Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

Из всего вышесказанного ясно, что, пока Николай I был у власти, Дюма однозначно считался в России persona non grata.Писателю удалось приехать в нашу страну только в июне 1858 года, и он пробыл в ней восемь месяцев, включая поездку по Кавказу. От этого путешествия Дюма был в полном восторге. Он называл поездку «одним из лучших путешествий за всю мою жизнь» («В России». «Казань») и восхищался русским гостеприимством, благодаря которому «с той минуты, когда вас узнают или же соответствующим образом представляют, путешествие по России становится самым дешевым из мне известных». Далее: «Я путешествовал по стране, в которой ничего не бывает трудно, и уже верил в возможность чего угодно» («Армяне и татары»), И еще: «Никогда не заглядывайтесь на вещь, принадлежащую русскому человеку: сколько бы она ни стоила, он вам ее непременно подарит!» («Солончаковые степи и озера»).

Что же увидел Дюма в России, кроме знаменитого русского гостеприимства? Больше, чем можно было бы ожидать от легкомысленного француза, привыкшего лепить ярлыки типа «Неаполь – край ощущений!».

Писатель сразу же отметил своеобразие далекой страны, имея в виду отнюдь не лапти, зипуны и тому подобное. Как раз внешняя сторона той жизни, которую Дюма видел в России, походила на французские образцы вплоть до того, что в доме калмыкского князя Тюменя писатель увидел рояль, на котором никто не умел играть, а на рояле – альбом, в котором не было написано ни строчки. Эти предметы были тем не менее куплены князем, потому что он слышал, что во Франции «не бывает гостиной без рояля и не бывает рояля без альбома!» («Продолжение праздника»), Дюма также с восторгом убедился, что многие русские дамы «не только прекрасно образованы и воспитаны, но еще и весьма осведомлены в нашей [французской] литературе (…) Просто невероятно, насколько были точны и справедливы их оценки и суждения о наших выдающихся людях» («В Калмыкии»), Действительно, мнение писателя о том, что здешние моды «отстают от Франции не более, чем на месяц-два» («Солончаковые степи и озера»), было совершенно справедливо. Образованная Россия, еще со времен Елизаветы Петровны, так и не вышедшей замуж за французского короля, все время ориентировалась на французские моды и французскую культуру, хотя мыслящих людей это уже изрядно раздражало (отсюда «Французик из Бордо…» и тому подобные сатиры).

Но Дюма, наверняка польщенный тем, что его «Генрих III» был поставлен в Санкт-Петербурге уже через восемь месяцев после парижской премьеры, увидел во французском налете лишь фасад и проницательно отметил, что Россия «с виду хоть и офранцуженная, не похожа ни на какую другую» страну («Местные истории»). Более того, Дюма не очень оптимистичен в плане перспектив понимания России иностранцами. Обычный путешественник-иностранец приезжает туда с заранее готовыми мерками и, наложив эти мерки на собственные впечатления, возвращается домой с твердой уверенностью, что «понял» Россию и знает, как ее обустроить. Дюма же пишет:

«Россия это громадный фасад. А что за этим фасадом – никого не интересует. Тот, кто силится заглянуть за фасад, напоминает кошку, которая, впервые увидев себя в зеркале, ходит вокруг, надеясь найти за ним другую кошку» («Как вас обслуживают в России»), Дюма остерегался превращения в подобную кошку и, хотя порой высказывал обобщающие суждения о нашей непростой стране, редко подводил под суждениями черту однозначности, потому что осознал: умом Россию точно не понять. Он скорее пытался понять ее сердцем. Сердце и подсказало ему, что путешествие по России – одно из лучших в его жизни.

Впрочем, сердечное расположение не отменяет размышлений, и некоторые суждения Дюма иногда оказываются вполне созвучны современным высказываниям экономистов, политологов и психологов, анализирующих различные явления нашей жизни.

Чего стоят хотя бы следующие замечания, касающиеся финансовых злоупотреблений:

«Я останавливаюсь на мосту и смотрю на крепость. Прежде всего в глаза бросается то, что колокольня Петропавловского собора одета в леса: ее реставрируют.

Вот уже год, как поставили леса, и они будут стоять еще год, два, а возможно, и три.

В России это называется «подновление траченого», но можно перевести и как «присвоение растраченного». В России невозможно, как говорят у нас в народе, поужаться в тратах; здесь всякая трата неизбежно переходит в растрату, и, однажды начав, здесь никак не могут остановиться» («Мосты и памятники»).

В качестве доказательства писатель приводит несколько примеров. Желание Екатерины II подкрасить фигуры на мостике в Царском Селе привело к ежегодному выделению средств на краску для этих целей, и, хотя Екатерины давно уже не было в живых, «подновление траченого» продолжалось и в год приезда Дюма. Требование великого князя Павла подать ему одну сальную свечу привело к внесению в годовой счет суммы в 1500 рублей «на сальные свечи».

«Такой же случай был и у царя Николая, когда он вместе с князем Волконским просматривал расходы императорской фамилии и наткнулся на запись о том, что губной помады за год потребили на 4500 рублей. Уж очень большой показалась ему эта сумма.

Тогда Его Величеству напомнили, что зима стояла суровая, и потому императрица всякий день, а фрейлины – каждые два дня потребляли по баночке помады, чтобы губы были свежие.

Царь нашел, что у всех означенных особ губы были достаточно свежие, но все же не настолько, чтобы это стоило восемнадцати тысяч франков.

Он осведомился у императрицы, и та ответила, что не выносит помады.

Он осведомился у фрейлин, и те ответили, что раз Ее Императорское Величество не пользуется опийной помадой, они ее тоже не употребляют.

Наконец Николай осведомился у Великого князя Александра, ныне царствующего, и тот постарался припомнить и в самом деле вспомнил, что на Крещение он возвратился в Зимний дворец с потрескавшимися губами и послал за баночкой помады. Послали и теперь за такой же: цена ей была три франка!

Пропорция, конечно же, иная, чем в случае с сальной свечой, которая стоила-то всего два су. Но и здесь перед нами – подновление траченого и присвоение растраченного» (Там же).

Еще одна совсем забавная, но, думаю, весьма понятная всем нам история:

«Несколько лет назад зима была такой лютой, что, следуя поговорке: «Голод гонит волка вон из леса», – волки вышли из лесов и, подойдя вплотную к деревням, нападали не только на скотину, но и на жителей.

Перед лицом такого нашествия правительство приняло решительные меры.

Устроили облавы, и за каждый предъявленный волчий хвост выплачивалась награда в пять рублей.

Было предъявлено сто тысяч волчьих хвостов, за них уплачено пятьсот тысяч рублей, то есть два с половиной миллиона франков.

Потом стали выяснять, наводить справки, произвели расследование и обнаружили в Москве фабрику по производству волчьих хвостов.

Из одной волчьей шкуры стоимостью в десять франков выделывали от пятнадцати до двадцати хвостов, которые приносили триста пятьдесят – четыреста тысяч: как видим, сколько бы ни стоила сама выделка, доход составлял три с половиной тысячи на сотню» («Дорога в Елпатьево»).

Особенности национального заработка, так сказать. Теперь обобщение:

«Мы говорили о трудностях изживания злоупотреблений в России: только тронь одного из виновных – остальные начинают с негодованием кричать в защиту. В России злоупотребления – святой ковчег: кто заденет его, тому несдобровать» («Изгнанники»).

Разве это не так? Или вот еще:

«В России, как и везде, но больше, чем где бы то ни было, благотворительные заведения имеют целью прежде всего содержать известное число чиновников. Те, для кого они были основаны, – это уж во вторую очередь, если очередь вообще до них доходит» («Как вас обслуживают в России»).

А то мы о подобных вещах в современных газетах не читаем…

Еще одна очень узнаваемая черта:

«Россия – страна неразрешимых арифметических задач. Повар императора, например, получает сто рублей в месяц, и из этих ста рублей он должен платить своим помощникам. У него их двое: первый получает сто пятьдесят рублей, второй – сто двадцать!»

(«Степи»),

Говоря о чиновничестве в России, Дюма приводит табель о рангах и удивляется тому, как много в ней «советников» (действительный тайный, действительный статский, коллежский, надворный, титулярный). «Россия, – утврждает он, – страна, в которой советников больше, чем где бы то ни было, и которая меньше всех прислушивается к советам» («У киргизов»), Не поспоришь, ведь мы и сами давно из анекдота знаем, что живем «в стране советов, а не в стране баранов».

Дюма не особо стремился давать советы в чужой стране, но иногда не выдерживал. Например, когда по пути в Елпатьево его экипаж накрепко увяз в рыхлом песке, образовавшем целую гору посреди дороги. В этом месте (добавим от себя, по российскому обыкновению) «забыли проложить настил из сосен». Дюма не стал дожидаться помощи, взял ситуацию в свои руки, соорудил из подушек экипажа подобие мостика, так что на твердую почву смогли перебраться люди, а потом организовал освобождение застрявших лошадей и кареты и переправу через «зыбучие пески». В результате писатель благополучно доставил себя и своих гостеприимных хозяев Нарышкиных в их же собственную усадьбу.

Должно быть, подобные эпизоды укрепили Дюма во мнении о необходимости побольше привлекать в Россию иностранцев, ибо местные жители слишком привыкли к своему образу жизни и мало заботятся об устранении существующей бесхозяйственности.

«Именно безлюдье особенно поражает и более всего удручает в России. Становится ясно, что земля могла бы прокормить в десять раз больше жителей, чем теперь…» («Саратов»).

«Россия может прокормить в шестьдесят или восемьдесят раз больше людей, чем ее населяют. Но Россия останется ненаселенной и непригодной к обитанию до тех пор, пока будет существовать закон, запрещающий иностранцам владеть землей.

Что касается закона об отмене рабства, который должен удвоить если не число работников, то хотя бы объем производимой работы, то понадобится, по крайней мере, пятьдесят лет, прежде чем почувствуются первые его плоды» («Дорога в Елпатьево»).

Дюма предвидел и другое следствие отмены крепостного права в России. Он много общался с русскими аристократами и замечал перемены в жизни недавних владельцев большого числа крепостных, видел экономические изменения в стране, в результате которых некогда могущественная знать оказывалась в стороне и по инерции проедала свои огромные богатства, покуда не ощущая набата истории. Давая оценку подобным явлениям, Дюма пишет: «После указа Его Величества императора Александра об освобождении крестьян вся русская аристократия, как мне кажется, идет туда, куда наша отправилась в 89-м году и пришла в 93-м, то есть ко всем чертям» («На борту Коккериля»). Знал бы Дюма, что принесет 1917 год…

А вот еще одна потешная русская черта. Дюма пишет о любви русских к ласкательным обращениям:

«Народ называет императора «батюшкой», императрицу – «матушкой».

По дороге Григорович спросил у старой женщины, как пройти к нужному нам дому, назвав ее «тетушкой». (…)

Генерал Хрулев, готовясь к атаке, назвал своих солдат «благодетелями». (…)

Ассортимент ругательств столь же разнообразен, как и обороты речи, выражающие нежную любовь; никакой другой язык так не приспособлен к тому, чтобы поставить человека намного ниже собаки.

Заметьте к тому же, что это нисколько не зависит от воспитания. Благовоспитанный и утонченный аристократ выдаст «сукина сына» и «твою мать» с той же легкостью, как у нас произносят «ваш покорный слуга»» («Прогулка в Петергоф»).

Но не подумайте, что Дюма, путешествуя по России, только и делал, что подмечал промахи и злоупотребления. Как мы знаем, обличительство не было его любимым занятием. Он считал своей основной задачей познакомить французскую читающую публику с далекой и малоизвестной ей страной, предостеречь соотечественников, желающих отправиться в Россию, от ситуаций, в которых они могут попасть впросак. Хотел он также набросать очерки истории и культуры России. Подобное начинание представлялось ему важным: Дюма специально отмечает в книге, что французы знают российскую историю и литературу не по лучшим источникам.

«Путевые впечатления» изобилуют яркими описаниями российских городов, особенностей быта разных слоев населения, их обычаев и поверий. Дюма не упустил, например, даже того, что у русских считается плохой приметой дарить друг другу колющие или режущие предметы и, получая такой подарок, они обязательно расплачиваются мелкой монетой. Не забыл он и о популярности в России бирюзы, считавшейся охранительным камнем. Необычайно интересно описание посещения владений калмыцкого князя, национальной калмыцкой борьбы и всего праздника, устроенного в честь гостей (он включал и торжественное буддистское богослужение, и скачки, и разного рода ристалища, и ритуальное угощение калмыцким чаем в шатре княгини).

Говоря о Москве, писатель называл ее то великим восточным городом, то «большой деревней», «ибо Москва со своими парками и лачугами, своими озерами и огородами, воронами, что кормятся рядом с курами, хищными птицами, парящими над домами, скорее огромная деревня, нежели большой город. Ее окружность – примерно десять французских лье, а территория – 16 миллионов 120 тысяч 800 квадратных туазов [155]155
  Туаз – мера длины, равная 1,95 метра.


[Закрыть]» («В Москву»).

Наверное, около половины книги посвящено истории России, по большей части рассказанной в ярких характерных эпизодах различных времен, начиная с Ивана Грозного и Смутного времени и заканчивая недавно минувшим царствованием Николая I. Многие из описаний настолько знакомы, что уже сомневаешься: то ли Дюма цитирует школьные книги для чтения по истории, то ли в них цитируют Дюма?

Одна глава в «Путевых впечатлениях» специально посвящена поездке в Бородино. Естественно, что памятная с детства война 1812–1814 годов, окончание которой происходило под окнами родного дома писателя в Виллер-Котре, не могла не напомнить о себе во время пребывания Дюма в России. Поездка в Бородино вылилась не только в элегические рассуждения о губительной для славы французского оружия русской кампании Наполеона, но и в подробный анализ сражения с каргой в руках.

Несколько обширных глав посвящено русским писателям и поэтам. Дюма не только подробно познакомил своих читателей с жизнью и творчеством Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Бестужева-Марлинского, но и издал впоследствии во Франции свои переводы «Выстрела», «Метели», «Гробовщика», «Кроя нашего времени», а также «Ледяного дома» И. Лажечникова. [156]156
  Естественно, что, не зная русского языка, Дюма опирался на подстрочники. Часть этих произведений вошла в изданную Дюма в Париже «Антологию русской литературы начала XIX века».


[Закрыть]

В свои «Путевые впечатления» Дюма включил переводы отдельных стихов Пушкина, Лермонтова и Некрасова, причем старался так выбирать произведения, чтобы представить разные стороны творчества поэтов. В частности, из пушкинского наследия он выбрал оду «Вольность», «Во глубине сибирских руд», по одному образцу эпиграммы, мадригала, элегии, любовной лирики («В крови горит огонь желанья») и поэтическую фантазию «Ворон к ворону летит». Впрочем, представляя перевод оды «Вольность», писатель признается, что ощущает внутреннее неприятие произведения. Слова

 
Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу, —
 

показались ему «оскорбительной бранью», и, неспособный на обличительную страсть в адрес монархов, Дюма позволил себе заметить, что «Пушкин был несправедлив, изобразив тираном несчастного императора, доведенного до безумия одиночеством и постоянным страхом» («Поэт Пушкин»).

При этом Дюма был в восторге от поэзии Пушкина. Он настоятельно рекомендовал его произведения французским читателям и сетовал на то, что в России талантливые художники умирают рано.

С Некрасовым же вышел казус. Зная от многих русских людей, что Некрасов «не только великий поэт, но и поэт, гений которого отвечает на запросы времени», Дюма отнесся к нему с большим вниманием. Вот его впечатления:

«Мужчина лет тридцати восьми – сорока, с лицом печальным и болезненным, по натуре пессимист, склонный к едкой насмешке. Он страстный охотник, потому, думается мне, что на охоте ощущает уединение и покой; своих собак и ружье он любит больше всего, не считая Панаева и Григоровича.

Последний сборник его стихотворений, запрещенный цензурой к переизданию, ныне дорого ценится.

Накануне я купил его за шестнадцать рублей и в течение ночи, пользуясь подстрочником Григоровича, перевел две вещи. В них достаточно раскрывается дарование автора, слышится его печаль, ощущается ирония» («Журналисты и поэты»).

Далее приводятся «Забытая деревня» и «Бедная подружка». Последнее стихотворение, по словам Дюма, «надрывает душу», ибо «никогда еще горестный вопль, вырвавшийся из глубин общества, не звучал с такой силой в поэзии».

Ограничься Дюма переводом двух названных стихотворений, никакого казуса не случилось бы. Однако верный законам чести, писатель не мог не ответить на страницах своей книги на стихотворение «Княгиня», в котором Некрасов, разделяя, по словам Дюма, общее заблуждение, намекает на судьбу княгини Воронцовой-Дашковой, вышедшей вторым браком за француза, который якобы пустил по ветру ее состояние и оставил умирать в больнице для бедных. Настоящая история Воронцовой-Дашковой, которая действительно незадолго до того скончалась в Париже, отнюдь не вписывалась в некрасовское «горестное обличение». Ее французский супруг, бывший дворянином и занимавший в обществе высокое положение, боготворил жену, нежно ухаживал за ней во время болезни и оплакивал ее смерть. Будучи достаточно богат, он передал полученные в наследство от жены драгоценности ее дочери от первого брака княгине Паскевич. Очевидно, что Некрасов использовал непроверенный слух для создания обобщенного образа. Ему, скорее всего, и не было особо интересно, так ли все происходило на самом деле. Думается, будь Дюма так же мало информирован о реальном положении дел, он не стал бы даже упоминать о злосчастном стихотворении. Ведь не стал же он выступать в защиту Сальери, который, в угоду слухам, травит Моцарта в пушкинской пьесе! Но в том-то и дело, что Дюма лично знал и покойную княгиню, и ее мужа, барона де Пуайи. Разумеется, он поспешил вступиться за честь своего соотечественника, изложил факты и даже указал, что их могут подтвердить другие люди. При этом Дюма нигде не призывает Некрасова к ответственности, называет его великим поэтом и лишь сожалеет о том, что он был столь плохо информирован.

Вроде бы все в порядке: справедливость восстановлена. Но уже после отъезда Дюма из Санкт-Петербурга история имела продолжение. Прочитав о стихотворении Некрасова в «Путевых впечатлениях», печатавшихся в Париже с продолжениями, покуда автор сам еще находился в России, оскорбленный муж Воронцовой-Дашковой приехал в Санкт-Петербург требовать удовлетворения. Некрасов чуть было не оказался вынужден драться на дуэли, которую, правда, удалось предотвратить. Вполне возможно, что кто-то из недоброжелателей Некрасова специально обратил внимание Дюма на клеветническую «Княгиню», зная, что французский путешественник не в курсе местных интриг, но не преминет заступиться за соотечественника. Однако ж любопытно мнение встревоженного ситуацией И. И. Панаева: «Нелепо драться на дуэли из-за таких пустяков». [157]157
  Панаева А Я. Воспоминания // Дюма глазами русских. В кн.: Путевые впечатления. В России. Т. 3. С. 408.


[Закрыть]Неудивительно также, что А. Я. Панаева с явным недоброжелательством отзывалась потом о Дюма в своих воспоминаниях.

Что же касается Дюма, то его отношение к России, как и ко всем странам, по которым он путешествовал, было очень доброжелательным. (От него только Пруссии доставалось, и то всерьез лишь перед началом Франко-прусской войны.) Однако Россия явно поразила его воображение. Перечисляя встреченные им злоупотребления и несуразности, писатель отнюдь не злорадствует, напротив, – у него душа болит:

«Если русские считают, что я плохо отзываюсь о России, когда говорю о злоупотреблениях, представляющих подлинную язву их страны, то они глубоко ошибаются. Так ребенок видит врага в медике, ставящем ему пиявки, или в дантисте, удаляющем больной зуб» («Как вас обслуживают в России»).

Конечно, всегда можно возразить: «А ты кто такой? Кто тебя просит лезть со своим лечением?» Можно. Но стоит ли?

Восхищаясь делом рук Петра Великого, Дюма по-своему оценивает историю России:

«Страшно подумать, какой стала бы Россия, если бы наследники Петра разделяли прогрессивные идеи этого гениального человека, который строил, воздвигал, создавал одновременно города, порты, крепости, флот, законы, армии, пушечные мастерские, дороги, церкви и религию» («Преславский отшельник»).

Как человек, принадлежащий к нации, потерпевшей поражение в войне с Россией, руководимой и не столь благоразумными и мощными наследниками Петра, Дюма чувствует дремлющую мощь этой страны и, не будучи русским, все же приветствует ее. Ему очень нравится почти культовое отношение русских к памяти Петра Великого, их любовь к своей истории. «В этом благоговении в прошлому – великое будущее!» – восклицает он. Будем надеяться, что это так.

Спустившись по Волге до Астрахани и побывав по дороге в калмыцких степях, Дюма надеялся морем доплыть до Баку или Дербента. Однако пароход «Трупманн», на котором предстояло плыть, был к концу судоходного сезона в таком состоянии, что военный губернатор Астрахани адмирал Машин не мог гарантировать путешественникам благополучного прибытия в пункт назначения. По счастью, на помощь пришел гетман астраханских казаков генерал Беклемишев. Он организовал необходимый эскорт для сухопутного путешествия, ехать без эскорта было небезопасно: южные районы России и Северный Кавказ в то время (как – увы! – и сейчас) были ареной военных столкновений.

Итак, под защитой некогда столь пугавших его казаков Дюма и его спутники прибыли в Кизляр, с которого началось путешествие, описанное в следующем объемистом произведении писателя – «Впечатления о путешествии на Кавказ». В этой книге мы опять видим то, что всегда отличало Дюма-путешественника: неизменную доброжелательность к местным жителям, какой бы нации они ни принадлежали, интерес к обычаям, костюмам, жилищам, яркие описания городов, подробная запись легенд, обстоятельные исторические рассказы. По словам, М. И. Буянова, «Кавказ» – это «талантливая этнографическая и историческая работа, являющаяся определенным этапом в изучении иностранцами Кавказа», и «замечательный документ эпохи, сохранивший для последующих поколений комплекс обширных сведений о Кавказе 1858–1859 годов». [158]158
  Буянов М. А. Дюма в Дагестане. С. 8.


[Закрыть]

Стараясь не просто развлекать читателя описанием дорожных приключений, а желая создать по возможности системное изложение известных и не совсем известных западным читателям сведений о Кавказе, Дюма предпослал собственно впечатлениям о путешествии главу под названием «Общие сведения о Кавказе», в которой история региона разделяется на четыре этапа: от Прометея до Христа, от Христа до Магомета II, от Магомета II до Шамиля и современная эпоха. Чего только нет во вступительной главе! Здесь ссылки на античных авторов и на работы ранее побывавших на Кавказе европейцев, краткая история отдельных кавказских народов, легенды и описание современной писателю политической обстановки. После такого обобщающего вступления Дюма счел возможным наконец рассказать и о своих странствиях.

Не будем здесь подробно анализировать «Впечатления о путешествии на Кавказ». Такой анализ уже был сделан М. И. Буяновым в книгах «Дюма в Дагестане» и «Дюма в Закавказье». К этим книгам и тем более к книгам самого Дюма мы отсылаем заинтересованных читателей. Книга французского писателя тем более интересна, что он, в присущей ему манере, старается не занимать чью-либо сторону при описании кавказских междоусобиц. Попав сам в перестрелку с чеченцами, он равно восхищается и прекрасной джигитовкой казачьего эскорта, и храбростью горцев. Много страниц книги посвящено Шамилю. Дюма не удалось лично встретиться ним с но он расспрашивал очевидцев, использовал все доступные ему публикации, чтобы создать по возможности разносторонний и яркий образ вождя освободительного движения горцев Дагестана и Чечни.

Современные краеведы с удовольствием находят в произведениях Дюма сведения о не сохранившихся ныне исторических зданиях, например, о караван-сарае Тамамшева в Тбилиси, в стенах которого размещалась Итальянская опера. Дюма посещал города, селения, монастыри, храмы, видел горящую нефть на поверхности моря в Баку, поднимался на высокие вершины гор, присутствовал на богослужении в храме огнепоклонников, на похоронах у мингрелов, на ритуальных днях «мухаррем» («шахсей-вахсей») у шиитов. Он описал даже колонию скопцов близ города Самтредиа в Грузии. Чего он только не повидал!

Масса колоритных встреч и сочетание русского и кавказского гостеприимства не могли не оставить у Дюма самых лучших впечатлений. А какое впечатление оставил о себе он сам?

В своем отношении к известному французскому писателю Россия запечатлелась, пожалуй, не менее ярко, нежели в его колоритных описаниях. Дело в том, что Дюма приняли не просто как прибывшего из заморских стран путешественника, но как событие. Отношение Николая I к Дюма нам уже известно. Отношение передовых деятелей русской культуры к офранцуживанию России – тоже. Неслучайно Ф. М. Достоевский в одной из своих статей писал: «Француз… приезжает к нам окинуть нас взглядом самой высшей прозорливости, просверлить орлиным взором всю нашу подноготную и изречь окончательное безапелляционное мнение;… он еще в Париже знал, что напишет о России; даже, пожалуй, напишет свое путешествие в Париже еще прежде поездки в Россию, продаст его книгопродавцу и уже потом приедет к нам – блеснуть, пленить и улететь. Француз всегда уверен, что ему благодарить некого и не за что, хотя бы для него действительно что-нибудь сделали; не потому что в нем дурное сердце, даже напротив; но потому что он совершенно уверен, что не ему принесли, например, хоть удовольствие, а что он сам одним появлением своим осчастливил, утешил, наградил и удовлетворил всех и каждого на пути его. Самый бестолковый и беспутный из них, поживя в России, уезжает от нас совершенно уверенный, что осчастливил русских и хоть отчасти преобразовал Россию». [159]159
  Дюма глазами русских // Путевые впечатления. В России. Т. 3. С. 543–544.


[Закрыть]

Из вышеприведенных высказываний Дюма мы видели, что он не особенно дерзал заглядывать за огромный фасад России, понимая безнадежность такой задачи, тем более учитывая краткость своего пребывания в стране. Судя по всему, он искренне радовался гостеприимству хозяев и старался как можно больше увидеть и услышать. Конечно, он, как всегда, был шумлив, безудержен, говорлив – и все эти качества воспринимались многими не как забавные черты человека, а как свойства события, которое есть приезд в Россию иностранца, намеревающегося описать местную жизнь для своих соотечественников. Что-то он еще напишет?! Именно это опасение сквозит буквально в каждой русской журнальной публикации времен путешествия Дюма в Россию. Еще до приезда писателя «Сын Отечества» напечатал следующую заметку:

«Носятся слухи о скором приезде сюда давно ожидаемого Юма и совсем неожидаемого великого (sic!) Дюма-отца. Первого приводят сюда разные семейные обстоятельства, второго – желание людей посмотреть и себя показать, я думаю, что второе еще более первого. То-то, я думаю, напишет он великолепные impressions de voyage, предмет-то какой богатый! La Russie, les Boyards russes, наши восточные нравы и обычаи – ведь это клад для знаменитого сказочника, на целых десять томов остроумной болтовни хватит! Да чего impressions de voyage – целый роман из русских нравов может написать великий Дюма, да еще какой, с местным колоритом, с русскими фразами, с глубокими воззрениями на особенности наших нравов, с тонкими намеками на то, какой фурор произвел автор в русском обществе, каких почетных и высоких знакомств он удостоился, какой торжественный прием встретил между русскими… Увидите, что слова мои сбудутся, напишет, ей-богу, напишет… а мы купим и прочитаем, да и не мы одни – и французы купят, немцы купят, да еще переведут, пожалуй! Впрочем, и с нами может случиться то же самое, и у нас найдется, чего доброго, аферист-переводчик, который передаст уродливым языком в русском переводе французские россказни о России». [160]160
  Там же. С. 367–368.


[Закрыть]

Вот так. Дюма еще не приехал, а публику уже настроили на то, как к нему относиться. Третье отделение установило за Дюма негласный надзор. Так что писатель зря радовался, когда писал, что, «в противоположность другим странам, где появление полицмейстера всегда вызывает некоторое беспокойство, мы убедились, что подобный визит в России является символом радушного приема и первым звеном в цепи проявлений дружбы» («Армяне и татары»).

Наивный Дюма полагал, что градоначальники и полицмейстеры посещаемых им городов просто, в рамках чисто русского гостеприимства, рады приветствовать его на вверенных им территориях, а они потом строчили шефу жандармов князю Долгорукому подробные отчеты, в которых, хотя и утверждали по большей части, что писатель ни в каких подозрительных действиях не замечен, но на всякий случай доносили о недовольстве дам его шумным поведением или неопрятным видом, а также о том, что большинство благонамеренных лиц воздерживались от общения с иностранцем и от ответов на его вопросы, которые «клонились к хитрому разведыванию расположения умов по вопросу об улучшении крестьянского быта и о том значении, которое могли бы приобрести раскольнические секты в случае внутреннего волнения в России». [161]161
  Из рапорта полковника Сиверикова от 26.10.1858. Там же. С. 453.


[Закрыть]

А Дюма-то был в восторге от того, что «в России всегда все устраивается»…

Помимо жандармов свою роль в событии хорошо поняла благонамеренная пресса. Слава богу, что Дюма не понимал по-русски! Каких только издевательских статей не появлялось! Боялись, что радушие, оказанное французскому писателю, будет похоже на раболепство перед иностранцем. Поэтому, чтобы не раболепствовать, стали лить грязь. Журналисты, боясь унизить Россию, стали унижать ничего не подозревавшего гостя. Припомнили книжку Эжена де Мирекура, но забыли упомянуть о том, что суд признал того виновным в клевете. Журнал «Иллюстрация» выставил Дюма в огромной статье литературным поденщиком и плагиатором, не особо заботясь о доказательствах, хотя и усердствуя в пафосе строк Создается даже впечатление, что автор разгромной статьи во многом следовал до боли знакомому принципу: «Не читал, но не могу не высказать осуждения». Чего стоит хотя бы утверждение, будто Дюма состряпал пьесу «Молодость Людовика XV» из материала запрещенной цензурой пьесы «Молодость Людовика XIV», «потому что для Дюма тот или другой король все равно и об истории он не хлопочет». [162]162
  Из рапорта полковника Сиверикова от 26.10.1858. С. 386.


[Закрыть]Не из таких ли выступлений рождалось привычное мнение о ненадежности Дюма как историка?