Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

Как известно, замок и лес Виллер-Котре являлись частью наследственного удела, дарованного Людовиком XIV своему брату Месье, когда младший сын Анны Австрийской женился на сестре Карла II Генриетте Английской.

Что же касается двух тысяч четырехсот жителей, о которых мы пообещали читателю сказать несколько слов, то они, как и во всех поселениях, где соединяются две тысячи четыреста человек, являли собой сообщество, состоящее из:

1. Нескольких дворян, которые проводили лето в окрестностях замка, а зиму в Париже и, рабски подражая герцогу, лишь изредка показывались в городке.

2. Довольно большого числа буржуа, которые в определенное время выходили с зонтиком в руке из своих домов, дабы совершить ежедневную послеобеденную прогулку, всякий раз заканчивающуюся у широкого рва, отделяющего парк от леса, каковой находился на расстоянии четверти лье от города; назывался этот лес «Охохо», надо полагать, по причине астматических вздохов, вырывавшихся из грудей гуляющих, которые тем самым выражали радость, что проделали такой большой конец и не заработали особо сильной одышки.

3. Ремесленников, составлявших подавляющее большинство населения, работавших всю неделю и только по воскресеньям позволявших себе прогулку, которой их более удачливые земляки могли наслаждаться ежедневно.

4. И наконец, нескольких жалких пролетариев, не имевших на неделе даже воскресенья, так как шесть дней они работали за поденную плату то ли у дворян, то ли у буржуа, то ли у тех же ремесленников, а в седьмой отправлялись в лес собирать хворост или сухостой, сломленный грозою (…)

Поскольку Виллер-Котре (…) имел несчастье быть городом, игравшим довольно важную роль в истории, археологи занялись им и проследили последовательные стадии его преобразования из деревни в поселение, а из поселения – в город, каковую стадию, как мы уже упоминали, кое-кто оспаривает; они неопровержимо установили, с чего началась эта деревня, представлявшая собою два ряда домов, построенных вдоль дороги из Парижа в Суассон; затем, сообщают они, удобное расположение деревни, стоящей на краю прекрасного леса, привело к тому, что население ее постепенно увеличивалось, к первой улице прибавились новые, расходящиеся, подобно лучам звезды, и устремляющиеся к другим небольшим селениям, с которыми важно было иметь сообщение; все эти улицы сходились в одной точке, ставшей, само собой разумеется, центром, то есть тем, что в провинции называется Площадь, вокруг которой строились самые красивые дома деревни, превратившейся в поселок, а в середине возвышался фонтан, украшенный в наше время четырехугольными солнечными часами; наконец, археологи точно установили дату, когда возле скромной церкви, предмета первейшей необходимости жителей, были заложены первые камни в фундамент будущего обширного замка, последнего каприза короля Франциска; замок этот, поочередно побывавший королевской и герцогской резиденцией, в наши дни превратился в унылый и безобразный дом призрения, находящийся на иждивении префектуры департамента Сена» («Анж Питу». Ч. I, I).

Итак, мы вполне можем теперь представить себе, на фоне каких пейзажей проходило детство Дюма, а также людей, которые его окружали. Правда, описание относится к концу XVIII века, и во времена, когда развертывается действие романа, город и замок еще не пришли в столь унылое состояние. Дюма же, благодаря своей фантазии, мог изобразить родной город и в период его расцвета, и в период упадка. Правда, следует отметить, что, обосновавшись в Париже и перевезя туда свою мать, он нечасто наезжал в Виллер-Котре. Но это тоже понятно: на земле было столько мест, которых он еще не видел и не успел описать…

В вышеприведенном отрывке мы видим в Виллер-Котре уже не город-декорацию для действия, а обстоятельный портрет. Панорамное описание городов появляется у Дюма также в тех случаях, когда развитие романа требует яркого образа города в целом, когда атмосфера города влияет на настроение героев. Таков, например, портрет Амстердама, содержащий меткие личные наблюдения писателя и служащий фоном для описания счастья Мины и Жюстена в конце романа «Сальватор». Это описание сделано несколькими яркими штрихами и необычайно цельно.

«Город Амстердам, который мог бы стать крупной гаванью мирового значения, если бы там говорили на каком-нибудь другом языке, кроме голландского, похож на огромную Венецию. Тысяча каналов, напоминающих длинные муаровые ленты, омывает его дома; тысяча разноцветных лучей сияет на крышах.

Разумеется, дом, выкрашенный в красный, зеленый или желтый цвет, выглядит претенциозно, некрасиво, если, смотреть на него отдельно; но когда все эти цвета слиты воедино, они отлично сочетаются и превращают город в нескончаемую каменную радугу.

И потом, не только цвет, но и форма всех этих домов очень приятна, настолько они разнообразны, оригинальны, неожиданны, живописны. Словом, кажется, что все ученики великой школы голландской живописи разрисовали сами свой город ради собственного удовольствия, да и, разумеется, на радость путешественникам.

Если Амстердам похож на Венецию своими бесчисленными каналами, то своими яркими красками он напоминает китайский город, как, во всяком случае, мы привыкли его себе представлять, – иными словами, как огромный магазин фарфора. Каждое жилище с расстояния в несколько шагов похоже на фантастические домики, простую и естественную архитектуру которых можно видеть на заднем плане рисунков, украшающих наши чайные чашки. На порог этих домов ступаешь с опаской, настолько их кажущаяся хрупкость смущает вас с первого взгляда.

(…) Невозможно не быть спокойным, невозмутимым, порядочным в этих достойных и светлых домах. Сверху донизу весь город излучает на путешественника спокойствие, заставляющее пришельца желать одного: жить и умереть здесь» («Сальватор». Ч. I, XII).

Описания городов в записках о путешествиях иногда пространны, если, например, автор описывает вид из окна комнаты, в которой он остановился в Санкт-Петербурге; иногда же писатель ограничивается одним-двумя абзацами, но тем не менее создает яркий и запоминающийся образ.

Вот Кордова.

«Как объяснить, что одни из нас представляли себе Кордову романским городом, другие – арабским, а третьи – готским? Поскольку мы находились в Испании, следовало представлять себе Кордову городом испанским, и тогда никто не обманулся бы в своих ожиданиях.

О, то был город воистину испанский, начиная с неровной мостовой и кончая крышами без труб, зарешеченными балконами и зелеными жалюзи! Бомарше, несомненно, видел перед собой Кордову, когда писал своего «Севильского цирюльника».

Но по мере того как я знакомился с древней столицей арабского королевства, меня поражали не ее христианский кафедральный собор, не ее мавританская мечеть, не три-четыре пальмы, покачивающие свои зеленые опахала; нет, меня поражала великолепная линия, прочерченная за городом горной цепью Сьерра-Морена, на индиговом фоне которой Кордова выделялась своей белизной» («Джентельмены Сьерра-Морены», I).

А вот Дербент.

«Мы въехали в Дербент. Это город на границе Европы и Азии, одновременно полуевропейский и полуазиатский. В верхней его части находятся мечети, базары, дома с плоскими кровлями, крутые лестницы, ведущие в крепость. Внизу же располагались дома с зелеными крышами, казармы, дрожки, телеги. Толпа на улицах представляла смесь персидских, татарских, [40]40
  Подобно многим европейским путешественникам, посетившим Россию и Кавказ в XIX веке, Дюма называл татарами многие тюркские народы, имени которых не знал.


[Закрыть]черкесских, армянских, грузинских костюмов. (…)

И как же все это восхитительно! (…)

С берега очень хорошо просматривается весь город. Он похож, так сказать, на каскад домов, террасами спадающий с верхней цепи холмов до плоского берега, и чем дома ближе к берегу, тем они становятся более европейскими. Верхняя часть города похожа на татарский аул, нижняя – на русские казармы. С берега город представляется в виде длинного квадрата, подобного развернутому ковру, сгибающемуся посередине. С южной стороны стена становится как бы выпуклой, будто она невольно уступила сопротивлению города» («Впечатления о путешествии на Кавказ).

Иногда писатель ограничивается одной фразой, – когда хочет не столько нарисовать портрет, сколько передать собственный восторг от увиденного: «Флоренция – край удовольствия, Рим – край любви, Неаполь – край ощущений» («Впечатления о путешествии по Средиземному морю»).

Однако чаще всего описание города настолько сливается с рассказом о его истории и личными впечатлениями, что его трудно выделить и процитировать отдельно. Таковы по большей части описания русских городов в «Путевых впечатлениях. В России». Но о России – после.

Глава пятая
Сельская жизнь

Наверное, нет ничего удивительного в том, что действие большинства романов Дюма развертывается в городах, где свершаются исторические события, на трактах, по которым движутся путешественники, в старинных замках, где плетут интриги могущественные сеньоры. Сельских описаний у Дюма довольно мало. Тем более интересно рассмотреть такое описание современной писателю «небольшой фермы с огородом и 30 арпанами возделываемой земли» в романе «Парижане и провинциалы» (Ч. И, IV).

Ферма входила в состав земель, принадлежавших замку Норуа, расположенному неподалеку от уже знакомого нам Виллер-Котре. Вот общий план этого поместья.

«Замок Норуа, расположенный в километре от деревни, был вершиной треугольника, в то время как две деревни Фавероль и Вьевиль служили двумя углами основания. Поверхность треугольника состояла из равнины в сотню арпанов, с одной стороны прилегавшей к лесу Виллер-Котре, а с другой – к тому, что местные жители называют «ларри», то есть крутые склоны, спускающиеся до самого дна долины. У подножия этих склонов бежала маленькая речушка Урк, немного дальше она превращалась в судоходную, тем самым становясь средством сообщения между Суассоном и Парижем.

Эта равнина или скорее эти ланды, господствующие над долиной, представляли собой большую пустошь, заросшую толстым ковром вереска, по которому были разбросаны восемь или десять островков деревьев или скорее кустарника, так как пласт плодородной земли здесь невелик, а четыре или пять арпанов возделываемой земли, остаток владений, находились с противоположной стороны, то есть со стороны Куи и Вьевиля» («Парижане и провинциалы». Ч. II, IV).

Однако именно неплодородие земли привлекло героя романа старика Мадлена. Ведь он, как и Дюма, был заядлым охотником и справедливо рассудил, что среди вереска и кустарника наверняка водится какая-то дичь, исподтишка кормящаяся тем скудным урожаем, что выращивается на обрабатываемых участках. Поэтому Мадлен и купил «то, что называли в округе маленькой фермой Вути».

«Это было одно из тех наполовину буржуазных, наполовину деревенских поместий, которые унаследуют от фермы массивную постройку в один-два этажа, с маленькими квадратиками окон; грубо вымощенный двор, густо покрытый куриным пометом; лужу, владение гусей и уток; хлев, откуда идет вкусный запах тучной молочной коровы; разбросанные везде земледельческие орудия, а от буржуазного жилья – остатки старинного флюгера на верхушке треугольной крыши и обломки герба, по которому прошелся молот 93-го года.

Эти дома похожи друг на друга в любой местности, где были небольшие поместья и где тот же самый 93-й, неся с собой раздел имущества, передал в руки крестьян эти постройки, столь хорошо известные под характерным прозвищем «дворянская усадьба»» (Ч. II, IV).

Попутно Дюма поясняет, что такие «усадьбы» до 1793 года обычно принадлежали младшим сыновьям из дворянских семей, которые с рождения назывались «шевалье» и которые, не имея наследственных прав, доставшихся старшим братьям, всю жизнь проводили на поле брани. Если же они оставались в конце концов живы и умудрялись скопить за годы службы хоть какие-то деньги, то могли, выйдя в отставку, купить недорогое имение, чтобы доживать в нем свои дни.

После революции такие имения стали продаваться представителям любых сословий, и старый Мадлен, некогда торговавший игрушками в Париже, обзавелся уютной фермой, чтобы жить поближе к своему крестному Анри, которому, кстати, принадлежал упомянутый замок Норуа.

Если в представлении читателя при слове «замок» возник образ готической громады, возвышающейся на скале, то придется его разочаровать. Замком в данном случае называли «небольшую прелестную с остроконечной шиферной крышей каменную постройку времен Людовика XIII, окна и углы которой были выложены кирпичом».

Итак, это маленький замок на небольших угодьях, частью которых является скромная ферма.

Но осмотрим теперь дом старика Мадлена изнутри. Ведь нам небезынтересен интерьер фермерского дома, когда-то бывшего господским.

«Внутреннее убранство дома Мадлена ничем не опровергало его внешней суровой простоты: он состоял из двух смежных комнат, просторных, с высокими потолками. Дверь одной выходила во двор, другая вела в сад. (…)

Кухня – комната с выходом во двор, куда и гуси, и утки, и собаки, и голуби имели такое же право заходить, как обитатель и друзья дома, несмотря на стены и балки, черные от копоти и сажи, выглядела весьма монументально. Широкий камин, занимавший добрую половину южной стены, находившийся справа от входа и возвышавшийся на двадцать пять – тридцать сантиметров над паркетом, был украшен двумя опорами из тесаного камня с сохранившейся еще кое-где резьбой, которые поддерживали узкую каминную полку, расположенную по крайней мере на высоте пяти футов от пола. Огромная охапка хвороста запросто могла пылать в камине, целый баран мог жариться на его вертеле, а внутри камина и перед вертелом могла разместиться дюжина охотников и столько же собак.

Над каминной полкой висели два ружья Мадлена – дробовик для охоты на уток и двустволка, – тщательно упакованные в кожаные футляры.

Напротив входной двери высилась плита не менее гигантских размеров, чем камин. По обе стороны от нее находились две двери: одна вела в молочную, другая – в пекарню.

Дверь в стене напротив камина открывалась в соседнюю комнату, служившую гостиной и столовой в торжественных случаях. В обычное время Мадлен ел за столом на кухне, иногда, а то и чаще всего, признаемся в этом, бок о бок со слугами и даже не во главе стола, как это делали прежние феодальные сеньоры.

В убранстве гостиной, служившей для приема гостей, не было ничего необычного, кроме портрета, висевшего над камином в раме, выкрашенной в белый цвет. На картине был изображен адмирал в пышном придворном костюме. Предание не сохранило его имени, вероятно, это был дедушка или дядя дворянина, построившего этот дом… (…)

Мадлен не тронул изображение этого неизвестного, впрочем, портрет служил единственным украшением комнаты, где стены загораживали простые деревянные панели.

Надо было покинуть эту комнату, как мы сказали, выходившую в сад, чтобы попасть на внешнюю лестницу, ведущую на второй этаж.

Второй этаж был занят тремя спальнями и большим рабочим кабинетом, служившим одновременно спальней слуге Жаку, исполнявшему в доме тройные обязанности – кухарки, лакея и псаря.

Из трех спален одна была комнатой Мадлена, и в ней сохранилась классическая кровать, обитая зеленой саржей, и не менее классические кресла из желтого утрехтского бархата. Целая куча мешочков с дробью, сумок с порохом, охотничьих фляжек всех видов и всех размеров, а также в придачу две фехтовальные маски, над которыми скрещивались две рапиры и две сабли, составляли вместе с некоторым количеством более или менее обкуренных трубок ее главное украшение» (Ч. II, IV).

Из окон второго этажа открывался прелестный вид «на равнину, по которой, извиваясь, текла небольшая речушка Урк. Эта долина была сплошь покрыта садами, и через это беспорядочное нагромождение зелени время от времени пробивался кусок сероватой стены или красная черепица крыши, но в целом растительность была такой буйной и пышной, деревья так густо посажены, а листва так разрослась, что при виде прозрачного сероватого дымка, поднимавшегося между веток и верхушек деревьев, следуя направлению ветра, можно было заподозрить, что пред тобою лес, а в самой его чаще цыгане раскинули шатры своего табора. Расширяясь на горизонте, долина, над которой высились массивные развалины замка Ферте-Милон, меняла свой вид; рощи фруктовых деревьев постепенно растворялись среди высоких тополей, огибаемых капризными извивами реки, похожей на серебряную проволоку. Справа взору представал огромный треугольник, созданный Норуа, Вьевилем и Фаверолем. Пейзаж, хотя и утрачивал слегка свою радующую взор живописность, тем не менее сохранял всю свою самобытность. Рядом с возделанными полями, усеянными хуторками и деревушками, а также разбросанными то там, то тут одиноко стоящими домами, простирались красноватые ланды, покрытые громадным, толстым и густым ковром вереска с великолепными кустами ежевики. (…) Эти заросли вереска прекрасно сочетались с окружавшими их темными и мрачными лесами, где деревья высились друг над другом, полностью закрывая на северо-западе горизонт» (Ч. II, VII).

В целом, все эти размеренные и просторные пейзажи, соответственно описываемые так же замедленно и подробно, сразу заставляют читателя ощутить отличие местного неспешного темпа жизни от пусть несравнимого с темпами XX века, но все же гораздо более бодрого ритма городов того времени. Вполне в соответствии с духом эпохи Дюма видит в деревне патриархальную простоту жизни и свободную красоту природы, не ограниченную никакими рамками.

Патриархальная простота не воплощается, конечно, только в простоте интерьера. Она проявляется в тех персонажах, которые живут в округе и собираются в гости к Мадлену, обещавшему «угостить» их встречей со своим парижским другом Пелюшем и его очаровательной дочерью Камиллой.

Персонажей четверо: папаша Миетт, Жюль Кретон, Бенуа Жиродо и папаша Жиро. Каждый из них олицетворяет конкретный тип жителя провинции.

Папаша Миетт – зажиточный крестьянин, «кого никто никогда не видел вытаскивающим хотя бы одно су из кармана». Он всю жизнь по крохам скупал землю и стал владельцем около 20 тысяч гектаров, разбросанных по округе в виде маленьких наделов.

«Ради кого скупой крестьянин занимался этим делом, перед которым при равных условиях отступили бы самая трудолюбивая пчела или самый упорный муравей? Можно было подумать, что он делает это ради своей дочери Анжелики, если бы бедное создание не пользовалось этим состоянием, собранным столь тяжким трудом, еще меньше, чем ее отец. Но нет, Миетт любил землю ради самой земли, как другие скупцы любят золото ради золота» (Ч. II, V).

Бедная Анжелика понятия не имела о богатстве отца, и его тирания превратила для нее дочерние обязанности в «каторжные оковы». «Всю неделю она ходила в косынке, завязанной спереди, и лишь в воскресенье сменяла ее на чепчик за пятнадцать су. Одетая зимой в юбку из мольтона, летом в платье из руанского ситца, она была одновременно поставщицей лесных плодов и ягод, домработницей и кухаркой. Но, правда, эта последняя обязанность доставляла ей мало хлопот, так как рацион папаши Миетта, а следовательно, и его дочери Анжелики в будние дни состоял из картофеля, убранного им самим, и каштанов, собранных Анжеликой, лишь по воскресеньям на столе стояли щи, появлялся кусок сала и несколько яиц, снесенных курицами, которые находили себе пропитание у соседей, а также салат, заправленный маслом из буковых орешков, сорванных той же самой Анжеликой в сентябре и октябре в лесу Виллер-Котре» (Ч. II, V).

Другим гостем Мадлена был добродушный капитан национальной гвардии Виллер-Котре Жюль Кретон, позволявший своим подчиненным делать все, что они хотят. Этот достойный человек был истинным гурманом, и его торс, как и лицо, «расширялся книзу по мере приближения к животу, которому его владелец безуспешно пытался придать величественный вид и который достиг просто немыслимых размеров, так что его основание, мало-помалу расплываясь, в конце концов почти целиком заполняло весь объем коляски, в которой этот человек обычно ездил в одиночестве, хотя первоначально она была сделана для двоих. Но странное дело! Эта невообразимая полнота, превратившая бы другого в некое бесформенное и гротескное существо, – впрочем, он подшучивал над ней всегда первым, – удивительно шла ему и, казалось, не слишком стесняла его движений» (Ч. II, V).

Господин Бенуа, или Бенедикт Жиродо, был сборщиком налогов в местном кантоне, а внешне представлял собой полную противоположность Кретону, то есть был тощ до невозможности и без каких-либо претензий на элегантность. Беды г-на Бенедикта проистекали из его откровенного прагматизма и постоянных размышлений о выгодной женитьбе.

Ну и, наконец, папаша Жиро, так сказать, представитель местной интеллигенции, музыкант и учитель музыки.

«Папаша Жиро был ни бедным, ни богатым. Он не дошел до «Золотой середины» Горация, но и не влачил жалкое существование. Его место органиста, кое-какие уроки, а также пять или шесть банковских билетов по тысяче франков, доход с которых ему выплачивал нотариус Ниге, приносили ему несколько сотен ливров ренты, на что он жил, счастливый, как Эпикур, и пользующийся всеобщим уважением, как Нестор» (Ч. И, VI).

Другой его особенностью было то, что он благодушно позволял местной молодежи разыгрывать себя, и настырные юнцы нередко пользовались покладистостью папаши Жиро: розыгрыши были неотъемлемой частью деревенских развлечений. Папаша Жиро сносил все эти выходки и каждый раз притворялся, будто очень испугался.

Итак, перед нами Скупец, гурман, Расчетливый чиновник и Добродушный учитель. Таковы, по описанию Дюма, типичные представители провинциальной сельской элиты. Не знаю кому как, но мне эти портреты чем-то напоминают гоголевских помещиков, и пусть типажи здесь другие – так ведь страна другая! – но портреты созданы не менее яркие.

Впрочем, есть отличие, характерное для Дюма: эти портреты не обличают. К любому из персонажей писатель относится с добродушной иронией, и ни один из них не становится карикатурой на какую-либо социальную группу. В конце концов, «в мире нет ничего напрасного» («Маркиза д’Эскоман». Ч. IV, IX).

Потому неслучайны и некоторые ностальгические ассоциации с детскими воспоминаниями. Ведь детство писателя прошло в Виллер-Котре, и он мог знать своих героев, а они – его. Из «Мемуаров» нам известно, что юному браконьеру Дюма приходилось удирать от лесничего Кретона, но здесь, скорее всего, совпадение фамилий, не больше. А вот папаша Жиро – это действительно старый знакомый писателя. Так звали несчастного учителя музыки, который безуспешно пытался научить Александра игре на скрипке. И папаша Жиро из романа прекрасно помнит об этой своей неудачной попытке. Он приезжает в дом Мадлена верхом, прямо на ходу читая очередной роман-фельетон Дюма, напечатанный в свежей газете.

«– Как?! – изумленно произнес Жиродо. – Вы читаете «Век», господин Жиро, значит, вы принадлежите к оппозиции?

– Я! К оппозиции! Я только учитель музыки и органист. И читаю я вовсе не «Век».

– А что же вы читаете?

– Роман с продолжением, опубликованный в нем. Его автор Дюма, один из моих учеников. (…)

– Вы учили Дюма играть на скрипке?

– Правильнее сказать, я пытался; но у меня никогда не было худшего ученика. В его голову невозможно было вбить ни малейшего понятия о музыке. Но я не отступал, так как делал это не ради платы. Его мать, которая бесплатно имела дрова, как вдова генерала, платила мне стружками; но это за уже преодоленную трудность. В конце концов я отказался. Проучившись три года, он так и не научился настраивать скрипку. Однажды утром я сказал ему: «Проваливай и делай, что хочешь». Он поехал в Париж и стал писать романы» (Ч. II, V).

Так вымысел переплетается с реальностью, и раз папаша Жиро знаком с Дюма и является ярким воспоминанием его детства, то, возможно, Мадлен, Пелюш и другие – тоже имеют прототипов… И что есть реальность?

Помимо описания ярких типов жителей этой сельской провинции, Дюма указывает на одну особенность их жизни: здесь все знают друг друга и глубоко вникают в чужие проблемы. Все тесно связаны друг с другом, а соседей не так уж много, и потому репутация каждого складывается на основе длительных наблюдений, и нет того человека, которому его репутация у соседей была бы безразлична.

Если «в среде парижских коммерсантов уважение, на что каждый имеет право, соразмеряется с цифрой выигранных доходов», если «торговая жизнь Парижа напоминает схватку, в которой забота о самосохранении не дает слишком глубоко вникать в дела и поступки равного тебе», то провинция с ее патриархальностью больше соответствует природе человека.

«В провинции накал борьбы не до такой степени захватывает вас; и хотя добиться здесь можно гораздо большего, сами потребности не столь безудержны. Здесь обращают внимание не только на триумф, но и на то, какой ценой он был одержан. В провинции можно быть коммерсантом, оставаясь человеком, и здесь обогащаются, не теряя память, и любят, и уважают здесь все же вопреки воле гроссбуха. Жулик-миллионер не пользуется в провинциальных кругах полной безнаказанностью, и порой слово «мошенник», произнесенное неизвестно кем, подхваченное ветром и разносимое шелестом тростника, три или четыре тысячи лет назад разоблачившим царя Мидаса, долетит до его ушей и заставит вздрогнуть среди нечистого богатства; тогда как, напротив, солидные качества – порядочность и честность, – любезные качества – ум или просто добродушие – имеют там свою цену и свое хождение, как банковские билеты или монета» (Ч. И,VII).

Но сельская жизнь далека от идиллии. Среди «этого изобилия земных благ» тоже есть нищета. И все же, «хотя в деревнях нищета еще глубже, еще сильнее, чем в больших центрах цивилизации (…) здесь она менее жестока и легче переносится» (Ч. Ill, I). Имея клочок земли, крестьянин может хоть как-то прокормиться. В лесу он собирает хворост, – значит, имеет возможность поддерживать в доме тепло. Кроме того, он не знаком с перенаселением бедных кварталов города: «… у него есть солнце, лучи которого люди еще не догадались поделить» (Там же).

Впрочем, нищета остается нищетой. Стоит человеку заболеть, стоит случиться недороду, и она хватает за горло. И никакая благотворительность не может помочь, ведь в деревне «богач находится в непосредственном контакте с несчастными, чья назойливость его утомляет и чей вид оскорбляет его деликатность» (Там же). Благотворительность становится столь же беспомощной, как и в городе.

Подобные рассуждения вложены в уста благородного графа Анри, которого трогает чужое горе. Причем, как ни странно, его слова, произносимые во время посещения деревенских бедняков вместе с любимой девушкой, не кажутся неуместными вкраплениями публицистической риторики. Они спокойно вплетаются в ткань романа, показывая, что взгляды молодых людей на жизнь весьма сходны, и завершаются тем, что больная старуха-крестьянка объявляет влюбленным, которые не успели еще сами себе признаться в своих чувствах, что они – прекрасная пара.

Вот такие интересные зарисовки деревенской жизни мы находим в романе «Парижане и провинциалы».

Что касается исторических и так называемых приключенческих романов Дюма, то, естественно, они больше тяготеют к городу, и если в романе содержится описание замка в провинции или сельского пейзажа, то обычно эти описания не предоставляют достаточно информации для того, чтобы судить о сельской жизни. Замок Меридор в «Графине де Монсоро» стоит среди парка, окруженного лесами Анжера. По описаниям мы знаем лишь привычный маршрут, приводивший Бюсси через леса в парк Дианы. Описания природы конкретны, окружающие виды легко себе представить, но автор не заостряет на них внимания: для действия они не важны.

Полуразрушенный замок барона Таверне в «Жозефе Бальзамо» также в большой мере является декорацией для действия. А вот в романе «Сильвандир» мы находим более интересное описание. И оно тем более любопытно, что изображает скромно живущего во времена Людовика XIV знатного барона, который не устремился вместе со всеми поближе к Версалю и, «пребывая вдали от солнца и, тем самым, от света… прозябал в безвестности и забвении» («Сильвандир», I).

Вот краткий отчет о его экономическом положении.

«Барон Аженор Паламед д’Ангилем (…) жил в замке, расположенном на равнине, владел шестьюдесятью овцами и шестью коровами, продавал на двести ливров в год шерсти и выращивал за тот же промежуток времени на триста ливров конопли, выручая всего пятьсот ливров, каковые он великодушно отдавал баронессе д’Ангилем – на ее наряды и на воспитание их сына.

У баронессы Корнелии Атенаис д’Ангилем было только шесть платьев, хоть и не слишком элегантных, но зато необычайно красивых: одно платье она сшила к свадьбе, другое – по случаю рождения сына (…) Остальные четыре платья баронессы были сшиты не в столь отдаленные времена и больше отвечали современной моде; однако и они, можно сказать, видали виды» («Сильвандир», I).

Наследственные владения д’Ангилемов, которые должны были перейти к сыну барона Роже, состояли из «Ангилема, Пентад и Герит, иными словами, шестидесяти арпанов пашни, двадцати арпанов лесных угодий и огорода, где росла капуста» (Там же).

Воспитание юного наследника поначалу сводилось к физическим упражнениям: верховая езда, охота, фехтование. Кроме того, священник из соседнего села обучил его основам грамматики. Затем юноше был выписан наставник – аббат Дюбюкуа.

Как видим, состояние барона было весьма скромным. Дюма уточняет:

«Барон получал от своих арендаторов, которым он отдавал внаем земли, тысячу двести ливров в год; а посему, так как в провинции доходы каждого известны всем остальным, ему следовало либо безропотно смириться с репутацией дворянина средней руки, либо лгать.

И барон лгал без зазрения совести: он утверждал, будто получает сто луидоров в год из военной казны да еще сто других из личной казны короля. Впрочем, мы не отважимся уверять, что он утверждал это самолично, просто он не мешал говорить другим и никого не разубеждал. Надо сказать, (…) никто не обманывался насчет этих двухсот луидоров дополнительного дохода, и потому шевалье Роже Танкред не считался в провинции завидной партией» (I).

Барон мечтал было направить сына по финансовой части, но получить такую должность мелкопоместному дворянину, не имеющему особых заслуг перед г-жой де Ментенон, отцом Лашезом или герцогом де Мэном, представлялось невозможным, а потому жизнь спокойно текла дальше, отец мечтал о карьере сына, сын охотился, соседи, как в любой деревне XIX века, прекрасно знали обо всех проблемах семьи, и все шло своим чередом, пока, как вы догадываетесь, юный Роже не влюбился…