Текст книги "Повседневная жизнь Дюма и его героев"

Автор книги: Элина Драйтова

С точки зрения общества, то, что мы делаем, плохо; с точки зрения природы, то, что мы делаем, есть удовлетворение наших естественных желаний».

Обдумав все вышесказанное, Виолетта решает быть «женщиной природной», чего, собственно, и следовало ожидать.

При таком отношении Дюма-отца к свободе любви как природной данности неудивительно, что обвинение в безнравственности преследовало его всю жизнь. Ведь в обществе, в котором он жил, изначальным законом считалась, напротив, несвобода женщины, другим же законом почитались ее жеманство и каверзность, столь страшившие Дюма-сына.

Поэтому, вернувшись к моменту свадьбы Александра Дюма-отца и Иды Ферье, легко понять триумфальный восторг священника: наконец-то этот проповедник свободной любви вернулся к нравственным устоям и повел себя прилично, то есть женился! Авось и впредь остепенится и писать теперь будет более умеренно! Имена Шатобриана и Ф. Вильмэна в брачном контракте казались залогом будущей благопристойности новобрачного. По этому поводу Поль Лакруа явно ехидничает:

«Вот два имени, которые говорят: «Молодой человек, заслуженно пользующийся самым заслуженным успехом на поприще драматургии, вы – поэт, вы – романист, вы – путешественник, чтобы добиться поста министра и попасть в Академию, вы должны пройти через позорную капитуляцию в Кавдинском ущелье [72]72
  Моруа А. Цит. соч. С. 147.


[Закрыть]классического Гименея!»». [73]73
  Моруа А. Цит. соч. С. 147.


[Закрыть]

Лакруа прав: Дюма всю жизнь мечтал стать членом Академии и занять важное место в ряду отечественных политических деятелей. Ни то ни другое ему не удалось. Академия его отвергла. Луи-Филипп не пожелал сделать его министром. Избиратели не проголосовали за него на выборах 1849 года. Но надежда умирает последней, и тщеславие Дюма долго не давало ему покоя: он всеми средствами пытался попасть то в правительство, то в Академию. К моменту женитьбы на Иде он еще не написал большинства своих романов, и «Роман Виолетты» тоже еще не был написан. Благопристойные академики и сильные мира сего еще могли поверить в обращение писателя. Так, может быть, женитьба была лишь банальной уступкой общественному мнению с тайной надеждой на то, что она зачтется при выборах в Академию? Такая вот разгадка тайны…

Стоит ли удивляться тому, что насильственный брак довольно быстро распался? Ида не желала терпеть соперниц, Дюма не желал терпеть ограничений. Ида нашла себе утешителя, – Дюма не возражал. Но это было уже чересчур. В конце концов разгневанная Ида покинула Дюма. Американский писатель Ги Эндор дает свою забавную версию сцены, переполнившей чашу терпения обоих супругов и приведшей к разрыву. Сцена комична и написана в духе плутовских эпизодов из романов Дюма. Скорее всего, в жизни такой изящной театральности не было. Но поскольку фантазия Ги Эндора, опирающегося на записки Вьель-Кастеля, очень живо отражает отношение Дюма к своей супружеской жизни, эту сцену стоит привести.

«В спальне Иды в камине потрескивал жаркий огонь. Она уже лежала в постели и, очень недовольная вторжением, объявила, что хочет спать. Но яркое и сильное пламя было очень соблазнительно; Дюма подошел к столу и сказал, что поработает здесь.

– Но я хочу спать, – раздраженно воскликнула Ида. – Ты мог бы с этим посчитаться.

– Ну а я вымок до костей, и ты могла бы обо мне позаботиться.

Дюма разделся догола и, взяв свечу, подошел к платяному шкафу, чтобы достать из него сухое платье. К его изумлению, в шкафу он увидел голого мужчину.

– Смотри-ка, это Роже де Бовуар! – вскричал Дюма.

– Добрый вечер, Александр, – прошептал Роже. – Я тоже хотел переодеться.

– Негодяй! – взревел Дюма, схватив пошляка и встряхивая его, как мешок с картошкой.

– Не бей его, Александр! – закричала Ида. – Ты сам не знаешь, какой ты сильный!

– Вы… вы обесчестили кров, под которым так часто находили гостеприимство! – сказал Дюма своей жертве, продолжая трясти Роже. Потом крикнул Иде: – Открой окно! Живей, иначе я его задушу!

Напуганная этой яростью, Ида повиновалась; Дюма выбросил на улицу на дождь и ветер костюм Роже и готовился вышвырнуть его самого, как вдруг передумал.

– В такую погоду и собаку не выгонишь! Ну ладно, оставайтесь здесь! – сказал он, бросив Роже в кресло. – Ах, черт возьми, мне надо до утра закончить три «фельетона». Оставьте меня в покое, я буду работать. Ида, ты можешь спать. Ну а вами, мой мнимый друг Роже, я займусь потом.

И Дюма, голый, присел поближе к огню; от гнева у него на лице выступил обильный пот, и на миг он забыл об одежде.

Дюма оделся лишь тогда, когда огонь в камине потух; он дрожал от холода, но убедился, что дров больше не осталось. После этого Дюма снова принялся писать строчку за строчкой, не задумываясь, без помарок; как всегда во время писания, он громко смеялся, бормотал проклятия, приглушенно вскрикивал.

Ида, задремавшая в теплой постели, проснулась.

– Александр, у тебя совсем жалости нет? – спросила она. – Посмотри на господина де Бовуара, он же простудится.

– Вот как! – воскликнул Дюма, подняв глаза от рукописи. – Верно. Вы лязгаете зубами, Роже, а посему живо ложитесь в постель.

– Это моя постель, – возразила Ида. – Не мешало бы и меня спросить.

– Ты хочешь разыгрывать недотрогу? Нет-нет, я никогда не предназначал тебя на эту роль. Ладно, вы можете заниматься, чем хотите, а я буду спать.

С этими словами он разделся, задул свечи и лег под одеяло.

В темноте было слышно, как стучит зубами Роже.

– Ида, ты ведь знаешь, что этот Роже джентльмен. Он не тот мужчина, кто может без приглашения лечь в постель к даме. Он – не дикарь вроде меня. Будь с ним подобрее. Он в самом деле может умереть от воспаления легких. Ты должна быть милосердна к нему; я уверен, что втайне он тебя очень любит, но слишком робок, чтобы тебе это доказать.

– Идите в постель, – приказала Ида Роже. – Не будем давать ему повода и дальше упражняться в остроумии.

– Благодарю, Ида, – пробормотал Роже и, поскольку Дюма не уступал ему места, лег с другого бока.

– Вот разумное поведение, Роже, – сказал Дюма. – Доброй ночи честной компании.

Через минуту его грудь вздымалась от мощного храпа, напоминающего бурю в лесу.

На рассвете Дюма проснулся. Он встряхнул Роже, который открыл глаза.

– Тсс! – прошептал Дюма. – Не будем будить Иду. Друг мой, мне стыдно за приступ ревности, что совершенно меня недостойно. Я настаиваю на том, чтобы возместить вам стоимость одежды, которую выбросил в окно.

– Вы очень великодушны, Александр.

– Давайте пожмем друг другу руки, и в доказательство того, что я на вас зла не держу, я отрекаюсь от Иды. И отдаю ее вам.

– Видите ли, Дюма, я не могу принять…

– Полно, Роже, полно. Я прошу вас, я требую…

– Нет, Александр, умоляю вас…

– Вон отсюда! – заорала Ида. – Проваливайте оба. Вы оба мне противны. Я забираю вещи и уезжаю в Италию» (Гй Эндор. Король Парижа. XXV).

Ида уехала во Флоренцию и вскоре стала возлюбленной князя де Виллафранка, влюбленного в нее и не жалевшего для нее денег. Дюма не стал оформлять с ней развода (благородство? расчет?), она же постоянно и безуспешно пыталась через суд получить с него денежную компенсацию за растраченное приданое и добиться раздела имущества. В 1859 году Ида умерла после тяжелой болезни и была оплакана безутешным князем де Виллафранка и давно сдружившейся с нею Жорж Санд, которая предложила для нее следующую эпитафию: «В память о…» – и после всех имен: «… чей высокий ум и благородная душа оставили глубокий след в жизни тех, кто ее знал. Большая артистка и великодушная женщина, она ушла от нас молодой и прекрасной, обаятельной и самоотверженной». [74]74
  Моруа А. Цит. соч. С. 279.


[Закрыть]

Дюма с опозданием узнал о том, что овдовел, и особых эмоций по этому поводу не выказывал. Что делать! Он же предупреждал, что брак – насилие над художником.

После отъезда Иды женщин, которые вдохновляли писателя, было много, некоторые родили Дюма детей, которых он трогательно любил (как и Александра, и Марию-Александрину). Женщины становились виновницами многочисленных скандалов. Так, например, Париж обошли фотографии, на которых шестидесятишестилетний Дюма был снят в обнимку с тридцатилетней американкой Адой Менкен, поэтессой, цирковой актрисой, танцовщицей, совмещавшей в себе множество талантов, последней любовью писателя. У публики сработал синдром «Антони»: неважно, чем вы там занимаетесь, но фотографий мы видеть не желаем! Больше всех взбесились Александр-младший и Мари-Александрина; они скупили все фотографии и заставили отца выкупить негативы у фотографа. Молодой Поль Верлен отреагировал на эту историю ироничными стихами:

 
С мисс Адой рядом дядя Том.
Какое зрелище, о Боже!
Фотограф тронулся умом:
С мисс Адой рядом дядя Том.
Мисс может гарцевать верхом,
А дядя Том, увы, не может.
С мисс Адой рядом дядя Том,
Какое зрелище, о Боже! [75]75
  Циммерман Д. Цит. соч. Т. 2. С. 277.


[Закрыть]
 

Вот и о негритюде вспомнили…

Через год после этой истории Ада Менкен умерла от острого перитонита. Вскоре после этого в театре Клюни возобновили постановку «Антони». Молодые зрители снова были в восторге.

В романах Дюма нельзя не отметить вечные вариации на тему противопоставления нежных невинных девушек честолюбивым жестокосердным красавицам вампирического типа. Подобное противопоставление характерно для романтизма, но в чистом виде встречается у Дюма не так уж часто. Конечно, есть Коломба и г-жа д’Этамп в «Асканио», есть Минна и Сюзанна де Вальженез в «Сальваторе», есть Валентина и г-жа де Вильфор в «Графе Монте-Кристо». Да почему бы им и не быть? Однако схематичность некоторых образов не уменьшает их разнообразия в целом, к тому же в них есть множество реальных убедительных черт, взятых из жизни.

Помимо упомянутых типов, нельзя не остановиться на типе освобождающейся женщины, той, что в меру сил пытается идти по пути развития от Адели к Виолетте. Среди них Эмма д’Эскоман («Маркиза д’Эскоман»). Воспитанная в монастыре и вышедшая замуж по воле опекуна, героиня романа «принесла в замужество любовь чистую, готовую на пожертвования и полную преданности» (Ч. I, I). Она перенесла на мужа все свои девичьи грезы и мечтала жить его жизнью, как своей собственной. Но маркиз женился на ней исключительно ради приданого и относился к своей жене с поразительным равнодушием, усугубляемым его экстравагантным образом жизни. «Бедная Эмма от печали перешла к унынию, от уныния – к безнадежному отчаянию и, наконец, от отчаяния – к задумчивой и грус тной покорности судьбе своей» (Ч. I, И). Остыв к мужу, Эмма увидела его в верном свете, обрела спокойствие, перестала с благоговением относиться к супружеству. «Душа ее… запросила жизни, а для женщины нет жизни без любви» (Ч. I, IX). Тут-то ей и встретился Людовик де Фонтанье, и, позволив себе поначалу «платоническую страсть», несчастная женщина постепенно все глубже погружалась в новую любовь, пока не разразился скандал и вся история в извращенном виде не стала достоянием гласности. Последовал суд, ведь оскорбленный маркиз не стал пренебрегать возможностью присвоить состояние супруги. В сценах суда Дюма подробно и иронично описывает зрителей, привлеченных предстоящим процессом, и исподтишка предлагает читателю резонный вопрос: «А судьи кто?»

«На первом плане представляется категория дилетантов. Для этих людей процесс составляет только прелестную и занимательную главу одного из тех романов, которыми они так восхищаются. Эти господа являются в зал суда, чтобы оценить на деле, собственными глазами, достоинства героини и обсудить между собою не важность преступления, но соблазнительную для них процедуру греха. Они воображают себя в театре. Вооруженные биноклями и лорнетами, они бесстыдно стараются, с терпением и смышленостью истинных дикарей, уловить мгновение, когда необходимо прибегнуть к платку, заставить бедную женщину приподнять несколько вуаль, под которой она надеется скрыть и краску лица, и свой позор. Дилетанты поднимаются на свои скамьи, стараясь подметить, хороша ли ножка у дамы, и нет им никакой нужды до слез, если только глаза, проливающие их, прелестны. Если в видах общественной нравственности публика не допускается в зал суда, дилетанты приходят в решительное отчаяние, и редко случается, чтобы обвинительный акт мог удовлетворить их своими эпизодическими подробностями. (…)

За этой категорией следует разряд тех, которые приходят смеяться над несчастьем других, в полном убеждении доказывая этим, что они сами недоступны такому падению.

Соучастники в деле… – эти господа так и смахивают на куцых лисиц. Это друзья, о роли которых не стоило бы даже распространяться, – так она понятна; обязанные какой-нибудь благодарностью или мужу или жене, они приходят расплатиться с той или с другой стороной. И если в зале суда поднимается глухой ропот во имя и в защиту оскорбленной, то можно быть уверенным, что говор раздается из среды этой группы.

Остаются еще две группы; категория женщин, являющихся с целью изучить на деле, где именно следует им на будущее время остановиться, чтобы не подвергнуться ужасной необходимости занять место на скамье подсудимых. И, наконец, группа глупцов, которые серьезно считают чрезвычайно опасным, если природа не дала сердцу женщины привязанности к супружеской жизни.

Как ни различны тайные побудительные причины этой толпы, не воспитанной для истинно гласного суда, положение всех их представляется одинаково и бессмысленным, и жестоким, потому что их наблюдение не есть потребность общественной справедливости, а бесстыдное любопытство.

Решительно непонятно, какую пользу может извлечь общество из подобной гласности, в которой нет ни малейшего чувства законности и уважения к идее правды.

После этого легко представить, с каким чувством должна явиться на эту сцену женщина с душой и убеждениями. Закон еще не знает, обвинит он или оправдает ее, но рука жандарма или палача срывает с нее таинственный покров стыдливости и ставит ее лицом к лицу с обществом, под клеймом изменившей жены или падшей девушки. И по какому праву это общество выставляет на позор брачную тайну, отделив семейную жизнь от публичной всевозможными ширмами? По какому праву оно клеймит женщину преступницей, обставив ее со всех сторон скользкими стезями общественного положения? Ведь это же самое общество позволяет продать дочь старому мужу, променять молодую девушку на ферму или замок, и потом оно же преследует измену мужу или оскорбление семейной нравственности. По крайней мере, зачем оно ведет ее на скамью осужденных в глазах многочисленной толпы и в присутствии судей, которые никогда не чувствовали сердцем женщины, никогда не думали ее головой?» («Графиня д’Эскоман». Ч. Ill, VII).

Это страстное выступление в защиту прав женщины должно было вызвать у читателей хотя бы умеренные размышления о том, что роль женщины в обществе явно не основывается на справедливом устройстве последнего. Описание же несчастий бедной Эммы не могло не поколебать устоев одних и не оскорбить достоинство других – самых строгих ревнителей нравственности, которые, как известно, меняют свое мнение только тогда, когда все общество его уже поменяло, и при этом все равно сохраняют на лице маску недовольства.

Но посмотрим, что случилось дальше. В угоду нравам своего времени адвокат решил построить защиту Эммы на обвинении в адрес де Фонтанье: он, мол, беззастенчиво соблазнил честную женщину, не дававшую ему никакого повода. Но подавленная и униженная процедурой судебного процесса Эмма, услышав оскорбительные высказывания в адрес возлюбленного, неожиданно внутренне распрямилась и, к удивлению всех вышеперечисленных категорий присутствующих, встала на защиту своей любви. «Вы клевещете, милостивый государь! – вскричала она. – Людовик де Фонтанье никогда не обманывал меня, никогда не клеветал на меня. Вы клевещете, милостивый государь! Я люблю его» (Ч. Ill, VII).

Каково? Благопристойное общество по достоинству оценило самоотверженность маркизы: Людовик де Фонтанье был посажен в тюрьму, она же, не получив развода от супруга, откупилась от него всем своим состоянием и стала жить в Париже одна, дожидаясь возвращения возлюбленного.

После воссоединения влюбленных для Эммы начинается новая, неизвестная ей ранее жизнь. Она открывает для себя свежесть и лучезарность мира, она купается в счастье любви и уже достаточно сильна, чтобы взять на себя заботы о заработке для семьи: она открывает магазин. Браво, маркиза! Только вот объект любви оказывается ненадежным. Отсидеть в тюрьме мало, надо иметь смелость и умение жить дальше в гармонии с собой, а Людовик для этого слишком слаб. Любовь Эммы ему быстро наскучила, а призрак нищеты испугал настолько, что молодой человек уже готов жениться на богатой невесте (якобы ради бедняжки Эммы!). Никакого хеппи-энда: Эмма уходит от своего возлюбленного, тем более что соседи, прознавшие о «незаконности» их связи, начинают пренебрегать ими с бессовестностью благонамеренных буржуа. К сожалению, для Эммы остается один путь – в монастырь. Она принимает постриг, но, получив наследство после смерти беспутного мужа (они ведь не разведены), в последний раз вмешивается в мирскую жизнь, анонимно устраивая счастливый брак Людовика де Фонтанье.

Эмма, слабая женщина, для которой любовь оказывается событием на пределе возможностей души, все же побеждает. Побеждает и Фернанда, хотя ее история другая («Фернанда»), Фернанда, дочь погибшего за Францию маркиза де Мормана, воспитывалась в пансионе для дочерей кавалеров ордена Почетного легиона. Ее опекун, граф де С., не проявлял к девочке никакого интереса до тех пор, пока ей не пошел шестнадцатый год и она не превратилась в очаровательную девушку. Опекун был «ни хороший, ни дурной человек», «честный и в то же время не слишком добросовестный, он со всякими оговорками и более или менее замысловатыми видоизменениями позволял себе все, что осуждал с точки зрения своих принципов» (XVI). Нетрудно догадаться, что он забрал девушку из пансиона, чтобы сделать своей любовницей. При этом, правда, он не поскупился на ее образование и воспитание. После его смерти Фернанда стала одной из самых дорогих и великолепных куртизанок Начались «метания между гордыней и стыдом», между презрением к не принимавшему ее обществу и страхом перед ним. И так продолжалось до тех пор, пока в душу девушки не «проникла любовь, чистая, нежная, преданная, глубокая, любовь, которая могла обратить… к прошлому и будущему». Дальнейшее могло бы показаться сходным с судьбой Дамы с камелиями, изображенной суровым моралистом Дюма-сыном. Но есть весьма существенное отличие. Если Дюма-сын описанием страданий Маргариты Готье вызывает у читателя к героине жалость (кстати, вполне совместимую с презрением), то его неуемный отец бросает в лицо обществу требование уважать Фернанду. Маргарита не может жить без поддержки своего возлюбленного. Что же касается Фернанды, то у этой «падшей» женщины хватает силы и независимости для того, чтобы покончить с прошлым и построить новую жизнь. Поначалу она борется за своего Мориса, не зная, что он женат. Узнав правду, она оказывается (как и Эмма) сильнее любимого: примиряет его с женой и научает ценить то, что дает ему жизнь, а сама удаляется, но отнюдь не в монастырь. Она уединяется в провинции, в старинном замке, ведет спокойную и независимую жизнь, занимается благотворительностью, живописью, музыкой и – главное – преподает урок жизни своему незадачливому возлюбленному, поначалу видевшему для себя выход только в смерти. Переплавив свою страсть в любовь, Фернанда показывает Морису пример стойкости и требует от него лишь одного: «Морис, будьте счастливы» (XXVI). Целых три года потребовалось молодому человеку для того, чтобы окончательно прийти в себя. Став наконец не менее сильным и независимым, чем его Фернанда, он приезжает в ее отсутствие в замок и оставляет ей последнее письмо.

«Фернанда взяла его дрожащей рукой и медленно развернула; затем, подняв сначала глаза к небу, опустила их и взглянула на почерк, который, казалось, боялась узнать.

На листке было написано всего несколько слов:

«Я счастлив.

Морис де Бортель».

– Увы! – с глубоким вздохом сказала Фернанда.

И тихие слезы, которых она не могла удержать, покатились по ее щекам» (XXVII).

Что ни говорите, но Морис так и не смог дотянуться до величия души своей возлюбленной. Впрочем, ей довольно и этого: она хотела только его счастья. Наивно? Сентиментально? Может быть. Но не очень типично. Это вам не травящая себя Эмма Бовари и не умирающая от чахотки Маргарита Готье.

В любом случае, женские образы у Дюма весьма разнообразны, так же как и женщины, встреченные им в жизни. Наряду с типичными для романтической литературы эфемерными красавицами и жестокими злодейками в его произведениях есть сильные и слабые, ведомые и независимые, веселые и грустные, в большинстве случаев необыкновенно живые женщины. Подчас, оставаясь вроде бы в рамках традиции, он дает эволюцию женского образа от эфемерной слабости до жестокой мстительности. Таков, например, образ Дианы де Меридор, слабой, робкой и застенчивой жертвы герцога Анжуйского, превращенной страстью в мстительную амазонку. Вот уж кто опровергает тезис о том, что слабая женщина создана только для радостей любви. После смерти де Бюсси она живет лишь мщением, а совершив его, уходит в монастырь, где, строго говоря, ей не место. Даже влюбленный в Диану Анри де Бушаж, узнав правду, видит в ней и ее спутнике Реми «устрашающие фигуры убийц, которые, подобно адскому видению, исчезли в парковой чаще» («Сорок пять». Ч. Ill, XXIV). Его брат герцог де Жуаез подтверждает превращение Дианы: «Вы не человеческое существо, вы – демон» (XXVI). А ведь каким ангелом была поначалу графиня де Монсоро!

Но не все женщины таковы. У Дюма есть и традиционные образы кормилиц, испокон веку воплощающие в себе комическое начало. Есть и лирикокомические плутовские женские образы, как, например, конфидент Людовика XIV – дочь садовника Жоржетта Любопытная («Молодость Людовика XIV»), Эта милая девушка, когда-то в детстве игравшая в саду с Людовиком-ребенком, ничуть не боится повзрослевшего великого монарха. Случайно подслушав разговор королевы-матери с Мазарини о женитьбе юного короля, она сообщает ему все подробности. Для стремящегося к независимости Людовика она – находка.

«Король. Как хорошо ты сделала, что спряталась тут, Жоржетта!

Жоржетта. Правда? Как я рада! Теперь я всегда буду прятаться.

Король. И рассказывать мне все, что услышишь?

Жоржетта. Все» (Действие I, XIII).

На любопытстве Жоржетты завязывается вся интрига комедии. Принятый королем Мольер подсказывает ему комедийный прием: припугнуть окружающих наличием таинственного конфидента, «который дает… отчет обо всем, что делают, вершат и даже замышляют при дворе» (Действие I, XVIII). Уловка удается. Придворные напуганы, и «каждый спешит выдать… тайну своего ближнего и даже свою собственную, из боязни, как бы… конфидент не опередил его» (Там же). Узнавая все больше о том, что происходит вокруг, юный Людовик постепенно берет бразды правления в свои руки, а Жоржетта становится… Угадайте, кем? Ну конечно же актрисой в театре Мольера. «Весь мир – театр», – Дюма ли было не знать этого?

Завершая галерею женских образов, нельзя не упомянуть еще об одной ипостаси женщины – материнстве. Мать Дюма Мари-Луиза, урожденная Лабуре, играла в жизни писателя значительную роль. Мы уже писали об отчаянии, охватившем его после ее смерти. Потеряв отца в четыре года, Александр рос под нежной опекой матери, изо всех сил старавшейся сделать его добропорядочным буржуа. Когда надежды на такой исход перестали оправдываться, Мари-Луиза, искренне беспокоясь за сына, все же нашла в себе силы смириться с неуемностью его творческого темперамента. Впрочем, его стремления к славе она не разделяла. Незадолго до смерти, парализованная и немощная, она взглядом попросила сына снять и не надевать при ней фрак, увешанный орденами. Может быть, такой наряд показался ей кощунством по отношению к памяти покойного генерала Дюма, республиканца, верно служившего своему второму отечеству и умершего в безвестности. Мари-Луиза создала и поддерживала культ генерала, учила Александра брать с отца пример. Александр построил свою жизнь иначе, но преклонение перед образом отца сохранил на всю жизнь. Его описания Дюма-деда Д. Циммерман не без иронии назвал «Песнью о Генерале». [76]76
  Циммерман Д. Цит. соч. Т. 2. С. 13.


[Закрыть]Столь же экзальтированны строки писателя, посвященные матери: «Женщина, которую любишь, заменима; но незаменима мать, которая любит тебя». Веря в тайную связь любящих душ, он даже ожидал, что умершая мать пришлет ему весточку: знамением, видением или сном. Этого не случилось, и на некоторое время вера Дюма в бессмертие души пошатнулась («если бы существовало хоть что-то, что остается от нас после нас, то моя мать не смогла бы не явиться ко мне, когда я так ее молил»), С годами душевный кризис прошел, но трепетное отношение к покойной матери осталось.

Из описаний любящего сына нелегко представить себе истинный облик Мари-Луизы. Была ли она идеалом матери? Старалась ли противиться эгоистическому желанию удерживать сына подле себя? Непохоже. Во всяком случае, именно мимоходом сделанное Александром сообщение о том, что она уже несколько лет является бабушкой Александра-младшего, стало причиной ее первого инсульта. Катрин Лабе она не жаловала. Понимала ли она, что талант сына не позволит ему жить «как все»? Тоже вряд ли. Уход его из канцелярии герцога Орлеанского долго не давал ей покоя, несмотря на солидные гонорары за пользовавшиеся успехом пьесы Дюма. Но конечно же она не навязывала сыну свою волю, не давила на него и была обычной матерью своего необычного сына.

А вот в романах Дюма можно встретить разные образы матерей. В одном только «Графе Монте-Кристо» мы видим три типа женщин, по-разному относящихся к своим детям. Это баронесса Данглар, г-жа де Вильфор и конечно же Мерседес. Баронесса Данглар, не любящая и презирающая мужа, весьма равнодушна и к своей своенравной дочери. Резкая и стремящаяся к самостоятельности Эжени гораздо сильнее своей матери, и та заботится лишь о том, чтобы выходки дочери не навредили репутации семьи. Когда это все-таки случается, баронесса, имеющая достаточный собственный капитал, решает жить независимой жизнью. Судьба дочери ее мало интересует.

Г-жа де Вильфор представляет собой полную противоположность. Вся ее жизнь подчинена маленькому Эдуару. Ради него она совершает убийства, мечтая, чтобы наследство после всех близких и дальних родственников перешло к ее сыну. Но подобное демоническое посвящение себя ребенку оборачивается для него трагедией. Поставленная мужем перед необходимостью самоубийства (которое опять-таки призвано заставить окружающих забыть о червоточинке в семье прокурора), любящая мать сначала отравляет Эдуара, а потом уже себя и оставляет записку: «Вы знаете, что я была хорошей матерью: ради своего сына я стала преступницей. Хорошая мать не расстается со своим сыном!» (Ч. VI, XIV). Кто из знакомых навеял Дюма этот жуткий образ матери-эгоистки? Кто знает!

И наконец, Мерседес. Ее любовь к Альберу велика, ибо, кроме сына, у нее нет ничего, что привязывало бы ее к жизни. Она чутка и внимательна, ни на минуту не выпускает его из виду, но вмешивается только тогда, когда ее участие необходимо. Она фактически спасает сына от смерти, угадав намерения Монте-Кристо и придя к нему в дом накануне предполагавшейся дуэли. Более того, уверенная в понимании со стороны Альбера, она рассказывает ему о своей роли в тяжкой судьбе безвинно арестованного Дантеса и об ужасном предательстве отца Альбера, ломает юношеские идеалы сына, зная, что воспитанный ею юноша, пусть изнеженный и доверчивый, найдет в себе силы поступить мужественно и честно. Она не отговаривает его и от решения завербоваться в спаги, какой бы тревоги ни стоило это решение ей самой. Недаром Альбер считает ее идеалом и не стремится поскорее жениться, потому что мечтает встретить женщину, похожую на свою мать.

«– Женщины изменчивы, сказал Франциск Первый; женщина подобна волне, сказал Шекспир; один был великий король, другой – великий поэт; и уж, наверно, они оба хорошо знали женскую природу.

– Да, но моя мать не просто женщина, а Женщина» (4.V.VIII).

Что бы ни имел в виду Альбер де Морсер, говоря так о своей матери, сам Дюма всю жизнь поклонялся Женщине. В Ней были черты его матери Мари-Луизы, актрисы Мари Дорваль, Мелани Вальдор, Бель Кресальмер, Иды Ферье. Или, точнее, каждая из окружавших его женщин воплощала в себе частичку идеальной женщины; коллекционируя любовные приключения, наш герой, возможно, всю жизнь по кусочкам собирал этот недостижимый идеал. Но раз уж поиск не казался ему бесплодным, раз уж он не боялся очередного разочарования, то и многие его героини имели силы вырваться из духоты полного условностей мира и хотя бы на миг почувствовать в себе эту Женщину, природную и свободную.