратите внимание, что мы не упомянули превосходные бани, завещанные Римом императоров Парижу королей и унаследовавшие от античности многообразные языческие наслаждения.

Однако в царствование Генриха III эти заведения были сосредоточены в стенах столицы; провинция в те времена должна была довольствоваться гостиницами, постоялыми дворами и кабачками» («Графиня де Монсоро». Ч. I, XXX).

Вот так сделан между делом экскурс в историю гостиничного дела…

Вспомним теперь гостиницу чуть более раннего времени – «Путеводную звезду», в которой в 1572 году остановились у мэтра Ла Юрьера Ла Моль и Коконнас. Первое, что в ней поражает, – это вывеска из тех, какие уже почти исчезли к XIX веку.

«Великолепная жестяная вывеска (…), скрипя, раскачивалась на кронштейне и позванивала своими колокольчиками. Ла Моль остановился перед ней и прочел название: «Путеводная звезда», написанное, как девиз, под изображением, самым заманчивым для проголодавшегося путешественника: на темном небе жарится на огне цыпленок, а человек в красном плаще взывает к этой новоявленной звезде, воздевая свои руки вместе с кошельком» («Королева Марго». Ч. I, IV).

Из переговоров с хозяином мы понимаем, что в гостинице есть господские и лакейские комнаты, а также столовая, где путешественников кормят довольно скудно, потому что у Ла Юрьера «жареные куры существовали только на вывеске» (VII). Дальнейшие события показывают, что в гостинице пять этажей, ведь комната Ла Моля находится на пятом, и он убегает из нее от убийц по крышам соседних домов. Помещение, которое занимал Ла Моль, состояло из двух смежных комнат. В первой была кровать, вторая служила кабинетом и изнутри запиралась на задвижку (VII). Что ни говори, а возможностей самообороны у постояльцев этой гостиницы было больше, чем у Камилла де Розана в XIX веке. Впрочем, возможно, дом, где находилась «Путеводная звезда», изначально не был гостиницей и лишь позже был куплен Ла Юрьером.

Нет смысла читать о путешествиях, если после чтения не остается впечатления, будто сам побывал в описанных местах. У Дюма описания всегда очень живы. Мы только что промчались вместе с ним по нескольким маршрутам, но в его книгах таких маршрутов значительно больше: там есть ближние и дальние поездки, сухопутные и морские путешествия, ночевки в самых разных гостиницах и многое другое. Есть там и большое количество описаний городов, в некоторых из которых писатель побывал сам, некоторые же представил внутренним зрением. Эти города, их улицы и дома встают перед нами во всей своей красе, хотя Дюма отнюдь не всегда ставит перед собой задачу подробного исторического описания города: иногда он просто наслаждается теми деталями, которые вызывают у нас приятное ощущение знакомства с местностью.

Глава четвертая
Города и годы

Города, как люди, рождаются, растут, дряхлеют, полностью изменяют свой облик вследствие трагедий или следуя новой моде. В частности, это можно сказать и о самом любимом городе Дюма – о Париже. Современный Париж представляет собой довольно эклектичный конгломерат строений, где строители разных времен, перебивая друг друга, говорят нам каждый о своем. Историки архитектуры, указывая на города, полностью сохранившие свой древний центральный ансамбль, вздыхают и сожалеют, что о Париже этого сказать нельзя. Дюма сожалел о том же, ибо ему случилось жить как раз в то время, когда старый Париж уходил в небытие, а новый Париж получал свое начало.

Любопытно, что ни в одном произведении Дюма 1840-х годов мы не встретим описания Парижа в целом, не найдем воссозданной писателем панорамы города. Такая панорама есть у Гюго в «Соборе Парижской Богоматери». Великий писатель обозревает «Париж с птичьего полета» (так и называется соответствующая глава) и стремится познакомить читателя с Парижем конца XV века, беря на себя роль гида и реконструктора. Это описание поражает, заставляет вдуматься в прошлое, вслушаться в шорохи текущих мимо столетий, на время отвлечься от действия самого романа.

У Дюма же главное – действие. В романах 1840-х годов он не позволяет себе надолго от него отвлекаться, а если отвлекается, то ради другого действия. Если участником сюжета становится дом, он его описывает. Если нам важно знать, как выглядела улица, по которой ходят герои, он описывает ее. Но он никогда не смотрит на происходящее с птичьего полета: на такой высоте действие его романов обычно не разворачивается.

И только в романах 1850-х и 1860-х годов появляются вдруг большие отступления, описания разных частей города в их ансамбле, длинные экскурсы в историю Парижа. Что произошло? Произошло то благословенное бедствие, которое в разные годы XIX и XX веков пережили многие столицы Европы (в том числе и Москва). Началась активная перестройка города, его модернизация.

Планы коренного изменения облика французской столицы появлялись уже у Наполеона I. «Чтобы сделать Париж красивее, – писал он, – следует больше сносить, чем строить. Надо пробить широкие проходы в этом нагромождении почерневших камней, старых бутовых стен, человеческой плоти». [35]35
  Fleury М. Erlande-Brandenburg А, Babelon J.-P. Paris: De Lutece a Beaubourg. P.: Flammarion, 1974. P. 28.


[Закрыть]

Действительно, густонаселенные старые кварталы Парижа уже не соответствовали требованиям времени, создавали транспортные, гигиенические и другие проблемы. Наполеон, со свойственным ему размахом, хотел снести старое и воздвигнуть новое, но не успел. Вплоть до конца правления Луи-Филиппа наступило градостроительное затишье. Конечно, где-то сносились ветхие дома, где-то строились новые. Но в целом это не влияло на архитектурный облик города. Перед самым 1848 годом Луи-Филипп задумал было перестроить столицу, но тоже не успел.

Настоящая реконструкция началась в 1850-е годы при Наполеоне III. Этот последний монарх Франции решил на практике взяться за дело, задуманное его великим дядей. Впрочем, в первую очередь его подтолкнуло к этому занятию не столько стремление продолжить дело Наполеона I, сколько желание в кратчайшие сроки создать большое количество рабочих мест и тем самым успокоить волнения рабочих. Был разработан план генеральной реконструкции города. В 1850 году Наполеон III объявил: «Париж – сердце Франции. Приложим же все усилия к тому, чтобы украсить этот великий город. Проложим новые улицы, расчистим густонаселенные кварталы, в которых не хватает воздуха и солнца, и пусть благотворный свет повсюду проникнет в наши стены». [36]36
  Там же. Р. 29.


[Закрыть]

Операция на сердце Франции оказалась болезненной. Чтобы проложить прямые и широкие артерии города, соответствующие возрастающим нуждам транспорта, приходилось сносить большие ансамбли домов в центре. Особенно пострадал древний Сите. Похоже, что поначалу парижане даже не очень верили в возможность таких глобальных изменений. Идея длинных прямых улиц не вписывалась в привычные представления о Париже. «Улица длиною в целый лье! – восклицал Виктор Пого, уже запечатлевший панораму старого Парижа и не мысливший ее кардинального изменения. – Улица длиною в целый лье! Представляете, как это будет красиво! Великолепная перспектива! Будем надеяться, что этот смехотворный проект не осуществится». [37]37
  Там же.


[Закрыть]

Проект осуществился. Новые улицы были длинными и широкими, отличались некоторой помпезностью и эклектичностью стиля. К ним еще надо было привыкнуть, и это было нелегко. И уж, наверное, особенно нелегко было Дюма, всей душой сросшемуся со старым Парижем, в стенах которого завязалось столько сюжетов его исторических романов. Мостовые и улицы, по которым ступала нога его героев, исчезали, под ударами разрушительных орудий рассыпались в пыль стены их домов.

Предоставим слово самому писателю.

«Старый Париж уходит от нас!

Признаемся, что мы скорбим всей душой не столько об исчезающей красоте, сколько о невозвратно утраченной истории.

Разумеется, мы с удовольствием любовались этими домами с выступающими и остроконечными крышами, фасады коих смотрели на прохожих, как бы говоря нашим предкам, что их хозяева – важные особы; этими зданиями, потемневшими от времени, с нарисованным или высеченным изображением Мадонны на углу, предстающим вечерами в дрожащем свете фонаря; этими окнами, узкими, как бойницы, но полными подлинного очарования, благодаря своей вытянутой, удлиненной форме, увенчанными стрельчатым трилистником; этими резными деревянными фризами – скромными парфенонами каких-нибудь безвестных Фидиев, – повествующими о религиозном и наивном искусстве Средневековья; этими узкими улочками с их контрастом света и тени, излюбленным сюжетом живописцев, этими башенками с черносерыми заостренными крышами, украшенными флюгерами, застывшими, словно подлинные вехи крепостной стены Карла VI. Но в особый восторг в этом старом Париже, руины которого мы оплакиваем, приводят нас памятники, еще целые или уже ставшие развалинами, красноречивые свидетели важнейших событий нашей истории: эти стены отеля Сен-Поль, отбросившие свою тень на лоб мудрого короля Карла V; этот собор Нотр-Дам – собор Богоматери, – у подножия которого оборвалась почти кровосмесительная, но тем не менее такая поэтичная любовная связь герцога Орлеанского, прославившаяся в веках скорее благодаря супруге Валентине, чем любовнице Изабелле; [38]38
  См. роман «Изабелла Баварская».


[Закрыть]этот Венсенский замок, где добрый король Людовик XI проводил свои часы, а герцог де Бофор вешал раков в знак своей ненависти к знаменитому плуту Мазарино-Мазарини; [39]39
  См. роман «Двадцать лет спустя».


[Закрыть]дворец Тампль, видевший кровавый пот королевства; тюрьма Аббатства, откуда вышли жертвы второго и третьего сентября; наконец, все эти остатки других эпох, которые кажутся вехами истории, с их помощью летописец восстанавливает прошлое, историк описывает настоящее, а философ вопрошает будущее.

Напрасные сожаления!

Как мы уже сказали, (…) старый Париж уходит от нас.

Все исчезает, рушится под кирками рабочих: и эти священные следы прошедших веков, и эти старые улицы со странными названиями, часто весьма циничными, а порой просто неприличными; и узкие, грязные улочки, которые, несмотря на это двойное неудобство, обладали достоинствами контраста и которые благодаря непрекращающейся суете их многочисленных обитателей выглядели на фоне праздной, беспечной и роскошной жизни города беспокойным, вечно озабоченным рабочим улеем, исполняющим нравственное предназначение жизни, заключенное в необходимости постоянно трудиться. Все это превращается, как по мановению волшебника, вышедшего из мастерской классической архитектуры, в огромные, широкие, тщательно вылизанные проспекты, которым вполне можно поставить в упрек, отбросив даже восхищение парижских буржуа, с гордостью взирающих на них, монотонное однообразие их великолепия. Эти очаровательные лавочки и мастерские, с детства привычные нашему взору, мало-помалу исчезают, не поведав нам, что сталось с их исконными обитателями… (…)

Прощай, старый Париж, прощай, Париж Филиппа-Августа, Карла VI, Франциска I и Генриха IV! Полукруглые своды, стрельчатые арки, круглые витражи пережили свой золотой век; владельцы обязаны каждые три года заново красить или очищать фасады своих домов; прямая линия торжествует, краска властвует в городе!

Еще несколько лет, и от семнадцати прошедших веков, начиная с терм Юлиана и заканчивая Триумфальной аркой на площади Звезды, от всех этих разрушенных памятников не останется ничего, кроме воспоминания, смутного и неопределенного, как тень, уцелевшего лишь в памяти некоторых фанатичных поклонников живописной красоты» («Парижане и провинциалы», I).

По счастью, худшие опасения писателя не оправдались. Термы Юлиана сохранились до сих пор, исторические памятники отреставрированы, но старый Париж, конечно, уже не существует.

Вот почему отныне Дюма считает нужным время от времени воспроизводить панораму отдельных районов, начиная действие нового романа. Ведь становится все больше людей, особенно среди молодежи, кто уже не помнит старого Парижа. Даже говоря о временах не столь отдаленных, скажем, о 1827 годе, приходится учитывать изменения, произошедшие в городе.

«Перемещаясь с востока на запад по южной части города, можно заметить, что Париж 1827 года почти ничем не отличается от Парижа 1854 года. Город, раскинувшийся на левом берегу Сены, просто не меняется; его назовешь скорее безлюдным; вопреки цивилизации, наступающей с востока на запад, столица просвещенного мира Париж развивается с юга на север: Монруж наступает на Монмартр.

С 1827 года и по нынешнее время, то есть до 1854 года, в левобережном Париже появились площадь и фонтан Кювье, улица Ги-Лабросс, улица Жюсьё, улица Политехнической школы, Западная улица, улица Бонапарта, Орлеанский вокзал, он же вокзал у заставы Мен, наконец церковь Святой Клотильды, возвышающаяся над площадью Белыиасс, дворец Государственного совета на набережной д’Орсе и здание министерства иностранных дел на набережной Инвалидов.

Не то – правый берег, иными словами, территория, расположенная между Аустерлицким и Йенским мостами и тянущаяся к подножию Монмартра. В 1827 году Париж в восточной своей части доходил лишь до Бастилии, да и то бульвар Бомарше предстояло еще застроить; на севере город простирался до улиц Ла Тур-д’Овернь и Тур-ле-Дам, а на западе – до Рульской бойни и аллеи Вдов.

Что касается квартала Сент-Антуанского предместья между площадью Бастилии и заставой Трона; квартала Попенкур, расположенного между Сент-Антуанским предместьем и улицей Менильмонтан; района предместья Тампль между улицей Менильмонтан и предместьем Сен-Мартен; квартала Лафайет, раскинувшегося между предместьями Сен-Мартен и Пуассоньер; наконец, кварталов Тюрго, Трюден, Бреда, Тиволи, квартала площади Европы, квартала Божон, улиц Миланской, Мадридской, Шапталь, Бурсо, Лаваль, Лондонской, Амстердамской, Константинопольской, Берлинской и прочих – их еще не было и в помине. Целые кварталы, площади, скверы, улицы появились словно из-под земли по мановению волшебной палочки, зовущейся Промышленностью; все они состояли в свите королев торговли, именуемых железными дорогами, ведущими на Лион, Страсбург, Брюссель и Гавр» («Парижские могикане». Ч. I, I).

Впрочем, да не подумает кто-нибудь, что из всего вышесказанного следует, будто в более ранних романах Дюма нельзя увидеть целостный облик старого Парижа! Если Дюма не отступал от действия ради подробных описаний архитектурных ансамблей, то не делал этого потому, что по большей части они стояли еще на своих местах и достаточно было упомянуть название, чтобы читатель, хоть раз побывавший в Париже, ясно представил себе, где происходит действие. Те же, кто Парижа не знал, могли приехать и посмотреть. Прожить жизнь, не побывав в Париже? Да полно, господа!

Честно говоря, и приезжать-то было не обязательно. Когда читаешь исторические романы Дюма, видение окружающего приходит как-то само собой. Дело в том, что наблюдательный писатель, работая над очередным романом, настолько хорошо, до мельчайших подробностей, представлял себе место, где происходит действие, что одной-двумя деталями вводил в него и читателя. А уж если его герой отправлялся по улицам Парижа, скажем, из Лувра к Сент-Антуанским воротам, то маршрут его оказывался обозначен не менее точно, чем приводившиеся выше маршруты путешествий Шико или д’Артаньяна.

Откроем книгу наугад. Это роман «Графиня де Монсоро», действие которого происходит в XVI веке. Готовится засада на шевалье де Бюсси, и читателю, разумеется, важно хорошо представлять себе место, где будут происходить последующие события.

«В те времена Сент-Антуанские ворота представляли собой род каменного свода, напоминающего арку ворот Сен-Дени или Сен-Мартенских ворот в современном нам Париже. С левой стороны к ним вплотную подходили какие-то постройки, другим своим концом примыкавшие к Бастилии и как бы связывавшие Сент-Антуанские ворота со старой крепостью. Справа от ворот и до Бретонского дворца простирался обширный, мрачный и грязный пустырь. Если в дневное время на нем еще можно было встретить прохожего, то с наступлением темноты всякое движение тут затихало, ибо в те времена улицы по ночам превращались в воровские притоны, а ночные дозоры были редкостью. (…)

Со стороны города перед Сент-Антуанскими воротами не стояло ни одного дома, там тянулись две высокие стены: справа – ограда церкви Святого Павла, а слева – стена, окружавшая Турнельский дворец. Эта последняя, подходя к улице Сент-Катрин, образовывала внутренний угол (…)

Дальше тесно жались друг к другу домишки, расположенные между улицей Жуй и широкой улицей Сент-Антуан, перед которой в те времена проходила улица Бийет и высилась церковь Святой Екатерины.

Ни один фонарь не освещал только что описанную часть старого Парижа. В те ночи, когда луна брала на себя освещение земли, здесь, на фоне звездного неба, четко выделялся огромный силуэт Бастилии, мрачной, величественной и неподвижной» («Графиня де Монсоро». Ч. I, II).

Спрятавшиеся в засаде миньоны видят, как двое неизвестных останавливаются возле некоего дома, «дойдя до перекрестка улиц Сен-Поль и Сент-Антуан». Здесь находилось временное жилище в Париже Дианы де Меридор. Подробности выяснятся позже, но читатель уже мельком отметил нужный дом.

Что касается Бюсси, то он «беспрепятственно проделал часть пути от улицы Гран-Огюстен до улицы Сент-Антуан, но, когда он подъехал к улице Сент-Катрин, его настороженный, острый и приученный к темноте глаз различил во мраке у стены смутные очертания человеческих фигур» (II).

Помня предыдущее описание места действия, читатель быстро ориентируется и прикидывает возможные передвижения героя. Если же читатель – парижанин, то он, хотя Бастилии и Сент-Антуанских ворот во времена Дюма уже не существовало, мог опереться на собственные представления о месте действия. Теснимый врагами Бюсси отступает в сторону уже отмеченного дома и спасается, попав через незапертую дверь в дом Дианы. Интрига завязывается. Улица помогает.

В доме Дианы раненому оказывают помощь, но, придя в сознание, он обнаруживает, что лежит на краю рва возле Тампля, угловой башни Бастилии. Бюсси немедленно доставляют в его дворец, но впоследствии действие неоднократно возвращается к таинственному дому напротив церкви Святой Екатерины, и к концу книги у читателя возникает синдром d6jä vu: он не мог бы поручиться, что никогда не бывал в этом давно не существующем уголке Парижа.

Такой же зрительный эффект возникает в тех главах романа, действие которых разворачивается на территории монастыря Святой Женевьевы. И интерьер монастырской часовни, и прилегающая улица Сен-Жак описаны очень ярко. Задержимся здесь на минутку.

«Часовня была романской архитектуры, то есть возвели ее в XI столетии, и, как во всех часовнях той эпохи, под хорами у нее находился склеп или подземная церковь. Поэтому хоры располагались на восемь или десять футов выше нефа, на них всходили по двум боковым лестницам. В стене между лестницами имелась железная дверь, через которую из нефа часовни можно было спуститься в склеп, куда вело столько же ступенек, что и на хоры.

На хорах, господствовавших над часовней, по обе стороны от алтаря, увенчанного образом Святой Женевьевы, который приписывали кисти мэтра Россо, стояли статуи Кловиса и Клотильды.

Часовню освещали только три лампады: одна из них была подвешена посреди хоров, две другие висели в нефе на равном удалении от первой.

Это слабое освещение придавало храму особую торжественность, так как позволяло воображению до бесконечности расширять его приделы, погруженные во мрак» (Ч. I, XIX).

На всякий случай поясним, что Кловис – это французский вариант имени Хлодвиг, то есть речь идет о стоявших в часовне покровительницы Парижа Св. Женевьевы изображениях знаменитого франкского короля, первым принявшего крещение, и его царственной супруги.

Оказывается, подробное описание часовни сделано не только для придания повествованию аромата древности. Впоследствии сюжет развивается так, что по этим лестницам и через эти двери проходят все новые действующие лица, разыгрывающие драму человеческого тщеславия. Не зря писатель начинал как драматург. Он знал, какое действие оказывает правильно выстроенная декорация.

Знание местности вкупе с буйной фантазией помогали писателю создавать столь достоверные описания, что места событий, описанных в его романах, становились иногда центром паломничества восторженных читателей, несмотря на то, что сам сюжет и герои могли быть вымышлены. Так случилось с замком Иф. Прототип Дантеса Пико, как мы помним, содержался в замке Фенестрель и провел в заточении не 14, а 7 лет. Путешествуя по югу Франции (об этом большом путешествии Дюма написал конечно же путевые заметки «Юг Франции»), писатель посетил замок Иф и долгое время просидел в камере, где некогда был заключен Мирабо. Находясь в кромешной тьме этой камеры и представляя себе, что должен чувствовать находящийся здесь человек, если он не любопытный путешественник, а узник, Дюма, возможно, мысленно пережил страдания своего будущего героя и потом, проведя забытого людьми заключенного Дантеса через адские мучения, создал столь яркий образ, что читатели уже не сомневались в его достоверности. К тому же описание самого замка сделано с натуры. Поэтому туристам до сих пор показывают там не только камеру Мирабо, но и камеру Дантеса, камеру Фариа и место, где будущего Монте-Кристо сбросили со скалы.

Марсель в романе «Граф Монте-Кристо» описан не менее ярко, чем Париж Мы вполне представляем себе его порт и можем, выйдя из него вместе с Дантесом, пройти всю улицу Каннебьер, миновать улицу Ноайль и войти в небольшой дом по левой стороне Мельянских аллей, где на пятом этаже жил отец героя («Граф Монте-Кристо». Ч. I, И). Мы также знаем, что за фортом св. Николая находилось селение Каталаны с единственной улицей, где жили переселенцы из Испании. Они «в продолжение трех или четырех веков (…) остались верны своему мысу, на который опустились, как стая морских птиц (…) нимало не смешались с марсельскими жителями, женятся только между собой и сохраняют нравы и одежду своей родины так же, как сохранили ее язык» (Ч. I, III).

Возможно, не побывай Дюма в Марселе и не исходи он его вдоль и поперек, вся эта история, пусть весьма интересная сама по себе, не выглядела бы так достоверно и не привлекла бы к себе сердца стольких читателей.

Не менее плотно привязаны к месту и события, происходящие в трилогии о мушкетерах, в романах о Французской революции. Перед нами проходят Сен-Дени, Фонтенбло, Версаль… И опять же, здесь редко встретишь развернутые описания городов, но каждое действие при этом совершается не просто в таком-то городе, а в конкретной и колоритно описанной его части.

Разумеется, писатель не забыл и своего родного города Виллер-Котре. Этот город то и дело возникает на страницах романов Дюма, помимо естественных упоминаний и описаний в «Моих мемуарах» и вложенной в уста кучера исторической справки в «Истории моих животных»:

«– Вы и Виллер-Котре знаете? – воскликнул я, надеясь застать его врасплох.

– Villerii Cotiam Retiae. Знаю ли я Виллер-Котре, или Кост де Рец! Большая деревня.

– Маленький городок, – возразил я.

– Большая деревня, повторяю. (…) Знаю ли я Виллер-Котре: лес в двадцать пять тысяч гектаров; две тысячи шестьсот девяносто два жителя; старый замок времен Франциска I, ныне – дом призрения; родина Шарля Альбера Демустье, автора «Писем к Эмилии о мифологии».

– И Александра Дюма, – робко прибавил я.

– Александра Дюма, автора «Монте-Кристо» и «Мушкетеров»?

Я знаком выразил согласие.

– Нет, – произнес кучер.

– Как это нет?

– Я сказал – нет.

– Вы говорите, что Александр Дюма не родился в Виллер-Котре?

– Я говорю, что он там не родился.

– Ну, это уж слишком!

– Как вам угодно. Александр Дюма не из Виллер-Котре; впрочем, он негр» («История моих животных», XV).

Вот такую информацию извлек любознательный кучер из своей любимой и единственной книги «Статистика департамента Эна». Однако все, кроме забавного диалога, вполне соответствует истине. Упомянутый кучером замок времен Франциска I долгое время принадлежал регенту Филиппу Орлеанскому, правившему в период малолетства Людовика XV. Роскошная жизнь в замке кормила близлежащий город. После революции 1789 года замок захирел, да и жизнь города вошла в более скромное русло. Но Дюма, который не мог, естественно, помнить периода регентства, как и периода правления Людовика XV, наверняка был наслышан о баснословной роскоши и авантюрных похождениях обитателей замка, потому что его дед по материнской линии – владелец гостиницы «Щит» Клод Лабуре – в свое время был дворецким герцога Орлеанского.

Сам же Дюма помнил Виллер-Котре уже лишенным былого размаха и превратившимся в захолустный город. Впрочем, через него проходили войска Наполеона, отступавшие из России, а позже – его же войска времен ста дней, отправлявшиеся в Ватерлоо. Единственным путем прямого сообщения с Парижем был дилижанс Пла-д’Этен: «Каждый вечер он отправлялся из Парижа в восемь часов и, проделывая восемнадцать лье, прибывал в пункт назначения каждое утро в восемь часов» («Парижане и провинциалы». Ч. I, X).

Итак, мы уже сказали, что Дюма во многих своих произведениях упоминает Виллер-Котре, но в романе «Анж Питу» он дает его историко-социологическое описание, что неудивительно: ведь Анж Питу – земляк писателя. Из уважения к родному городу Дюма приведем это описание лишь с небольшими сокращениями.

«На границе Пикардии и Суассона, на том куске французской земли, которая под названием Иль-де-Франс составляет часть древнего родового домена наших королей, посреди огромного леса площадью в пятьдесят тысяч арпанов, что тянется полумесяцем с севера на юг, стоит в сени большого парка, насаженного Франциском I и Генрихом II, городок Виллер-Котре. (…) Королевский замок, начатый Франциском I, чьих саламандр он хранит на стенах, и достроенный Генрихом И, чей вензель, переплетенный с вензелем Екатерины Медичи и окруженный тремя полумесяцами Дианы де Пуатье, его украшает, так вот, этот замок после того, как он служил убежищем короля-рыцаря и г-жи д’Этамп, а затем любви Луи-Филиппа Орлеанского и красавицы г-жи де Монтесон, оставался со дня смерти герцога Луи-Филиппа практически необитаемым; его сын Филипп Орлеанский, взявший себе впоследствии прозвище Эгалите, низвел замок из ранга резиденции принца до положения простого места сбора участников охот.