Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

Одну из теорий излагает некто шевалье Ленуар и в ее подтверждение рассказывает о том, чему он был свидетелем при далеко не славном эпизоде французской истории: при разрушении гробницы королей в Сен-Дени после Великой французской революции. Дадим слово Дюма, которого, естественно, не могло не возмущать такое святотатство.

«Ненависть, внушенную народу к королю Людовику XVI, не смог 21 января утолить эшафот, и она была перенесена на весь его род: было решено преследовать монархию до самого ее истока, монархов – даже в их могилах, и прах шестидесяти королей рассеять по ветру.

Может быть, заодно хотели убедиться, сохранились ли нетронутыми, как утверждали, великие сокровища, якобы зарытые в некоторых из этих гробниц – как говорили, неприкосновенных.

Народ устремился в Сен-Дени.

С шестого по восьмое августа он уничтожил пятьдесят одну гробницу – историю двенадцати веков.

Тогда правительство решило вмешаться в этот беспорядок, чтобы обыскать гробницы и овладеть наследием монархии, которую оно только что сразило в лице Людовика XVI, последнего ее представителя.

Затем намеревались уничтожить даже имена, память, кости королей; речь шла о том, чтобы вычеркнуть из истории четырнадцать веков монархии.

Несчастные безумцы не понимают, что люди могут иногда изменить будущее… но никогда не могут изменить прошлого!

На кладбище приготовлена была обширная могила по образцу могил для бедных. В эту яму, на слой извести, должны были бросить, как на живодерне, кости тех, кто сделал из Франции первую в мире нацию, начиная с Дагобера и до Людовика XV.

Этим путем дано было удовлетворение народу; особенное же удовольствие доставлено было тем законодателям, тем адвокатам, тем завистливым журналистам, хищным птицам революции, чьи глаза не выносят никакого блеска, как глаза их собратьев – ночных птиц – не выносят никакого света.

Гордость тех, кто не может ничего создать, сводится к разрушению» («День в Фонтене-о-Роз», IX).

Итак, когда был вскрыт склеп Бурбонов, первым извлекли тело Генриха IV. К этому времени его памятник в Париже уже был переплавлен на мелкие монеты.

Тело Генриха IV чудесно сохранилось: прекрасно узнаваемые черты лица были именно теми, что освящены любовью народа и кистью Рубенса. Когда его, в так же хорошо сохранившемся саване, вынули первым из склепа, волнение было необычайное и под сводами церкви непроизвольно чуть было не раздался популярный во Франции возглас: «Да здравствует Генрих IV!»

«Увидев эти знаки почета, можно даже сказать – любви, – продолжает свой рассказ шевалье Ленуар, – я велел прислонить тело к одной из колонн клироса, чтобы каждый мог подойти и посмотреть на него.

Он был одет, как и при жизни, в бархатный черный камзол, на котором выделялись его брыжи и белые манжеты, в такие же, как камзол, бархатные штаны, шелковые чулки того же цвета, бархатные башмаки.

Его красивые с проседью волосы все так же лежали ореолом вокруг головы; его прекрасная седая борода все так же доходила до груди.

Тогда началась бесконечная процессия, как бывает у мощей святого: женщины дотрагивались до рук доброго короля, другие целовали край его мантии, некоторые ставили детей на колени и тихо шептали:

«Ах, если бы он был жив, бедный народ не был бы так несчастен!»

Они могли бы прибавить: и не был бы так жесток, ибо жестокость народа порождается несчастьем.

Процессия эта продолжалась в субботу двенадцатого октября, в воскресенье тринадцатого и в понедельник четырнадцатого» (IX).

Затем рабочие извлекли из склепа останки других королей, находившихся в разной степени разложения, и побросали их в общую яму. Генрих IV при этом продолжал стоять у колонны, представляя собой безмолвного свидетеля поругания монархии.

Все происходило довольно мирно, пока из Парижа не приехал некий рабочий, присутствовавший при казни Марии-Антуанетты. Поскольку этот человек явно не делал различия между революционным пылом и желанием унизить противника, он подскочил к мумии Генриха IV и, схватив за бороду, залепил ей пощечину. Труп упал на землю. В следующую же секунду оскорбителя чуть не разорвали на части другие рабочие. Ему пришлось бежать. Но когда жители города узнали о его поступке, они отшатнулись от преступника: хозяин харчевни не дал ему обеда, хозяин квартиры выгнал на улицу, ни один человек не соглашался дать приют на ночь. Блуждая в темноте, в полубреду, следуя за неожиданно появившимся призраком, он оступился и упал в общую могилу королей, сломав себе руку и ногу. Шевалье Ленуар вовремя оказал ему помощь, но несчастный сошел с ума и через три дня умер.

Что до Генриха IV, то «его не бросили, как других, в королевскую груду, а опустили, тихонько положили и заботливо устроили в одном углу; затем благочестиво покрыли слоем земли, а не извести».

Тех, кто это сделал, трудно было бы заподозрить в монархизме. Нет, почести были оказаны не королю, а человеку, каким его видел французский народ и каким его видел Александр Дюма.

Если человек ответствен перед Провидением за свои действия, то логично, что король отвечает не только за себя лично, но и за то, как он распоряжается судьбой государства. Так что королю в этом смысле тяжелее, чем самому жалкому нищему. Тот, по крайней мере, может всю жизнь думать только о себе, а король должен заботиться о государстве и ставить свое королевское достоинство выше личных интересов.

Дюма многократно изображал конфликт долга и личных интересов, который возникает не только у монархов, но именно монархам зачастую отказывают в этом: многим кажется, что властей предержащих волнуют только их прихоти. Дюма же был знаком с людьми, облеченными властью, и хорошо их понимал.

Его Людовик XIV, порвав с Марией Манчини, несчастен. Он рыдает, упав в кресло, но знает, что не отступится от своего решения, ибо интересы государства требуют его женитьбы на испанской инфанте. Входит Мольер.

«Король. Что вы тут делаете, сударь?

Мольер. Государь, я присутствую при самом возвышенном зрелище, которое удается созерцать поэту: при борьбе против человеческих страстей!

Король. Ошибаетесь, сударь: вы созерцаете не человека, но короля. Человек уступил бы своим страстям, король же их победил. Ну что ж, смотрите на меня. (Горестно улыбается.)Воля может все, стоит лишь захотеть» («Молодость Людовика XIV». Действие V, XVI).

Дюма видит в короле человека и стремится показать, что тот должен делать, чтобы стать идеальным правителем. Людовик XIV должен преодолеть свою первую любовь. Карл I Стюарт должен забыть, что находится на эшафоте, и успеть сообщить Атосу о спрятанных им сокровищах, которые послужат восстановлению на престоле его сына («Двадцать лет спустя»). Последнее «Remember!» Карла I призывает не забывать о долге. Это не риторическая фигура перед собравшимся посмотреть казнь народом, это конкретное указание к плану спасения английского престола. Не лучше и Карлу IX с его сестрицей Марго.

Карл должен умереть, он знает, что отравлен, но никто не должен знать, что отравительница – пусть невольная – его собственная мать Екатерина. Вину следует возложить на кого угодно, только не на нее. Таково требование большой политики. Удается обвинить возлюбленного Марго графа де Ла Моля. Маргарита защищает графа перед королем, тот открывает ей всю правду.

«– Теперь ты сама видишь, как важно, чтобы все думали, будто я умираю от колдовства.

– Но это же несправедливо, это ужасно! Пощадите! Пощадите! Вы же знаете, что он невинен!

– Да, знаю, но надо, чтобы он был виновен. Переживи смерть своего возлюбленного: это ничто в сравнении с честью французского королевского дома. Ведь я переживаю свой конец безмолвно, чтобы со мной умерла и тайна» («Королева Марго». Ч. VI, V).

В день казни Ла Моля Марго должна появиться на дворцовом балу. Сама эта идея кажется несчастной женщине кощунством. Но Карл IX опять дает ей урок королевского достоинства.

«– Мне! На бал?! – воскликнула Маргарита.

– Да, ты обещала, и тебя ждут; если ты не придешь, это вызовет всеобщее недоумение.

– Извините меня, братец, – ответила Маргарита, – вы видите, как я страдаю.

– Пересильте себя.

Маргарита, видимо, попыталась взять себя в руки, но тотчас силы оставили ее, и она снова упала головой в подушки.

– Нет, нет, не пойду, – говорила Маргарита.

Карл сел рядом с ней и, взяв ее за руку, сказал:

– Марго, я знаю – ты потеряла сегодня друга; но взгляни ты на меня: я потерял всех своих друзей! Больше того – я потерял мать! Ты всегда могла так плакать, как сейчас; а я всегда должен был улыбаться, даже при самой сильной душевной боли. Ты страдаешь; а посмотри на меня – ведь я же умираю! Ну, Марго, будь мужественной! Прошу тебя, сестричка, во имя нашей доброй славы! Честь нашего королевского дома – это наш крест, будем же нести его, подобно Христу, до Голгофы; а если и мы споткнемся на своем пути, то снова встанем, безропотно и мужественно, как Он.

– О Господи, Господи! – воскликнула Маргарита.

– Да, – говорил Карл, отвечая на ее мысль, – да, сестричка, жертва тяжела; но каждый приносит свою жертву – один жертвует своей честью, другой – своею жизнью. Неужели ты думаешь, что я, будучи двадцати пяти лет от роду и занимая лучший престол в мире, хочу смерти и умру без сожаления? Вглядись в меня… ведь у меня и глаза, и цвет лица, и губы умирающего; но я улыбаюсь… и, глядя на мою улыбку, разве нельзя подумать, что я надеюсь жить? А на самом деле, моя сестричка, через неделю, самое большее – через месяц, ты будешь оплакивать меня, как оплакиваешь сейчас того, кто умер сегодня утром» («Королева Марго». Ч. VI, XI).

Да, ремесло королей нелегко! И Дюма был, возможно, одним из первых, кто это понял.

Дворяне

Поскольку король лишь первый среди равных, он, по сути, беспомощен без поддержки дворянства. А каково дворянство, таков и король. Древние традиции, соблюдавшиеся отпрысками лучших фамилий, как столичных, так и провинциальных (чего стоили одни гасконские дворяне!), свято хранились и составляли основу трона Людовика XIII, Генриха IV, даже Генриха III, власть которого, как бы она ни колебалась под ударами Лиги, все же имела точку опоры. Людовик XIV унизил родовитых дворян, но приблизил к себе новых, по преимуществу мелких дворян, на преданность которых он рассчитывал. Впрочем, при Людовике XIV качество дворянства начало меняться, при Людовике XV это сословие было изрядно разбавлено новыми людьми, а «старые» погрязли в роскоши и безделье. Недаром, описывая приезд Петра I ко двору малолетнего еще Людовика XV, Дюма вкладывает в уста русского царя следующие слова: «Я оплакиваю Францию и ее маленького короля, которому суждено будет потерять королевство в результате излишеств и роскоши» («Путевые впечатления. В России», «Царь и царица»).

Потерял королевство, правда, не Людовик XV, а Людовик XVI, но правление предшественника немало этому поспособствовало. Революция смешала всех. Старое дворянство безжалостно истреблялось, появлялось новое. И как бы Луи-Филипп ни настаивал на том, чтобы на его балы гости приходили в кюлотах, это было уже дворянство эпохи буржуазии, во многом утратившее традиции и настроенное на совсем другие ценности. Облик последних французских королей во многом зависел уже от психологии нового дворянства.

Какое же качество дворянина является для Дюма основополагающим, будь то знатный аристократ или младший отпрыск неизвестной гасконской фамилии? Дворянство, в глазах писателя, – хранитель традиций, наследник многовековой славы Франции. Не случайно Атос привозит своего сына в Сен-Дени к гробу Людовика XIII и торжественно наставляет его на путь следования «великому принципу»:

«Рауль, умейте отличать короля от королевской власти. Когда вы не будете знать, кому служить, колеблясь между материальной видимостью и невидимым принципом, выбирайте принцип, в котором всё. (…) Вы сможете служить королю, почитать и любить его. Но если этот король станет тираном, потому что могущество доводит иногда до головокружения и толкает к тирании, то служите принципу, почитайте и любите принцип, то есть то, что непоколебимо на земле» («Двадцать лет спустя». Ч. I, XXIV).

В чем же принцип?

Выше мы говорили о королях и об умении различать в короле человека и принцип власти, что было одним из достоинств Александра Дюма. Король-человек может быть слаб, несчастен, предвзят в своем мнении о ком-то или о чем-то, но король-принцип должен быть выше самого себя, он должен стать залогом равновесия в стране, если хотите, воплощением воли Провидения для своих подданных. Именно этой воле и призваны, по мнению Дюма и его любимых героев, служить дворяне. Именно уверенность в том, что король-принцип должен подчинить себе короля-человека, позволяет Атосу высказать в лицо Людовику XIV все свое негодование, когда король в угоду своей прихоти встает между Раулем и Луизой де Лавальер. Зная о давно переставшей быть тайной любви короля к юной фрейлине, Атос настаивает на том, что Людовик должен согласиться на ее брак с Раулем де Бражелоном.

«– Такая жертва была бы достойна монарха. (…) Король, принося в жертву свою любовь, мог бы воочию доказать, что он исполнен великодушия, благодарности и к тому же отличный политик» («Виконт де Бражелон». Ч. V, XVIII).

Будь Людовик XIV таким, каким его хотел видеть Атос, не было бы и конфликта между этим идеальным дворянином и реальным королем, ибо принцип королевской власти не был бы замутнен ошибками короля-человека и ситуация, в которой король оскорбил дворянина, была бы невозможна.

В трактовке Дюма старое французское дворянство, теряя былую феодальную независимость, могло либо погибнуть, как, скажем, герцог Бургундский («Изабелла Баварская»), либо смирить свою гордость ради службы идее королевской власти, способной создать единую и сильную Францию. Именно из службы этой идее и вытекают законы чести, которые Дюма и его герои ставят столь высоко. Все законы чести, которые мы можем найти в романах писателя: верность слову, способность поддержать товарища, нежелание терпеть малейшее унижение, милость к поверженному противнику, прямота, умение хранить свои и чужие тайны, пожертвовать собой ради исполнения долга, защита слабых и другие тому подобные качества вытекают в первую очередь из служения непоколебимому принципу, о котором говорил Раулю Атос. Выводя этот принцип из идеи Высшей Справедливости и провиденциальности, Дюма не раз показывает нам, что положительный герой-дворянин может погибнуть из-за того, что в какой-то момент счел для себя возможным не соблюсти принятые законы чести как основу взаимоотношений между людьми.

Анализируя суть поединков в романах Дюма, А. Я. Ярков приводит гибель де Муи в «Королеве Марго» как пример провиденциального наказания за нарушение правил поединка. «К числу соблюдаемых правил относится равенство позиций и оружия, спокойствие и хладнокровие, помощь сопернику, если тот оказался в невыгодном положении, право вмешаться в бой на стороне слабого, запрет добивать поверженного, если тот больше не представляет опасности и согласен на поражение. Суммируя вышесказанное, можно сделать вывод, что все эти правила подразумевают взаимное уважение противников.

А вот теперь вернемся к де Муи. Ненависть лишает его хладнокровия, он постоянно демонстрирует презрение, о котором должен был забыть, раз уж вызвал Морвеля на поединок». [46]46
  Яркое А. Я. Поединок в романах Александра Дюма // Дюма в России. М., 1996. С. 122.


[Закрыть]

В самом деле, Морвель ведь не ровня де Муи. Презирая наемного убийцу, де Муи мог свести с ним счеты и не вызывая его на поединок. Но де Муи устраивает с ним настоящую дуэль и, уже повергнув врага, обзывает его мерзавцем. Морвель из последних сил хватает аркебузу и стреляет в упор («Королева Марго». Ч. VI, XVI). Здесь есть над чем призадуматься, ведь в романах Дюма не бывает случайных смертей.

Заговорив о поединках, нельзя не вспомнить турниры. Яркий пример дает нам роман «Изабелла Баварская», описывающий события времен правления Карла VI, то есть XIV век. Турниру предшествует вызов.

«На другой день, едва рассвело, герольды в ливреях герцога Туренского уже разъезжали по парижским улицам с трубачами впереди и на всех перекрестках и площадях оглашали уведомление о вызове, которое за месяц до того было разослано во все части королевства, равно как и в главнейшие города Англии, Италии и Германии. В уведомлении этом говорилось:

«Мы, Людовик Валуа, герцог Туренский, милостью Божией сын и брат королей Франции, желая ветретиться и свести знакомство с благороднейшими людьми, рыцарями и оруженосцами как Французского королевства, так и других королевств, извещаем – не из гордости, ненависти или недоброжелательства, но единственно ради удовольствия насладиться приятным обществом и с согласия короля, нашего брата, – что завтра с десяти часов утра и до трех часов пополудни мы готовы будем выйти на поединок с каждым, кто этого пожелает. При входе в наш шатер рядом с ристалищем будут выставлены щит войны и щит мира, украшенные нашими гербами, так что всякий, кто пожелает с нами состязаться, да соблаговолит послать своего оруженосца или явиться сам и прикоснуться древком своего копья к щиту мира, если желает участвовать в мирном поединке, или острием копья к щиту войны, если хочет участвовать в поединке военном. Дабы все дворяне, благородные рыцари и оруженосцы могли считать это извещение твердым и неизменным, мы распорядились огласить его и скрепили печатями с нашими гербами.

Составлено в Париже, в нашем дворце, 20 июня 1389 года»» («Изабелла Баварская», IV).

Обычно турниры устраивались для забавы, «противники вели бой тупым оружием, и щит войны, помещаемый перед шатром устроителя рядом со щитом мира, лишь указывал, что его владелец готов принять любой вызов» (Там же).

Первый поединок герцога был обычным, можно сказать, спортивным состязанием. На него явился мессир Бусико-младший, рыцарь, не имевший оснований враждовать с герцогом Туренским. Он ударил древком копья по мирному щиту. Не откажем себе в удовольствии понаблюдать за поединком.

«В эту минуту на поле боя в полном снаряжении выехал герцог Туренский: щит его был прикреплен к шее, копье нацелено для удара. Миланское оружие герцога из превосходнейшей стали сверкало позолотой; попона его лошади была из червленого бархата, удила и стремена, обычно изготовляемые из железа, были сделаны из чистого серебра; кираса так послушно подчинялась всем его движениям, словно это была кольчуга или суконный камзол. (…)

Раздались звуки труб, соперники приготовились, и арбитры скомандовали: «Вперед, марш!»

Оба рыцаря, пришпорив коней, во весь опор ринулись в бой; каждый нанес другому удар прямо в щит и сломал свое копье; обе лошади вдруг остановились, присели на задние ноги, но тотчас поднялись, дрожа всем телом, однако при этом ни один из противников даже не потерял стремени: они повернули лошадей и поскакали каждый на свое место, чтобы взять из рук оруженосца новое копье.

Едва они приготовились для второй схватки, трубы протрубили снова, и противники бросились в бой, пожалуй, еще стремительнее, нежели в первый раз, однако оба изменили направление своих копий, так что каждый ударил соперника в забрало, сбив с него шлем. Проскочив друг мимо друга, они тут же вернулись назад и раскланялись между собой. Равенство сил было неоспоримым, и все сочли, что эта схватка принесла честь каждому участнику в равной мере. Оба они оставили свои шлемы на поле боя, поручив их заботам своих оруженосцев, и ушли с обнаженными головами. Мессир Бусико направился к воротам, через которые въехал на ристалище, а герцог Туренский – к своему шатру» (IV).

Второй поединок также был дружеским, причем, выбив копья из рук друг друга, противники галантно обменялись ими, прежде чем продолжать бой.

Но вот третий поединок принес неожиданность.

«Ворота отворились, и в них показался рыцарь, облаченный в доспехи, предназначенные для военного поединка. При нем были тяжелое копье, длинная шпага, из тех, которыми можно действовать попеременно то одной, то обеими руками, секира и два щита – один висел на шее, другой был надет на руку; соответственно гербу герцога Туренского, на котором (…) была изображена суковатая дубина с девизом «Бросаю вызов», эмблема рыцаря представляла собой струг для срезания сучьев с ответной надписью «Вызов принимаю».

(…) Забрало его шлема было опущено, на щите не было никаких геральдических знаков, и только украшение на каске – графская корона из чистого золота – неоспоримо свидетельствовало о его высоком происхождении и титуле.

Он въехал на ристалище, управляя своим боевым конем с тем изяществом и ловкостью, которые не позволяли сомневаться, что это умелый и закаленный рыцарь. Приблизившись к королевскому балкону, он наклонил голову до самой конской гривы, среди полнейшей тишины подъехал к шатру герцога Туренского и острием копья с силой ударил в военный щит своего дерзкого соперника. «Смертельная схватка…» – пронеслось с одного конца ристалища до другого. Королева побледнела, герцогиня Валентина вскрикнула.

У входа в шатер герцога тотчас появился один из его оруженосцев, осмотрел, каким оружием для нападения и защиты располагает рыцарь, потом, вежливо поклонясь ему, сказал: «Все будет так, как вы, милостивый государь, пожелаете», – и удалился. Рыцарь же отъехал в другой конец ристалища, где ему пришлось ждать, пока герцог Туренский закончит свои приготовления. Минут через десять герцог выехал из шатра в тех же самых доспехах, в каких был с утра, только на другой, свежей и сильной лошади; у него, как и у его соперника, были крепкое копье с железным острием, длинная шпага на боку и прикрепленная к седлу секира. Все его оружие, равно как и кираса, было богато украшено золотой и серебряной чеканкой.

Герцог Туренский, взмахнув рукою, подал знак, что он готов; послышались трубы, противники подняли свои копья и, пришпорив лошадей, решительно устремились друг на друга. Встретились они ровно на середине ристалища, настолько каждому из них не терпелось начать поединок Сблизившись, каждый нанес сопернику мощный и меткий удар: копье герцога, ударив в щит противника, пробило его насквозь, уперлось в кирасу, соскользнуло под наплечник и легко ранило рыцаря в левую руку. От этого удара копье герцога сломалось почти у самого острия, и отломившийся кусок остался в щите.

– Ваше Высочество, – обратился рыцарь к своему противнику, – смените, пожалуйста, шлем, а я тем временем выдерну обломок вашего копья, ибо он хоть и не причиняет мне боли, но мешает продолжать поединок.

– Благодарю, мой кузен граф Невэрский, – ответил герцог, узнав своего противника по той глубокой ненависти, которую они давно уже питали друг к другу. – Благодарю вас. Я даю вам столько времени, сколько потребуется, чтобы остановить кровь и перевязать руку, а я буду продолжать битву без шлема.

– Как вам угодно, Ваше Высочество. Сражаться, конечно, можно и с обломком копья в щите, и с незащищенной головой. Мне требуется лишь время на то, чтобы бросить копье и обнажить шпагу.

Говоря это, он успел сделать то и другое и уже приготовился к бою. Герцог Туренский последовал примеру противника и, отпустив поводья лошади, прикрыл обнаженную голову щитом. Между тем левая рука графа свисала в бездействии, ибо латы на ней были повреждены копьем и пользоваться ею граф не мог. Оруженосцы, поспешившие было на помощь своим господам, увидав, что они продолжают битву, тотчас удалились.

И в самом деле, битва возобновилась с новым ожесточением. Графа Невэрского не очень заботило то, что он не может пользоваться левой рукой; полагаясь на прочность своих доспехов, он смело принимал удары противника и сам непрестанно атаковал его, целясь ему в голову, прикрытую теперь только щитом, и удар по этому щиту был подобен удару молота по наковальне. Между тем герцог Туренский, отличавшийся изяществом и ловкостью еще более, чем силой, кружился вокруг графа, пытаясь обнаружить уязвимое место в его вооружении и атакуя острием шпаги, ибо не рассчитывал добиться успеха ее лезвием. Над полем воцарилась полнейшая тишина: в ограде слышны были только удары железа о железо. Казалось, что зрители не осмеливаются даже дышать и что вся жизнь этой замершей толпы переместилась в ее глаза, сосредоточилась в ее взорах» (IV).

Поединок продолжался с возрастающим ожесточением, но по всем правилам. Никто, кроме короля, не имел права вмешиваться. Король же, видя, что рыцари готовы действительно убить друг друга, решил остановить бой, тем более что об этом просили дамы. Услышав возглас короля: «Довольно, господа, довольно!», противники сразу же остановились. К сожалению, не все турниры, даже мирные, заканчивались так благополучно. Вот другой поединок, состоявшийся в 1559 году. Сражающиеся рыцари – король Генрих II и граф Габриэль де Монтгомери.

«Габриэль и король поравнялись на середине поля. Копья их столкнулись, обломались, скользнув по кирасам, и противники разошлись безрезультатно.

Значит, ужасные предчувствия не оправдались.

У всех вырвался вздох облегчения. Королева обратила к небесам признательный взор. Но радоваться было рано!

Всадники были еще на поле. Доскакав до противоположных концов ристалища, они двинулись вновь к исходным позициям, чтобы снова вступить в единоборство.

Какой же беды можно было опасаться? Ведь в первый раз они встретились, даже не коснувшись друг друга…

Но, возвращаясь к месту поединка, Габриэль не отбросил обломок копья, как велят правила турниров. Он ехал, держа его наперевес. И вот на полном скаку, поравнявшись с мчавшимся ему навстречу королем, он неосторожно задел этим обломком шлем Генриха II. Забрало шлема сдвинулось, и острый конец сломанного копья вонзился в глаз королю и вышел через ухо! Вопль ужаса вырвался из груди потрясенной толпы.

Генрих выпустил повод, припал к шее коня, успев доехать до барьера ристалища, и там рухнул на руки де Виейвиля и де Буази.

– Я умираю… – проговорил он и добавил еле слышно: – Монтгомери… здесь ни при чем… Так было нужно. Я его прощаю» («Две Дианы». Ч. Ill, XII).

Утверждение «Так было нужно» продолжает сюжет романа и в конечном счете намекает на Высшую Справедливость. Ведь король подло погубил отца Монтгомери, поставив свои личные интересы выше законов чести и Провидения. Так погиб король Генрих II…

Но времена турниров миновали, и поединок сохранился лишь в форме дуэли, к которой, как мы помним, так часто прибегали мушкетеры, хотя уже в XVII веке Ришелье запретил их под страхом смертной казни. Впрочем, запрет Ришелье смог остановить далеко не всех, да и применялся он избирательно.

Вот что пишет по этому поводу Ж.-К. Птифис, подробно исследовавший судьбу исторического д’Артаньяна:

«Рапиры королевских солдат покидали ножны по любому поводу. Каждый год некоторая часть воинственной молодежи, подхватив болезнь «долга чести», погибала во цвете лет после такого рода встреч. Кардинал Ришелье стремился запретить эту дошедшую со времен феодализма предосудительную практику, действуя столь же решительно, как тогда, когда он приказывал срыть укрепленные замки. Однако нравы никогда не поспевают за приказами. Из бравады многие дворяне продолжали устраивать стычки, да так, что мода на дуэли, еще весьма распространенная в конце царствования Людовика XIII, не исчезла окончательно даже спустя сто лет.

Поэтому Ришелье приходилось дозировать свою строгость в зависимости от того, принадлежали или нет виновные к числу его врагов. Известно, сколь неумолим был он в отношении молодых безумцев Росмадека и Буттевиля, устроивших драку на королевской площади на глазах восхищенных зевак. Напротив, когда в подобных стычках оказывались замешаны его собственные солдаты, достойный прелат закрывал глаза. Между людьми кардинала, которыми командовал г-н де Кавуа, и людьми короля, которыми предводительствовал удалой де Тревиль, существовали неприязнь и соперничество, доводившие до самых отчаянных ссор. По вечерам они подкарауливали друг друга в темных и грязных улочках Парижа, чтобы всерьез сцепиться…

«Королю доставляло удовольствие, – рассказывает отец Даниэль в своей «Истории французской милиции», – узнавать, что мушкетеры в очередной раз грубо обошлись с гвардейцами кардинала, а кардинал, подобно ему, аплодировал, когда побиты оказывались мушкетеры. Поскольку дуэли были запрещены, поединки мушкетеров и гвардейцев кардинала легко сходили за обычные состязания». [47]47
  Petitfils J.-Ch. Le veritable d’Artagnan. 2me ed. Paris: Tallandier, 1999. P. 46–47.


[Закрыть]

О том же пишет Дюма. Как вы помните, после схватки мушкетеров с гвардейцами кардинала король, желая успокоить Его Преосвященство, вызвал виновников к себе для разбирательства, только… разбирательство вышло весьма странное.

«– Подойдите, храбрецы, подойдите, – произнес король. – Дайте мне побранить вас.

Мушкетеры с поклоном приблизились. Д’Артаньян следовал позади.

– Тысяча чертей! Как это вы вчетвером за два дня вывели из строя семерых гвардейцев кардинала? – продолжал Людовик XIII. – Это много, чересчур много. Если так пойдет дальше, Его Высокопреосвященству через три недели придется заменить состав своей роты новым. А я буду вынужден применять указы во всей их строгости. Одного – еще куда ни шло, я не возражаю. Но семерых за два дня – повторяю, это много, слишком много» («Три мушкетера», VII).

Наградив храбрецов сорока пистолями, король отпустил нарушителей с миром. «Кардинал… пришел в ярость и целую неделю не являлся вечером играть в шахматы. Это не мешало королю при встречах приветствовать его очаровательной улыбкой и нежнейшим голосом осведомляться:

– Как же, господин кардинал, поживают ваши верные телохранители, эти бедные Бернажу и Жюссак?» (Там же).

Несмотря на запреты, дуэль существовала еще и в XIX веке. Мы видим ее описание и в «Графе Монте-Кристо», и в «Сальваторе», и в «Блэке».

Самому Дюма случалось посылать вызовы противникам и даже драться. До серьезных травм, слава богу, не доходило, и некоторые биографы склонны даже считать целый ряд дуэльных историй, рассказанных писателем о себе самом, данью его слишком буйной фантазии. Однако об одной дуэли, в которой Дюма не участвовал, но в связи с которой нам станут ясны его взгляды на дуэль вообще, нельзя не упомянуть.

В начале марта 1845 года Дюма-отец вместе с сыном был приглашен на обед в ресторан «Братья-провансальцы» актрисой Театра Водевиль Анаис Льевен. Среди других приглашенных были управляющий из газеты «Пресса» Дюжарье и редактор газеты «Глоб» Бовалон. Приглашение этих двоих людей в одну компанию было явным и, хочется надеяться, непреднамеренным просчетом Анаис Льевен. Дело в том, что газеты жестоко конкурировали. В последнее время больше везло «Прессе». Ходили слухи, что Дюжарье тайком скупает долговые расписки руководства «Глоб», чтобы разорить конкурентов. За столом вспыхнула ссора, закончившаяся вызовом на дуэль. Вызов бросил Бовалон, посчитавший, что Дюжарье оскорбил его в разговоре. Тот принял вызов, хотя не владел оружием. 11 марта дуэль состоялась, и Дюжарье был убит. Выяснилось, что Бовалон, возможно, еще до дуэли пристрелял использованные в ней пистолеты, что являлось нарушением правил и сводило дуэль к убийству. Дело попало в суд, который поначалу оправдал Бовалона. Однако на следующий год процесс возобновился в Кассационном суде Руана, где Александр Дюма давал показания в качестве свидетеля.